Дружинные нравы. Дифференциация в княжом «огнище»
Насколько условно и относительно отмеченное выше противопоставление у летописца «тихого и кроткого» нрава полян «звериным» нравам древлян и прочих, можно убедиться, обратившись к так называемой «Древнейшей Русской Правде». В ней записано то дохристианское право, которое под именем «Закона русского» фигурирует в договорах Олега и Игоря еще в X в. Оно хорошо отразило нравы той среды, в которой возникло и сложилось. Эта среда дружинно-купеческая. Если кто кого убил, мстят родственники («ближние убиенного» договоров с греками): брат, сын, отец, племянник; а нет мстителя — убивший платит по таксе (40 гривен). А затем драка. Если в кровь или до синяков, или даже без этих знаков (только докажи свидетелем), — тоже месть; только если избитый мстить не в состоянии, виновник платит тоже по таксе (3 гривны). На сцене предусмотрен даже медик — «а лечцю мзда».
Чем только не дерутся! В «Правде» целая кинокартина с натуры: дерутся батогом, жердью, кулаком, чашей и рогом (очевидно, «в пиру»), мечом плашмя, рукоятью или всем мечом, только не вынимая его, без членовредительства; или, обнажив меч, рубят руки, ноги и калечат до «хромоты»; летят пальцы, дело доходит до усов, до бороды; бывает, вспыхнет кто, схватится за меч, даже обнажит его, но опомнится и «не тнет», или в пылу спора «ринет» один другого, т. е. дернет на себя или оттолкнет, — за все это платится по таксе, если обиженному или обидевшемуся не удалось тут же ответить тем же. Бывает, что и воруют: коней, оружие, одежду. У кого обнаружат, хватаются за свое и кричат: «Это мое», — а тот, оказывается, не украл, а купил. Закон тут предлагает процедуру «свода» (по следам покупок, перепродаж и перекупок), иначе — опять драка.1
Это все владельцы тех холопов, о которых уже была речь.2 Мы видели, что те, бывало, тоже задирают, даже бьют «свободных». И это считается не менее оскорбительным для чести дружинника или купца, чем удар, например, мечом плашмя (за то и другое один штраф — 12 гривен). Это единый кодекс чести независимо от расслоения дружины, служебного или имущественного. Холоп сильного человека — все-таки холоп, хотя бы у него были и свои холопы («холоп у холопа работает»).
Все это в свое время записано было в Киеве про «русина», южанина из полян, втягивавшегося в быт княжеско-дружинной верхушки. Росчерком пера при Ярославе в 1016 г., как думают, к этому праву приобщены были и новгородские «Словении» и «изгой», человек неясного, может быть и племенного, происхождения, укоренившийся в «словенской» столице.3 Можно думать, что и раньше они входили в заметной пропорции в состав той воюющей и торгующей «руси», которая олицетворяла за границей, в Византии, страну северных варваров. В быт этой «руси», например, крепко вошла словенская привычка к «древеной» (деревянной) бане с ее паром, едким «квасом» и «прутьем» (свежим веником), где «бьют ся сами, и [до] того ся добьют, едва слезут ле [еле] живи, и облеются водою студеною и тако оживут». Будто бы еще апостол Андрей с изумлением рассказывал об этом в Риме и уверял, что это они «творят по вся дни», «не мучими никим же, но сами ся мучат, и то творят мовенье собе, а не мученье».4
Конечно, здесь передано впечатление константинопольского грека X столетия. Недаром в деловом плане оно отразилось и в договоре Олега: «Да приходяче русь слюбное [«слебное», посольскую дачу] емлють елико хотяче, а иже приидут гости да емлють месячину на шесть месяц, хлеб и вино, и мясо и рыбы, и овощь и да творят им мовь, елико хотят».5 В зените побед официальная (послы) и не официальная (гости) «русь» вдосталь могла намыться по-своему и на берегах Босфора, где ей гарантирован был и привычный для нее, не такой уже однообразный стол.
За новгородским обычаем тянулась и новгородская терминология. Когда понадобилось в праве же коротко назвать человека, принадлежащего к дружинному окружению князя, независимо от его должности и обязанностей, его назвали «огнищанином», т. е. человеком, принадлежащим к княжому «огнищу», очагу, дому, двору. А это понадобилось, когда речь зашла уже не о том, что творится у дружинников «в своем миру» (ст. 13 «Краткой Правды»), а о том, как быть, когда дружинник столкнется с враждебным ему внешним миром на русской территории. Вот дорогобужцы как-то убили у Изяслава Ярославича «конюха старого у стада»: Изяслав и обложил их 80 гривнами виры. А вскоре трое Ярославичей (Изяслав, Святослав и Всеволод) на совещании с тремя своими выдающимися советниками приняли эту цифру для защиты жизни всех огнищан.
Когда же разбойники заберутся на самый княжой двор, в усадьбу, и там убьют огнищанина при исполнении им обязанностей у клети, или у коня, или у быка, или у коровы, то таких убийц надлежало убивать тут же на месте, «в пса место», как собаку (ст. 21 «Краткой Правды»). На всяком другом дворе Ярославичи тоже признали ненаказуемой ночную расправу с вором на месте преступления; однако, если его успели связать, а потом тут же прикончили, не отведя на княжой двор, это теперь провозглашалось нарушением прерогативы княжого суда и каралось штрафом. Только в случае убийства на княжом же дворе — тут же и княжой, якобы, суд.6
Этот огнищанин у княжой клети, конечно, одно из многих бытовых положений, открытых для дружинника. «Пространная Правда» не сохранила этого казуса; но это же бытовое положение отмечено ею в ст. 11 о 40-гривенной вире за княжого отрока, или конюха, или повара. Это — «молодшая дружина», в противоположность старшей, боярам, «княжим мужам», к которым собственно и относится 80-гривенная вира в XII в. Конечно, в жизни не ограничивалось дело и этим двучленным делением.
Два примера. В «Повести временных лет» записано киевское предание об основании г. Переяславля на Трубеже.7 Печенеги, двигавшиеся на Киев, были встречены Владимиром Святославичем на этой реке, причем ни та, ни другая стороны не решались переходить в наступление. Князь печенежский предложил решить дело единоборством: «Аще твой муж ударит моим [поборет], да не воюем за [в течение] три лета; аще ли наш муж ударит, да воюем за три лета». Поиски охотников в русском стане были безуспешны, и когда на утро печенеги выставили борца, у русских его не оказалось. И вот на повторный вызов к Владимиру пришел «един стар муж» и предложил в борцы меньшого сына, кожемяку, оставшегося дома, пока отец с прочими четырьмя были в походе с княжеской дружиной: «С детства никто не мог его побороть, а раз, когда во время работы я принялся ему выговаривать, он рассердился и со зла разорвал кожу руками».
Юноше тотчас было устроено испытание, пущен мимо него бык, раздраженный каленым железом, и тот на всем ходу вырвал у быка на боку кусок кожи с мясом. Печенег был «превелик зело и страшен», а этот Иванушка русачок-сапожник (Ян-Усмошвец) — «середний телом», и тем не менее в схватке этот русский «удави печенезина в руку до смерти и удари им о землю». Печенеги в страхе побежали, и русские гнали их по пятам, избивая, «и прогнаша я». В честь этого отрока (Переяслава) и назван был заложенный теперь на Трубеже город Переяславлем, и Владимир «великим мужем створи того и отца его». Значит из городского ремесленника благодаря случаю наш отрок превратился в княжого дружинника.
Другой пример, ему противоположный, рассказанный в «Печерском Патерике».8 Варяжский «князь» Африкан побывал на Руси и бился за Ярослава Мудрого с Мстиславом. Его сын Шимон был изгнан из своей области (в Скандинавии) дядей и пришел на службу тоже к Ярославу. Тот принял и держал Шимона «в чести» и дал его сыну своему Всеволоду, Мономахову отцу, «да будет старей у него», и Шимон «прия велику власть от Всеволода». А затем «научен» был Феодосием Печерским, «оставив латинскую буесть и истинне веровав в господа нашего Иисуса Христа», т. е. перешел в православие «со всем домом своим, яко до 3000 душь». Сын его звался уже по-русски Георгием, служил Мономаху в таком приближении, что тот дал «ему на руце» (поручил воспитание) сына своего Юрия (Долгорукого), сделал его «кормильцем», и между Юрием и Георгием установились отношения названного сыновства. Возмужав и сидя на киевском столе, Юрий «передал» Георгию, «тысяцькому своему», «яко отцу», землю Суздальскую. Этот Георгий, надо думать, унаследовал от отца не только положение при князе, но и «весь дом», двор, дружину Шимона.
Во всяком случае структура этой дружины вполне княжая. Георгий оказался верным почитателем Печерского монастыря и послал «на окование» раки покойного Феодосия 500 гривен серебром и 50 гривен золотом, выбрав для того «от боляр своих, сущих под ним, имянем Василиа». Путь был далекий и беспокойный, через вятичские леса, и боярин Василий поехал, «проклинаа живот свой [жизнь] и день рожениа своего» и недоумевая: «...то се смыслил [вздумал] князь наш толико богатество погубити? И каа мзда сего ради будет ему, еже Мертваго гроб оковати?». За такой скептицизм Василия действительно пограбили «тати», да и кони все пали в пути.9 В лице Василия перед нами — «боярский боярин» XII в., входящий в мощный и численный «дом» боярина Георгия, которого по масштабам его «дома» Василию не грех назвать про себя и «князем». Не для таких Георгиев служила защитой 80-гривеиная вира, а для Василиев.
Чтобы оценить дар в 500 гривен серебра и 50 гривен золота, стоит привести две справки. 1400 гривен серебра были уплачены князем Владимирком Всеволоду Ольговичу по мировой после того, как они «раскоторовастася», а потом помирились при посредничестве князя Игоря Ольговича. Всеволод «с братьею» уже успел двинуться в поход на Владимирка, Владимирку приходилось взять на себя издержки, и 1400 гривен были даны Всеволоду «за труд». По мнению летописца, это была крупная для Владимирка сумма («много заплатив»); она была, однако, роздана Всеволодом по «части» князьям Вячеславу, Ростиславу, Изяславу и «всей своей братии, кто же бяшет с ним был».10 А несколько раньше (в 1070 г.) Святослав Ярославич дал Феодосию на постройку церкви Богородицы 100 гривен злата.11 Значит Георгий одарил монастырь истинно по-княжески. Он в один прием расстался ровно с половиной состояния, которое почиталось в XII в. за крупное: 1000 гривен серебра и 100 гривен золота оставил сыну в наследство один «муж» «от великых града того» (Киева), некий Иоанн.12
Для такого Георгия приглашение к дружинному столу в княжой терем имело чисто ритуальное значение; оно сохраняло реально бытовой смысл для неоперившихся Переяславов и им подобных «неимовитых» отроков, живших в княжом дворе-огнище на холостую ногу и на полном княжом иждивении. Между этими двумя крайними типами — Георгием и Переяславом — стояло несомненно несколько средних и переходных, располагавшихся, чем дальше, тем четче, в некую вассальную иерархию с тенденцией к наследственности в быту. «Церковный устав» Ярослава в статьях о женах и дочерях из господствующего класса делит их на три группы: больших бояр, меньших бояр и нарочитых, или добрых людей, не входящих в дружину.13
Вот эпизод из жизни «большого» боярина. Варлаам, сын «первого у князя [Изяслава] в болярех» Иоанна, задумал идти в Печерский монастырь: «Одевся в одежду светлу и славну и тако всед на конь, поеха к старцю [Антонию]. И отроци беша окрест его едуще и другыа коня в утвари [убранстве] ведуще пред ним. И тако в славе велицей приеха к Печере отец тех. И онем исшедшим и поклонившимся ему, яко же есть лепо [подобает] вельможам. Он же пакы им поклонися до земля, потом же с себе снем одежю боярскую и положи ю пред старцем, и коня, сущаа в утвари, постави перед ним, глаголя: "се вся, отче, красная — прелесть мира сего суть [самое прекрасное в мире] и яко хощеши, тако створи о них [с ними поступи]..."». Варлаам еще не боярин, хотя уже и не «отрок», потому что женат. Но живет он в одном дворе с отцом иод его полной властью и носит боярскую одежду. Поэтому Антоний и предостерег приехавшего: как бы отец твой, «пришед с многою властию», не увел тебя отсюда, а мы не сможем тебе помочь. Варлаам подтвердил: «Яко аще и мучити мя начнет отец мой, не имам послушати его». Уход Варлаама из дома отца едва не повел к княжеской расправе с монастырем: Изяслав разгневался и грозил «раскопать пещеру» и послать игумена н монахов «на заточение», да отстояла княгиня. Но это не остановило боярина-отца. Иоанн, как и ожидалось, «ражжегся на ня [на иноков] гневом, сына своего ради», и «поим отрокы многы, иде на святое то стадо, иже и распудив их». Он прямо вломился в пещеру и собственными руками выволок оттуда своего сына, содрал с него иноческую мантию и швырнул ее в ров, содрал и «шлем спасенна» с его головы и, закинув его, одел сына вновь в светлую вельможескую одежду. Тот скинул ее, его опять одели, он опять скинул, и так много раз, пока отец не связал ему руки и в таком виде отвел его через весь город домой.14
Таковы — большой боярин «со многою властию» и не вышедший еще из-под отцовской власти взрослый сын боярский. Умри отец, он станет во главе его «дома» и с того же «властью».
А вот и боярин поменьше. Имени его мы не знаем. Он женат, живет не в Киеве, а в городке Василеве, в 50 поприщах от стольного города, успел с женой прижить сына (будущего Феодосия Печерского). Затем он переселяется по повелению князя в Курск, совсем на периферию и по-тогдашнему дыру (см. выше, стр. 19). Родители не могли добиться, чтобы мальчик (Феодосий) ходил в «светлой одежде» и играл со сверстниками; однако желание его учиться исполнили и отдали его учителю.
