4.4. Terra sancta Московское царство
В дальнейший период существования Московского царства Александр Невский еще не играл той большой роли, какая выпала ему в XVIII в. Великому князю, введенному канонизацией 1547 г. в сонм святых Русской православной церкви, приходилось в XVI—XVII вв. делить славу и память с множеством прочих святых князей. Однако в это время были заложены основы его позднейшего почитания. Специфический церковный дискурс о святом князе, ставивший во главу угла его чудотворство, сконцентрировался в образе монаха Алексия и великого схимника. Этот отрешившийся от мира чудотворный князь был проявлением Божественной благодати, выпавшей на долю русской церкви. Он служил ей доказательством избранности, позволяя отграничить себя от Византии и от светской власти великого князя. Образ святого был и компенсацией за распад монашеской жизни.
Дополнительно к этому династический дискурс подчеркивал значение Александра для обоснования московского самодержавия и — через включение в генеалогию — власти московских Рюриковичей. Мы постараемся суммировать оба интерпретативных образца фигуры Александра, противопоставив источники церковного и династического дискурсов.
| Церковный дискурс | Династический дискурс |
| Алексий, святой монах и чудотворец | Александр, святой великий князь |
| На первый план выдвигаются чудотворства | Мирская жизнь на первом плане |
| Символизирует святость церкви | Символизирует благородство династии |
| Редакции Жития, служба | Официальная историография/ генеалогия |
| Житийная икона | Лицевой свод |
| Церковь Ризоположения | Архангельский собор |
| Портретная икона | «Титулярник» |
Церковный и династический дискурсы сосуществовали в московский период на равных правах, не противореча друг другу существенно и даже обнаруживая большую общность. Это неудивительно, поскольку церковная и светская сферы в московский период не были еще четко разграничены. Русская история не знала поляризации, которая на Западе возникла между папской и императорской властью. Тексты, распределенные в настоящей главе по различным дискурсам, зачастую исходили из одного и того же источника.
Функциональное объяснение наблюдаемых нами различий между двумя дискурсами об Александре Невском быстро наталкивается на определенные пределы.
Церковный и династический дискурсы — это не только оппозиция, они могут быть прочитаны как репрезентации двух взаимодополняющих полюсов одного повествования о сущности «Русской земли», унаследованной Московским централизованным государством. Непрерывность церковного и династического единства от Киева до Москвы составляла исходный пункт московского самосознания1. Оба образа Александра Невского московского периода — монаха-чудотворца Алексия и непобедимого великого князя и полководца Александра — воплощают, с одной стороны, святость церкви и страны, а с другой — божественное благородство царя и его династии2. Святость русской церкви и благородство правящего рода не исключали друг друга, они даже были взаимообусловлены. Это были две стороны одной медали, два полюса, организовавшие русский дискурс коллективной идентичности московского периода3. В конце XVII в. две повествовательные линии уже устоялись. С одной стороны, утвердился дискурс о сакральном сообществе, зародившемся при крещении св. Владимиром Руси — святой земли (terra sancta). Падение Константинополя стало новым импульсом для такого самосознания. Великое княжество Московское, в понимании его церковных и политических идеологов, сменило Византию как оплот православной веры. Свое формульное воплощение эта идея нашла в понятии «Святой Руси». Русская земля или Великое княжество Московское как ее легитимный наследник мыслились Палестиной, землей обетованной, а населявший ее народ — избранным народом. Свидетельством святости земли был великий сонм ее святых. Как инкарнации Святого Духа они были доказательством преизбытка Божьей благодати и исключительной позиции «Русской земли» в священной истории. Со времен политического кризиса эпохи Смуты и церковного раскола конца XVII в. дискурс о святости Руси оказывался возможной антитезой историческому нарративу, представлявшему Россию как чисто политический организм, как сообщество, сформированное вокруг великого князя или царя.
С другой стороны, существовал дискурс о распространении политической власти Великого княжества Московского. После захвата Казанского ханства (1552) и Астрахани (1556) территория, подвластная русскому царю, распространилась за границы старой «Русской земли». Царство с тех пор не могло мыслиться исключительно как сакральное сообщество. Секуляризация государственной идеологии и соответственно развитие независимого от религии понятия государства, которое в XVII в. обозначилось при Алексее Михайловиче и приобрело четкие очертания при Петре I, стали логическим следствием этой имперской экспансии4. Такая «этатизация» политической теории может быть прослежена и в изменениях образа Александра Невского в конце XVII в. Если в церковном дискурсе наш герой символизировал святость страны, в династическом он подчеркивал легитимность политической власти московских царей.
Примечания
1. См.: Osterrieder. Sakralgemeinschafi. S. 205; Halperin. The Concept of the Russian Land. P. 37; Pelenski J. The Contest for the Legacy of Kievan Rus'. Boulder, 1998.
2. Другим примером синтеза церковно-сакрального и династического дискурсов в одном историческом образе московского времени, вероятно, может служить биография Дмитрия Донского. Гальперин указывает, что победитель 1380 г. прославлялся в его житии XV в. как князь-монах. См.: Halperin. The Concept of the Russian Land. P. 37—38.
3. См.: Cherniavsky. Holy Russia // Idem. Tsar and People. P. 101—127; Idem. «Holy Russia»: A Study in the History of an Idea // American Historical Review. 1958. Vol. 63. P. 617—637.
4. Tölz. Russia P. 23ff.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |