Глава пятая. Соотношение общего и частного в политической мысли (поучения Василия I и эпитафия Льва VI)

Противопоставление теории императорской власти, сформулированной обобщенными «княжескими зерцалами», прославлению или критике конкретных василевсов, существенно дополняет и уточняет наши представления о развитии политической мысли Византии. Конфронтацией общего и частного (идеи и образа) поверяются актуальность и действенность тех положений, которыми, начиная с Евсевия Кесарийского, в империи обосновывалась и характеризовалась государственная власть. Многообразие и неповторимость реальной исторической ситуации неизбежно ставили византийского идеолога перед выбором: увидеть в современности иллюстрацию общепринятой схемы или отразить действительность в ее конкретности, рискуя нарушить тем самым гармонию частного и общего. Очевидно, что второй вариант создает необходимые предпосылки для противопоставления идеи и образа, не говоря уже о больших возможностях в определении социальных, политических, наконец, индивидуальных мотивов, побуждавших византийского писателя браться за перо. Выяснить, какому из двух путей отдавалось предпочтение в каждом отдельном случае, — задача исследователя, так же как и поиски примеров в истории византийской политической мысли, допускающих намеченную выше постановку вопроса возможной¹.

Правление императоров македонской династии приходится, как уже говорилось, на период оживления творческой активности в Византии. Это обстоятельство отразилось и на относительном по сравнению с VII — началом IX в. богатстве византийской литературы той поры памятниками политической мысли. Дошедшие до нас «Учительные главы» и «Второе поучение» Василия I (867—886) позволяют историку не только проследить их связь с предшествующей традицией², но и отличия этих сочинений друг от друга, вызванные развитием конкретных событий³. Важнее, впрочем, для решения поставленной здесь задачи возможность сопоставить совокупность воззрений Василия на социальный статус императора вообще с воплощением идеала государя (самого Василия) в трактовке его преемника Льва VI (886—912)⁴. Попытка имеет тем больше прав на существование, чем сложнее и противоречивее были отношения между отцом и сыном.

Напомним вкратце те хорошо известные византинистам события правления Василия, которые превращали труд его энкомиаста в дело, требующее не только риторической выучки, но и немалого лицемерия. Прославляя отца, Лев должен был закрывать глаза на то, что назначение Василия паракимоменом сопровождалось разводом с его первой женой Марией и женитьбой на любовнице Михаила III Евдокии Инге-рине; сомнения в собственной законнорожденности, так же как и насильственная женитьба на Феофано, не могли не омрачать литературных намерений Льва; заговор Василия против Михаила и убийство императора венценосный ритор должен был замалчивать, представляя воцарение Василия как правомерное и необходимое; наконец, трудно поверить, что, работая над эпитафией в 888 г., Лев успел забыть о своем закончившемся лишь за два года до этого трехлетием заключении по подозрению в заговоре против Василия, собиравшегося было ослепить сына. Всему этому в сознании Льва не могли не противостоять обращенные к нему дидактические сентенции Василия в «Учительных главах» и «Втором поучении», регламентировавших императорский идеал. Для уяснения характера противостояния повторим наши выводы об особенностях созданных Василием «княжеских зерцал» по сравнению с предшествующей традицией, отраженной в памятниках VII — начала IX в.

После долгого перерыва (с начала VII в.) «Учительные главы» вновь вводят в «княжеские зерцала» тему образованности императора, выдвинутую автором Глав в начало сочинения; в окружении императора выделяются «императорские друзья» как особый разряд социальной верхушки, противопоставленный «императорским родичам», а родство оценивается Василием скептически; по-прежнему практически отсутствует представление о воинских доблестях императора⁵; напротив, на новом уровне возрождается концепция активного императора-законодателя⁶; впервые «княжескими зерцалами» затрагивается тема семейной жизни императора и отношение сына к отцу⁷, вместе с тем ослабляется конфессиональная аргументация. Обратимся теперь к эпитафии Льва, с тем чтобы выяснить, насколько были им восприняты наставления Василия.

Следуя правилам риторики, оформившимся еще в античной литературе, и прямо ссылаясь на них, Лев начинает свою речь с размышлений о происхождении⁸ Василия, уделяя этому немало места. Рассказ о генеалогии отца Лев хотя и считает особым сюжетом, но тем не менее обращается к нему, дабы, по его словам, не оставлять тему совсем без внимания. Впрочем, отношение самого Льва к благородству происхождения двойственно: «...законы энкомия требуют изучения родины и происхождения (героя), но это, пожалуй, ничего не привнесет (συνεισενέγκοι) в наш настоящий замысел, ибо известно — кто не может прославиться собственными делами, те вынуждены запасаться (συλλέγειν) доблестями рода... для тех же, у кого своих (достоинств) не только в достатке, но и в избытке», нет необходимости во внешних⁹ добавлениях к похвале. Лев принимает мнение древних о предпочтительности стоять в начале рода, нежели быть к нему возводимым, но вместе с тем не может удержаться от констатации собственной родовитости: как бы ни было велико наше богатство, наше происхождение ни в чем ему не уступает; Василий «блистал как императорской славой, так и древностью рода» (ἠ ἀνέκαϑεν... γενεά). Энкомиаст тонко различает между прямой и опосредованной принадлежностью к императорскому роду: пусть Василий не происходит из царского рода, разъясняет Лев, честь ему, раз он достиг такой славы; к тому же, продолжает автор, Василий был богат и славой рода, который возводится к Арсакидам, а они императорского семени, так как источник их крови от потомков Артаксеркса; отпрыском этого рода и является, по мысли Льва, Василий¹⁰.

Иначе у самого Василия. Вопрос о благородстве происхождения как достоинстве не стоял перед ним. Наименование одной из глав его трактата «О благородстве» (гл. 58) может ввести в заблуждение, поскольку речь в ней идет не о знатности по крови, но о телесном совершенстве (ή του σώματος ευγένεια). Проблема, которую решает Василий, иного свойства: для него было важным указать на необходимость сочетать физическую и духовную красоту в смысле античного идеала совершенства (καλοκἀγαϑία). Недаром он завершает этот раздел словами: «Украшение тела — это красота (κάλλος), сила, здоровье, а души — разум, добрый (ἀγαμός) нрав и совершенство добродетелей»¹¹. Повторим: Василий вообще настороженно относился к родственным связям (фундаменту знатности), отдавая предпочтение дружбе¹².

Даже то, что Лев противопоставляет родовитости, опять-таки не совпадает с рассуждениями Василия, «сталкивающего» телесное благородство с духовным совершенством. В эпитафии обосновывается предпочтительность прославиться собственными делами и собственными достоинствами, причем духовность последних не акцентируется Львом. Более того, в панегирике Льва появляется и новое противопоставление: происхождение, не уступающее богатству. По сравнению с «Учительными главами», контекст, в котором упоминается богатство, позитивен и непротиворечив. И самое главное: несмотря на двойственность оценки родовитости Львом, он все же счел нужным не только привести сложную и, кстати сказать, ложную генеалогию Василия, но и «доказать» ее царственность. Знатность сама по себе, видимо, уже воспринималась как достоинство, если Лев признает возможным использовать родовую славу, да и сам считает почетным положить начало роду. Внедрение понятия родовитости в византийскую политическую мысль, неоднозначность ее первоначальной оценки прослежены А.П. Кажданом и по другому сочинению Льва — «Тактике»¹³. Отношение к родовитости, таким образом, отличает позицию Льва от адресованных ему наставлений Василия.

Уже приходилось отмечать, что традиционное для позднеантичной и ранневизантийской политической мысли представление об императоре-полководце было утрачено в VII — начале IX в. и еще не возрождено «княжескими зерцалами» Василия¹⁴. Процесс «демилитаризации» императорского идеала отражен не только «княжескими зерцалами», но и развитием официальной императорской титулатуры, из которой после Ираклия (610—641) исчезают привычные эпитеты «победитель» и «триумфатор»¹⁵. Перемены происходят, по всей видимости, в правление Льва, известного, кстати сказать, своим интересом к теории военного дела¹⁶. О них свидетельствует выделение Львом среди обилия тем, предназначенных в эпитафии для прославления Василия, именно военных сюжетов: «знаки побед над врагом», чужеземные народы, добровольно склоняющие колена перед Василием, истребление пытавшихся восставать против повиновения¹⁷. Среди достигавших вершин власти Лев не видит никого, кроме Василия, кто, «простирая длани надо всеми частями света, отражал самых грозных противников»; какой Геракл, спрашивает автор далее, прозванный греками «Отвращающий зло», так очистил вселенную от насилия; на какое число и каких народов, восклицает Лев чуть ниже, поднимал Василий руку, дабы они почувствовали власть¹⁸.

Даже прославление доброты и человеколюбия в своем герое Лев считает нужным связать с военной темой. Как ни парадоксально утверждение Льва, но Василий если и брался за оружие, то лишь для того, чтобы выказать благосклонность (χρηστότητα) противнику, терпящему в итоге поражение, ведь Василию, уверяет Лев, нельзя было противостоять; изменивший свое умонастроение враг встречал сострадание, и текли ему «потоки человеколюбия и спасения»¹⁹. Военные успехи Василия подчеркиваются и тем, что Лев приписывает ему возрождение в империи «золотого века», полуразоренной как самими ромеями, так и иноземцами²⁰. Неудивительно, что именно у Льва в формуле социальной стратификации (панегирист перечисляет слои византийского общества, на которые распространялось попечение императора) отношение к военной службе становится одним из социальных критериев: подданные «чуждые (ἄγευστοι) военных дел... живущие под оружием (ἐν ὅπλοις), правящие и управляемые»²¹. Актуализации социальной роли императора как полководца отвечает и возвращение в официальную императорскую титулатуру, известную по законодательным актам Льва (новеллам), эпитетов «победитель» и «триумфатор»²².

Возрастание интереса к военной тематике засвидетельствовано, как уже говорилось, и творчеством самого Льва, создавшего в молодости так называемые «Проблемы» (состоящий из вопросов и ответов военный трактат) и позже вернувшегося еще раз к этому жанру в «Тактике»²³. Именно в «Тактике» Лев обосновывает приоритет военных забот в деятельности императора: если прочие государственные дела, полагает венценосный писатель, понесут некоторый ущерб, то в этом еще нет такой уж большой беды, но если придет в упадок полководческое искусство, то дела ромеев, уверяет автор, настолько ухудшатся, насколько опыт нынешнего времени делает это очевидным для всех²⁴. Отметим попутно, что принадлежность к военной верхушке в «Тактике» Льва предполагает знатность происхождения, о чем говорит его рекомендация назначать стратигами «благородных»²⁵.

Несколько необычным представляется выделение из постулируемого, но не раскрываемого Львом полностью обилия сюжетов темы строительства. Лев указывает на «отеческую заботу (Василия — И.Ч.) о постройках», строительство новых домов от основания и ремонт старых, становящихся краше, чем прежде²⁶. Разумеется, строительная деятельность могла использоваться императором в политических целях как средство пропаганды²⁷. Хорошо известно, что она становилась иногда основной темой прославления императора, как, например, в трактате Прокопия «О постройках»²⁸. Но все же об этом не говорят «княжеские зерцала»; в императорской титулатуре нет эпитетов, которые можно было бы прямо связать со строительной деятельностью, являвшейся слишком конкретной сферой, чтобы быть отраженной на столь обобщенном уровне, как политическая мысль и титулатура. Поэтому мы не находим и в трактатах Василия, содержащих обобщенные советы Льву, аналогичных сюжетов, остававшихся элементом императорской пропаганды в других жанрах (энкомиастике, историографии)²⁹. Впрочем, Фотий в своем наставлении болгарскому князю призывал Михаила строить церкви.

Иначе обстоит дело с регламентацией и характеристикой взаимоотношений императора с церковью, что засвидетельствовано и титулатурой, и «княжескими зерцалами», и прочими литературными жанрами. Следовательно, оправдана попытка проследить за тем, как виделись Василию и Льву обязанности императора перед церковью. Определяя место веры в идеале императора, Василий призывает Льва верить в воплощение божьего слова, «как учит закон твоей матери церкви»³⁰. Признаком злободневности для Василия вопроса о соотношении светской и церковной власти является включение в «Учительные главы» нового для жанра раздела, обозначающего позицию императора применительно к клиру (гл. «О почитании священников»). В этом параграфе Василий развивает далее мысль о церкви как «матери императора». «Храни здравым разум православных догматов и всецело чти твою мать церковь, которая вскормила тебя в святом духе и вместе со мной через Христа в боге возложила на главу венец. Если ты обязан совеститься и почитать родителей по плоти, тем более ты должен чтить выше родивших тебя в божьем духе... чти церковь, чтобы и тебя почтил бог, благоговей перед священниками, как перед отцами духовными и нашими посредниками перед богом... Подобно тому как справедливо, чтобы из-за тебя почитались и твои слуги, так же благочестиво, чтобы из-за бога чтили и его священников. И как почитание их восходит к богу, так непочитание (императорских слуг, — И.Ч.) гневит бога»³¹. Два момента являются здесь ключевыми. Во-первых, указание на причастность церкви к венчанию императора. Во-вторых, декларирование преимущественного (по сравнению со светской администрацией и родителями) почитания клира.

За, казалось бы, сугубо традиционной сентенцией, утверждающей мысль о богоизбранности императора, скрывается вполне конкретная процедура императорского церемониала. Когда Василий говорит о том, что церковь вместе с ним возложила на Льва венец, то он имеет в виду процедуру коронации правящим императором своего соправителя (в данном случае Льва). Согласно церемониалу император получал на амвоне св. Софии из рук патриарха императорский венец и возлагал его на голову соправителя. Г.А. Острогорский, обстоятельно изучивший развитие византийского обряда коронования, отмечает как новаторство (в отличие от ранневизантийского периода) участие патриарха в коронации соправителя. Описание обряда, упомянутого Острогорским, содержится в трактате Константина Багрянородного «О церемониях» и относится, по мнению югославского византиниста, к коронации одного из сыновей императора Феофила (829—842) — рано умершего Константина (829/830) или непосредственного предшественника Василия на константинопольском троне Михаила III (839/840)³². Тем самым не исключено, что слова Василия о возложении венца императором и церковью на соправителя являются откликом на сравнительно недавние (30—40-е годы IX в.) изменения в императорском церемониале.

Попытка конкретизировать в теоретическом трактате («Учительных главах») соотношение светской и церковной властей несомненно связана с политической и идейной борьбой вокруг актуального в то время вопроса об объеме и координации власти императора и патриарха. На «Учительных главах» сказалась та же тенденция расширить сферу влияния патриарха, что была чуть позже воплощена Фотием в юридическом памятнике — «Исагоге»³³.

Какой была реакция Льва на соперничество церкви и государства? Вместо того чтобы разграничивать власть императора и патриарха, следуя в этом рекомендациям «Исагоги», Лев, напротив, сближает их: «...благодать императорской власти (βασιλείας) ненамного отстоит от священства (ἱερωσύνης)»³⁴. Лев не может обойти молчанием одно из самых, с его точки зрения, знаменательных и, более того, «божественнейших» деяний Василия, останавливаясь подробно на изложении событий: вернув из ссылки патриарха, Василий упрочил мир в церкви, давно уже находившейся в состоянии междоусобной войны³⁵. Эпитафия Льва подчеркивает незаурядные заслуги именно Василия. Распри в церкви, начавшись еще до его воцарения, ширились, и казалось, нет от них исцеления, пока он, «обильный разумом», не устремил все свои помыслы к богу и не положил вместе с ним конец вражде³⁶. Лев прославляет в своем предшественнике основанную на сближении императорства и священства функцию монарха-судьи и миротворца в церкви. Роль Василия в церковных делах оказывается, согласно Льву, активнее той, какую определял для идеального государя сам Василий.

Противопоставление «княжеских зерцал» Василия и эпитафии Льва будет плодотворнее, если наряду с различиями между анализируемыми сочинениями в них можно проследить и черты сходства. Действительно, наличие генетических связей, отражаемых не в последнюю очередь повторением общих сопоставляемым памятникам сюжетов и положений, позволяет рассматривать выявленные расхождения как признак эволюции.

Уже приходилось обращать внимание на возрождение «Учительными главами» интеллектуальных достоинств (образованности, ума, мудрости) в облике идеального императора³⁷. Лев продолжает эту тенденцию своей трактовкой конкретного примера Василия. В характеристике Василия Львом постоянно отмечаются «блестящий ум», мудрость врачевания Василием душ и тел, «сила прозрения полезного», величие в помыслах, наконец, роль Василия как «глашатая и учителя» благочестия³⁸. Еще одна особенность, объединяющая представления Василия и Льва об идеале монарха, — совпадение взглядов на активность императора. Понимание добродетели Василием подразумевает осуждение праздности: «...считая вялость (ὄκνος) достойной порицания, мы воздаем хвалу трудам»³⁹. «Ради кого ты возвеличиваешь государство, — добавляет он в другом месте, — тех ради не уставай трудиться»⁴⁰. Во «Втором поучении» Василий призывает Льва: не пребывай в бездеятельности, ибо праздность порождает недуги души и тела⁴¹. Восприняв отношение Василия к праздности, Лев идет дальше, сочетая в единой характеристике ум и активность: Василий отмечен у него «деятельным умом» (τῳ̃ δραστηρίῳ τῆς διανοίας); никто, подобно Василию, не «держал в ночи ум бодрствующим...» и не был «днем энергичен в делах», «скор претворять замысел в дело»; императорская власть была Василию наградой за его труды; сладки плоды неустанных трудов и больших забот Василия; наконец, по смерти Василий обретает отдохновение благодаря своим «трудам на благо божественной паствы»⁴².

О возрастании роли императора-законодателя и усилении юридического аспекта в «княжеских зерцалах» Василия уже писалось⁴³. Этой тенденции отвечает стремление Льва представить Василия идеальным приверженцем справедливости, с которым не могут сравниться даже легендарные Эак и Радамант, поставленные древними греками как судьи в Аиде⁴⁴.

В другом Лев также следует за Василием. Византийские «княжеские зерцала» до «Учительных глав» не касаются внешнего облика императора. Правда, представления о необходимой царственности облика засвидетельствованы византийской исторической литературой⁴⁵. Собственно в «княжеских зерцалах» тема появляется впервые у Василия, один из разделов в трактате которого озаглавлен «О красоте тела» (гл. 53). Конечно же, Василий отдает в этой главе предпочтение красоте духовной, но физическое совершенство, пусть даже в оппозиции к совершенству духовному, все же существует для него как предмет размышлений. Напомним, что, несмотря на весь скепсис Василия по отношению к красоте плоти, он тем не менее видит истинное благородство в единстве благородства души и тела (гл. 58 «О благородстве»). Учитывая незаурядные физические данные самого Василия, хорошо известные по описаниям византийских историков X в., нетрудно увидеть в актуализации темы отражение индивидуальных черт. И Лев не мог промолчать о неординарности внешнего облика Василия, отметив, что тот и по «красоте тела» достоин быть императором⁴⁶. Как и Василий, Лев сохраняет противопоставление телесного и духовного совершенства: он считает, что ему было бы легко рассказывать о физической красоте императора, но он предпочитает не делать этого, поскольку Василий отличался красотой души⁴⁷.

Мы не останавливаемся специально на анализе тех из употребляемых Львом характеристик, традиционность и присутствие которых в «княжеских зерцалах» на всем протяжении истории жанра не вызывает сомнений: доброта и человеколюбие Василия⁴⁸, его забота о бедных⁴⁹, христианское уничижение императора⁵⁰.

Подведем итоги сказанному. «Княжеские зерцала» и ораторская проза принадлежат различным жанрам. Если «княжеские зерцала» направлены на обобщенную, деконкретизированную пропаганду императорского идеала, то риторика, хотя и преследует те же цели пропаганды, имеет дело с конкретным примером. Различны и адресаты этих жанров: «княжеские зерцала» предназначены, по определению, императорам, тогда как речи ориентированы на сравнительно широкий круг читателей и слушателей. Соответственно сопоставление сочинений, принадлежащих разным жанрам, требует специальных оговорок. Правомерность и плодотворность сравнительного анализа «Учительных глав», «Второго поучения» и эпитафии Льва обосновывались выше следующими доводами. Лев был знаком с представлениями Василия об императорской власти и прославляя в эпитафии отцу конкретного императора, должен был (осознанно или неосознанно) реагировать на них по крайней мере как на существующие. Перспективность сопоставления гарантировалась и тем, что речь Льва посвящена не просто императору, а самому Василию. Вероятность расхождений в воззрениях Василия и Льва велика, если учесть как сложность собственно сюжета, так и сложность отношений между отцом и сыном. Добавим к этому: в 888 г., когда создавалась эпитафия, Лев как самостоятельный император еще не имел собственной исторической ретроспективы, исходя из которой он мог бы оценивать Василия. Следовательно, предназначенные Льву наставления Василия приобретали для первого из них тем большее значение, послужив отправным пунктом и системой ценностей в характеристике Василия. Помимо идеальной схемы, Лев имел дело и с конкретно-исторической деятельностью Василия, которую ему предстояло использовать для прославления своего предшественника.

Суммируем теперь расхождения между «княжескими зерцалами» и эпитафией, выявленные нами на стыке идеального и конкретно-исторического. Появление в эпитафии подробного родословия Василия отличает ее от осторожной трактовки темы благородства в «Учительных главах», где мы находим лишь противопоставление благородства плоти благородству духа. Включение знатности в прославление императора открывает новый этап в развитии феодализированных представлений о государственной власти. Эпитафия, так же как и «Тактика» Льва⁵¹, отразила существование в Византии на рубеже IX—X столетий знатных по происхождению. Вместе с тем царская генеалогия Василия, наряду с ее социальным содержанием, имела, по всей видимости, и политический смысл: служить идеологическим обоснованием (или оправданием) захвата власти Василием.

Возрождение в представлениях об императоре военной тематики, отличающее эпитафию от «Учительных глав», объясняется обстоятельствами троякого рода: конкретно-историческими, историко-идеологическими, индивидуальными. Военные успехи Василия хорошо известны, и мы лишь кратко перечислим их для того, чтобы показать, насколько сюжеты монодии обусловлены в данном случае исторической реальностью. Уже в первый год правления Василия Византии удается упрочить свое положение на Балканах после восстановления византийского суверенитета на восточном побережье Адриатики в результате успешной экспедиции византийского флота к осажденному арабами Дубровнику. На 872 г. приходится разгром павликиан и их цитадели Тефрики на востоке империи.

Вообще правлением Василия (точнее, с 873 г.), несмотря на скромность успехов, все же начато планомерное продвижение Византии на ее восточных границах. В 876 г. к Византии присоединяется Бари; империя хотя и не смогла противостоять захвату Сиракуз на Сицилии арабами в 878 г., тем не менее прочно закрепляется на юге Италии; на 7 лет византийцы отвоевывают у арабов Кипр⁵². Как видим, военная деятельность Василия давала Льву все основания для ее прославления. Появлению военных сюжетов среди специально выделенных тем энкомия⁵³ способствовало и общее развитие самих представлений об императорской власти. Последнее отражено возвращением эпитетов «победитель» и «триумфатор» в официальную императорскую титулатуру, а также актуализацией темы через военные трактаты Льва, связавшего ее, кстати сказать, с родовитостью. Социальной подоплекой этой эволюции была, по всей видимости, тенденция к зарождению феодальной родовой знати, идеалы которой предполагают сочетание родовитости и воинских доблестей. Нельзя не учитывать и личный интерес Льва к теории военного дела, засвидетельствованный его «Проблемами» и «Тактикой» и, несомненно, повлиявший на расстановку акцентов в прославлении Василия.

Сложнее соотношение трактовок церковной темы в «княжеских зерцалах» Василия и в эпитафии Льва друг с другом и с исторической действительностью. Чтобы понять, насколько лицемерна позиция Василия, стремившегося в «княжеских зерцалах» представить отношение императора к церкви и клирикам как к своим духовным родителям, необходимо кратко напомнить основные события византийской церковной жизни во второй половине IX в. и роль Василия в них. Василий начал свое правление с того, что сместил в 867 г. Фотия, вернул на патриарший престол Игнатия и возобновил прерванные при Фотии сношения с Римом⁵⁴. Смещение Фотия не было фактом только церковной истории. Г.-Г. Бек склонен видеть в возвращении Игнатия на патриаршество опору узурпатора на круги, оппозиционные его предшественнику Михаилу III⁵⁵. Сношения с Римом довольно скоро приводят к разногласиям с папским престолом по поводу назначения архиепископа для Болгарии из Византии, о чем шла речь на соборе 869/870 г. в Константинополе⁵⁶. Примечательно, что в посланиях папе и Игнатия и Фотия ответственность за ход болгарских дел возлагается на Василия⁵⁷. В 875 г. Василий возвращает Фотия из ссылки, назначает его воспитателем своих сыновей, а спустя два года (после смерти Игнатия в 877 г.) осуществляет вторичное восшествие Фотия на патриарший престол⁵⁸. Наконец, Василий (еще до смерти Игнатия) сам обращается к папе с просьбой о присылке в Константинополь легатов для восстановления мира в церкви⁵⁹. Нетрудно заметить, сколь активной была роль Василия в церковной жизни империи. Добавим к этому, что воцарение Льва, так же как и воцарение Василия, отмечено смещением с патриаршего престола одного и того же человека — Фотия (в 867 и 886 гг.).

Наставление Василия о сыновнем почтении императора к церкви подвергается, таким образом, в двукратном низложении Фотия «двойному отрицанию» отвлеченной дидактической сентенции действительностью: практика церковной политики Василия, казалось бы, делала для повторяющего эту практику Льва неубедительными его нравоучения. Иными словами, концепция отношений императора и церкви в «Учительных главах» и «Втором поучении» не предполагала той активности василевса в церковных делах, которой отличалась практическая деятельность самого Василия. Различия между «княжескими зерцалами» и эпитафией в этом случае не сводятся просто к противостоянию обобщенности трактатов и конкретности темы в эпитафии. Василий в «княжеских зерцалах» и Лев в эпитафии Василию писали о разном и с разной целью. Если Василий имел в виду скорее институт церкви и такое к нему отношение, какое определяла так называемая «политическая ортодоксия»⁶⁰, выражавшаяся на идеологическом уровне презумпцией благочестия императора, то перед Львом стояла другая задача. Изображение Василия миротворцем в церкви могло служить еще одним оправданием его узурпаторства: междоусобица в церкви, как она излагается эпитафией, возникла до воцарения Василия, и понадобился именно Василий, чтобы положить ей конец. Вместе с тем идеализация роли Василия в церковных событиях создавала выгодный фон для оценки действий самого Льва: смещения им за два года до написания эпитафии Фотия и поставления в патриархи младшего брата Льва Стефана в его неполные 16 лет.

Мы начали с противопоставления общего и частного в императорской пропаганде, имея в виду совокупное развитие византийской политической мысли на исходе IX столетия. Анализ памятников разных жанров, представленных к тому же именами разных, но находившихся друг с другом в непростых отношениях, авторов, показал, что и «княжеские зерцала» Василия, и риторика Льва сходными элементами и аналогичной направленностью эволюции отражали общее развитие политической мысли империи. Сопоставимость памятников, разумеется, не исключала расхождений между ними, обусловленных как поступательным развитием теории, так и изменяющимися нуждами практики.

Примечания

1. Попытка «столкнуть» обобщенные представления об идеальном императоре с парадигмой идеала была уже предпринята нами применительно к «Хронографии» Феофана и предшествующей ей византийской исторической литературе. См.: Чичуров И.С. Место «Хронографии» Феофана в ранневизантийской историографической традиции (IV — начало IX в.) // Древнейшие государства на территории СССР, 1981. М., 1983. С. 64—116. Правда, утверждаемый Феофаном идеал «опрокинут» в далекое для автора прошлое (Константин I), а его соотношение с современностью отражается лишь в критике Феофаном современных ему императоров.

2. Этому посвящен раздел в книге Г. Хунгера. См.: Hunger H. Die hochsprachliche profane Literatur der Byzantiner. München, 1978. Bd. 1. S. 160—161; Čičurov I. Gesetz und Gerechtigkeit in den byzantinischen Fürstenspiegeln des 6.—9. Jahrhunderts // Cupido legum / Hrsg. L. Burgmann et al. Frankfurt a.M., 1985. S. 33—46; Чичуров И.С. Традиция и новаторство в политической мысли Византии конца IX в. // ВВ. 1986. Т. 47. С. 95—100.

3. Чичуров И.С. О датировке и актуальности поучений Василия I // Древнейшие государства на территории СССР, 1987. М., 1989. С. 173—178.

4. Имеется в виду речь Льва на смерть Василия. См.: Vogt A., Hausherr I. Oraison funébre de Basile I par fils Léon VI le Sage // OC XXVI/1 (132). P. 38—79. П. Шрайнер (Schreiner P. Das Herrscherbild in der byzantinischen Literatur des 9. bis 11. Jahrhunderts // Saeculum. 1984. Bd. 35. S. 132—151) не затрагивает, как он сам признается (Ibid. S. 150), совокупной проблематики императорского литературного портрета. В статье дан анализ исторических, агиографических текстов и эпоса (Ibid. S. 133), а такой жанр, как риторика, остается за пределами рассмотрения. Исключения не может не составлять эпитафия Льва (Ibid. S. 135, 139, 142, 148, 149), коль скоро образ Василия помешен в центр статьи (Ibid. S. 134). Шрайнер исходит из мысли о том, что Василий и его преемники (Лев и Константин VII) «совершенно сознательно создали такой образ правителя, который не идентичен обобщенному императорскому образу или тем более Kaiseridee, напротив, образ правителя в эту эпоху оказал существенное влияние на Kaiseridee» (Ibid. S. 132—133). Впрочем, Шрайнер противоречит себе, признавая чуть ниже влияние Kaiseridee на трактовку Львом в эпитафии перехода власти от Михаила 111 к Василию (Ibid. S. 142). Вместе с тем кельнский византинист, выдвигая на первый план образ (а не идею), забывает о том, что именно в случае с Василием создание пропагандистского образа этого императора, очевидно, шло рука об руку с развитием общих представлений об идеальном монархе, засвидетельствованных «княжескими зерцалами» того же Василия. Соотношения «Учительных глав» и эпитафии вскользь касается А.П. Каждан. См.: Kazhdan A. The Aristocracy and the imperial Ideal // The Byzantine Aristocracy, IX to XIII centuries. L., 1984. P. 43—44.

5. Чичуров И.С. Традиция и новаторство... С. 100.

6. Čičurov I. Gesetz und Gerechtigkeit... S. 44—45.

7. Чичуров И.С. О датировке и актуальности... С. 174, 177.

8. Благородное происхождение, независимо от того, рассматривалось оно или нет как предмет восхваления, принадлежало к традиционным темам античной (греческой и латинской) риторики. См.: Martin J. Antike Rhetorik: Technik und Methode. München, 1974. S. 200—202.

9. Именно как «внешние» (ἔξωϑεν) у Льва) черты в характеристике героя классифицируются античной риторикой благородство происхождения, богатство, красота.

10. Vogt A., Hausherr I. Op. cit. 42.21—46.9.

11. Migne PG. Vol. 107. LII B.

12. «Радуйся заботящимся о тебе друзьям, как истинным, больше, чем родственникам. Часто малых дел ради злоумышляли родственники против родственников» (Ibid. XXVII A—B).

13. Каждан А.П. Социальный состав господствующего класса Византии XI—XII вв. М., 1974. С. 30—31. См. так же и о богатстве как социальном критерии в «Тактике» Льва.

14. Чичуров И.С. Место «Хронографии»... С. 78—79. Он же. Традиция и новаторство... С. 100.

15. Rösch G. Ὄνομα βασιλείας: Studien zum offiziellen Gebrauch der Kaisertitel in spätantiker und frühbyzantinischer Zeit. Wien. 1978. Anh. 2. Liste der Titelwörter.

16. Hunger H. Op. dt. Bd. 2. S. 331 f. Своей «Тактикой» Лев не просто продолжает традицию, но возрождает ее, обращая внимание читателя на существующую в жанре лакуну (см. об этом ниже).

17. Vogt A., Hausherr I. Op. cit. P. 60.24—29.

18. Ibid. P. 58.14—22.

19. Ibid. P. 58.1—7.

20. Ibid. P. 58.23—30.

21. Ibid. P. 62.3—5.

22. Noailles P., Dain A. Les noveiles de Léon VI le Sage. P., 1944. P. 11.3—5 (1, 3—5).

23. О «Проблемах» и «Тактике» см.: Hunger H. Op. cit. Bd. 2. S. 331—333.

24. Leonis imperatoris Tactica / Ed. R. Vàri. Budapestini, 1917. T. 1. Proem., 28—34. Чуть ниже (Ibid. 55—59) Лев жалуется на то, что в его время военное искусство долгие годы находилась в небрежении, если не сказать совсем было предано забвению, и отсутствовали даже справочники для назначаемых командовать.

25. На это уже обращалось внимание в византиноведении. См.: Ostrogorsky G. Geschichte des byzantinischen Staates. 3. Aufl. München, 1963. S. 212 u. Anm. 1; Hunger H. Op. cit. Bd. 2. S. 332. Правда, А.П. Каждан (Каждан А.П. Указ. соч. С. 30), использующий это же место «Тактики» для подтверждения своей мысли об открытости византийской знати в этот период, делает в отличие от Г. Острогорского и Г. Хунгера ударение на двойственности представлений Льва о престижности происхождения.

26. Vogt A., Hausherr I. Op. cit. 60.24—29. Применительно к Василию эта тема будет позже развита Константином VII в «Жизнеописании Василия».

27. В качестве одного из примеров анализа этой темы в современной историографии приведем монографию, посвященную строительной политике Константина I (306—337). См.: Süssenbach U. Christuskult und kaiserliche Baupolitik bei Konstantin die Anfänge der christlichen Verköpfung der kaiserlichen Repräsentation am Beispiel der Kirchenstiftungen Konstantins. Bonn, 1977.

28. Hunger H. Op. cit. Bd. 1. S. 294—295.

29. Ср., например, использование Феофаном упоминаний о строительной деятельности императоров для прославления Юстина 11 (565—578) и скрытой критики Юстиниана I (527—565). См.: Чичуров И.С. Феофан Исповедник — компилятор Прокопия // ВВ. 1976. Т. 37. С. 70.

30. Migne PG. Vol. 107. XXI В.

31. Ibid. XXIV A—B. О почитании священников, как родителей, см. также и во «Втором поучении» Василия (Ibid. LVII C). Об индивидуальной подоплеке перенесения на отношения императора к церкви метафорической пары «мать—отец» см.: Чичуров И.С. О датировке и актуальности... С. 177.

32. Правда, Г.А. Острогорский допускает и более раннее возникновение церемонии (в начале VII столетия), не подкрепляя, впрочем, своего предположения ссылками на источники. См.: Острогорский Г.А. Эволюция византийского обряда коронования // Византия, южные славяне и Древняя Русь, Западная Европа. М., 1973. С. 35—37, 40.

33. О тенденции «Исагоги» см.: Hunger H. Op. cit. Bd. 2. S. 454—455.

34. Vogt A., Hausherr I. Op. dt. 74.25—17. П. Аликсандер видит в сближении «священства и царства» у Льва VI лишь идеологическую предпосылку для последующего (при Константине VII) появления «светской биографии» в Византии, оставляя, таким образом, в стороне вопрос о соотношении императорской и церковной властей. См.: Alexander P.J. Secular biography at Byzantium // Religious and political history and thought in the Byzantine Empire. L., 1978. К 1. P. 208.

35. Vogt A., Hausherr I. Op. cit. 62.6—64.4. Лев имеет в виду возвращение Василием сначала из ссылки в 875—876 гг., а затем и на патриарший престол в 877 г. Фотия, которого сам Лев сместил незадолго до написания эпитафии.

36. Ibid. 62.18—21.

37. Чичуров И.С. Традиция и новаторство... С. 96—97.

38. Vogt A., Hausherr I. Op. cit. 46.24—26; 56.26—27; 62.18—21; 74.18—21.

39. Migne PG. Vol. 107. XXIV D — XXV A.

40. Ibid. XXXVI A.

41. Ibid. LX B.

42. Vogt A., Hausherr I. Op. cit. 48.7—8; 58.8—11; 46.18—19; 76.20—21, 24—25.

43. Čičurov I. Gesetz und Gerechtigkeit... S. 44.

44. Vogt A., Hausherr I. Op. cit. 60.1—5.

45. Чичуров И.С. Место «Хронографии»... С. 70—71 (там же о тенденции к обобщению и деконкретизации в описании внешних признаков власти на протяжении VI — начала IX в.).

46. Vogt A., Hausherr I. Op. cit. 48.7—9.

47. Ibid. 48.10—17.

48. Ibid. 58.1—7.

49. Ibid. 60.6—8, 76.29—30.

50. Ibid. 76.22—23.

51. Каждан А.П. Указ. соч. С. 30—31.

52. Ostrogorsky G. Op. cit. 196—198.

53. Vogt A., Hausherr I. Op. cit. 60. Говоря об обилии тем, предназначенных для восхваления Василия, Лев выделяет особо лишь две: военную и строительство.

54. Ostrogorsky G. Op. cit. S. 195.

55. Beck H.-G. Geschichte der orthodoxen Kirche im byzantinischen Reich. Göttingen, 1980. S. 107.

56. Ostrogorsky G. Op. cit. S. 195. Beck H.-G. Geschichte... S. 108—109.

57. Beck H.-G. Geschichte... S. 109, 112.

58. Ostrogorsky G. Op. cit. S. 199; Beck H.-G. Geschichte... S. 110. Вторичное поставление Фотия патриархом Бек объясняет как нежелание Василия создавать новой кандидатурой третью партию в ослабленной раздорами церкви.

59. Beck H.-G. Geschichte... S. 111.

60. Понятие «политическая ортодоксия», введенное в современное византиноведение Беком (Beck H.-G. Das byzantinische Jahrtausend. München, 1978. S. 87—107), подразумевает такое состояние византийского общества, при котором единство империи предполагает единство культа (Ibid. S. 89), а император делает православие своей политической (а не религиозно-богословской) задачей (Ibid. S. 92); православие императора является условием православия церкви (Ibid. S. 98), распространяется на империю в целом (Ibid. S. 101), а благонамеренность по отношению к императору отождествляется с благонамеренностью применительно к церкви (Ibid. S. 106). Верность православию становится идеологической и политической нормой для всей империи от простого подданного до императора.

Предыдущая страница

К оглавлению

Следующая страница