Умер отец, его заступила мать. Мальчик пошел работать с рабами на село; мать запрещала, убеждая, что «тако ходя, укоризну себе и роду своему приносити», и гнала его играть со сверстниками. Тот не слушался. Мать своеручно била его, «бе бо телом крепка и сильна, якоже муж»; кто не знал, что это она, слыша ее голос, был убежден, что это мужчина. Сын ушел со странниками, обещавшими «допровадити его до святых мест». На третий день поисков, узнав, куда делся сын, мать погналась по его следам с младшим сыном и, догнав, в ярости схватила за волосы, швырнула на землю и била его ногами. В дом приведен он был связанный, точно злодей. Гнев так душил ее, что, едва вошедши в дом, она принялась опять колотить сына, пока не впала в изнеможение, и заперла его связанного. Два дня он не ел ни крошинки; на третий его накормили, но «одержима» еще гневом, мать заковала ему ноги в «железа тяжка» «на много дний». А когда «умилосердилась», умоляла его не бегать от нее: оказывается, она «любяше его паче инех». Феодосий принялся за печение просфор. Однолетки-«отроки» высмеивали его, а мать не могла выносить, что сын ее пребывает в такой «укоризне», и опять просила его не «приносить укоризну на род свой». Конечно, и следующая его попытка — устроиться с этим делом у пресвитера в соседнем городе — была пресечена тем же способом.
Вся описанная драма проходила на глазах у «властелина града того» (посадника), и тот «повеле» отроку «пребывать у его церкви», умилившись его «смирению». А отрок, воспрянув, заказал себе у кузнеца «железо счепито» для препоясания, до того узкое, что оно вгрызалось в тело. И вот как-то в праздничный день Феодосий был вызван к властелину «предстоати и слуговати» на трапезе собравшимся там «всем града того вельможам» — это было обычное «отроческое» служение, прохождение дружинного стажа, при боярском (или княжом) дворе. При переодевании сына в «одежду чисту» мать и обнаружила по кровяным следам помянутую нательную железную кольчугу. Поднялся опять гнев, рубашка была в ярости сорвана с сына, железа полетели в сторону, и сам он был опять и опять бит, после чего все же состоялось его служение за трапезой. А затем стоило матери, увлекаемой хозяйственными заботами, отойти «на село» и там «пребыти ей дни многы», как сын воспользовался этим и устремился с караваном купцов «на возех с бремены тяжкы» в Киев, где и очутился в недосягаемости на расстоянии трехнедельного пути от материнского дома.15
Так оборвалась обычная карьера отрока из «меньших бояр» и такова была «жена» той же категории, за пошибание и за развод которой полагалась по уставу гривна золота — против пяти за жену «великых бояр». Весь описанный эпизод в этом слое, державшемся за свою родовитость, протекал уже вне какого-либо вмешательства княжой власти. Одним таким «отроком» меньше, очевидно, не такая уже была бы беда. Да и путь Феодосия лежал через «отрочество» не у князя, а всего лишь у некрупного «властелина градского», курского посадника. Это не путь к княжому двору и княжому боярству. Новость христианской эпохи здесь была в том, что отрок выдвигался «научен» «книжному учению», и курский посадник начал приближать его к себе не для описанных выше (по ст. 114 «Пространной Правды») административных поручений, вроде «увязания» беглого холопа, и тем более не для подвигов ратных в стиле Переяслава, а для своих церковных нужд. Кстати, это и не единственный пример старшего дружинника на наместничестве-посадничестве со вкусом к христианской культуре. Сюда же относится и тот киевский тиун, который начал было суд над татями, покусившимися на библиотеку печерского инока Григория (см. выше, стр. 48), и прекратил дело, приняв от Григория в выкуп за подсудимых его же книги. Должно быть, этот тиун был сам книгочей.
Примечания
1. Краткая Правда, ст. 1—10, 13, 14.
2. Там же, ст. 16.
3. Б.А. Романов, 1, стр. 35—39.
4. Лавр. лет., стр. 4.
5. Лавр. лет., под 907 г., стр. 13; М.Ф. Владимирский-Буданов, 2, стр. 12, договор 945 г., ст. 2.
6. Краткая Правда, ст. 38.
7. Лавр. лет., под 992 г., стр. 52—53.
8. Патерик Печерский, стр. 3—5.
9. Там же, ст. 62.
10. Ипат. лет., под 1144 г., стр. 20.
11. Патерик Печерский, стр. 7.
12. Там же, стр. 9.
13. Церковный устав Ярославов, ст. 2—4.
14. Патерик Печерский, стр. 23—25.
15. Патерик Печерский, стр. 16—20.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |