Смердолюбие Мономаха в летописных записях 1103 и 1111 гг.
Смердолюбие Мономаха не стоит одиноко, как может показаться с первого взгляда под впечатлением сохранившихся литературных свидетельств о нем. Скорее можно думать, что в его политике оно выступало, так сказать, уже во второй редакции, значительно смягченной и компромиссной сравнительно со ст. 33 «Правды» Ярославичей, где оно носило характер острого политического лозунга. Недаром рассказ Яна уцелел в «Повести временных лет», тщательно пересмотренной и дополненной именно при Мономахе и именно в целях его прославления.1 «Уцелел» потому, что дело шло при нем уже о снятии этого лозунга. Однако же и при нем в правящих кругах не только не снята была тема о смердах, но она живет и обсуждается под углом зрения интересов самого господствующего класса в целом. При этом признаком хорошего тона в этих кругах считается заступиться за интересы «худого» смерда, строго отличая его от смерда бунтующего.
Как правильно надо держать этот тон и как понимать истинную линию в этом больном вопросе, ясно показано в записях «Повести временных лет» о Долобьском съезде князей перед походом на половцев. Эти записи (под 1103 и 1111 гг.) не раз подвергались микроскопическому анализу для выяснения социального облика смердов. Но трактовались они скорее как более или менее точный протокол совещания, «думы» князей с своей дружиной, а не как литературное произведение, вышедшее из-под политического пера летописца, который ставил целью прославление своего заказчика — Мономаха.2 Стоит присмотреться и к этому летописному рассказу именно с этой стороны.3
Показательно прежде всего то, что этот рассказ занесен в «Повесть временных лет» дважды, перед описаниями двух походов на половцев — в 1103 и 1111 гг. Первая его редакция принадлежит игумену Мономахова Выдубицкого монастыря св. Михаила, Сильвестру, доведшему «Повесть» до 1110 г. и заключившему свой труд записью, что это он, «игумен Сильвестр святаго Михаила написал книгы си летописец, надеяся от бога милость прияти, при князи Володимере, княжащю ему [когда он княжил] Кыеве, а мне в то время игуменящю у святаго Михаила, в 6624» (т. е. в 1116 г.). Предполагают с полным основанием, что вторая редакция этого рассказа (под 1111 г.) принадлежит неизвестному по имени летописцу, иноку Печерского монастыря, автору так называемой третьей редакции «Повести» 1118 г., отличавшемуся преданностью Мономаху. Это последнее условие только и позволило Печерскому монастырю, ведшему летописание до Мономаха при Святополке, вернуть это дело в свои руки из рук Выдубицкого Михайловского монастыря, куда оно передано было Мономахом, как только он сменил Святополка на киевском столе (1113 г.).4
Безымянный печерский инок в своей работе над годами, следующими за 1110 г., воспользовался Сильвестровым рассказом 1103 г. для своего описания похода 1111 г., лишь несколько его распространив и изменив. Это значит, что Сильвестру, переделывавшему Печерскую летопись Нестора времени Святополка, удалось попасть в тон настроениям княжого Мономахова двора и выставить своего князя в надлежащем свете. Печерскому компилятору оставалось только усилить это освещение, чтобы подчеркнуть способность своего монастыря, связанного раньше с Святополком, перестроиться в своих симпатиях и не хуже Сильвестра послужить политическим видам нового князя.
Рассказ Сильвестра начинался так: «Бог вложи в сердце князем рускым [мысль благу] Святополку и Володимеру, и снястася [съехались] думати на Долобьске».5 Вероятно, инициатором похода 1103 г. был Святополк (в старом Несторовом тексте, с которым имел дело Сильвестр), и Сильвестр не взял греха на душу приписать эту инициативу своему Владимиру. Он средактировал эту первую фразу, не уточняя, кто же из двух князей первый подал мысль о новой тактике в отношении половцев — бить врага на его территории в тот момент (ранней весной), когда он не ждет нападения.
Распределение светотени между князьями у Сильвестра начиналось дальше. «И седе Святополк со своею дружиною, а Володимер с своею в едином шатре. И почаша (начала) думати и глаголати дружина Святополча: "яко не годно ныне [не веремя] весне ити [воевати], хочем погубити (т. е. этак погубим) смерды и ролью (т. е. пашню) их"». Возражение против смелого и опасного начинания и здесь приписано не самому Святополку, но все же его (и только его) дружине. Это было совещание соединенного штаба, и под «дружиною» здесь надо разуметь не все феодальное воинство обоих князей, а только «бояр думающих» в масштабе, подобном тому, какой имеем, например, в известном Берестовском совещании, когда Мономах «созва дружину свою на Берестове» в количестве шести человек (в их числе трое тысяцких) для обсуждения вопроса об установлении процентного максимума.6 Да и никакой шатер не вместил бы всю массу «храборствующих мужей» и «отроков», нанесших затем славное поражение половецкой орде.7 Здесь были не просто воины, а люди, с которыми князья делали политику. Были ли то сплошь «уныи», которые оттеснили Яна и ему подобных и добросовестно проводили линию на смердолюбие, или замешались тут, прикусив губу, и Яны, — те и другие в равной мере могли бы выставить приведенное возражение, если бы хотели провалить весенний поход. Аргумент был пущен тяжеловесный — гибель всего смердьего хозяйства, так сказать, добровольное заведомое разорение всей «Русской земли», хоть сам поход и мог кончиться великим обогащением его участников (что и случилось: «...взяша бо тогда скоты и овце и кони и вельблуды и веже с добытком и с челядью»). Любой Ян пустил бы этот аргумент со злорадством. Любой «уный» прогрессист считал бы его неопровержимым. Чтобы снять его, надо было, казалось, пойти против не изжившего еще себя лозунга смердолюбия.
Так и расчистился путь (для официозного автора) к выяснению того, что такое истинное смердолюбие. Слово для этого рассказчик передавал далее своему герою — Мономаху. «И рече Володимир: "дивно ми, дружино, оже (когда) лошадий жалуете [лошади кто жалует] (жалеет), ею же то орет! А сего чему (почему) не промыслите (сообразите), оже то начнет орати смерд, и, приехав, полов-чин ударит и (т. е. смерда) стрелою, и лошадь его поиметь, а в село его ехав (въехав), иметь (возьмет) жену его, и дети его, и все его именье? То лошади [его] жаль, а самого не жаль ли?"». Блестящий ответ «уным»: заставь вас, дураков, богу молиться, вы и лоб разобьете; и Янам: никто и не хотел никогда вместе с водой выплескивать из купели младенца. Ответ Мономаха годился на оба фронта, метко и начисто разоблачая и возможных тут коварных оппозиционеров-консерваторов и усердных не по разуму болтунов-недодумов: «...и не могоша [противу ему] отвещати дружина Святополча». И слово дальше перешло к самому Святополку. «И рече Святополк: "[брате], се аз готов уже", и вста Святополк; и рече ему Володимир: "то ти, брате, велико добро створити земле Русской"».
Инициатором и главой дела оставался у Сильвестра Святополк.
Печерский редактор этого краткого, но выразительного текста, в котором один Мономах оказался способным формулировать мудрую политику смердолюбия, но не он сам выступал инициатором новой хитрой военной тактики, ввел (в свой новый рассказ под 1111 г.) ряд новых моментов в картину совещания. И все они были к вящей славе Мономаха.
Начать с того, что «вложи бог (не «Святополку и», а одному только) Володимеру в сердце и нача (Владимир) глаголати брату своему Святополку, понужая его на поганыя на весну».8 Это было еще до Долобьского совещания, и Святополка, оказывается, пришлось самого «понужать», уговаривать и нажимать на него. Мысль редактора была, однако, не в том, что дело было тут в одном Святополке. «Святополк же поведа дружине своей речь Володимерю». На этом киевском, местном совещании и было заявлено Святополку его дружиной вышеприведенное возражение: «...они же рекоша: "не веремя ныне погубити смерды от рольи"». Вопрос о соединенном совещании двух штабов поставил Святополк, явственно прячась за свой: «И посла Святополк к Володимерю, глаголя: "да быхом ся сняли (т. е. нам бы съехаться) и о том подумали быхом (подумать бы) с дружиною". Послании же придоша к Володимеру и поведаша всю речь Святополчю. И прииде Володимер, и сретостася (встретились) на Долобьске, и седоша в едином шатре, Святополк с своею дружиною, а Володимер со своею».
Как видим, печерский редактор успел кое-что подбавить к изображению Владимира Мономаха, прежде чем дойти до пункта, с которого начинался рассказ его предшественника, Сильвестра. В частности, слова дружины о смердах и ролье были уже им использованы в этом новом зачине; они отнесены были к предварительному Киевскому совещанию Святополкова штаба, и Долобьское совещание в шатре приходилось перестраивать композиционно. На Долобьске началось дело теперь с молчанья: «И бывшю молчанью, и рече Володимер: "брате, ты еси старей, почни глаголати, како быхом промыслили о Русской земли"» (как бы нам лучше охранить интересы Русской земли). Владимир был вежлив, знал свое место младшего и вызывал высказаться старшего. «И рече Святополк: "брате, ты почин"» — у тебя есть своя программа, у меня ее толком пет. «И рече Володимер: "како я хочу молвити (как мне говорить), а (т. е. когда) на мя хотять молвити твоя дружина и моя, рекуще: (дескать) хощеть погубити смерды и ролью смердом"».
Здесь выходило уже, что против Владимира шла предварительная агитация в обеих дружинах и было уже готово обвинение его в пренебрежительном отношении к жизненным интересам народной массы, тех самых «худых» смердов, за которых обычно распинался он же сам. Добросовестная или недобросовестная была эта агитация, печерский редактор не уточнял, как и Сильвестр; но здесь позиция для Мономаха создавалась куда более эффектная, чем у Сильвестра: он оказывался один, как перст, в стане как чужих, святополковых, так и своих дружинников, среди смердолюбцев — представителем бесчеловечности. Его речь, почти дословно воспроизведенная и в этой редакции рассказа, обрушивалась на головы противников как разоблачение не только их недомыслия, но и их сговора. Зато и действие ее вышло сильнее: противники не просто умолкли, а тут же единодушно и открыто признали свою неправоту. «И рекоша вся дружина: "право, во истину тако есть"».
Мономах тут поднят был до уровня своей прабабки, «мудрейшей из жен» Ольги, и читателю «Повести», конечно, вспоминалось тут и красочное словцо, примененное в свое время к ней: Мономах одним метким ударом «переклюкал» своих близоруких противников в споре, направив против них их же аргумент, как та элегантно «переклюкала» самого византийского царя, не сказав ему дурного слова, дав ему предварительно окрестить себя и увернувшись от брачных его предложений ссылкой на канон, запрещавший брак между крестницей и крестным. Естественно в нашем новом рассказе, наконец, было и то, что заключительная фраза Святополка оказалась в нем с многозначительным дополнением: «...се яз, брате, готов есмь с тобою», и отпали благодарственные слова Мономаха за творимое двоюродным братом «Русской земле» «великое добро». Главное лицо здесь был Мономах: он задумал, он против всех провел, он и будет выполнять смелый план, а Святополку ничего не остается, как к нему присоединиться («готов с тобою»), и только.
Что в литературной работе здесь у редактора при переделке прежнего рассказа были не только мудрость, смелость и находчивость Мономаха, но и смердовская проблема, можно заключить по одной последовательно соблюденной редакционной детали нового текста. У Сильвестра была обычная исходная мысль, что военное предприятие большого масштаба сопряжено с общей мобилизацией конского поголовья у окрестных смердов. У нового редактора в речь дружины вместо «погубити смерды и ролью их» (с последующим ограничительным разъяснением Мономаха о лошадях) вставлено: «...погубити смерды от рольи» (т. е. оторвав самих смердов от пашни для участия в походе). Что это — сознательное изменение текста, видно по тому, что и в ответ Мономаха вместо «дивно ми, дружино, оже лошадей жалуете» вставлено «дивно ми, брате (и здесь еще липший раз по Святополку персонально!), оже смердов жалуете и их коней». Значит мудрое смердолюбие прославленного князя готово было бы пойти и на вовлечение самих смердов во все опасности похода и по-прежнему оставалось бы подлинным смердолюбием. Это была бы, конечно, смелая мысль — повторить то, что проделал мудрый старый Ярослав в 1016 г., когда шел добывать Киев, подняв себе в помощь новгородских смердов.9 Безымянный новый Мономахов официоз хотел сказать, что южных смердов повели бы теперь не на убой за чуждые им интересы князей и их грабительских дружин, а на защиту «Русской земли», как «свободных» людей, плательщиков княжой «продажи».
Таково отношение этого полюбившегося Мономаховым панегиристам смердьего сюжета в записях 1103 и 1111 гг. к политическим мотивам рассказа «Повести временных лет» о смердах в эпизоде с Яном Вышатичем. Древнерусское летописание было не так далеко от жизни, чтобы не отразить той борьбы и тех дискуссий, какие вызывал в руководящих кругах вопрос о смердах в интересующую нас эпоху формирования феодальных отношений, неровно шедшего одновременно вглубь и вширь.
Примечания
1. А.А. Шахматов, стр. I—XII.
2. См. еще: Б.А. Романов, 2; А.Е. Пресняков, 1, стр. 209; С.В. Юшков, 2; Б.Д. Греков, 1, стр. 123 и сл.; 3, стр. 122 и сл.; С. В. Юшков, 1, стр. 94—95.
3. См. Ипат. (стр. 286) и Лавр. лет. (стр. 118), под 1103 г. и Ипат. лет., под 1111 г., стр. 1.
4. А.А. Шахматов, стр. I—XII.
5. Воспроизводим его по Лавр. лет. (под 1103 г., стр. 118) с вариантами в квадратных скобках. В круглых скобках даны переводы и пояснения.
6. Пространная Правда, ст. 53 (так называемый «Устав о резах»).
7. О них в дальнейшем рассказе о самом походе говорится, что их было «без числа».
8. Здесь и далее цитируется Ипат. лет. (под 1111 г., стр. 1).
9. Новг. I лет., под 1116 г., стр. 84.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |