Польша, Литва и Московская Русь в 1385—1389 гг.
Заключение польско-литовской унии 1385—1386 гг. открывало собой следующую страницу в политической истории Восточной Европы. Это событие создавало новую расстановку сил в данной части Европейского континента, меняло существенным образом характер сложившихся здесь ранее внутриполитических международных отношений. Факт польско-литовской династической унии был, бесспорно, сразу замечен в Риме и Константинополе, он сразу обратил на себя внимание магистров немецких Орденов и ордынского хана, произвел определенное впечатление и на ближайших восточных соседей Польско-Литовского объединения — на главу Владимирского княжения Дмитрия Донского, на феодалов Великого Новгорода, Смоленска, Рязани.
Весьма симптоматичными были сдвиги во внутриполитической жизни великого княжества Литовского и Русского. Существовавшему ранее сотрудничеству литовских и русских феодалов, основанному на стремлении содействовать упрочению и расширению их общего государства, на поддержании сословного равноправия русской и литовской феодальной знати, теперь был противопоставлен насаждаемый сверху антагонизм католической Литвы и православной Руси. Предоставление в 1387 г. литовским феодалам-католикам больших прав и привилегий по сравнению с феодалами русскими [75, X, 441; 490; 491, 275, 43] привело к тому, что обе группы господствующего класса Литовско-Русского государства действительно оказались противопоставленными друг другу по религиозной и сословно-правовой линиям. Эта тактика искусственного насаждения неравноправия обеих групп феодалов, естественно, приводила к сужению фронта их сотрудничества, к постепенному разобщению этих двух частей Литовско-Русского государства, а в дальнейшем к более легкому их поглощению феодальной Польшей.
В сущности, польские феодалы почти сразу после акта 1385—1386 гг. приступили к осуществлению этой программы освоения двух изолированных частей одного целого. Если собственно Литва осваивалась с помощью предоставления особых привилегий литовским феодалам-католикам, русские удельные княжества Литовско-Русского государства закреплялись за польской короной не только с помощью посылаемых туда польских гарнизонов и верных Ягайло князей [75, X, 449; 510, 21; 511, 121; 128], но и с помощью ряда особых политических мер, в частности присяг.
Так, на протяжении 1387—1389 гг. почти все удельные русские князья великого княжества Литовского были вынуждены присягать Ягайло как главе польского государства. В одних случаях сохранились даже тексты этих присяг, в других имеется указание на их существование в прошлом. Так, известны присяги Скиргайло [65, № 7, 18], Витовта от 1386 г. [65, № 8], Семена Лугвеня от 1388 г. [65, № 19, 25, 26, 27], Владимира Ольгердовича [65, № 23], Дмитрия Ольгердовича от 1388 г. [65, № 24] и др. Наиболее показательными являются тексты присяг Дмитрия Ольгердовича [65, № 26] и Семена Лугвеня [65, № 25—28]. Характерно, что Дмитрий Ольгердович, известный как союзник Дмитрия Донского по событиям 1379—1381 должен был теперь не только присягнуть главе польского королевства, но и торжественно осудить свое прежнее сотрудничество с московским князем [65, № 19, 25, 26, 27].
Не менее показательной для политических установок польской дипломатии той поры была и присяга князя Семена Лугвеня, бывшего князем-наместником в Великом Новгороде. Князь Семен Лугвень подчеркнул, что именно «король польский... поставил его опекальником мужем и людем Великого Новгорода» [65, № 11, 25].
Но польские феодалы стремились удержать свои позиции в русских удельных землях-княжествах не только с помощью подобных деклараций и присяг. Довольно часто правящие круги феодальной Польши предпочитали просто устранять наиболее «крамольных» князей, зарекомендовавших себя сторонниками сотрудничества с Владимирским княжением. Так сложилась, например, судьба полоцкого князя Андрея Ольгердовича в 1387 г. Еще в 1386 г. Скиргайло во главе большого литовского и орденского войска двинулся на Полоцк, где с 1381 г. находился Андрей Ольгердович со своими сыновьями [553, 40—41]. «А Скиргайло... ходил ратью с литовскою силою и с немецкою под Полтеск и взя город, и Ондреевна сына Субиша, а самого Ондрея, брата своего, изымал и в Литву свел» [38, 347].
Таковы были тенденции внутриполитического развития великого княжества Литовского после кревского акта 1385 г.
Как же реагировали на это важное событие ближайшие соседи Польско-Литовского объединения, в частности Москва, Великий Новгород, Рязань, Смоленск и т. д.? Как реагировали на этот акт такие важные политические силы того времени, как Орда и Орден? О позиции Орды и Ордена, занятой ими в 1386—1387 гг., мы уже осведомлены. Орда, много сделавшая для реализации Кревской унии накануне 1385 г., теперь стала «осуждать» этот акт и встала на путь поддержки главы Владимирского княжения, санкционируя при этом не только мир между Рязанью и Москвой, но также и брачный союз дочери Дмитрия Донского и сына Олега рязанского — Федора.
Правители Ордена также осудили акт польско-литовской унии и стали вести борьбу, хотя не всегда последовательно, против сращивания Литвы с Польшей.
Что же касалось реакции самого Дмитрия Донского, то он, потеряв в лице Ягайло политического союзника, ставшего его серьезным противником, стремился приобрести других союзников в русских землях, старался к тому же получить поддержку как Константинополя, так и Орды. Отстаивая эти цели своей политики, Дмитрий Донской действовал весьма решительно, не останавливаясь ни перед применением вооруженной силы (например, против Великого Новгорода в 1386 г.), ни перед политическим разрывом со своими ближайшими коллегами (например, с Владимиром Андреевичем серпуховским в 1388 г.).
Разрыв Москвы с Литвой зимой 1384/85 г. и заключение польско-литовской унии оказали непосредственное воздействие и на политику Великого Новгорода, Смоленска, Рязани. В этой обстановке возобновившегося соперничества Москвы и Вильно промежуточные земли-княжества стали спешно определять свои политические позиции. Рязань и Смоленск попытались перейти на сторону Москвы.
Рязани это удалось. Как уже отмечалось, в 1386 г. «князь великий Дмитрий Иванович отда дщерь свою княгиню Софию на Рязань за князя Федора Ольговича» [45, 137].
Попытка смоленских князей при опоре на Владимирское княжение нанести удар Литве и отвоевать город Мстиславль потерпела неудачу [38, 343; 284, 86]. Литовские князья Скиргайло, Корибут, Семен Лугвень и Витовт одержали тогда верх над смоленским князем Святославом [38, 343].
Что касалось Великого Новгорода, то его позиция оказалась уже в 1386 г. открыто антимосковской. Новгородцы помнили тяжелую ордынскую дань 1384 г., которую собирал Дмитрий Донской, а остававшийся на берегах Волхова литовский князь-«кормленщик» Патрикей Наримантович помнил, разумеется, свое политическое поражение, нанесенное новгородцами московской ориентации [38, 341]. Не удивительно поэтому, что, как только польско-литовская уния стала фактом, новгородцы во главе с воспрянувшим духом князем Патрикеем сначала встали на путь политического размежевания с Владимирским княжением, а потом и на путь вооруженного выступления против Костромы и Нижнего Новгорода [38, 345].
Совершенно естественно, что Дмитрий Донской сразу же ответил на эту антимосковскую акцию широким наступлением на Великий Новгород. Под знаменем Дмитрия Донского оказались почти все князья Залесской Руси, включая и князей нижегородских [38, 345].
Попытка новгородцев отделаться выкупом не дала результатов. Тогда они стали готовить Новгород к обороне, а князь Патрикей Наримантович вывел новгородские полки в поле. Однако эта подготовка к вооруженной борьбе была явно недостаточной. Поэтому они предпочли ценой большого выкупа и некоторых политических уступок заключить «мир на всей старине с великим князем, по владычню благословению, по новгородскому поклону» [38, 347]. О том, на какие уступки пошел Новгород, свидетельствует следующая фраза летописи: «А князь великий воротился из Ямна к Москве, мир взем с Новым городом, а наместники присла и черноборчев в Новгород» [38, 347]. Наметившееся тогда на берегах Волхова преобладание московского влияния над литовским, видимо, не случайно сопровождалось важными сдвигами и в церковной жизни Новгорода: так, в 1388 г. пришедший на смену старому владыке, Алексею, [38, 348] новый епископ, Иоанн, должен был поехать в Москву на поставление к митрополиту Пимену. Характерно, что в этом торжественном акте участвовали кроме митрополита и великого князя Дмитрия такие епископы, как Михаил смоленский, Феогност рязанский, Данило звенигородский и Савва сарайский [45, 138], т. е. епископы земель, тесно связанных с политикой Орды в 90-х годах XIV в.
Такой результат новгородско-московского столкновения, разумеется, не удовлетворил польско-литовскую дипломатию, которая хотя и признавала, видимо, Патрикея Наримантовича политическим банкротом, но отнюдь не думала отказываться от возможности удержать свое влияние на берегах Волхова. Уже в 1389 г. Краков и Вильно решили предложить Великому Новгороду новую кандидатуру на пост князя-наместника — Семена Лугвеня, недавнего участника смоленской кампании. «Князь Лугвень, — читаем мы в летописи, — присла посла в Новгород Великий... хотя быти у них в Новгороде и сести на городах, чем владел Наримант» [40а, 60].
Такова была реакция различных русских земель (княжеств) — Великого Новгорода, Смоленска, Рязани и, наконец, самой Москвы — на акт польско-литовской унии 1385—1386 гг.
Это событие не осталось также не замеченным как во всей Европе, так и в Риме и Царьграде.
Если римская курия могла торжествовать победу по поводу заключения акта 1385—1386 гг. [312, 23; 665, 123], то Константинополь, естественно, должен был признать свое поражение. Царьград не мог одобрить польско-литовской унии, сопровождавшейся как политическим подчинением Литвы польскому королевству, так в известной мере и церковным: теперь переходила в «латинство» не только правящая династия, но и значительная часть населения великого княжества Литовского. Вполне понятно, что в числе главных виновников этого провала Константинополь считал митрополита Киприана, который оказался и плохим информатором царьградского патриарха и плохим исполнителем его предначертаний. Естественно, что в этих условиях ослабли симпатии руководителей греческой церкви к митрополиту Киприану, а престиж находившегося тогда в Царьграде митрополита Пимена явно вырос. Возможно, что положение Пимена упрочилось в глазах греческого патриарха не только из-за «нерадивости» Киприана, но также и из-за особой заботы о митрополите Пимене Московской Руси, главном теперь противовесе польско-литовскому объединению. Видимо, уже в первой половине 1386 г. «князь великий Дмитрий Иванович посла отца своего духовного Феодора архимандрита Симановского об управлении митрополии и Царьград» [40а, 50]. Характерно, что тогда же суздальско-нижегородские князья, начавшие снова признавать Пимена митрополитом после гибели Дионисия в Киеве, направили своего кандидата Ефросина для поставления в суздальские епископы [45, 136].
Источники константинопольского патриархата сохранили сведения о том, что Царьград в этих условиях стал проявлять расположение к митрополиту Пимену [33, № 32, 190; 38, 350; 40а, 52]1 и в то же время начал резко осуждать деятельность его соперника — митрополита Киприана. Как видно из поставления церковного Синода в 1387 г., ему были предъявлены тяжкие обвинения. Киприану, по сути дела, угрожал суд, а в дальнейшем и потеря своего поста литовско-русского митрополита.
Имея в виду такую перспективу, Киприан старался, с одной стороны, оправдаться, а с другой — предпринять нечто такое, что могло бы если не изменить радикально положение, то хотя бы исправить его. Как видно из документа, он просил отложить суд и дать ему разрешение на какие-то важные политические переговоры в Литовской Руси, на что он и получил согласие, правда с существенными оговорками2. При этом ему было предписано при любом исходе намечавшихся переговоров через год прибыть в Константинополь, чтобы он здесь «без всяких отговорок и предлогов подвергся суду на соборе В ТОМ, в чем он обвиняется».
