6.1. Национальный, имперский и церковный дискурсы
Начало научного осмысления отечественной истории совпало в России в XVIII в. с «открытием» русского языка, русской культуры и русского «народа». В это время появились не только первые секулярные общие обзоры «собственного» прошлого, но и основополагающие работы по языкознанию, такие как словари, грамматики, а также первые произведения русской беллетристики1. Размежевание с доминирующей «европейской», т.е. прежде всего французской, культурой и влияние параллельных процессов в Западной Европе привели в конце XVIII в. к развитию в русском дворянском обществе начатков модерного национального сознания2. Растущий интерес ко всему «своему», сливающийся с проблемой поиска «собственной» истории и русского языка и фольклора, т.е. культуры простого, крестьянского народа, составил основу для возникновения различных форм национального мышления в России в XIX в. Контакты с «Другим» в собственной стране, а также встречи за границей сыграли огромную роль в процессе возникновения в XVIII в. национального русского дискурса. Новое повествование о мы-группе хотя и отторгало (западноевропейские культурные образцы, но одновременно стремилось подчеркнуть включенность «открытой» русской нации в европейскую семью народов. Прекрасным примером такого стремления национально мыслящих русских ученых доказать «равноценность» России европейской истории может служить спор о «норманизме» между Ломоносовым и немецкими членами академии Шлецером и Миллером в середине XVIII в., — дискуссия о том, скандинавские или «свои», славянские корни были у Русского/Российского государства. Европеизация России предопределила рост русского национального самосознания в XVIII — начале XIX в., что вновь оказывается признаком включенности страны в сферу влияния европейской культуры.
Со времени правления Екатерины II национальный дискурс, носителем которого была интеллигенция или дворянское общество, обрел компонент, критический по отношению к государству. «Новая Россия» Петра Великого, ориентированная на западноевропейский абсолютизм и управлявшаяся чужеродной бюрократией и «иностранными» монархами, казалась идеологам русской нации чуждой, идущей вразрез с русскими традициями. С культивированием «своей» традиции были отчасти связаны конкретные надежды дворян на участие в политике, поскольку они все сильнее ощущали себя представителями русской нации или даже ее воплощением3.
В XIX столетии национальное мышление вновь оказалось связанным с критикой самодержавного государства. Прекрасными примерами могут служить здесь и национальная идеология декабристов, и философия раннего славянофильства4. Однако приверженцы русского национального дискурса — которых следует рассматривать в первую очередь не как представителей национального движения, но скорее как часть «толкующего сообщества»5 — в большинстве своем не ставили под сомнение российское имперское государство. Тем не менее они «обнаружили в русской нации полюс идентичности, равный самодержавию, отделивший в осознающей себя "публике" (Öffentlichkeit) представление о царском абсолютизме как исторически самой влиятельной интегрирующей силе империи»6.
Отношение государственной власти к дискурсу, определявшему мы-группу как национальное (народное) сообщество, а не через лояльность императору, оставалось амбивалентным вплоть до краха империи в 1917 г. Это было связано, во-первых, с несовместимостью национальной модели государства с полиэтническим характером империи и, во-вторых, с эмансипационным потенциалом общества, который власти могли видеть в национальных движениях после европейских революций 1830—1848 гг. или Январского восстания в Польше в 1863 г. Эмансипация, национальная или общественная, не входила в интересы правящего режима, принципиально державшегося вплоть до самого падения за предмодерную, династически-имперскую интегрирующую идею государства. Если в странах Западной Европы во второй половине XIX в. национальный дискурс, носителем которого является общество, использовался правительствами для поддержки государства и мог стать инструментом стабилизации режима, в России латентно присутствовало противоречие между «официальным» имперским патриотизмом и общественным национализмом7.
