6.2. Национальный дискурс

«Что Библия для Христиан, то история для народов»¹. Эти слова принадлежат Николаю Михайловичу Карамзину (1766—1826), провозглашенному Пушкиным «Колумбом» российской истории². В соответствии с этой аналогией Карамзин видел свою миссию в создании «Священного писания» русского народа. В 1803 г., став придворным историографом, он принялся за работу, призванную заполнить болезненную лакуну, которой стало, по его мнению, в начале XIX в. отсутствие полного изложения русской истории. «История государства Российского», увидевшая свет в 1816—1829 гг., имела огромный успех у публики. Уже первое издание в количестве 3000 экземпляров было распродано в течение месяца. До 1853 г. состоялось пять переизданий. Исторический труд Карамзина относится к самым влиятельным книгам XIX в. Его успех стал частью того феномена, который Ханс Лемберг назвал «временем расцвета русского национализма»³. Эта патриотическая волна начала столетия была вызвана победой в Отечественной войне 1812 г/ и европейским триумфом над Наполеоном⁴. Труд Карамзина восполнял потребность его читателей в национально-патриотическом созидании. Карамзин был убежден в том, что для настоящей любви к отечеству требуется знание того, что любишь, и, следовательно, его истории⁵. Сущность государства и его история были для Карамзина почти равнозначны. Интерес Карамзина сосредоточен прежде всего на домонгольской эпохе, истории Киевской Руси⁶. Он стремился показать, что и Россия располагает предысторией, равной истории любого европейского государства и даже превосходящей ее⁷. Эта претензия доказать равноценность России в семье цивилизованных европейских государств роднит Карамзина с традицией национального самосознания XVIII в.

Карамзин пишет историю Российского государства. Его труд обусловлен политическим убеждением в том, что только неограниченное самодержавие соответствует сущности российской истории. «История государства Российского» оказывается поэтому и манифестом консерватизма, в каковом качестве она и подверглась критике Николаем Тургеневым и Александром Пушкиным. Однако их упреки в том, что придворный историограф Карамзин не интересовался историей русского народа, были не совсем справедливы⁸. В его труде присутствуют следы романтической идеи о «народном характере» и «душе» «народа российского». Текст Карамзина напоминает в некоторых местах произведения И.Г. Гердера, с которыми автор был знаком⁹. Гердер полагал, что каждый народ следует рассматривать как органическое единство, подобно индивиду имеющее душу, характер и образ мысли. Каждому народу уготована судьба живого существа. Он растет, цветет, развивает свой характер и погибает. Характер народа выражается в его культуре, языке и истории. Изучение традиции, таким образом, дает ключ к пониманию характера и «духа» народа¹⁰. Вопрос о том, насколько Карамзин в своей «Истории государства Российского» опирался на концепцию Гердера, остается спорным¹¹. Заметно, что в произведении Карамзина нет четкого разграничения между «отечеством» («отчизной»), «государством» и «народом». Его труд стоит на переходе между государственной и национальной историографией. «Российский народ» и «русский народ» становятся у него синонимами, российская многонациональная империя мыслится как национальное государство¹². Он просто игнорирует существование различных языков и культур на территории империи. Так, например, он утверждает, что «народ российский» должен читать не литературу «иностранцев» — т.е. французскую, английскую, немецкую, — а «нашу», «русскую» литературу на русском языке. История Российской империи для него равнозначна истории (велико)русского народа. Даже если Карамзин написал историю прежде всего правителей и системы управления «государства Российского», одновременно он пытался исследовать «сущность» или «душу» русского/российского народа. Хотя влиятельнейший труд Карамзина причисляется к первым работам «государственной школы» русской историографии, в нем есть моменты, «привязывающие» его как к имперскому, так и национальному дискурсу коллективной идентичности. В нашем контексте его следует интерпретировать как источник русского национального дискурса XIX в.¹³.

Как видно из процитированного в начале главы карамзинского афоризма, он был намерен дать русскому (российскому) народу своего рода «национальную Библию». В своей работе он имел возможность опираться на труды предшествующей научной историографии XVIII в. Как и в монументальных трудах компилятивного характера Татищева и Щербатова, в карамзинском эпосе не было места для святых. «Божии люди» выступают в его труде в новом обличье национальных героев. Эта трансформация коснулась и Александра Невского¹⁴.

Первый важный вывод, который можно сделать из карамзинского жизнеописания Александра Невского, это непрерывность российской истории от Средних веков и до времени его читателей. Впечатление непрерывности создается, с одной стороны, использованием современной автору государственной терминологии, с другой — эксплицитной «мы-перспективой», объединяющей автора, читателя и исторические фигуры в одно воображаемое сообщество. В XIII в. монголы захватили не Киевскую Русь, а «Россию», населенную (следовательно) «народом российским»¹⁵. Шведский король, по Карамзину, в 1240 г. напал на «россиян», а рыцари Тевтонского ордена заняли «российский городок»¹⁶. После смерти Александра народ собрался и «всякому хотелось... сказать ему... чего Россия в нем лишилась (курсив мой. — Ф.Б.Ш.)»¹⁷. Карамзин описывает биографию Александра, как будто он сам и его читатель непосредственно присутствовали при этом: «Урон с нашей стороны был едва заметен, и сия достопамятная битва, обрадовав тогда все наше горестное отечество, дала Александру славное прозвание Невского (курсив мой. — Ф.Б.Ш.)»¹⁸. И в битве на льду Чудского озера участвовали «наши ряды» и «наши всадники», боровшиеся против ордена: «...400 Рыцарей пали от наших мечей»¹⁹. Благодаря заступничеству Александра за отечество во время последней поездки в Золотую Орду, «хан согласился также не требовать от нас войска»²⁰. Подобная авторская манера создает воображаемое, трансисторическое сообщество, включающее автора, описанных в тексте героев и читателей, которые должны почувствовать, что происшествия Средних веков имеют непосредственное отношение к их собственной жизни. В таком способе прочтения фигуры Александра Невского как элемента непрерывного нарратива русской истории (или истории России) не было в принципе ничего нового. После «собирания русской истории» в московское время казалось уже вполне естественным, что Александр Невский, правитель удельного княжества, рассматривался как звено в цепи «русских» правителей от Рюрика до правящего российского императора. Принципиальным новшеством в «Истории» Карамзина стало включение в рассмотрение истории читателя, который мог и должен был идентифицировать себя через описанные события с сообществом, воображаемым как исторический континуум²¹.

Второй отличительной чертой описания Александра Невского у Карамзина является трансформация святого в героя. «То, что для христиан святые, для народа есть его герои» — так можно было бы перефразировать приведенную выше цитату, чтобы описать трансформацию Александра Невского в «Истории государства Российского». При этом Карамзин лишь в самом конце рассказа об Александре упоминает, что «добрые россияне»²² — а не церковь! — признали его ангелом-защитником и почитали святым. Карамзин называет Александра «князем» или «великим князем», однако очень часто и «героем» или «героем Невским»²³. Герои вообще и национальные герои в особенности отличаются от святых прежде всего своим мирским характером. Высшая цель героев в национальную эпоху не христоподобная жизнь, а преданность отечеству. Они не мученики за веру в Бога, а мученики за славу нации²⁴. Заслуги героев как и святых, именуются в русском языке словом «подвиг». Подвиг героя, однако, увеличивает не его святость, но его славу. Из человека делают героя прежде всего военные заслуги перед отечеством, признанные таковыми национальным сообществом. Александр Невский, святой князь, подвиг которого для авторов древнейших документов по истории памяти о нем заключался в его мирских делах, его справедливом правлении и защите своей земли, был как будто предназначен для перевоплощения в национального героя. Карамзин подчеркивает, что «сей юный князь скоро имел случай важным подвигом повеличить свою добрую славу»²⁵. «Невский герой» у Карамзина отличается более всего своим мужеством и отвагой. Карамзин впервые заговорил о способностях Александра как «благоразумного полководца» в битве на Чудском озере²⁶. Так, он заложил основу стилизации фигуры князя в национальном дискурсе как военного героя, что было воспринято в конце 30-х гг. XX в. советским патриотическим дискурсом и стало центральным топосом памяти о нем (см. гл. 8.2). Наряду с военными заслугами, Александр проявил и «любовь к отечеству», по Карамзину, он «любил отечество более своей княжеской чести»²⁷. Он умер, «истощив силы душевные и телесные в ревностном служении отечеству»²⁸. У Карамзина плач митрополита Кирилла у гроба Александра звучит так: «Солнце отечества [! — Ф.Б.Ш.] закатилось»²⁹. Даже тело покойного Александра лишено у Карамзина святости. Петр у него перемещает в Петербург не «мощи», а просто «останки» князя³⁰.

В-третьих, интересной особенностью вклада Карамзина в национальный дискурс об Александре Невском оказывается способ описания сущности национальной мы-группы. В той главе «Истории», где рассказывается об Александре Невском, автор не говорит прямо о характере русского/российского народа, о чем он часто пишет в других местах. Однако, описывая Александра Невского, Карамзин утверждает, что Россия должна управляться самодержавным властителем. Критикуя правление брата Александра Андрея и тех новгородских «чиновников», что «дремали или тратили время в лишних ссорах»³¹, Карамзин прославляет правление Александра как сильного властителя.

Образ мы-группы и ее отечества, который Карамзин конструирует в отрывке об Александре Невском, может быть выведен ex negativo из описания врагов «России» в XIII в. Замечательно, что в повествовании историка о «Невском герое» роль «чужого» отводится не шведам, Тевтонскому ордену или литовцам, а монголам, от которых прежде всего отграничивается мы-группа «россиян». Особенно показательно в этом отношении описание первой поездки Александра к хану Батыю:

Сии путешествия были ужасны: надлежало проститься с отечеством на долгое время, терпеть голод и жажду, отдыхать на снегу или на земле, раскаленной лучами солнца; везде голая печальная степь, лишенная убранства и тени лесов, усеянная костями несчастных странников; вместо городов и селений представлялись взору одни кладбища народов кочующих. ...что ожидало Князей Российских в Татарии? уничижение и горесть. Рабство, тягостное для народа, еще несноснее для Государей, рожденных с правом властвовать. Сыновья Ярославовы, скитаясь в сих мертвых пустынях, воспоминали плачевный конец отца своего и думали, что они также, может быть, навеки простились с любезным отечеством³².

Карамзин очень четко противопоставляет родину сынов Ярослава (и соответственно русских читателей) и родину монголов. С одной стороны, присутствует «жизнь»: умеренный климат, оседлость, тенистые леса, красивый ландшафт и права. С другой стороны — «смерть»: экстремальный климат, кочевники, пустыни, захоронения, рабство и деспотизм. В описании Карамзиным Александра Невского уже заметны черты дискурса «Россия и Азия», в течение всего XIX в. определявшие тексты о князе.

В отличие от больших интеллектуальных споров XIX в. о «России и Европе»³³, дискуссия об отношениях России и Азии была направлена на то, чтобы постулировать не равноценность, а превосходство России и соответственно русской культуры³⁴. В русском дискурсе об Азии отражаются европоцентристские представления о контрасте между «цивилизацией» и «варварством». Русский образ Азии можно рассматривать как восточное соответствие (западноевропейского образа «варварской России» XVIII—XIX вв.³⁵. России в русском «азиатском дискурсе» приписывалась роль «цивилизованной страны»³⁶. Понятия «кочевники», «Азия» или «ислам» здесь имели однозначно негативную окраску³⁷. Представление о более низкой стадии развития кочевников-азиатов было ключевым элементом Идеологии mission civilisatrice (цивилизаторской миссии), которой оправдывалась экспансия Российской империи в Азию. Дискурсы «Россия и Европа» и «Россия и Азия» были двумя сторонами одной медали. Идея превосходства над Азией имела компенсаторную функцию по отношению к отставанию России от Западной Европы. Эта мысль выражена, например, в «Дневнике писателя» Ф.М. Достоевского: «В Европе мы были приживальщики и рабы, а в Азию явимся господами. В Европе мы были татарами, а в Азии и мы европейцы»³⁸.

Во времена Александра Невского властные отношения между «русскими» и «азиатами» были устроены иначе, чем в начале XIX в. Но взгляд Карамзина и его современников на эту эпоху подвержен влиянию господствующего «духа времени». Монгольская политика Александра была для историка XIX в. центральным фактором его биографии. Карамзину кажется невероятным, что Александр мог заключить союз с врагами-монголами из соображений личной выгоды. Историограф не стал следовать Татищеву в трактовке того, как Александр получил великое княжение во Владимире в 1252 г. По Карамзину, брат Александра Андрей попал у монголов в немилость, поскольку не был готов пойти на их требования³⁹. Следствием этого поступка стали «государственный беспорядок» и поход Неврюя. Александр, напротив, сумел «мудрым правлением и благоразумною уклончивостию в рассуждении Монголов облегчить судьбу подданных»⁴⁰. Под этим знаком проходили поездки Александра в Орду. И подчинение Новгорода монгольскому данничеству Карамзин оправдывает тем, что Александр стремился отвести от «России» еще более страшные несчастья⁴¹. Такое прочтение оказало влияние на национальный дискурс всего XIX в.

Новым элементом национального дискурса об Александре Невском стала идея о том, что князя следует рассматривать не только как защитника страны и веры, но и русской культуры, и особенно русского языка. Укорененность такого представления можно заметить на примере лекций литератора и впоследствии декабриста Вильгельма Карловича Кюхельбекера (1797—1846) о русском языке и литературе, прочитанных в обществе «Атенеум» в Париже в июне 1821 г.⁴². Кюхельбекер объединил стремление внушить французским слушателям мысль о равноценности русского языка по отношению к другим европейским языкам с критикой самодержавной власти у себя на родине. В русском языке, говорит он, скрывается истинный «характер говорящего на нем народа», который, в отличие от деспотического режима, свободен, богат и силен. Этот свободный характер русских идиом жил в новгородской вечевой республике и был возвращен Александром Невским в отечество, где в то время говорили на киевском диалекте:

Русский московский язык, не считая кое-каких изменений, является языком новгородских республиканцев; Александр Невский, победоносный, любимый, счастливый, когда он был военным вождем великого Новгорода, а затем удрученный неудачами и унижениями на троне своего отца — перенес на свою родину это славянское наречие, более мощное и мужественное, чем славянское наречие Киева, которым пользовались дотоле в Великом княжестве... Таким образом древний славянский язык превратился в русский в свободной стране; в городе торговом, демократическом, богатом, любимом, грозном для своих соседей, этот язык усвоил свои смелые формы, инверсии, силу — качества, которые без подлинного чуда не могли бы никогда развиться в порабощенной стране⁴³.

В русском языке сохранилась неиспорченной память о свободе и «верховной власти народа» («souverainite du peuple»). «Доныне слово вольность действует с особой силой на каждое подлинное русское сердце»⁴⁴. Сама эта «особая сила» свободы в «подлинном русском сердце», а также ее адепты означали для имперской власти опасность революции. Лекции Кюхельбекера были отменены в Париже по настоянию русского посольства. На этом примере можно наблюдать, как тесно национальное мышление в России того времени было связано с требованиями политических прав. Неудачная попытка переворота в декабре 1825 г. маркирует тот момент, когда расходятся друг с другом национальный и имперский дискурсы об идентичности России. Александр Невский как «культуртрегер» остается в национальном дискурсе, однако упоминания о нем единичны и носят в нашем контексте скорее анекдотический характер⁴⁵.

Третий текст, который следует привлечь наряду с «Историей государства Российского» и парижской речью Кюхельбекера в качестве источника национального дискурса об Александре Невском в XIX в., принадлежит перу Николая Ивановича Костомарова! (1817—1885)⁴⁶. Карамзина и Костомарова не просто разделяют два поколения. Если консервативный придворный историограф причислялся к апологетам самодержавия и сильного Российского государства, то Костомаров считается представителем «федералистской школы» и возникающего украинского национального дискурса. Как историк он занимался, в частности, самостоятельным развитием юго-западных княжеств Руси, историей Новгородской республики, восстаниями Степана Разина и Емельяна Пугачева. Наряду с Тарасом Шевченко он был одним из видных представителей украинского национального движения⁴⁷. При всех их отличиях оба историка близки друг другу тем, что их произведения были написаны под влиянием национальной идеологии и для широкой публики. Биографическое эссе Костомарова об Александре Невском вышло в 1880 г. в собрании 31 жизнеописания русских князей, церковных иерархов и святых. Особого внимания в нашем контексте в статье об Александре Невском заслуживает национальный аспект, а также костомаровская оценка княжеской власти и «демократических» традиций в городе-республике⁴⁸.

Представления Костомарова об истории находились во власти национальных образцов. С его точки зрения, «носителями истории» были не выдающиеся личности, а «народы» и «племена». Столкновения XIII в. были для него результатом конфликтов между различными «племенами» или союзами «племен». Костомаров делал вывод, что Русь⁴⁹ в это время на северо-западе столкнулась с «немецким племенем», а на востоке противостояла наступлению «татарских племен»⁵⁰. Хотя «немецкое племя» и боролось под «знаменами западного католицизма», однако «уже с IX века в истории открывается непрерывное многовековое преследование славянских племен»⁵¹. Для Костомарова

вражда немецкого племени с славянским принадлежит к таким всемирным историческим явлениям, которых начало недоступно исследованию, потому что оно скрывается во мраке доисторических времен⁵².

По Костомарову.

властолюбивые немцы «порабощали [славян], теснили [их] к востоку и сами двигались за ними, порабощая их снова. Пространный прибалтийский край, некогда населенный многочисленными славянскими племенами, подпал насильственному немецкому игу для того, чтобы потерять до последних следов свою народность⁵³.

Представление о противоречиях «между миролюбивыми славянами-земледельцами и воинственными захватчиками-германцами»⁵⁴ восходит к И.Г. Гердеру. В середине XIX в. благодаря этой теории появились политические термины «извечная германо-славянская вражда» и «немецкий натиск на Восток»⁵⁵. Оба термина имели очень негативную окраску и наложили тяжелый отпечаток на отношения Германии с ее восточными соседями вплоть до конца XX в. Интерпретация Костомаровым конфликта между Новгородом и Тевтонским орденом в XIII в. находится в русле этой схемы⁵⁶.

Показательно у Костомарова и употребление термина «народность», принадлежавшего к основному словарю национального мышления в России XIX в. и, вероятно, бывшего даже его важнейшей вокабулой. В этом слове сконцентрировалось представление о том, что человеческое сообщество возникает не волюнтаристски посредством признания лояльности политическому лидеру или абсолютному монарху, и не по принадлежности к определенной религии. Племена и народы являются органически выросшими естественными образованиями с определенными, объективируемыми общими особенностями⁵⁷. Одним из крестных отцов этой идеи являлся И.Г. Гердер⁵⁸.

Для Гердера

самое естественное государство — такое, в котором живет один народ, с одним присущим ему национальным характером. Этот характер сохраняется тысячелетиями, и если природного государя народа заботит это, то характер такой может быть развит наиболее естественным образом... Итак, кажется, что ничто так не противно самим целям правления, как неестественный рост государства, хаотическое смешение разных человеческих племен и пород под одним скипетром⁵⁹.

Развитие национального мышления гердеровского толка должно было вступить в противоречие с предмодерной, династически-имперской идеей интеграции Российской империи, объединяющей «под одним скипетром бесчисленные человеческие племена и нации». Прекрасным примером служит украинское национальное движение, имевшее в лице Костомарова весьма влиятельного защитника и идеолога⁶⁰. Для шефа Третьего отделения уже в 1847 г. стихи украинского «национального поэта» Шевченко были опасным взрывчатым веществом, поскольку могли послужить распространению идей о независимости отдельного украинского государства⁶¹.

Вернемся, однако, к Александру Невскому. Даже если Костомаров не был представителем (велико)русского национального движения, его тексты в общем могут интерпретироваться как источник по национальному мышлению в России XIX в. Александр Невский однозначно был для автора частью истории русского (а не украинского) народа⁶². «Русское» сообщество Костомаров отмежевывает в своей статье об Александре Невском, с одной стороны, от «немецких племен», с другой — от «азиатских народов», также являющихся группой, враждебной по отношению к мы-группе. Подобно Карамзину, историк не сомневается в «варварском состоянии [их] умственного развития» и описывает монголов, используя оппозицию «цивилизация versus варварство»:

Безобразные и нечистоплотные монголы, считавшие опрятность даже пороком, питавшиеся такою грязною пищею, которой одно описание возбуждает омерзение, безвкусно украшали себя несметными богатствами и считали себя по воле Бога обладателями всей вселенной⁶³.

С востока на Русь «нахлынули монголы с бесчисленными полчищами покоренных татарских племен, разорили, обезлюдили большую часть Руси и поработили остаток народонаселения»⁶⁴. Метафорика «грязных» врагов, которые «подобно потоку» нахлынули на «наш» народ и от которых страна должна быть «очищена», симптоматична для национального мышления конца XIX столетия⁶⁵. Для Костомарова «качества» монголов были «совершенно противоположные» тогдашним русским⁶⁶. Монголы были кочевниками, многоженцами и язычниками. Их «безусловное повиновение старшим, совершенная безгласность отдельной личности и крайняя выносливость»⁶⁷ были, с точки зрения Костомарова, не только ключом к успеху для монголов, но и главным их отличием от «русских».

Костомаров был убежден, что во времена Александра Невского невозможно было и подумать об освобождении от «татарского ига». Однако, по его мнению, те политические выводы, которые Александр сделал из такой ситуации, заложили основания для становления самодержавия и разрушения демократических традиций Руси в будущем Московском государстве. Вместо того чтобы защищаться от монголов, русские князья приобрели «рабские свойства»⁶⁸:

Проницательный ум Александра, вероятно, понял также, что покорность завоевателю может доставить такие выгоды князьям, каких они не имели прежде⁶⁹.

Выгоды касались возможности увеличить княжескую власть за счет веча, чьи древние права были «в большей части русских земель очень скоро» подавлены⁷⁰. Подчинение Новгорода монгольской даннической системе при помощи Александра Невского Костомаров интерпретирует как предвестие «дальнейшего наложения на Новгород великокняжеской руки»⁷¹. Заключительный вывод Костомарова о личности Александра Невского, следовательно, оказывается негативным. В отличие от Карамзина, считавшего возникновение централизованного и самодержавного Московского. государства воплощением «русской идеи», либерал Костомаров в своих трудах оплакивает закат вечевых традиций в русской истории. По его оценке, не русский народ, а прежде всего духовенство почитало память об Александре. По Костомарову, Невский был канонизирован православной церковью не как «защитник земли русской», а как «страстотерпец». Не без критических ноток историк заключает, что готовность Александра вынести иго монгольского господства

вполне согласовалась с учением, всегда проповедуемым православными пастырями: считать целью нашей жизни загробный мир, безропотно терпеть всякие несправедливости и угнетения, покоряться всякой власти, хотя бы иноплеменной и поневоле признаваемой⁷².

Несмотря на различную оценку Александра Невского в трудах Карамзина и Костомарова, тексты обоих историков имеют много общего. Оба автора находились под влиянием национальных идейных моделей и своими трудами повлияли на возникновение и многостороннее развитие национального дискурса об Александре Невском в XIX в.

История и «публичная сфера»

Насколько сильно это новое прочтение повлияло на культурную память в России, станет ясно при исследовании источников, обращенных не только к узкому кругу интересующихся историей интеллектуалов, но и к (медленно) расширяющейся в Российской империи читающей публике. В России XIX в. наблюдался рост печатной продукции, хотя не столь стремительный, как в Западной Европе. Следствием развития школьного образования стало постепенное формирование прослойки грамотных людей⁷³. Лишь в 60-х гг. XIX в. общее число потенциальных читателей в России превысило миллион человек, что соответствовало 0,5—1,5% населения⁷⁴. Но с середины XIX в. можно говорить о размывании, социальном расширении узкого дискурсивного сообщества (Diskursgemeinschaft), состоявшего по преимуществу из дворянской интеллигенции. Численному росту и социальной дифференциации читающей публики способствовало и возникновение новых медиа и типов текстов. Если газеты и журналы более обращались к читателям с образованием выше начальной школы, издатели дешевой народной литературы рассчитывали и на интерес купечества, мещан и крестьян, имевших лишь начальное школьное образование⁷⁵.

Как в более требовательной газетной и журнальной литературе, так и в печатной продукции, обращавшейся к широкой публике, в XIX в. культивировалась память об Александре Невском⁷⁶. При этом интерпретация исторического материала и заданного в этих текстах образа мы-группы отвечала не династически-имперскому и не церковно-сакральному дискурсам, но тому национальному прочтению, которое обнаруживается в текстах Карамзина и Костомарова. Особенно заметны три характерных момента: во-первых, мы-группа описана как трансисторическое, национальное, русское сообщество, в которое читатели вовлечены посредством эксплицитной мы-перспективы. Во-вторых, большое значение образов врага, которые служат в историческом повествовании о мы-группе своеобразным «контрастным фоном». В-третьих, растущая значимость военных аспектов в биографии Александра и стилизация его личности как фигуры военного героя.

В большинстве рассмотренных здесь текстов авторы стремятся вызвать у читателя ощущение причастности вневременному, национальному русскому сообществу. Как это делал уже Карамзин в своей «Истории», некоторые авторы используют в качестве нарративного стилистического средства мы-перспективу. Так, например, автор статьи «Святой Александр Невский» в журнале «Нива» говорит о «наших князьях» и «нашем первом столкновении с татарами». Козлов, автор брошюры под заглавием «Нашествие татар», говорит, что «мы» потеряли шестерых князей на «нашем фронте» в борьбе с татарами за Киев⁷⁷. Создаваемая здесь мы-группа объединяет в воображении как исторических героев XIII в., так и читателей XIX в., эта мы-группа оказывается не имперским российским, но национальным русским сообществом. В центре внимания автора — не государство «Россия», но «русский народ». Признаками такого подхода можно назвать и интерес авторов к истории русского народа и «русской народности»⁷⁸, а также использование прилагательного «русский»⁷⁹. Мы-группа при этом осмысляется прежде всего как культурное сообщество. Центральную роль при описании «русской народности» играют такие категории, как язык и религия. В рассматриваемых текстах постоянно подчеркивается принадлежность русских к языковому и культурному сообществу славян⁸⁰. Одновременно многие авторы подчеркивают значение православия как характерного признака национальной мы-группы⁸¹. Некоторые видят в православной вере «священный залог» русской народности⁸² и мечтают о «нашей многострадальной православной матушке — России»⁸³, или «Святой Руси»⁸⁴. Петрушевский даже интерпретирует акт крещения Руси в X в. как час рождения «русского народа»⁸⁵.

Описание мы-группы русского народа как цивилизованного, православно-христианского сообщества в текстах национального дискурса об Александре Невском находит свою противоположность в образах врагов, жестоких и «варварских» татар, а также агрессивных католических сил Запада⁸⁶. Новым ярким элементом описания врага становится рассказ о том, как шведы в 1240 г. действовали по указанию папы Григория IX, издавшего буллу о крестовом походе. Петрушевский, например, полагает, что «Папа Римский... приказывал... русских поворачивать в латинство»⁸⁷. Такая интерпретация Невской битвы еще отсутствует в «Истории государства Российского» Карамзина⁸⁸. Первым историком, выдвинувшим эту теорию, был, очевидно, Сергей Михайлович Соловьев. Он утверждал, что шведский ярл «Биргер, побуждаемый папскими посланиями, предпринял крестовый поход против Руси»⁸⁹. Независимо от того, есть ли в открытии Соловьева доля истины (что может быть вероятным), замечательна готовность авторов национального дискурса подхватить этот антикатолический момент, напоминающий интерпретации биографии Александра в редакциях Жития XVI в., и создать из него центральный аспект национальной памяти об Александре Невском.

Вероятно, «карьеру» тезиса о католическом крестовом походе против православной Руси в XIII в. следует интерпретировать как периферийное явление разгоравшегося «культуркампфа против католицизма»⁹⁰, ведшегося в России после Ноябрьского восстания 1830 г. в Польше. Своего апогея антикатолические настроения в империи достигли после Январского восстания 1863 г. Этот процесс способствовал тому, что и русская общественность свернула на линию официального антикатолицизма или могла относительно открыто его артикулировать⁹¹. Польша есть «острый клин, вогнанный Латинством в самую сердцевину Славянского мира с целью расколоть его в щепы», провозгласил в 1863 г. славянофильский публицист Юрий Самарин:

Как две души, заключенные в одном теле, Славянство и Латинство вели и доселе ведут внутри самой Польши борьбу непримиримую, на жизнь и смерть⁹².

«Душу» или «характер» семьи славянских народов Самарин противопоставляет не «душе» другой нации или народа, но «душе» другой конфессии. Эта идея, взятая из полемики по «польскому вопросу», обнаруживается и в национальном дискурсе об Александре Невском. Подлинными противниками славян или «русских» в XIII в. были не немцы, шведы или германские племена, а папа, католическая церковь, «латинство». Православная вера в национальном дискурсе служила основанием или «священным залогом» русской народности.

Православие превратилось в нем из атрибута религиозной общины в признак культурного сообщества. Если в религиозном дискурсе православные христиане еще мыслились как часть сакрального сообщества, включающего в себя не только земной мир, но и мир потусторонний, национальный дискурс ориентирован прежде всего на земную жизнь. Это становится очевидным и потому, например, что Александр Невский в национальном дискурсе почитается не как святой, но как земной герой «своей» национальной истории. В концепте сообщества в церковно-религиозном дискурсе святые мыслились как живая часть православной сакральной общины. Они были посредниками между земной церковью и Богом и могли в любое время быть призваны верующими для помощи и заступничества. В национальном дискурсе, напротив, живые святые превратились в мертвых героев прошлого. Им больше не молятся, их помнят как исторических персонажей. У них нет больше непосредственной возможности влиять на современную жизнь. Власть, которой они еще обладают, это опосредованная сила, сила исторического примера.

Трансформацию св. Александра в героя Александра Невского в национальном дискурсе можно проследить уже в «Истории» Карамзина. Такое превращение можно наблюдать и в рассматриваемых здесь текстах из журналов и народной литературы. Александр часто называется «героем», «непобедимым героем», «истинным героем» или просто «героем Невским»⁹³. При этом особенно подчеркивается его «героическое мужество» и «храбрость»⁹⁴. Эти определения позволяют ему выступать в текстах национального дискурса как русскому «витязю» и «нашему богатырю»⁹⁵. Автор небольшой брошюры о герое, вышедшей в 1905 г., впервые называет Александра «князем-воином»⁹⁶. Сдержанное высказывание Карамзина о том, что Александр был талантливым полководцем, благодарно подхваченное авторами национального дискурса, оказывается центральным аспектом образа Александра. В журнале «Нива» Александр назван «счастливым полководцем», Холодный прославляет его как «опытного вождя», Козлов отмечает, что «Александр был одарен... военным талантом», а В.Ю. Александр говорит, что Невский «был... искусным и хитрым военачальником»⁹⁷. «Открытие» военных способностей Александра в национальном дискурсе идет рука об руку с ростом значения выигранных им битв. В 1892 г. впервые в долгой истории памяти о нем вышло в свет две работы, которые, по крайней мере согласно названиям, были посвящены битвам 1240 и 1242 гг.⁹⁸. В год, когда отмечалось 650-летие Ледового побоища, победа на льду Чудского озера определенно была оценена выше, чем сражение 1240 г., почти два столетия считавшееся важнейшим военным достижением Александра⁹⁹. Однако это событие в национальном дискурсе — если не считать мнения Костомарова в его эссе о Невском — интерпретировалось еще не как «русско-немецкое» противостояние, но как борьба между католическим рыцарским орденом из Лифляндии и православной Русью¹⁰⁰. Однозначная «милитаризация» дискурса об Александре Невском произошла только в XX в. Тем не менее подчеркивание полководческих талантов Александра и возрастающее внимание к его победам в текстах национального дискурса указывают на то, что в России XIX в. началось осмысление национальной мы-группы как воюющего сообщества, в отграничении от внешних врагов¹⁰¹. Представление о мы-группе как «боевом сообществе» — характерная черта модерного национального мышления¹⁰². Растущее значение образа врага, памяти о важнейших битвах «своей» истории или о полководцах-победителях, которые отличают национальный дискурс об Александре Невском, имели конститутивный характер для проектов национальной идентичности во многих европейских странах¹⁰³. «Европейские нации в конце XIX столетия по их представлениям или их воле — это "вооруженные нации"»¹⁰⁴.

Иконография

Основные характеристики национального прочтения Александра Невского воплотились в новой иконографии этой исторической фигуры. Если в XVIII в. Александр, как правило, изображался великим князем в мантии и с регалиями российского императора, в конце XIX в. происходит «национализация» или «фольклоризация» его фигуры в изобразительном искусстве. Художники, творчество которых можно отнести к национальному дискурсу, стремились вывести на первый план все «русское» в собственной истории, поэтому лишили Александра пурпурного плаща с горностаевой оторочкой, императорской короны и скипетра и облачили в одежды, очевидно, более соответствовавшие представлениям XIX в. о русском средневековье. Новым в иконографическом спектре оказывается и акцент на функции Александра как воина, связанный с подчеркиванием его полководческих качеств и военного героизма в письменных свидетельствах национального дискурса.

На эскизе портретной иконы для иконостаса Владимирского собора в Киеве, созданном художником Виктором Михайловичем Васнецовым (1848—1926) в 1884—1885 гг., хорошо заметны оба аспекта (ил. 18)¹⁰⁵. Васнецов, приверженец «русского стиля», постоянно разрабатывавший в своем творчестве темы русского фольклора, изображает на этой картине Невского русским богатырем¹⁰⁶. Святой одет в доспехи, правой рукой он прижимает к груди рукоять меча, в левой у него древко знамени. Художник рисует князя в момент размышления и молитвы перед битвой. Плащ на плечах Александра и вся его одежда украшены народными орнаментами. Борода, которой Александр был лишен в петровское время, также относится к фольклорным элементам этого изображения. Нимб вокруг склоненной головы князя свидетельствует о его святости. Александр представлен здесь не монахом, как это было в церковно-религиозном дискурсе московского периода, и не князем имперского дискурса XVIII в. В соответствии с национальным прочтением он изображен воином. Одновременно подчеркивается его принадлежность национальному русскому сообществу¹⁰⁷. Александр — русский, князь-воин и святой. В этой последовательности можно расположить ориентиры в образе Александра Невского в национальном дискурсе¹⁰⁸.

Следует добавить, что живописное изображение Александра как воина в XIX в. остается еще исключением. Преобладают в это время изображения Невского как князя (или монаха)¹⁰⁹. Обе победы князя (1240,1242), ставшие в XX в. излюбленными мотивами художников, в развивавшейся с 1860-х гг. русской батальной и исторической живописи были исключительно редкими предметами изображения¹¹⁰. Хотя Ломоносов уже в 1764 г. назвал битву на Чудском озере выдающимся событием российской истории, способным вдохновить художников при украшении царских дворцов, это событие не было отражено в русской живописи до конца XIX в.¹¹¹. Невская битва в 1890-е гг. стала предметом изображения, в частности, у Г. Скливы (для Троицкого собора Александро-Невской лавры) и в середине XIX в. у Петра Бассина (для часовни Александра Невского Исаакиевского собора в Петербурге)¹¹². Русская историческая живопись, в отличие от советской, проявила малый интерес к военным подвигам Александра. Причины могли быть весьма разнообразными. Во-первых, в национальном дискурсе XIX в. воинствующее размежевание России с «Европой» не играло столь важной роли, как подчеркивание различия с Азией. Во-вторых, можно предположить, что в дискурсе «Россия и католическая Европа» главная партия «чужого» отводилась не Швеции или Тевтонскому ордену (и соответственно немцам), а Польше. В-третьих, это наблюдение может указывать на специфику национального мышления в России XIX в. Исследуя и сравнивая различные национальные места памяти, было бы интересно проследить, не была ли мифология борьбы и военной силы слабее, чем представление о религиозности и святости сообщества. В-четвертых, следует учесть, что в XIX в. Александр Невский все еще почитался святым, а православная церковь сторонилась светского изобразительного искусства. Все это может объяснить сдержанность русской исторической живописи в изображении светских деяний Александра¹¹³. Наконец, отсутствие изображений национально-русской окраски, посвященных военным подвигам Александра, можно расценить как возможную общую слабость русского национального дискурса или отсутствие организованного русского национального движения¹¹⁴. Однако по-настоящему удовлетворительный ответ может дать только сравнительное исследование русских национальных символов XIX в.

Примечания

1. Карамзин Н.М. Избранные статьи и письма. М, 1982. С. 159. Цит. по: Dudek G. Die Französische Revolution im Urteil N.M. Karamzins // Zeitschrift für Slawistik. 1989. Bd. 34. S. 345—351. См. также: Saunders D.B. Historians and Concepts of Nationality in Early Nineteenth-Century Russia // Slavonic and East European Review. 1982. Vol. 60. № 1. P. 44—62.

2. «Древняя Россия, казалось, найдена Карамзиным, как Америка — Колумбом» (Пушкин A.C. Собр. соч.: В 10 т. Т. 6: Критика и публицистика. М., 1962. С. 15).

3. Lemberg. Die nationale Gedankenwelt der Dekabristen. S. 10.

4. См.: Seton-Watson H. Russian Nationalism in Historical Perspective // Conquest R. The Last Empire. Nationality and Soviet Future. Stanford, 1986, P. 18; Raeff M. At the Origins of a Russian National Consciousness: Eighteenth Century Roots and Napoleonic Wars // History Teacher. 1991. Bd. 25. H. 1. P. 12ff.; Lemberg. Gedankenwelt. S. 61.

5. «Я не верю той любви к отечеству, которая презирает его летописи или не занимается ими, — надо знать, что любишь. А чтобы знать настоящее, необходимо иметь сведения о прошлом» (Карамзин Н.М. О случаях и характерах в российской истории, которые могут быть предметом художеств. Письмо к господину NN // Карамзин Н.М. Избранное. М., 1990. С. 11. Впервые опубликовано в 1802 г. в издававшемся Карамзиным журнале «Вестник Европы»).

6. См., например: Карамзин. О случаях... В этой статье он говорит исключительно об исторических событиях домонгольского времени.

7. См.: Thaden Е.С. The Beginnings of Romantic Nationalism in Russia // American Slavic and East European Review. 1954. Vol. 13. P. 514.

8. Проектом, полемичным по отношению к карамзинскому, стала «История русского народа» H.A. Полевого (1829—1833). См. об этом, в частности: Dietsch V. Interdependenzen von historischem Diskurs und Geschichtskonzeption. N.A Polevojs «Istorija russkogo naroda» und «Kljatva pri grobe Gospodnem» im Kontext der zeitgenössischen Geschichtsschreibung // Forschungen zur osteuropäischen Geschichte. 1981. Bd. 28. S. 17—381.

9. Цитаты из статьи Карамзина «О любви к Отечеству и народной гордости» (Избранное. М., 1990. С. 389—394). О влиянии Гердера на Карамзина см.: Bittner К. Herdersche Gedanken in Karamzins Geschichtsschau // Jahrbücher für Geschichte Osteuropas. 1959. NF 7. S. 237—269.

10. См.: Zaremba M. Johann Gottfried Herders humanitäres Nations- und Volksverständnis. Berlin, 1985. S. 176—188.

11. С мнением Битнера не согласен Р.Ю. Данилевский, оспаривающий влияние социальных и исторических идей Гердера на Карамзина. См.: Danilewski R. Yu. Die erste Aufnahme der «Ideen zur Philosophie der Geschichte der Menschheit» in Rußland // Johann Gottfried Herder. Zur Herder-Rezeption in Ost- und Südosteuropa / Hg. G. Ziegengeist. Berlin, 1978. S. 107—116, особ. S. 110.

12. См. также: Kappeler A. Russland als Vielvölkerreich: Entstehung — Geschichte — Zerfall. München, 1993. S. 199; Kappeler A. Bemerkungen zur Nationsbildung der Russen // Die Russen. Ihr Nationalbewußtsein in Geschichte und Gegenwart. S. 24; Renner. Russischer Nationalismus. S. 47; Tölz. Russia P. 155.

13. Значение Карамзина для возникновения русского национального самосознания подчеркивается, в частности, в: Tölz. Russia R 65; Russischer Nationalismus / Hg. Golczewski, Pickhan. S. 19.

14. Карамзин Н.М. История государства Российского. М., 1992. Т. IV. С. 16—56.

15. Там же. С. 22, 41, 42.

16. Там же. С. 18, 19, 20. Рыцари Тевтонского ордена называются или «ливонские рыцари», или «немцы».

17. Там же. С 55. Использование современной автору государственной терминологии для описания истории времен удельной Руси есть уже у Щербатова. См. гл. 5.3.

18. Там же. С. 19.

19. Там же. С. 21. Ср. также: С. 20: «...наши купцы... воины наши» и т.д.

20. Там же. С. 54.

21. Усилия по преодолению временной дистанции между прошлым и настоящим и по передаче читателям ощущения, что они живут непосредственно при изображенных исторических событиях, кажутся общей характерной чертой текстов и образов национального дискурса. См.: Frangois, Schulze. Das emotionale Fundament der Nationen. S. 19.

22. Карамзин. История государства Российского С. 55.

23. Там же. С. 20, 21 (2х), 42, 44, 47. Постепенную трансформацию св. Александра в национального русского героя можно наблюдать и в другом тексте, написанном примерно за десять лет до карамзинского. В августе 1808 г. в «Русском вестнике» С.Н. Глинки появилась статья «Князь Александр Невский» (С. 157—183). Александр постоянно именуется здесь «героем», «русским героем» и «венценосным героем». Его «слава» состоит в том, что он защитил от врагов отечество, т.е. «веру, нравы и любовь русских к России» (С. 166). Статья, в которой Александр назван и «Сыном Отечества» и «Отцом Отечества», маркирует переход от имперского к национальному дискурсу в начале XIX в. Не исключено, что текст Глинки мог повлиять на Карамзина. О Глинке см.: Киселева Л.Н. Система взглядов С.Н. Глинки // Проблемы литературной типологии и исторической преемственности: Труды по русской и славянской филологии. Учен. зап. Тартуского гос. ун-та. Тарту, 1981. Вып. 513. С. 52—72.

24. Об истории культа героев см. в общем: Frevert U. Herren und Helden. Vom Aufstieg des Heroismus im 19. und 20. Jahrhundert // Die Erfindung des Menschen. Schöpfungsträume und Körperbilder / Hg. von Dülmen R. Köln, 1998. S. 323—344.

25. Карамзин. История государства Российского. С. 18.

26. Там же. С. 21.

27. Там же. С. 40.

28. Там же. С. 54.

29. Там же. В «Повести» Кирилл оплакивает заход «солнца земли Суздальской», а в редакциях московского периода — «Русской».

30. Там же. С. 55.

31. Там же. С. 20.

32. Там же. С. 41.

33. О полемике на тему «Россия и Европа» см., в частности: Schelting А. von. Rußland und Europa im russischen Geschichtsdenken. Bern, 1948; Europa und Rußland. Texte zum Problem des westeuropäschen und russischen Selbstverständnisses / Hg. D. Cizevskij, D. Groh. Darmstadt, 1959; Riasanovsky. Rußland und der Westen; Neumann I.B. Russia and the Idea of Europe. A Study in Identity and International Relations. London, 1996.

34. Об азиатском дискурсе русской культуры см., в частности: Riasanovsky V. Russia and Asia: Two 19^th Century Views // California Slavic Studies. 1960. Vol. 1. P. 170—181; Idem. Asia through Russian Eyes // Russia and Asia / Ed. W.S. Vucinich. Stanford, 1972. P. 3—29; Hauner M. What is Asia to Us? Russia's Asian Heartland Yesterday and Today. London; New York, 1992; Russia's Orient. Imperial Borderlands and Peoples 1700—1917 / Ed. D. Brower, E. Lazzerini. Bloomington, 1997; Tölz. Russia P. 133ff.

35. Марк Бассин справедливо замечает, что возникновение азиатского дискурса в XVIII в. следует рассматривать как часть вестернизации страны. В той мере, в какой Россия «европеизировалась», русские интеллектуалы создавали для себя визави в образе Азии. См.: Bassin М. Russia between Europe and Asia: The Ideological Construction of Geographical Space // Slavic Review. 1991. Vol. 50. P. 1—17. [См. рус. перевод: Бассин М. Россия между Европой и Азией: Идеологическое конструирование географического пространства // Российская империя в зарубежной историографии: Антология / Ред. П. Верт, П.С. Кабытов, А.И. Миллер. М.: Новое издательство, 2005. С. 277—310. — Примеч. ред.]

36. См. также: Jobst К. Orientalism, E.W. Said und die Osteuropäische Geschichte // Saeculum. 2000. Bd. 51. S. 263.

37. См. об этом: Kappeler. Vielvölkerreich. S. 139ff. В русском азиатском дискурсе, особенно в романтической литературе о кавказских народах, однако, обнаруживается и образ «благородного дикаря». См. об этом, например: Layton S. Nineteenth-Century Russian Mythologies of Caucasian Savagery // Russia's Orient / Ed. Brower, Lazzerini. P. 80—100.

38. Достоевский Ф.М. Дневник писателя // Полное собрание сочинений. Л., 1984. Т. 27. С. 36—37.

39. См.: Карамзин. История государства Российского. С. 43.

40. Там же.

41. Там же. С. 47.

42. Лекция Кюхельбекера о русской литературе и русском языке, прочитанная в Париже в июне 1821 года // Литературное наследство. М., 1954. Т. 59.С. 366—374. В русском переводе: Кюхельбекер В.К. Лекция о русском языке // Декабристы. Антология. Т. 2: Проза. Литературная критика. Л., 1975. С. 347—357.

43. Кюхельбекер В.К. Лекция о русском языке С. 348. Влияние гердеровских идей на Кюхельбекера подчеркивает Данилевский (Danilewski. Aufnahme. S. 112—113.). См. также: Lemberg. Gedankenwelt. S. 78, 125. О новгородском мифе у декабристов: Там же. С. 94.

44. Кюхельбекер В.К. Лекция о русском языке. С. 348.

45. В этой связи интересно, что Пушкин полагал («Моя родословная») что его далекий предок сражался на стороне Невского. «Мой предок Рача мышцей бранной святому Невскому служил» (Пушкин A.C. Собрание сочинений: В 10 т. М, 1959. Т. 2. С. 330).

46. Костомаров H.H. Александр Невский // Русская история в жизнеописаниях ее главнейших деятелей. Отд. 1. Вып. 1. СПб., 1880. С. 155—172.

47. См.: Mazour. Modern Russian Historiography. P. 152; Kappeler A. Kleine Geschichte der Ukraine. München, 1994. S. 106ff.; БСЭ. M., 1973. T. 13 C. 275; Tölz. Russia P. 197ff.

48. Костомаров посвятил несколько страниц истории Александра Невского уже в работе «История Новгорода, Пскова и Вятки» (Т. 1. СПб., 1868).

49. В отличие от Карамзина, Костомаров довольно последовательно использует древнерусскую терминологию при описании событий XIII в.

50. Костомаров. Александр Невский. С. 155.

51. Там же. С. 156.

52. Там же.

53. Там же.

54. Lemberg Н. Der «Drang nach Osten» — Mythos und Realität // Deutsche und Polen. 100 Schlüsselbegriffe / Hg. E. Kobylicska u.a München, 1992. S. 22—28.

55. Впервые понятие «Drang nach Osten» по отношению к Германии употребил польский журналист Юлиан Клячко (Julian Klaczko) в 1849 г., реагируя на немецкую теорию «культуртрегерства», со ссылкой на которую в 1848 г. Франкфуртский парламент обосновал раздел провинции Познань. Немецкие поборники раздела Познани полагали, что цивилизаторский достижения Тевтонского ордена дают немцам вечное право на спорные территории. Польская сторона отвечала на эту теорию упреками в агрессивном немецком «Drang nach Osten», который не связан ни с какой определенной эпохой. См.: Lemberg, «Drang nach Osten»; Wippermann W. Der «deutsche Drang nach Osten». Ideologie und Wirklichkeit eines politischen Schlagwortes. Darmstadt, 1981; Meyer H. Drang nach Osten. Fortunes of a Slogan-concept in German Slavic Relations, 1849—1990. Bern u.a, 1996. Об употреблении этого понятия в русских дискуссиях по «балтийскому вопросу» в 1860-е гг. см.: Renner. Russischer Nationalismus. S. 363, 366.

56. Представление о «естественной» противоположности между Германией и Россией и соответственно романо-германской («западной») и славянской культурами обнаруживается и в учении о культурных типах Н.Я. Данилевского (1822—1885), идеи которого в 1890-е гг. были весьма популярны в России. Высшей точкой западной воинственности Данилевский считал время крестовых походов и католической миссии крестоносцев. См.: Russischer Nationalismus / Hg. Golczewski, Pickhan. S. 41.

57. Термин «народность» впервые был употреблен в 1819 г. князем П.А. Вяземским в письме к А. Тургеневу. Вяземский ориентировался на французское понятие «nationalite» и польское «narodowosc». Термин поначалу использовался как обозначение определенного, нового в русской литературе стиля, ориентированного на выразительные формы «простого народа», т.е. на фольклор. В течение XIX в. дискуссия о «народности» развивалась, будучи сначала литературной полемикой, в которой участвовали такие писатели, как Пушкин, и композиторы, как Бородин, Глинка и Римский-Корсаков, затем стала, по словам Н. Байта, «виртуальной навязчивой идеей для целого поколения русских интеллектуалов». Конъюнктура понятия «народность» была, в частности, выражением «открытия», переоценки и идеализации «простого народа» в дискурсе русской интеллигенции в конце XVIII—XIX в. и может считаться признаком влияния европейской романтической идеологии. Значение понятия «народ» два раза изменялось в это время. 1) Поначалу термин обозначал в русском этнографическом дискурсе «другого» или «чужого». В последней трети столетия обосновалось употребление понятия как обозначения мы-группы. 2) В начале XIX в. в центре дискуссии о «народности» оказалась социальная категория «российский народ», т.е. весь крестьянский «нижний слой» многонациональной империи. С 1820—1830-х гг. значение сузилось до этнической группы «русского народа». «"Народность" создала... из крестьянских народных масс национальный конструкт русского "народа"» (Renner. Russischer Nationalismus. S. 54). См. об этом: Knight N. Ethnicity, Nationality and the Masses: Narodnost' and Modernity in Imperial Russia // Russian Modernity: Politics, Knowledge, Practices / Ed. D.L. Hoffmann, Y. Kotsonis. New York, 2000. P. 41—65; Perrie M. Narodnost': Notions of National Identity j I Constructing Russian Culture in the Age of Revolution 1881—1940 / Ed. C. Kelly, D. Shepherd. Oxford, 1998. P. 28—36; Renner. Russischer Nationalismus. S. 44ff.

58. Найт указывает на влияние философии Шеллинга на полемику о «народности» в России XIX в. (Knight. Ethnicity, Nationality and the Masses. P. 52).

59. Гердер И.Г. Идеи к философии истории человечества. М., 1977. С. 250.

60. Об «украинском вопросе» в политике и публичных дебатах в России второй половины XIX в. см.: Миллер А.И. «Украинский вопрос» в политике властей и русском общественном мнении (вторая половина XIX века). СПб., 2000.

61. Ср.: Kappeler; Kleine. Geschichte der Ukraine. S. 120.

62. Дополнительной по отношению к Александру украинской фигурой у Костомарова был Даниил Романович Галицкий, которому он тоже посвящает главу в своем собрании жизнеописаний. Даниил (Данило) Галицкий, в отличие от Александра Невского, принял в 1245 г. королевскую корону от папы Иннокентия IV («rex Russiae») и основал тем самым традицию западной ориентации западнорусских княжеств. См. также гл. 2.2.

63. Костомаров. Александр Невский С. 163.

64. Там же. С. 155.

65. Образ «монгольского потока» находит свое западное соответствие, например, в идеях Трейчке о «диком море восточных (славянских) народов», от которого немецкий народ может защититься только посредством «прочного портового мола» (Treitschke Н. v. Das deutsche Ordensland Preußen (1862). Göttingen, 1955. S. 19).

66. Костомаров. Александр Невский С. 164.

67. Там же.

68. Там же. С. 161.

69. Там же. С. 164.

70. Там же.

71. Там же. С. 168.

72. Там же. С. 172.

73. См.: Renner. Russischer Nationalismus. S. 118ff.

74. См.: Ibid. S. 131; Renner. Nationalismus und Diskurs. S. 440.

75. О значении новых медиа для популяризации национального образа истории см. также: Schmiegelt. Rußland. S. 403.

76. Статьи об Александре Невском в газетах и журналах: Соловьев С.М. Святой Александр Невский // Московские ведомости. 30.08.1851. С. 965; Святой великий князь Александр Невский в Санкт-Петербурге // Воскресный досуг. Народная иллюстрация. 1863. Т. 2. № 33. С. 118—122; Святой Александр Невский // Нива. 1870. Т. 1. № 9. С. 142—144; Петров П. Бой Александра Невского на Неве со шведами Биргера // Нива. 1874. № 8. С. 119—122. Особенный интерес в этом контексте представляют статьи в «Ниве», «иллюстрированном журнале для семейного чтения», «журнале нового типа», основанном в 1870 г. по образцу немецкого «Gartenlaube» с начальным тиражом 15 000 экземпляров. Журнал выходил еженедельно и был очень успешным. В 1876 г. тираж увеличился почти в два раза. См.: Renner. Russischer Nationalismus. S. 124, 181.

Александр Невский в «народной литературе»: Ремезов И. Сказание о подвигах святого благоверного великого Александра Невского. СПб., 1862; Холодный Г.М. Жизнь и деятельность великого князя Александра Ярославича Невского в связи с событиями на Руси в XIII столетии. Тамбов, 1883; Петрушевский А. Сказание о св. благоверном, великом князе Александре Невском. СПб., 1885; Кроткое С. Невская битва и Ледовое побоище. Исторический очерк. М., 1892; Епифанов И. Александр Невский (Ледовое побоище). Рассказ с рисунками Н. Карамзина. СПб., 1892; Козлов И. Нашествие татар. Александр Невский. СПб., 1899; Александр В.Ю. Благоверный князь-воин Александр Ярославич Невский. Сергиев Посад, 1905.

77. Святой Александр Невский // Нива. С. 143; Козлов. Нашествие... С. 11, 29 (курсив наш. — Ф.Б.Ш.). См. также: Холодный. Жизнь и деятельность... С. 70; Александр. Благоверный князь-воин... С. 1, 3 и далее.

78. См., например: Холодный. Жизнь и деятельность... С. 62, 70, 85; Святой Александр Невский // Нива. С. 144.

79. Оба аспекта можно наблюдать в «Сказании» Петрушевского. В этом тексте возникает многогранный исторический образ насквозь национализированного, или «русифицированного», мира. «Русские люди» с «русской силой» и «русским сердцем» в «русском полку» или «русской рати» сражаются за «русский поселок», «русскую славу» и «русскую честь» (С. 15, 34 45, 19, 45, 38, 40, 41, 45). Не государства или правители выступают в произведении Петрушевского субъектами истории, а народы и племена, например «славяне», «русский народ», «татары», «шведы», «немцы» и «литовцы» (С. 3, 4, 6, 19 и далее, 27 и далее, 34 и далее, 42 и далее, 57, 70).

80. См.: Петрушевский. Сказание... С. 3—4; Холодный. Жизнь и деятельность... С. 58, 62, 70, 82, 86.

81. См., например: Кроткое. Невская битва... С. 14; Козлов. Нашествие... С. 29.

82. Холодный. Жизнь и деятельность... С. 64. Вторым «залогом» «русской народности» была для Холодного «свобода».

83. Кроткое. Невская битва... С. 3. См. также: Александр. Благоверный князь-воин... С. 4.

84. Петрушевский. Сказание... С. 69.

85. «Православная вера связала, сплотила Русское государство; стала одна Русская земля, один Русский народ» (Петрушевский. Сказание... С. 6). В журнале «Нива» Александр Невский стилизован как предтеча панславистской и панправославной доктрины российской внешней политики. Александр стремился «к освобождению и объединению дорогих нам по вере и по языку народностей». И эта «великая система» «до сих пор продолжается» (Святой Александр Невский // Нива. С. 144).

86. Как и в трудах Карамзина и Костомарова, мы-группа русского народа во всех текстах описывается прежде всего в отграничении от «варварских татар» (Кроткое. Невская битва... С. 4; Петрушевский. Сказание... С. 19 и далее; Холодный. Жизнь и деятельность... С. 30, 55; Святой Александр Невский // Нива. С. 143; Святой великий князь Александр Невский // Воскресный досуг. С. 118—119; Александр. Благоверный князь-воин. С. 6; Козлов. Нашествие... С. 23). В статье, опубликованной в 1863 г. в журнале «Воскресный досуг», Александр называется «спасителем России от татар». Искусная тактика Александра привела к тому, что Русь оказалась защищенной от дальнейших разрушительных набегов монголов. Это дало «удрученному народу» возможность собрать силы и выступить в назначенное время против татар. См.: Там же. С. 119. В журнале «Нива» в 1870 г. Александр был даже провозглашен первым «собирателем» русских земель и основателем той политической системы, «которая не только избавила Россию от татарского ига, но подчинила ей Казань, Астрахань, Крым и Сибирь» (Святой Александр Невский // Нива. С. 143—144).

87. Петрушевский. Сказание... С. 28. См. также: Кроткое. Невская битва. С. 13; Холодный. Жизнь и деятельность... С. 61; Козлов. Нашествие... С. 25; Александр. Благоверный князь-воин... С. 4; Петров. Бой Александра Невского.. // Нива. С. 120. Отличающуюся интерпретацию см.: Святой великий князь Александр Невский // Воскресный досуг. С. 119. Здесь Невская битва представлена как выражение борьбы Швеции и Новгорода за Финляндию.

88. См.: Карамзин. История государства Российского. С. 18.

89. Соловьев С.М. История России с древнейших времен // Сочинения М., 1998. Т. 2. С. 148. (Впервые опубликовано в 1851—1879 гг.) Ссылка на упомянутую папскую буллу отсутствует. См.: Он же. Учебник русской истории. М., 1860. С. 50; Святой Александр Невский // Московские ведомости. 30 августа 1851 г. Соловьев, вероятно, опирался на буллу, посланную папой Григорием IX 5 декабря 1237 г. архиепископу Упсалы, в которой шведы призывались в крестовый поход против финнов. См.: Петров. Бой Александра Невского // Нива. С. 120.

90. Zernack. Polen und Rußland. S. 331. См. также: Zimbajew N.I. Zur Entwicklung des russischen Nationalbewußtseins vom Aufstand der Dekabristen bis zur Bauernbefreiung // Die Russen / Hg. Kappeler. S. 37—54; Kappeler. Vielvölkerreich. S. 209.

91. Об этом см., в частности: Renner. Russischer Nationalismus. S. 186ff.; Schulze Wessel M. Rußlands Blick auf Preußen. Die polnische Frage in der Diplomatie und der politischen Öffentlichkeit des Zarenreichs und der Sowjetunion 1697—1947. Stuttgart, 1995. Особ. S. 189ff.

92. Самарин Ю. Сочинения. Т. 1. M., 1877. С. 333, 342.

93. Петров. Бой Александра Невского // Нива. С. 120; Святой Александр Невский // Нива. С. 143; Александр. Благоверный князь-воин... С. 6; Холодный. Жизнь и деятельность... С. 57, 71, 75, 78, 80, 82, 86; Кроткое. Невская битва... С. 37.

94. Холодный. Жизнь и деятельность... С. 67; Александр. Благоверный князь-воин. С. 1, 7. См. также: Петрушевский. Сказание... С. 32, 46; Епифанов. Александр Невский... С. 58; Кроткое. Невская битва... С. 26.

95. Александр. Благоверный князь-воин... С. 1, 5; Холодный. Жизнь и деятельность... С. 62.

96. Александр. Благоверный князь-воин... С. 1.

97. Святой Александр Невский // Нива. С. 142; Холодный. Жизнь и деятельность... С. 71; Козлов. Нашествие... С. 26; Александр. Благоверный князь-воин... С. 5. См. также: Петрушевский. Сказание... С. 38 и далее; Соловьев. Святой Александр Невский.

98. Кроткое. Невская битва и Ледовое побоище; Епифанов. Александр Невский. (Ледовое побоище). Произведение Кроткова было новым и в другом отношении. Автор украсил свой рассказ об Александре Невском воображаемыми диалогами между протагонистами и речью князя к населению Новгорода. Одновременно он попытался привлечь читателя напряженным стилем повествования. В его тексте обнаруживаются черты исторического романа, жанра, который стал носителем дискурса об Александре Невском только в XX в. Произведение Кроткова вышло в серии патриотических книжечек «Общества распространения полезных книг» в Москве по цене от пяти до двадцати копеек. В серии «Рассказы из русской истории» вышли также произведения на следующие темы: 1) битва на Куликовом поле, 2) Полтавская битва, 3) Бородинское сражение, 4) Ермак Тимофеевич, 5) взятие Казани, 6) Минин и Пожарский, 7) Иван Сусанин, 8) императрица Екатерина II, 9) Князь Потемкин, 10) князь Серебряный, 11) Соловецкий монастырь, 12) Киево-Печерская лавра, 13) Отечественная война, 14) Петр Великий, 15) царь Иван Грозный, 16) Московский Китай-город.

99. Уже в 1851 г. Соловьев назвал битву на льду Чудского озера «одной из самых кровопролитных битв, какие только знают летописи Северо-Западной Руси» (Соловьев. Святой Александр Невский).

100. Так, например, Соловьев в статье для «Московских ведомостей» подчеркивает: «...мы видели религиозное значение борьбы Северо-Западной Руси со Шведами и Орденом» (курсив наш. — Ф.Б.Ш.).

101. Другим признаком «милитаризации» дискурса об Александре Невском в XIX в. можно считать тот факт, что 5 августа 1855 г. изменился статус учрежденного в XVIII в. и названного именем князя наградного ордена. Если до сих пор орденом отмечались только гражданские заслуги перед отечеством (см. гл. 5.2), теперь его можно было получить и за определенные военные подвиги. В этой связи была создана и новая орденская звезда, которая отличалась от звезды 1725 г. добавлением двух золотых перекрещивающихся мечей. См.: Серков С.Р. Первые ордена России // Военно-исторический журнал. 1990. Вып. 1. С. 93—94.

102. См.: Langewiesche. Nation. S. 195; Haupt, Tacke. Kultur des Nationalen. S. 273—274; Vogel J. Nationen im Gleichschritt. Der Kult der «Nation in Waffen» in Deutschland und Frankreich 1871—1914. Göttingen, 1997; Der politische Totenkult. Kriegerdenkmäler in der Moderne / Hg. R. Kosellek, M. Jeismann. München, 1994.

103. См.: Schulze. Staat und Nation. S. 125—126; Интересная панорама национальных мифов о битвах представлена в каталоге выставки «Mythen der Nationen», изданном М. Флаке.

104. Frangois_у Schulze. Das emotionale Fundament der Nationen. S. 29.

105. См. об этом: Климов. Святой Александр Невский. С. 97—98. О Владимирском соборе в Киеве см. также: Киевский Владимирский собор. Альбом фотографий. Г. Лазовского. Киев, б.г.

106. См.: Климов. Святой Александр Невский. С. 98. К известнейшим картинам Васнецова причисляются «Богатыри» (1878—1881) и «Битва русских со скифами» (1881). См. об этом: Schäfer. Historienmalerei. S. 120ff.

107. С картиной Васнецова можно сравнить эскиз иконы Александра Невского художника М.В. Нестерова для иконостаса храма Вознесения Христова в Санкт-Петербурге (1892/1893). См. об этом: Климов. Святой Александр Невский. С. 99. Ил. 4. Эскиз Нестерова впоследствии был реализован в мозаике.

108. К национальному дискурсу можно причислить и изображение Александра Невского в числе 109 фигур на цоколе новгородского памятника Тысячелетию России. М. Микешин поместил Александра не в группу «государственных деятелей», а среди «полководцев и героев». Художник изобразил Александра воином в доспехах, с мечом, с бородой. См.: Смирнов В.Г. Россия в бронзе. Памятник Тысячелетию России и его герои. Новгород, 1993.

109. См., например, эскизы Г.И. Семирадского для росписи храма Христа Спасителя в Москве (1876). Специальная комиссия заказала художнику изображение следующих сцен из биографии Александра: 1) Александр в Золотой Орде; 2) Александр принимает папских легатов; 3) кончина Александра; 4) погребение Александра и чудо с духовной грамотой. См. об этом: Климов. Святой Александр Невский. С. 95 и далее. Эскизы Семирадского можно причислить как к национальному, так и церковно-религиозному дискурсу. То же можно сказать и о гравюре В.В. Верещагина «Великий князь Александр Ярославич Невский», появившейся в качестве иллюстрации к книге «История государства Российского в изображениях державных его правителей» (СПб., 1891). Верещагин выбрал в качестве сюжета момент пострижения Александра в монахи незадолго до смерти (ил. в: Литвинов Б. Властелины Кремля. М., 1996. С. 37).

110. См.: Schäfer. Historienmalerei; Верещагина А. Художник, время, история. Очерки русской исторической живописи XVIII — начала XX века. Л., 1973.

111. Ломоносов М.В. Идеи для живописных картин из Российской истории // Полное собрание сочинений. М.; Л., 1952. Т. 6. С. 367—373, особ, с. 369. См. также: Моисеева. Ломоносов. С. 180. Подобный перечень исторических событий у Карамзина содержит лишь эпизоды и персонажи истории Киевской Руси. См.: Карамзин. О случаях и характерах российской истории. См. об этом: Schäfer. Historienmalerei. S. 8; Schmiegelt. Rußland. S. 402. Первое известное нам современное живописное изображение битвы на Чудском озере относится к 1902 г. Это небольшая гравюра М.Т. Соловьева, вышедшая в сборнике в серии «Картины из русской истории». См.: Альбом картин по русской истории от Рюрика до Николая I (Отдел эстампов РНБ СПб.).

112. Невская битва предлагалась художникам в собрании сюжетов А. Писарева. (Предметы для художников. Избранные из русской истории и славянского баснословия и из всех русских сочинений в стихах и в прозе. СПб., 1807. С. 57—61.) Автор предлагает художникам изобразить тот момент, когда Александр мечом сносит шлем с головы шведского «короля Велгера» (sic!). Описанный Писаревым момент увековечил символист Николай Константинович Рерих в 1905 г. в эскизе для мозаики под названием «бой Александра Невского с ярлом Биргером» (ил. в: Schmiegelt. Rußland. S. 408). Гравюры с изображением Невской битвы имеются и в некоторых альбомах по истории XIX в. См.: Живописный Карамзин или русская история в картинках, издаваемая Андреем Прево. СПб., 1837. Ч. 2. № 62; История России в портретах по столетиям. Издание, состоящее под августейшим попечительством Его высочества принца Петра Александровича Ольденбургского, Покровской общины сестер милосердия. СПб., 1903. С. 47; Альбом произведений русских художников, поев, истории и быту. Б.м., б.г., где помещен офорт В. Васнецова «Битва князя Александра Невского со шведами на Неве» (Отдел эстампов РНБ СПб.).

113. Вероятно, этим объясняется и тот факт, что в Советском Союзе светские памятники Александру Невскому появились только после Отечественной войны. Скульптурное изображение Александра могло появиться только после окончательной десакрализации его личности в 1930-х гг. См. об этом гл. 11.3.

114. Низкую степень собственной организованности признавали и сторонники русского национализма в XIX в. См.: Renner. Russischer Nationalismus. S. 373—374.

Предыдущая страница

К оглавлению

Следующая страница