Глава седьмая. Аристократизация политического мышления

Прежде чем обратиться к «княжеским зерцалам» XI — рубежа XII столетий, необходимо сделать несколько общих замечаний, касающихся периодизации византийской политической идеологии. При этом сосредоточимся не на фиксации абсолютных временных границ для каждого периода (что едва ли возможно там, где речь идет об истории идей), а на содержательных критериях периодизации. Выделяя VII — начало IX в. в самостоятельный этап, мы отмечали как характерные две черты в представлениях о власти: ее сакрализацию (в смысле основанной на божественном происхождении власти изолированности императора от остального общества) и выдвижение на первый план среди прочих добродетелей понимаемого как православие благочестия василевса. Специфику развития определили, на наш взгляд, обстоятельства социально-политической и церковно-политической природы. Во-первых, социальная мобильность византийского общества той поры не создавала предпосылок для возникновения секуляризованных концепций устойчивой власти в условиях политической дестабилизации последней на протяжении VII — начала VIII в. Единственным идеологическим залогом несокрушимости императорской власти оставался ее божественный источник. Во-вторых, попытка императоров-иконоборцев распространить полноту своей компетенции на все стороны церковной жизни, включая решение богословских вопросов, вызвала идеологическую реакцию в форме актуализации благочестия монарха как его основного достоинства.

Дальнейшая эволюция политической мысли (с середины IX и до середины X в.) возвращает нас опять-таки к процессам, изменявшим византийское общество того времени. Активизация культурной деятельности, сопутствовавшая возрождению городов, оживление законотворчества и кодификации права, усложнение административных и общественных структур нашли свое отражение в «княжеских зерцалах»: возвращение образованности в каталог императорских качеств, подчеркивание законодательных прерогатив государя, дифференцированное отношение императора к разным социальным слоям (клиру, чиновничеству, императорским родственникам и друзьям), наконец, появление темы знатности свидетельствуют об этом.

Соотнесенность социальных и идеологических перемен неизбежно ставит нас перед вопросом, насколько оправданно обособление XI — начала XII в. в отдельный этап. Казалось бы, дестабилизация центральной власти в течение XI в. (за 56 лет в XI в. на константинопольском престоле сменилось без малого вдвое больше императоров, чем за предшествующие 64 года), крупные неудачи на востоке, западе и севере империи в 30—80-е годы XI в., делавшие насущно необходимой постоянную военную активность императоров, — все это, казалось бы, сопоставимо с ситуацией в середине VII — начале VIII в. и может быть принято как критерий в периодизации истории политической мысли. Однако, и это было показано выше, военные успехи первых императоров-иконоборцев не привели к возвращению полководческих доблестей в идеальную парадигму правителя, а шаткость константинопольского престола не породила теорий, утверждающих его непоколебимость. Политические события сами по себе не сопровождались адекватными изменениями в идеологии.

Конечно, можно было бы следовать логике исторического отбора памятников в периодизации: до нас дошли «княжеские зерцала» лишь 70—80-х годов XI и начала XII в. Такая логика, впрочем, не приближает нас к пониманию причин, как вызывавших эти памятники к жизни, так и обусловливавших их своеобразие. И все же современное византиноведение позволяет настаивать на предложенной периодизации, исходя из преобразований в византийском обществе, точнее, в социальном составе господствующей элиты.

А.П. Кажданом было показано, что при Алексее I Комнине происходят социальные преобразования в структуре элиты, которая консолидируется как военно-аристократическая верхушка в клан Комнинов; аристократизируется военное дело (оно становится специфической функцией феодальной элиты); собственно переворот 1081 г. был подготовлен социально-экономически «образованием могущественной группы военно-аристократических родов»¹. Социально-экономические перемены отразились в политическом самосознании византийцев: на конец XI — середину XII в. приходится «известная аристократизация византийского общественного сознания в осмыслении понятия знатности», конституировавшейся из четырех элементов — родовитости, чиновности, богатства и доблестей². Позже Каждан конкретизировал свои наблюдения на обширном материале византийской литературы XI—XII вв., выделив в развитии политической мысли два главных признака ее аристократизации — благородство происхождения и личное воинское мужество императора³.

Анализ Кажданом представлений об императоре в XI—XII вв. можно было бы считать исчерпывающим, если бы не два обстоятельства. От внимания исследователя, о чем уже было сказано во Введении, ускользнуло «княжеское зерцало» («Музы») Алексея I Комнина, с именем которого и связываются только что упомянутые изменения в социальной структуре византийского общества. Вместе с тем, сконцентрировав свое внимание на отношении византийских авторов к знатности и полководческим достоинствам императоров, Каждан лишь бегло прослеживает судьбу других (как традиционных, так и нетрадиционных) добродетелей. В результате характеристики Кажданом некоторых из византийских сочинений требуют уточнения.

Прежде чем обратиться к анализу «Муз» Алексея I, остановимся кратко на «княжеских зерцалах» двух его современников (Кекавмена и Феофилакта Охридского), опираясь на выводы Каждана. Для концепции Каждана наставления императору в «Советах и рассказах» Кекавмена — сложный случай. Кекавмен явный традиционалист, во взглядах которого на власть не обнаруживаются черты нового (прославление благородного происхождения и полководческих доблестей). Он отстаивает традиционные ценности: мужество (имеется в виду сила духа), справедливость, целомудрие и разум. Ему, разумеется, знакомы концепция божественного происхождения императорской власти, представление о василевсе как отце для подданных, заботящемся в равной степени о всех слоях византийского общества. Впрочем, одно из традиционных качеств, как отмечает Каждан, отсутствует в перечне Кекавмена — щедрость императора⁴. Отличительной чертой Кекавмена по сравнению с предшествующими «княжескими зерцалами» является конкретность его практических рекомендаций императору по обеспечению столицы запасами продовольствия и оружия, снабжению армии и флота всем необходимым, личной проверке положения дел в провинции⁵.

Каждан оставляет неотмеченным проникновение в сочинение Кекавмена нового для «княжеских зерцал» мотива: регламентации отношения императора к иностранцам. «Иноплеменников, — пишет Кекавмен, — если они не царского рода их страны, не возвышай большими чинами и не вверяй им больших должностей», поскольку это унижает и василевса, и ромеев⁶. Отсутствие у Кекавмена в каталоге императорских добродетелей знатности по рождению, очевидно, связано с его точкой зрения на родство. Император получает от Кекавмена совет: «Да убоятся тебя твои родственники и пусть не будет у них возможности обижать кого-либо»⁷. Стремление ограничить влияние императорской родни в «Советах и рассказах» весьма напоминает настороженное отношение Василия I к родичам монарха в «Учительных главах», знакомство с которыми Кекавмена предполагается⁸.

Иной вариант Kaiseridee представлен в речи будущего архиепископа Охрида Феофилакта Константину Дуке. Составленное около 1085 г. «Слово» содержит в себе приметы эволюции, выявленные Кажданом. Согласно исследователю, Феофилакт помещает в начало списка идеальных качеств личное мужество императора. Феофилакт прославляет в своем герое искусство верховой езды и владения оружием, умение охотиться. Обстоятельное рассуждение в «Слове» о царском роде отца и матери Константина свидетельствует о том, что благородное происхождение было для Феофилакта несомненным достоинством. Вместе с тем будущий церковный иерарх не забывает и о друзьях императора — его опоре. Каждан указывает и на благочестие, присутствующее в перечне идеальных свойств у Феофилакта⁹.

Конечно, «княжеское зерцало» Феофилакта — яркий образец аристократизации византийского политического мышления на исходе XI столетия. Монарх у Феофилакта действительно предстает перед читателем во всем блеске своего императорского происхождения и воинской доблести. И тем не менее, если говорить об иерархии ценностей в «Слове», едва ли следует так решительно, как это делает Каждан, помещать на ее вершину (at the top of his list of virtues) достоинства воина. Ведь сам Феофилакт пишет, скорее, о другом «базовом» качестве: «истинный император», зная, что империи следует покоиться на твердыне, «делает основанием благочестие»¹⁰.