Этот дуализм между «национальным» и «имперским» дискурсами коллективной идентичности служит своего рода упорядочивающей рамкой в главе об образе Александра Невского в XIX в. Мы постараемся рассмотреть, каким образом фигура памяти «Александр Невский» встраивается в оба рамочных повествования о «сообществе». Характерными для «национального» дискурса в этом контексте оказываются два момента. Во-первых, мы-группа не определяется больше исключительно как сообщество лояльных правителю подданных или как группа жителей территории государства, как это было в имперском дискурсе. Новым критерием оказывается принадлежность к определенному народу, племени или национальному сообществу, понимаемому как сообщество языковое и культурное. Такой концепт идентичности потенциально допускает возможность интеграции различных классов, слоев и «сословий» в идею одного национального сообщества. Второй важный момент в национальном дискурсе, который при этом остается в тени в исследовании дискурсивного уровня, — это его носители. В отличие от государственно-имперского, национальный дискурс понимается как артикуляция «общества», интеллигенции или русской «публичной сферы» (Öffentlichkeit), возникшей в середине века8.
Наряду с имперским и национальным дискурсом в качестве третьей формы «воображения» сообщества в XIX в. сохранился церковный дискурс, подчеркивавший религиозный характер мы-группы9. Все три концепта коллективной идентичности были тесно переплетены друг с другом и взаимообусловлены. Поэтому различение национального, имперского и церковного дискурсов об Александре Невском следует рассматривать лишь как разграничение идеальных типов.
Примечания
1. Юрий Слезкин вводит «изобретение русского народа» в контекст исследований этнического многообразия Российской империи в XVIII в. См.: Slezkine Y. Naturalists Versus Nations: Eighteenth-Century Russian Scholars Confront Ethnic Diversity// Representations. 1994. Vol. 47. P. 170—195. [См. перевод: Слезкин Ю. Естествоиспытатели и нации: русские ученые XVIII века и проблема этнического многообразия // Российская империя в зарубежной историографии: Антология / Ред. П. Верт, П.С. Кабытов, А.И. Миллер. М.: Новое издательство, 2005. С. 120—154. — Примеч. ред.]
2. См. об этом: Rogger. Consciousness; Greenfeld. Nationalism. P. 189—274; Tölz. Russia P. 45ff.
3. См.: Serman. Russian National Consciousness.
4. См., в частности: Lemberg H. Die nationale Gedankenwelt der Dekabristen. Köln, Graz, 1963; Riasanovsky N.V. Rußland und der Westen. Die Lehre der Slavophilen. München, 1954; Russischer Nationalismus / Hg. Golczewski, Pickhan. S. 19ff.
5. Renner. Russischer Nationalismus. S. 15. В другом месте Реннер называет русский национализм второй половины XIX в. «не организованным, а идейным движением» (С. 23), носителем которого было «интеллектуальное дискурсивное сообщество» (С. 43, 60).
6. Renner. Russischer Nationalismus. S. 66, 375. См. также: Renner. Nationalismus und Diskurs: Zur Konstruktion nationaler Identität im Russischen Zarenreich nach 1855 // Nationalismen in Europa West- und Osteuropa im Vergleich / Hg. von Hirschhausen U., Leonhard J. Göttingen, 2001. S. 433—449, особ. S. 441ff.
7. См., в частности: Rogger. Nationalism and the State; Geyer D. Funktionen des russischen Nationalismus. 1860—1885 // Nationalismus / Hg. H.A Winkler. Königstein, 1985. S. 182; Hosking G. Russischer Nationalismus vor 1914 und heute: Die Spannung zwischen imperialem und nationalem Bewußtsein // Die Russen. Ihr Nationalbewußtsein in Geschichte und Gegenwart / Hg. A. Kappeler. Köln, 1990. S. 169—183, особ. S. 170; Renner. Russischer Nationalismus. S. 15; Tölz. Russia P. 6, 8, 13, 100, 169, 175.
8. О возникновении национальной «публичной сферы» в России в середине XIX в. см. особ.: Renner. Russischer Nationalismus. S. 57ff. К сожалению, источники об образе Александра Невского не дают возможности дифференцировать различные типы национального мышления в XIX в. (славянофилы, панслависты, неослависты, династические или конституционные националисты). Поэтому в дальнейшем мы будем идеально-типически говорить об одном русском национальном дискурсе. Краткий обзор возникновения и спектра национального мышления в XIX в. см.: Russischer Nationalismus / Hg. Golczewski, Pickhan. S. 15—65.
9. О трех различных способах концептуализации русской идентичности с XVI по XIX в. см.: Kappeler. Remarks.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |