Глава шестая. Место «Жизнеописания Василия I» в идеологической традиции Македонской династии

Македонская династия более других императорских родов Византии заботилась о политической идеологии, как средстве самоутверждения. Поэтому неудивительно, что и литературная деятельность Константина VII Багрянородного дает возможность продолжить анализ политической мысли в той форме, какую мы избрали для предшествующего раздела: сопоставление «Учительных глав» Василия I (дела Константина Багрянородного) с его биографией, составленной венценосным внуком. Речь идет, нетрудно догадаться, о пятой книге так называемого «Продолжателя Феофана», озаглавленной «Историческое повествование о жизни и деяниях Василия»¹. Конечно, уникальна ситуация, позволяющая проследить как бы «семейную традицию» во взглядах на власть. Хотя Константин VII нигде не ссылается прямо на «Учительные главы», едва ли приходится сомневаться в его знакомстве с ними. Об использовании Константином эпитафии своего отца, Льва VI, Василию I в византиноведении уже говорилось².

Впрочем, дело не только в линии, позволяющей объединить эволюционистской перспективой три сочинения. Константин, как известно, обнаружил незаурядный интерес к обобщению византийского опыта в политической теории и практике, о чем свидетельствуют трактаты «К собственному сыну Роману» («Об управлении империей»), «О фемах», «Изложение императорского распорядка» («О церемониях»). Среди многочисленных сборников эксцерптов, созданных по инициативе Константина, были и сопряженные с тематикой императорского идеала — например, «О добродетели и пороке». Собственно говоря, даже «Историческое повествование о жизни и деятельности Василия» («Жизнеописание Василия» — для краткости) было задумано Константином как часть монументального труда о знаменитых людях Византии (прежде всего императорах), т. е. как серия идеальных парадигм.

Итак, обращение к «Жизнеописанию Василия», очевидно, не требует более подробных обоснований. Однако как сложилась судьба широко известного памятника в современном византиноведении? Общие работы по византийской литературе довольно скупо освещают этот откровенный панегирик Василию I³. Историка отпугивала явная политическая тенденциозность сочинения, которая для наших целей, напротив, не помеха: идеология четче улавливается там, где автор стремится увидеть (или продемонстрировать другим) не историческую действительность, а свои идеализированные представления о ней. «Жизнеописанию» в рамках биографического жанра посвящены статьи П. Аликсандера и Д. Моравчика. Первый их них был занят поиском литературных образцов для «Жизнеописания»⁴, второй прослеживал возникновение, распространение и характер легенд о Василии I, выявлял в них фольклорный элемент⁵. Ни тот ни другой не рассматривали образ Василия I как парадигму идеального императора, не говоря уже о ее возможной связи с «Учительными главами». Впервые такая попытка была сделана А.П. Кажданом, но его интересовали лишь признаки аристократизации политической мысли⁶. Тем самым последовательный разбор «Жизнеописания» в ретроспективе «Учительных глав» и эпитафии Льва VI оправдан.

Начнем с развернутых характеристик Василия I Константином VII, ибо содержащийся в них набор идеальных качеств отражает авторские приоритеты, а последние могут не совпадать с параметрами, предлагаемыми нами и основанными на анализе других памятников политической мысли. Не вызывает сомнений парадигматичность созданного Константином литературного портрета: автор собирается рассказать о правлении Василия I с тем, чтобы он стал для своих потомков «каноном добродетели, изваянием и прообразом для подражания» [Жит. Вас., 212. 9—13]. Тем самым сказанное о Василии I обретает наряду с чертами конкретно-исторического персонажа и признаки обобщенного императива, свойственные «княжеским зерцалам».

Прославляя отца Василия I как идеального учителя и наставника в том, что следует делать и говорить, Константин VII перечисляет добродетели, привитые Василию родителем: «благоговение и благочестие к божественному, почтение и послушание к родителям, уступчивость старшим, бесхитростная благонамеренность к ровесникам и соплеменникам, повиновение правителям, сострадание к бедным...»; блистая всеми достоинствами, он был «смолоду мудр и мужествен, любя справедливость... и ни в чем не возносясь над униженными» [Там же, 220. 6—14]. Как видим, религиозность в воспитании идеального монарха выдвигается Константином VII на передний план. Аналогичная приоритетность засвидетельствована и другой характеристикой. Согласно Константину VII, каждый из назначенных Василием I на должность стремился подражать императорским «благоговению к божественному почтению к священникам и монахам, состраданию к бедным, справедливости ко всем...» [Там же, 315. 14—17].

Казалось бы, перед нами реализация принципов, провозглашенных Василием I в разделе «О почитании клириков» «Учительных глав». Однако позиция Константина VII обнаруживает скорее общность со взглядами Льва VI на соотношение императорской и церковной власти. Хотя мы и не находим у Константина VII декларативного сближения «царства и священства», проведенного Львом VI, внук Василия I все же продолжает линию своего отца. Константин VII, безусловно прославляя Василия I за восстановление мира и порядка в церкви, замечает; «... и они (т.е. церкви, — И.Ч.) всецело оказываются в попечении правителя, поскольку содержатся на мирском корабле» [Там же, 261. 21—22]. Похоже, что Константин VII пытался несколько сгладить впечатление от категоричности своих высказываний, объясняя поведение Василия: он заботился о мире и порядке в церквах и потому, что радение о церкви — дело императора, но более потому, что сам был «боголюбив и обладал великим благоговением к божественному» [Там же, 262. 1—2].

И в других случаях Константин VII обращает внимание читателя на внутреннее, не порожденное прагматическими причинами, благочестие своего героя. Василий I принимает посольство из осажденной арабами Рагузы, считая «страдания единоверцев собственными ранами» [Там же, 290. 5—6]. О том же призвано свидетельствовать в «Жизнеописании» и общение Василия I с праведниками: император знакомился и встречался для беседы с блаженными мужами, при этом (по избытку благоговения, как пишет Константин VII) не приглашал их к себе, но сам, ставя ни во что императорскую гордость, посещал их; те молились за него и славословили ему, а Василий утверждался в страхе перед богом [Там же, 314.20—315.6], В строительстве Василием I храмов особенно проявилась, согласно Константину VII, его набожность [Там же, 325. 9—11, 341. 5—6]. Более того, Константин VII приводит и генетическое обоснование подчеркиваемым им религиозным характеристикам: во время преследований христиан в Болгарии при хане Омуртаге многие родственники Василия I «обрели славу мученников, так что и он вследствие этого был сопричастен святости» [σϵμνότης — Там же, 217. 8—9].

Нередки в «Жизнеописании» эпитеты, идеализирующие отношение Василия I к религиозной сфере: «благочестивый, христолюбивый, боголюбивый, набожный»⁷. Но все же, как бы ни превозносил Константин VII религиозность собственного деда, «Жизнеописание» четко обозначило масштаб императорской компетенции в церкви вообще: она находится «на попечении императора», задача которого — забота о церкви. Вслед за Львом VI Константин VII отстаивал право василевса на вмешательство в церковные дела.

Сами по себе весьма традиционные характеристики справедливости императоров в византийской политической литературе нуждаются применительно к «Жизнеописанию» в специальном рассмотрении. Независимо от их стереотипности или новизны они должны быть соотнесены с тем, как описывается судебно-правовая деятельность монарха «Учительными главами» и позже — эпитафией Льва VI. К тому же реальная законотворческая и кодификационная работа, проводившаяся в правление Василия I, безусловно давала хороший повод к ее прославлению. Выше было отмечено, что «Учительные главы» по сравнению с предшествующей традицией отводят гораздо больше места юридическим сюжетам. Расхождения не ограничиваются количественными характеристиками: Василий I существенно ослабляет связь конфессиональной и правовой тематики, сосредоточиваясь на личном вкладе императора в сохранение правопорядка.

Только что нами приводились развернутые характеристики Василия I Константином VII, в которых упоминается и справедливость. Впрочем, они вполне традиционны как своей отвлеченностью от конкретной действительности, так и соседством со столь же обычными оценками благочестия и милосердия. Справедливость присутствует и в других обобщающих характеристиках. Если верить Константину VII, в общении Василия I с праведниками проявлялись четыре добродетели: «... вызывала удивление его мудрость наряду с мужеством и справедливость — наряду с рассудительностью» [Там же, 315. 8—10]. Наконец, заключительные слова о Василии I свидетельствуют в пользу того же: император наилучшим образом распорядился государственными и военными делами, расширил границы государства, «изгнав несправедливость и насилие» [Там же, 352. 10—15]. Даже там, где речь идет о конкретных событиях, прославление справедливости деконкретизовано: сербы и хорваты решили вернуться под власть империи, «узнав о снисходительности, справедливости во всем и добродетели» Василия I [Там же, 291. 3—5]. Разумеется, Константин VII мог сообщать и об отдельных мероприятиях Василия I, касающихся анализируемой темы. По свидетельству Константина VII, его герой восстановил в Халке «судилище величественнее Ареопага и Гелиэи» [Там же, 260. 1—2].

Однако «Жизнеописание» далеко не так подробно и разнообразно в описании юридической компетенции императора, как «Учительные главы». Не находим в нем положений, регламентирующих отношение василевса к правой традиции, отсутствует регуляция частных вопросов (продажа должностей, взяточничество, назначение справедливых чиновников), не говорится об ответственности государя перед законом. По-видимому, право и законодательство не занимали в системе ценностей биографа Василия I столь почетного места в отличие от приоритетов «Учительных глав». Ослабление интереса к правовой тематике произошло, вероятно, уже в эпитафии Льва VI, который, декларируя изобилие тем для прославления Василия I, не включает в их число тему справедливости. Для Льва VI, продолжившего законодательное творчество своего отца, такое небрежение юриспруденцией, пожалуй, странно, тогда как для Константина VII, не отличавшегося особым вниманием к законотворчеству, оно не является неожиданностью.

Важным элементом в развитии византийской политической мысли является отражение ею социальный эволюции византийского общества. Одним из признаков такой эволюции была постепенная аристократизация византийской элиты, идеологически проявившаяся в прославлении знатного происхождения. В связи с «Жизнеописанием» этой темы уже касался А.П. Каждан. Его оценка данного сюжета у Константина VII скептична: «Константин повторяет историю (Льва VI — И.Ч.) об арсакидском происхождении Василия, но не подчеркивает благородного происхождения своего деда. Эта тема очевидно вторична...»⁸. Проверим прежде всего, насколько самостоятелен Константин VII в рассказе о происхождении Василия I.

Действительно, Константин VII воспроизводит легенду об Арсакидах как предках Василия I, почерпнутую им в эпитафии Льва VI, но было бы поспешно ставить на этом точку. Сын развивает генеалогию, заимствованную у отца. Ссылаясь на известную молву (οὐ παντελῶς ἀμυδρά), он утверждает родство бабки Василия I (по материнской линии) с Константином Великим; на ее дочери женился отец Василия; более того, мать Василия гордилась (с другой стороны) родством и с Александром Македонским [Там же, 215.20—216.4]. Как видим, Константин VII украшает собственное генеалогическое древо дополнительными ветвями. Вместе с тем, если Лев VI обставлял сочиненную ему престижную генеалогию всяческими оговорками, умаляющими ее безусловную ценность, то Константин VII не приводит каких бы то ни было оценок.

Есть в «Жизнеописании» и другие высказывания, раскрывающие взгляды Константина VII на знатность по крови. Используя тривиальную для византийца игру словами, основанную на семантике имени, Константин VII называет своего деда — «сей василевсов корень Василий» [Там же, 216.1]. В детстве Василий I, как рассказывает Константин VII, встречался с Омуртагом, и болгарский хан был поражен тем, что мальчик «в непринужденном нраве выказывал собственное благородство» [Там же, 217. 17—19]. После смерти отца Василий переезжает в столицу, так как — сообщает читателю Константин VII — существование трудом земледельца «казалось ему чем-то низким и неблагородным» [Там же, 221. 2—3]. Здесь отношение к благородству уже социально окрашено. Мать отпускает Василия в Константинополь при условии, что он сохранит в душе страх перед богом, не сделает ничего недостойного, проявит свои добродетели и «ни в чем не посрамит прародительское благородство» [Там же, 223. 3—4]. Наконец, детей Василия I Константин VII именует «благородными отпрысками царственности» [Там же, 264. 7—8].

Конечно, в воззрениях Константина VII на родовую знатность еще трудно разграничить их политическое и социальное содержание. Не следует забывать о том, что поиски царственных истоков Македонской династии в «Жизнеописании» служили (так же как и в эпитафии Льва VI) идеологическому обоснованию узурпации императорской власти Василием I. Кроме того, помещая на ветвях своего родословного древа Александра Македонского, Константина Великого, Артаксеркса (через Арсакидов), Константин VII, естественно, создает исключительную генеалогию. Именно ее уникальность, т. е. оторванность от остального социального и идеологического контекста, позволяла надеяться на достижение политической цели: оправдать незаконный захват престола Василием I. Иными словами, общество, в котором допускается единственный представитель родовой знати — император, нельзя пока назвать аристократизованным. Не похоже, чтобы Константин VII видел вокруг себя, за пределами собственного семейства, знатных по крови. Это умаляло бы значение используемой им генеалогии.

И тем не менее позиция Константина VII по сравнению с точкой зрения Льва VI не осталась неизменной. Константин VII считает необходимым усложнить известную ему генеалогию; он приводит ее без оправдательных оговорок; возлагает на Василия I обязанность блюсти родовую честь; наконец, считает, вопреки идеалам христианского смирения, скромный труд земледельца чем-то низким для благородного. Нелишне в этой связи отметить и частое употребление Константином VII эпитета «благородный» (γϵνναῖος) в характеристике Василия I или его деятельности⁹. Пусть небольшой, но все же еще один шаг был сделан на пути, ведущем к аристократизации политической мысли.

Греческое прилагательное γϵνναῖος обладает наряду со значением «благородный» и другим — «мужественный». Связь этих понятий друг с другом очевидна. Она сохранялась и в аристократизированном варианте средневековой политической мысли: истинное благородство понималось как сочетание знатного происхождения и личного воинского мужества. На конституирующее значение такой связи в процессе аристократизации византийского политического мышления указывал Каждан, не признавая, впрочем, ее присутствия в «Жизнеописании»¹⁰. И все же нам не миновать обращения к тому, как Константин VII представлял себе (или хотел представить другим) военные заслуги Василия I, поскольку «Жизнеописание» и по этим параметрам соотносится как с «Учительными главами», так и с эпитафией Льва VI. Напомним только, что в «Учительных главах» военная проблематика решалась в духе евангельской заповеди «блаженны миротворцы...», а у Льва VI она еще не предполагала личную деятельность Василия I.

Казалось бы, храбрость применительно к Василию I упоминается «Жизнеописанием» в уничижительном контексте: императрица Феодора предсказывает Михаилу III (842—867), что Василий погубит их род, на что Михаил отвечает, успокаивая свою мать, будто Василий человек простой, «обладающий одним лишь мужеством» [Там же, 243. 1—2]. Отзыв Михаила III (явного антигероя в повествовании Константина VII) нельзя считать определяющим. Последующее изложение биографии Василия I показывает, какое место в его литературном портрете занимает это достоинство. По Константину VII, думы о походах побуждали Василия к тому, чтобы он «собственными трудами, своей храбростью и мужеством расширил пределы империи» [Там же, 265. 5—7]. Обобщенная фразеология еще не раскрывает конкретного вклада Василия I в имперскую экспансию. Однако она отвечает вполне конкретному требованию, адресованному императору и сформулированному юридической литературой в «Исагоге»: обязанность василевса возвращать империи утраченные ею территории и приобретать новые. Конечно, «Исагога» не декларирует личного участия монарха, определяя лишь его ответственность. Вернемся поэтому к тексту «Жизнеописания».

Константин VII приписывает Василию I мнение о том, что «истинный правитель должен подвергаться опасности за свой народ» [Там же, 226. 15—18]. «Какое мужество по отношению к противникам» обнаруживал Василий I, «такую же снисходительность он проявлял к подданным» [Там же, 267.22—268.1]. Знавшие Василия I поражались его «кротости наряду с мужеством и справедливости — наряду с могуществом» [Там же, 268. 7—8]. Константин VII не оставляет без внимания и частные проявления мужества Василием I: в сражении у Мелитины он «выказал собственное мужество», так что не только его собственные воины, но и враги были явно поражены «его храбростью и стремительностью» [Там же, 270. 1—3].

Под Мелитиной Василий, «отважный и неустрашимый», первым обращает противника в бегство [Там же, 270. 5—6]. Характеристика воинской доблести Василия I приобретает в «Жизнеописании» эпические черты: при строительстве моста через Евфрат император легко носил камни, которые три воина поднимали с трудом [Там же, 269. 13—15]. Наконец, Константин VII не отказывает Василию I и в умении командовать войском: ромеи одерживают победу над арабами благодаря постоянным молитвам василевса богу, мудрым приказам и надлежащим исполнением дел [Там же, 298. 2—4]. Пропаганде воинских деяний Василия I, по всей видимости, должно было служить помещенное им во дворце изображение «Геракловых подвигов императора» [Там же, 332. 20].

Нетрудно заметить: подавляющее большинство приведенных характеристик деконкретизовано в том смысле, что они не связаны органично с описаниями реальных событий, если, разумеется, отвлечься от полулегендарного эпизода о строительстве моста через Евфрат. И все же, коль скоро исторической ретроспективой для сочинения Константина VII являются не авторы XI—XII вв. (Михаил Атталиат, Феофилакт Охридский, Киннам, Евстафий Солунский и др., на которых, как нам кажется, опирается Каждан в оценке «Жизнеописания»¹¹), а предшествующие биографии Василия I памятники, в свете последних и плодотворнее рассматривать сделанное Константином Багрянородным. При таком подходе выстраивается очевидная для нас линия развития: от умолчания полководческих обязанностей императора в «Учительных главах» через возрождение военной темы Львом VI к прославлению (пусть обобщенному) личной доблести василевса у Константина VII.

После возвращения интеллектуальных достоинств в каталог императорских добродетелей автором «Учительных глав», после прославления Львом VI ума и мудрости Василия I тему образованности в «Жизнеописании» уже не назовешь новой. Константин VII, повествуя о государственной деятельности своего деда, считает необходимым подробно остановиться на ее интеллектуальном содержании: стремясь направить государственные дела в надлежащее русло, Василий внимательно слушал рассказы историков, внимал поучениям, отеческим духовным наставлениям и притчам; он приучал свою руку к письму, разыскивал сочинения о жизни, нравах, деяниях и сражениях полководцев и императоров, изучал их, выбирая наиболее похвальные, и старался подражать им в своих делах; наконец, Василий читал жития людей, прославившихся жизнью в боге, смирял необдуманные порывы собственной души, желая показать себя «автократором» прежде всего над самим собой [Там же, 314, 6—20]. Константин VII подчеркивает, что хотя Василий «по жизненным обстоятельствам и не был изначально в ладах с грамотой, но он всех своих отпрысков приобщил мудрости» [Там же, 334. 1—3].

Приведенные характеристики не отличаются оригинальностью, за исключением, пожалуй, упоминания об императоре, обучающемся письму. Есть, впрочем, в «Жизнеописании» и черты, выделяющие памятник из предшествующей традиции. С тем чтобы выявить их, обратим внимание на контекст, в котором Константин VII отмечает интеллектуальные свойства Василия I. Согласно Константину VII, его герой «дланью — мужествен, душой — разумен» [Там же, 225. 12—14]. Михаил III любит в Василии «его красоту, соединенную с мужеством, и разумность» [Там же, 231. 16—17], зная, что тот «не только мужеством, но и разумностью отличается от многих» [Там же, 239. 14—17]. Хрисохир не осмеливается открыто выступить против «храброго войска» ромеев, а также против «разумности и мужества императора» [Там же, 267.3]. Могло показаться, что у Керамисия Василий медлит с войском, на самом же деле он распоряжается всем «премудро» [Там же, 268. 22—23]. В сражении у Мелитины Василий демонстрирует свое мужество, схватившись с противником «по-молодецки и вместе с тем разумно» [Там же, 270. 3—4]. Крепость Лулон Василий возвращает «собственной разумностью и старанием» в совокупности, правда, с богатыми дарами и применением силы [Там же, 278. 2—3].

Бросается в глаза, что возвеличивание мудрости и разума сочетаются у Константина VII с восхвалением мужества, образуя устойчивую пару в характеристике Василия I. Такое соединение не могло еще произойти в «Учительных главах» за умолчанием в них воинских достоинств императора, не прослеживается оно и в эпитафии Льва VI, где мудрость и учительство Василия I связываются лишь с духовным наставничеством. Создается впечатление, что доблести воина не удостаивались в «Жизнеописании» самостоятельного прославления, нуждаясь в каком-то «одухотворяющем» их дополнении. В целом картина противоречива: Константин VII не хотел оставить незамеченными полководческие качества Василия I, но и не мог их представить читателю в отрыве от других добродетелей. Идеал рыцаря еще не стал безусловной ценностью, хотя тенденция к его становлению обнаруживается у Константина VII в пределах «сбалансированных» характеристик вроде следующей: Василий намного превосходил других «телесной силой и мужеством духа» [Там же, 225. 9].

«Учительные главы», как отмечалось выше, уделяли много места регламентации отношений между императором и подданными — чиновниками, клириками, императорскими советниками. Не обходит стороной эту сферу деятельности и Константин VII. Вполне традиционно он подчеркивает отеческую заботу Василия I о гражданах империи¹², его человеколюбие¹³. Вслед за «Учительными главами» он указывает на непосредственное участие императора в государственных делах: его ночные бдения и помыслы о благе подданных и государства [Там же, 257. 16—20]. Личные труды Василия I находят отражение в его характеристиках: он «великое благо для государства ромеев» [Там же, 212. 7—8]; ему присуща «постоянная ... забота о том, чтобы подданные пребывали в покое и чтобы никто никого не обижал» [Там же, 325. 11—13]; Константин VII описывает дела «трудолюбивого и заботящегося о благом императора» [Там же, 329. 6—7].

Созвучно «Учительным главам» и то, что Константин VII сообщает об отношении Василия I к чиновникам. По вступлении на престол Василий прежде всего начал избирать «на должности неподкупно (ἀδωρότατα) наилучших из всех» [Там же, 257. 21—22]. Вспомним запрет «Учительных глав» на продажу должностей. Обстоятельно изложены в «Жизнеописании» критерии, которыми следует руководствоваться при назначении должностных лиц: это должны быть люди, не запятнавшие своих рук взятками, почитающие справедливость более других добродетелей, не подвергающие наказанию беззаконно, возвращающие народу надежду на благоденствие, наконец, не отдающие бедных во власть богатым и вырывающие из рук сильнейших бедняка и нищего [Там же, 258. 1—10]. Василий I повышал по службе и награждал тех, кто «знаниями доказал способности, а образом мыслей и наклонностями — благочестие и неподкупность» [Там же, 259. 12—14].

В перечень принципов отбора, известных по «Учительным главам», Константин VII привносит защиту неимущих от богатых. Взгляды самого Василия I на богатство однозначно выражены в соответствующих разделах его «княжеского зерцала» — «О презрении к имуществу», «О получении даров», «О богатстве и корыстолюбии». Дед Константина VII считал стяжание недостойным императора, а допуская заботу о пополнении государственной казны, тщательно оговаривал праведность поступлений. О богатстве василевса не было и речи. Положение изменилось в эпитафии Льва VI, приписывавшего своему отцу знатность, не уступающую богатству. В формулировке Льва VI уже нет отвержения состоятельности. Аналогична позиция Константина VII, согласно которому Василий I, получив деньги и подарки от Данилиды, «сам стал богатым как добродетелями, так имуществом и средствами» [Там же, 228. 20—21]. Константин Багрянородный не только не считал предосудительным упомянуть о богатстве, но и поставил его в один ряд с добродетелями. Возросшая социальная престижность богатства отразилась, по всей вероятности, на том, как Константину VII виделись общественные противоречия его времени. Если Василий I усматривал залог общественного согласия в предоставлении каждому подобающего места в государственной системе, то его внук угадывал социальную напряженность в противостоянии богатых и бедных. В «Жизнеописании» читаем о Василии I следующее: «...заповедью... его было, чтобы слабый не порабощался сильнейшим, а нуждающийся не порицал и не порочил его превосходящего, но чтобы последний, как брата, заключал в объятия бедного и заботился о нем, а первый — благословлял превосходящего как общего отца и спасителя и искренне молил о его благе господа» [Там же, 315. 17—316. 1]. Трудно сказать, кого Константин VII защищал больше: неимущих или состоятельных. Во всяком случае, по сравнению с «Учительными главами» акценты в представлениях Константина VII о социальных антагонизмах явно смещены.

Еще одна тема требует сопоставительного анализа «Учительных глав» и «Жизнеописания». Выше не раз говорилось о конфликтности отношений между Василием I и Львом VI, что существенно осложняло задачу энкомиаста отцу Константина VII. Сам Константин, как биограф своего деда, разумеется, был вынужден касаться теневых сторон в фамильной истории. Действительно, в «Жизнеописании» находим развернутое повествование о заговоре и заключении Льва VI, но автор пытается объяснить их происками и кознями завистников [Там же, 348.10—351.21], а собственно оценка семейной жизни Василия I идеализирована: «Дома у него было хорошо... благочестиво и богоугодно» [Там же, 265. 3—4]. Идеализированные характеристики матери [Там же, 215. 23—24] и отца [Там же, 215. 14—17] Василия I, конечно, могут быть объяснены в первую очередь законом риторической прозы, требующей восхваления предков героя. Но они же создают и иллюзию семейного благополучия. В радужных тонах выдержан и портрет жены Василия I, «почти первенствующей из всех благородных благообразием и красотой тела, благопристойностью...», дочери «славного среди всех благородством и разумом Ингвара» [Там же, 235. 6—8]. Энкомиастической тональности соответствуют и эпитеты детей Василия I: императорские «дети, словно сияющие звезды дома», были изображены в одном из помещений дворца [Там же, 333. 17—18]. На этом фоне настойчиво повторяемые в «Учительных главах» наставления о почитании родителей и верности собственной жене, очевидно, были неуместными.

Славословия Константина VII своему роду примечательны и в другой связи. Сколь бы подробно ни останавливался Константин Багрянородный на прославлении Македонской династии, какую бы генеалогию он ни приводил в подтверждение ее древности, на страницах «Жизнеописания» мы не встретим оформившегося вокруг императорской фамилии семейного клана. Если Константину VII был известен осторожный совет деда не доверять родственникам, отдавая предпочтение добрым друзьям и советникам, то, скорее всего, он и последовал ему. К тому же личный опыт Константина VII, как известно, немало натерпевшегося сначала от своего дяди и опекуна Александра, а позже — от тестя и соправителя Романа I Лакапина (920—944), весьма располагал к недоверчивости. Как бы то ни было, важный признак существования родовой знати (наличие развитого семейного клана) никак не отразился в биографии Василия I.

Перед тем как завершить анализ «Жизнеописания», укажем вкратце на два момента: начатое Львом VI возвеличивание строительной деятельности Василия I обстоятельно и последовательно продолжено Константином VII¹⁴; напротив, настороженное отношение к телесной красоте, характерное и для «Учительных глав», и для эпитафии Льва VI, отсутствует в «Жизнеописании».

Мы не ставили перед собой задачу привлечь к анализу византийской политической идеологии два известных трактата Константина Багрянородного — «Об управлении империей» и «О церемониях». Первый из них неоднократно использовался для изучения представлений о природе императорской власти¹⁵; место второго в развитии придворного церемониала как выражения императорской и имперской идеи, определено в обстоятельной монографии О. Трейтингера¹⁶. Оба сочинения давно и широко привлекаются к исследованию политической мысли Византии как в частных, так и в обобщающих работах. И все же хотелось бы выделить в трактате «Об управлении империей» два обстоятельства, дополняющие наши наблюдения над «Жизнеописанием».

Прежде всего повышенный интерес Константина VII к родовитости находит себе подтверждение и в сочинении «Об управлении империей». В титуле своего сына Романа он приводит два определения: «боговенчанный и багрянородный»¹⁷, т. е. рожденный от правящего императора. Происхождение власти от бога и императорское происхождение выступают в одном ряду. Константин VII подчеркивает, обращаясь к сыну: «Вседержитель избрал тебя и определил от чрева...»¹⁸ Рождение Романа получает божественное освящение. Константин просит бога осенить «древо рода его (т.е. Романа. — И.Ч.) листвой многоплодия...»¹⁹. Нарушив заповедь Константина Великого, Роман I Лакапин выдал свою дочь за иностранца — Петра Болгарского, и Константин VII объясняет это тем, что Роман не был «императорского благородного рода»²⁰. Иначе обстоит дело с франками: согласно Константину VII, императорам ромеев разрешено родниться с ними благодаря древней славе и благородству их родов²¹.

Второе обстоятельство, обращающее на себя внимание в трактате «Об управлении империей», столь же высокая, как и в «Жизнеописании», оценка мудрости и образованности. Многочисленные пожелания Константина VII своему сыну свидетельствуют об этом. «Мудрый сын радует отца и любящий отец тешится разумным сыном»²²; «будь мудрым среди разумных и считайся разумным среди мудрых»²³; усвой, «что тебе следует знать прежде всего и с разумом прими кормило власти»²⁴. Те же достоинства рекомендуются Константином VII в общении с варварами: их неуместные и дерзкие требования надо сокрушать «убедительными доводами, разумными и рассудительными оправданиями»²⁵. Перечень аналогичных примеров нетрудно продолжить²⁶. Сказанного, однако, достаточно, чтобы констатировать: присутствие в «Жизнеописании» таких характеристик идеального василевса, как императорское происхождение и интеллектуальные способности, не было для Константина VII случайным, «привязанным» лишь к конкретному образу Василия I, и это засвидетельствовано трактатом «Об управлении империей».