Изданные в 1913 г. П. Маасом «Музы» Алексея I Комнина не пользуются популярностью у современных византинистов¹¹. Г. Хунгер, классифицировав «Музы» как «политическое завещание» и указав на их нравоучительный характер¹², посвящает памятнику лишь несколько скупых строк, не касаясь его содержания и не ставя верифицированное сочинение в связь с «княжескими зерцалами». Г. Принцинг помещает «Музы» под № 11 в составленную им таблицу «княжеских зерцал», но не более того¹³. Между тем они являются вполне заслуживающим внимание источником по истории византийской политической мысли.

Начнем с основополагающих для византийской политической идеологии элементов. Божественное происхождение императорской власти не вызывает сомнения у Алексея I. Обращаясь к своему сыну и преемнику Иоанну II (1118—1143), Алексей I говорит о том, что Иоанн получает власть от него и свыше [Музы, 54—55]; призывает сына презирать тех, кто пытается лишить его «власти... данной свыше», и называет своей помощницей и спасительницей «владычную Троицу» [Там же, 296—301]; «Господь земли, небес и всего» на свете споспешествует, по Алексею I, ему самому и Иоанну [Там же, 106—108]. Впрочем, Алексей I не спешит повторять расхожую для Византии мысль: приведенными примерами ограничивается ее упоминание в «Музах». К тому же император не забывает подчеркнуть в наставлениях сыну, что тот получает власть и от него [Там же, 55]; ты имеешь от меня «скипетр Рима и счастливый престол» [Там же, 56].

Автор «Муз» не обнаруживает рвения и в пропаганде благочестия императора. Одна из самых традиционных добродетелей выпадает из поля зрения Алексея I. Встречающееся в «Музах» прилагательное σεμνός имеет, скорее, этический («достойный, досточтимый»), нежели сакральный («святой») смысл. Получить благодаря удаче власть и престол, поучает Алексей I, легко может и женщина, и младенец, но «править достойно (σεμνῶς) и жить целомудренно» — это удел не просто мужа, женщины или младенца, но «мужа, умеющего править твердо» [Там же, 133—137]. В другом месте Алексей I замечает: «Престол еще не делает мужа достойным (σεμνόν)» [Там же, 146].

Подводя итоги своим нравоучениям, Алексей I перечисляет слагаемые благополучного правления: величие престола и державы надо считать чем-то малым, а жизнь — краткой, надо усвоить и держать в уме «речения отца», следует также властвовать нал окружающими народами [Там же, 408—413]. Как видим, религиозная тематика не отразилась и в резюмирующей части «Муз».

Призыв Алексея I державно править над окружающими народами органично сочетается в «Музах» с прославлением императора-полководца. Какой искусный всадник западной земли, какой народ (десятки тысяч их вокруг) не был мной повержен и разбит, — восклицает Алексей I [Там же, 118—122]. Венценосный стихотворец педантично перечисляет народы, испытывающие страх перед доблестью императора [Там же, 272—295]. Добродетель и подобающий монарху характер сравниваются у Алексея I с оружием, вооружившись которым Иоанн, по словам отца, словно грозный лев, покорит окружающих врагов. «Так размышляя, укрощай противника», — советует император [Там же, 167—168].

Весьма показательно использование Алексеем I военной лексики там, где речь идет отнюдь не о военных делах. При этом фразеология сражения нагнетается автором до такой степени, что невольно создается впечатление о трансформации понятий. Так, рассуждение о быстротечности человеческой жизни, грядущем страшном суде, ничтожности злата и трона Алексей I завершает выводом: «Одно спасает, одно — добродетель, придерживайся ее» [Там же, 254]. Совершенно очевидно, контекст предполагает в употребленном автором слове ἀρετὴ значение добродетель, а не доблесть. Однако, то, как Алексей I развивает свою мысль, наводит на совсем другие размышления. Если ты вооружишь (καϑοπλίσης) себя ею (добродетелью. — И.Ч.), и ею отовсюду защитишь (φραχϑῆς) себя, и окажешься среди людей враждебных безоружным (ἄνοπλος), не защищенным всеоружием (ἄφρακτος ἐκ πανοπλίας), ты не испугаешься, не испытаешь никакой опасности ни из засад (ἐνεδρῶν), ни из укрытий (λόχων), стрела притупится о тебя... словно лев, нападая безоружным на врагов, ты не будешь заботиться ни о панцире (ϑώρακος), не подумаешь прикрыть себя щитом (ἀσπίδι), имея панцирем, и шлемом, и покрывающим тебя большим щитом ее — добродетель; этого всеоружия убоятся все [Там же, 255—272]. Конечно, нагромождение военной лексики в приведенном фрагменте нарочито. Но нас сейчас интересует не столько авторское чувство художественной меры, сколько преломление в идеологии социальной действительности, в данном случае — возросшей престижности полководческих обязанностей императора.

Последним обстоятельством вызвано и то, что единственной социальной группой, которую Алексей I выделяет в византийском обществе постоянно, является войско. Император должен уподобляться кроткому отцу, «управляя войском и народом» [Там же, 62]; «слушайся говорящих во спасение тебе, чадам твоим, войску и городу» [Там же, 70—71]; не радуйся слишком тому, что «правишь землей и войском Авсонов» [Там же, 127].

Иначе представлена в «Музах» судебная и законодательная компетенция императора. Она характеризуется вполне традиционными идейными средствами. Монарх подсуден богу и судит сам по законам [Там же, 109—110]. Алексей I говорит об ожидающем его страшном суде [Там же, 123]. Тот, кто правит не по законам, становится ненавистен подданным [Там же, 150—151]. По отношению к замышляющим противозаконное автор советует использовать законы, создавая ими «мудрую власть» [Там же, 67]. В целом стереотипное описание правовой сферы деятельности контрастирует в «Музах» с упоминанием конкретного судейского прецедента: наказания судье за ущерб, причиненный человеку, имеющему на руках грамоту, подписанную пурпурными (т.е. императорскими) чернилами [Там же, 372—385].

Изменения в социальном составе византийской правящей элиты на протяжении XI—XII вв. отразились, как показал Каждан, в представлениях византийцев о знатности. Согласно византинисту, знатность предполагала в общественном мнении сочетание четырех элементов: родовитости, чиновности, богатства и доблестей. Но в середине XI в., по Каждану, еще сосуществовали две концепции, не совпадающие друг с другом в опенке отдельных элементов, составляющих знатность. Одна из них, выражавшая, как полагает Каждан, воззрения столичного чиновничества (Симеон Богослов, Кекавмен, Симеон Сиф), сводила основные приметы знатности к богатству и служебному положению; для благородного происхождения в этой системе взглядов не оставалось места. Вторая концепция, представленная в сочинениях Атталиата и особенно Михаила Пселла, оставляя в стороне богатство и чиновность как критерии аристократизма, утверждает ценность родовитости, хотя и ставит выше последней моральные достоинства¹⁴. Закономерен вопрос, нашли ли отражение эти тенденции в «Музах» Алексея I?

О накопительстве Алексей I высказывается вполне определенно. Император рекомендует сыну хранить многое в сокровищнице (ἐν τοῖς ἀδύτοις) и беречь «про черный день» (εἰς ἀνάγκης ἡμέραν), «дабы этим унять ненасытность варваров» [Там же, 322—324]. Чуть ниже он добавляет: «Так что, дитя, следует заботиться о накоплении ценностей, которые заткнут разверстые пасти варваров» [Там же, 334—336]. Щедрость для автора «Муз» — процесс обоюдный, не ущемляющий интересы дающего: «Чтобы ты щедро давал, щедро же принимай и поток (даяний. — И.Ч.), радуйся, много давая и получая» [Там же, 319—320]. Накопительство, таким образом, представляется легитимным государственным делом императора. Алексея I как будто не волнует даже, откуда поступают необходимые империи богатства. Во всяком случае он не пишет об этом.

С тем чтобы оттенить характерное в позиции Алексея I, вернемся к сочинениям Феофилакта Охридского и Кекавмена. Для Феофилакта вопрос об отношении императора к обогащению вообще не встает. С Кекавменом несколько сложнее. Не приходится оспаривать вывод Каждана о том, что «богатство и чиновность (в соединении с моральными достоинствами) определяли для Кекавмена... принадлежность к верхам общества»¹⁵. Вместе с тем, анализируя представления Кекавмена об идеале императора, исследователь не касается тематики богатства, отмечая лишь осуждение византийским автором щедрости василевса¹⁶. Но параметры принадлежности к элите, пусть даже господствующей, все же не тождественны требованиям, предъявляемым к идеальному монарху. Впрочем, Кекавмен, может быть, совсем не высказывается о том, как императору подобает относиться к накопительству? Действительно, в «Советах и рассказах» не находим прямого порицания (или прославления) этому виду деятельности применительно к главе государства. Позиция Кекавмена (самое большее) лишь угадывается в нравоучениях, посвященных иным сюжетам. Так, он замечает, обращаясь к императору: «Не вздумай наживаться ни за счет твоего города, ни за счет областей вне (стен города. — И.Ч.), ни за счет войска»¹⁷. Возможно, Кекавмен выступал против неправедного или неразумного обогащения. Как бы то ни было, он уклонился от прямых суждений, что отличает его от Алексея I, четко сформулировавшего свою точку зрения.

Моральные качества государя не оставлены в «Музах» без внимания. Заявив, что «трон не делает мужа досточтимым» [Там же, 146], Алексей I ставит себя перед необходимостью пояснить, чем и как достигается уважение. Пространный ответ (более 30 стихов) не заставляет себя долго ждать. «Не гордись жемчугами венца или светло сияющими с него каменьями», но украшай себя нравом [Там же, 140—143]. «Если с престолом соединился хороший нрав, всем управляющий разумно и рассудительно», тогда счастлив «мудрый на троне» [Там же, 153—154]. Наконец, «багряница, окрашенная багрянцем нрава, украшает нетленно и пребывает вовеки; добродетель же, дитя, скорее всего облачит твои ноги в красные сапожки» [Там же, 161—164].

Из моральных достоинств в «Музах» особо выделяется самообладание. Не радуйся слишком тому, что правишь землей и войском Авсонов, «горячо радуйся, совершенно управляя самим собой» [Там же, 128]. Без самообладания, согласно Алексею I, и власть теряет значение: «Считай малым власть над окружающими, если ты не стремишься властвовать над самим собой» [Там же, 400—402]. Нетрудно заметить, что прославление Алексеем I морального совершенства, будучи весьма традиционным, не содержит в себе оригинальных черт.

Не отличается новизной и трактовка в «Музах» интеллектуальных свойств. Алексей I подчеркивает могущество разума — «всего сильнее разум» [Там же, 352], советует сыну обращаться к мудрецам [Там же, 184], называет самого Иоанна «сосудом, исполненным разума» [Там же, 59], призывает его сделать «власть мудрой» с помощью законов [Там же, 67]; среди тех, кто попадает на страшный суд, Алексей I упоминает и «жившего неразумно» [Там же, 235—236]. Наставление Иоанну учиться связывается в «Музах» с учительством самого императора: «...поучай подданных своими деяниями, речами и нравом» [Там же, 239—241]. В целом эта тематика у Алексея I свидетельствует лишь о том, что, появившись после длительного перерыва в «Учительных главах» Василия I, она не исчезает более со страниц «княжеских зерцал».

Итак, казалось бы, «Музы» Алексея I с легкостью помещаются в русло тенденций, о которых писал Каждан: в стихотворном «княжеском зерцале» присутствует император-полководец, отмеченный личной доблестью, признающий государственную пользу обогащения, отличающийся моральными достоинствами, не чуждый образованности. Однако в системе взглядов Алексея I Комнина, на чье правление, по мысли Каждана, приходится аристократизация общественного сознания в осмыслении понятия знатности¹⁸, не прослеживается именно эта черта в эволюции византийской политической мысли. Родовитость императоров Комниновской династии, существование обширного клана Комнинов в составе правящей элиты не получили идеологического преломления в «Музах». В этом, пожалуй, парадоксальность «княжеского зерцала» Алексея I, не находящая себе пока убедительного объяснения.

В заключение остановимся кратко на положениях «княжеского зерцала», содержащегося в переводной нравоучительной повести «Стефанит и Ихнилат». Во Введении уже отмечалось, что, несмотря на принадлежность повести переводной литературе, она все же может быть использована для характеристики и византийской идеологии, поскольку выбор памятника для перевода (едва ли случайный) может быть показателен для места и времени, с которыми перевод связан. Существенна для нашего изложения причастность к созданию перевода Алексея I: он был сделан по его распоряжению¹⁹. В современном византиноведении памятник привлекался к характеристике собственно византийских представлений²⁰.

Два обстоятельства обращают на себя прежде всего внимание при анализе повести, если иметь в виду ее соотношение с «Музами» Алексея I. В начале сочинения философ отвечает на вопрос царя Авесалома, повествуя о человеческом благополучии, обусловливаемом тремя факторами: независимым состоянием, славой среди людей и удачей²¹. Состоятельность, в свою очередь, достигается тем, что источник богатства праведен, им хорошо распоряжаются, дают из него нуждающимся и стараются избежать возможных бедствий²². Конечно, приведенные рассуждения о богатстве не имеют конкретного адресата. Они могут касаться императора лишь в силу своей общечеловеческой направленности. Впрочем, тема состоятельности, накопительства, обогащения развивается автором повести далее и применительно к императору. Естественными считаются, например, подношения подданных: «Следует, чтобы паства императора доставляла ему все необходимое»²³.

Рассказанная царю Авесалому притча о мыши, утратившей вместе с золотом уважение окружающих и попытавшейся было вернуть себе и то и другое кражей кошелька, хотя и заканчивается порицанием корыстолюбия²⁴, не снимает все же общей заключительной моралью конкретных положений, которыми притча начинается. Благодаря золоту и друзья, и родственники становятся подданными, не имеющий его не может получить желаемого, без денег невозможно добиться необходимого²⁵. Осуждается в конце концов не богатство как таковое, а корыстолюбивая попытка его неправедного приобретения. Идеал отношения к богатству заключается для автора, по-видимому, не в его отрицании, а скорее в равнодушии к нему. «Разумный и не радуется обилию богатства, и не печалится, когда оно мало»²⁶. В целом же вынесенный в начало всего сочинения тезис о независимом состоянии как одной из опор благополучия близок позиции Алексея I в оценке полезности накопительства.

Замалчивание Алексеем I знатного происхождения как признака императорской власти также находит себе параллель в «Стефаните и Ихнилате», где царь получает рекомендацию такого содержания: «Следует, чтобы власть имущий приближал к себе не славных родом, а достойных и способных принести пользу»²⁷.

Анализ «Муз» Алексея I пополнил представления о византийских концепциях власти на рубеже XI—XII столетий, но едва ли гармонизировал их. В чем-то взгляды автора «Муз» совпадали с тенденциями, отраженными в сочинениях современников Алексея I (прославление императора-полководца, признание государственной значимости обогащения), в чем-то расходились (странное пренебрежение родовитостью в «Музах»). Сопоставляя «княжеское зерцало» Алексея I с предшествующими памятниками того же жанра, проследим суммарно судьбу наиболее важных элементов политической идеологии.

Благочестие как основная добродетель в «княжеских зерцалах» VIII — начала IX в. постепенно теряло ведущую роль в концепциях власти; еще заметное в «Учительных главах» Василия I, оно практически исчезает в «Музах». Интеллектуальные достоинства, возродившись в конце IX в., на исходе XII столетия формулируются уже стереотипно, уступив место другим характеристикам. Сравнительно медленным было возвращение в каталог императорских свойств функций правителя-полководца: у Василия I они еще отсутствовали; появившись затем в обобщенной форме у Льва VI и Константина VII, они позже (в XI в.) конкретизировались в виде личной воинской доблести императора. Связанное с этой же линией развития формирование аристократизированного варианта идеала императора протекало в тех же хронологических границах: отрицание социальной престижности родовитости у Василия I, сменяющееся появлением генеалогий у Льва VI и Константина VII и завершение процесса в конце XI в. включением знатности в систему ценностей. Отношение к богатству эволюционировало от его отрицания в «Учительных главах» до признания полезности в «Музах». Усиление правовой компетенции императора в политической мысли приходится на правление Василия I. С Македонской династией связаны и попытки регламентировать в политической идеологии соотношение светской и церковной власти, утратившие актуальность в XI в.

Примечания

1. Каждан А.П. Социальный состав господствующего класса Византии XI—XII вв. М., 1974. С. 261, 265.

2. Там же. С. 52, 55.

3. Kazhdan A., Constable G. People and Power in Byzantium; An Introduction to modem byzantin Studies. Washington, 1982. P. 111—112; Kazhdan A. Certain Traits of imperial Propaganda in the Byzantine Empire from the eighth to the fifteenth Centuries // Prédication et propagande au Moyen Age. Islam, Byzance, Occident. P., 1983. P. 21; Idem. The Aristocracy and the imperial Ideal // The Byzantine Aristocracy IX to XIII Centuries. L., 1984. P. 51—52.

4. Ibid. P. 49.

5. Hunger H. Die hochsprachliche profane Literatur der Byzantiner. München, 1978. Bd. I. S. 162.

6. Советы и рассказы Кекавмена: Соч. визант. полководца XI в. / Подгот. текста, введ., пер. и коммент. Г.Г. Литаврина. М., 1972. С. 278.8—10. Ср. комментарий к этому месту Литаврина. Там же. С. 572—573, 578.

7. Там же. С. 286.5—6.

8. Buckler G. Writings familiar to Cecaumenos // Byz 15 (1940—1941). P. 143.

9. Kazhdan A. Aristocracy... P. 46.

10. Théophylacte d'Achrida. Discours, traités, poésies / Introduction, texte, traduction et notes par P. Gautier. Thessalonique, 1980. P. 201.6—8.

11. Maas P. Musen des Kaisers Alexios Komnenos // BZ 22 (1913). S. 348—369 (Далее: М. Музы. Ссылки даются на стихи).

12. Hunger H. Op. cit. Bd. 2. S. 160, 165.

13. Prinzing G. Beobachtungen zu «integrierten» Fürstenspiegeln der Byzantiner // JÖB (1989). S. 25.

14. Каждан А. Социальный состав... С. 52.

15. Там же. С. 32.

16. Kazhdan A. Aristocracy... P. 49.

17. Советы и рассказы Кекавмена... С. 284.8—9.

18. Каждан А. Социальный состав... С. 37, 55.

19. Hunger Н Op. cit. Bd. 2. S. 308.

20. Каждан А. Социальный состав... С. 32—33.

21. Sjöberg L.-O. Stephanites und Ichnelates. Stockholm; Götenborg; Uppsala, 1962. S. 151.7—9.

22. Ibid. S. 152.1—5.

23. Ibid. S. 160.4—5.

24. Ibid. S. 209.1—5.

25. Ibid. S. 207.9—14.

26. Ibid. S. 210.14—15.

27. Ibid. S. 161.3—4.

Предыдущая страница

К оглавлению