Итак, анализ «Жизнеописания» показал его идейную связь и с «Учительными главами», и с эпитафией Льва VI. Последнее, впрочем, не означало простого воспроизведения на страницах биографии Василия I положений, сформулированных в предшествующих памятниках. Часть из них Константин VII развивал, от других мог отказываться.

Примечания

1. См.: Theophanes Continuatus, Ioannes Cameniata, Symeon Magister, Georgius Monachus / Rec. I. Bekker. Bonnae, 1838. (Далее ссылки на «Жизнеописание Василия I» в тексте главы — Жит. Вас.). К сожалению, мы пока еще лишены возможности привлечь к анализу новое издание памятника, подготовка которого в настоящее время завершается И.И. Шевченко.

2. Alexander P.J. Secular biography at Byzantium // Idem. Religious and political history and thought in the Byzantine Empire. L., 1978. N 1. P. 206—208; Moravcsik Gy. Sagen und Legenden über Kaiser Basileios I. // DOP. 1961. Vol. 15. P. 65.

3. Характеристика «Жизнеописания Василия I» ограничивается несколькими фразами. См.: Krumbacher K. Geschichte der byzantinischen Litteratur. 2. Aufl. München, 1897. S. 253; Hunger H. Die hochsprachliche profane Literatur der Byzantiner. München, 1978. Bd. 1. S. 362; Karayamopulos J., Weiss G. Quellenkunde zur Geschichte von Byzanz (324—1453). Wiesbaden, 1982. 2. Hbd. S. 392.

4. Alexander P.J. Op. cit. P. 200—202, 206—208.

5. Moravcsik Gy. Op. cit. S. 106, 110. Краткую характеристику «Жизнеописания» см.: Лихачева В.Д., Любарский Я.Н. Памятники искусства в «Жизнеописании Василия» Константина Багрянородного // ВВ. 1981. Т. 42. С. 171—172.

6. Kazhdan A. The Aristocracy and the imperial Ideal // The Byzantine Aristocracy, IX to XIII Centuries. L., 1984. P. 43—57.

7. Εὐσεβής (Жит. Вас. 258.23—259.1, 264.11, 265.4, 276.10, 288.11, 352.20); φιλόχριστος (Там же. 321.17); φιλόϑεος (Там же. 342.4); ὅσιος (Там же. 325.9—II, 341.5—6); ϑεοφιλής (Там же. 262.1).

8. Kazhdan A. Op. cit. P. 45.

9. Жит. Вас. 241.10—11, 261.5, 263.16, 266.6, 270.5, 14—15, 345.7, 346.10.

10. Kazhdan A. Op. cit. P. 45.

11. Ibid. P. 45—47.

12. Жит. Вас. 277.5—6, 291.18—19, 348.7—9.

13. Там же. 263.16, 19, 277.12—14, 292.5.

14. Там же. 321.17—331.20, 339.1—341.7.

15. См. об этом в новейших работах: Культура Византии: Вторая половина VII—XII в. М., 1989. С. 76—78; Константин Багрянородный. Об управлении империей / Текст, пер., коммент. под ред. Г.Г. Литаврина, А.П. Новосельцева. М., 1989. С. 27—28, 276—278.

16. Treitinger O. Die oströmische Kaiser- und Reichsidee nach ihrer Gestaltung im höfischen Zeremoniell. Darmstadt, 1969.

17. Constantin Porphyrogenitus. De administrando imperio / Ed. Gy. Moravcsik. Wash. (D.C), 1967. P. 44.

18. Ibid. Proem. 35—36.

19. Ibid. 46—48.

20. Ibid. Cap. 13.152.

21. Ibid. 13.121—122.

22. Ibid. Proem. 2—3.

23. Ibid. 6—8.

24. Ibid. 9—10.

25. Ibid. Cap. 13.19—21.

26. См., напр.: Ibid. Proem. 3—4, 10—13, 24—26; Cap. 13.12—14.

Предыдущая страница

К оглавлению

Следующая страница