В поставлений Синода 1387 г. было сделано и такое грозное предупреждение: «Если же он не исполнит хотя одного из этих [требований], то пусть будет и без суда осужден и низложен». Так сурово отнесся Царьград к одному из своих русских митрополитов, в то время как другому главе русской церкви, митрополиту Пимену, создавал самые благоприятные условия для церковной деятельности в Московской Руси. Так, в летописи под 1388 г. мы читаем: «Того же лета 6989 (1388) июля, прииде из Царьграда на Москву в другий ряд Пимен митрополит» [40а, 52; 38, 350]. Пимен получил тогда самые широкие полномочия для осуществления определенных мероприятий в жизни русской церкви3.
Но поощрение Пимена и острая критика Киприана в 1386—1388 гг. еще не означали, что Пимен становился общерусским митрополитом [45, 138], а Киприан совсем выходил из игры. Когда в 1387 г. суд над ним был отложен на год, когда ему разрешили вести какие-то очень важные переговоры в Литовской Руси, то, по-видимому, Царьград тем самым давал ему еще шанс реабилитировать себя и как-то улучшить политические позиции константинопольского патриархата в Восточной Европе. И надо сказать, он хорошо воспользовался предоставленной ему возможностью.
Опираясь на контакты с Василием Дмитриевичем, которые были установлены еще во время пребывания последнего в Киеве в 1386—1387 гг., Киприан развернул бурную деятельность в великом княжестве Литовском, в частности вел переговоры и с Витовтом. Возможно, именно в это время обсуждалась проблема женитьбы московского наследника престола Василия на дочери Витовта Софии [416, 652]. Во всяком случае, переговоры Киприана с Василием Дмитриевичем, а возможно, одновременно и с Витовтом затянулись настолько, что Дмитрий Донской вынужден был принять меры для того, чтобы ускорить переезд своего сына-наследника из Киева в Москву. «Того же лета, — читаем мы в летописи под 1387 г., — князь великий Дмитрий Иванович отпусти бояр своих старейших противу сыну своему, князю Василию». Но только в январе 1388 г. «примде на Москву князь Василий к отцу своему великому князю Дмитрию ис Подольские земли» [40а, 52], «а с ним князи лятские и панове и Ляхове» [45, 137].
Кроме переговоров с Василием и Витовтом Киприан, возможно, был занят и другими делами, которые должны были упрочить положение царьградского патриарха во всей русской церкви, во всей русской земле. Не исключено, что, договорившись с Василием и Витовтом о женитьбе наследника московского престола Василия на дочери Витовта Софии [416, 652], Киприан попытался привлечь на свою сторону и серпуховского князя Владимира Андреевича, хорошо ему знакомого по событиям 1380—1382 гг. (известно, что серпуховский иерарх игумен Афанасий уехал в 1383 г. вместе с Киприаном в Киев) [60, 425; 273, 356]. Возможно, что Киприан уже в 1388 г. готовился к созданию широкого фронта русских княжеств, имея в виду наследника московского престола Василия, Витовта, а также серпуховского князя Владимира Андреевича. Но эта попытка не увенчалась успехом.
Дмитрий Донской и митрополит Пимен имели свой план создания союза русских земель и добивались реализации этого плана весьма энергично. Так, еще в 1386 г. московский князь собрал под свои знамена войска многих русских князей [38, 345]. Как мы знаем, Пимен созвал в 1388 г. церковный собор в Москве, на котором поставил нового владыку в Великий Новгород, а сам Дмитрий Донской позднее нашел в себе силы для того, чтобы подчинить своему влиянию серпуховского князя Владимира Андреевича (изъяв у него при этом старинные его уделы Галич и Дмитров) [414а, 236]. Все это свидетельствовало об усилении тенденции «единодержавия» московского князя, но не исключено, что изъятие у Владимира Андреевича, князя во многом пролитовской ориентации, именно этих городов, расположенных ближе к ордынской сфере влияния, указывало на причастность к данной акции самой Орды. Ничего не было удивительного в том, что в условиях наметившегося сращивания Польши и Литвы, с одной стороны, в обстановке возрождения Киприаном союза русских князей на базе общерусской программы—с другой, политика Дмитрия Донского получила какую-то корректировку со стороны ордынской дипломатии.
О наличии такой тенденции в развитии московско-ордынских отношений 1387—1389 гг. говорит еще один небольшой, но весьма показательный факт: так, последнего сына Дмитрия Донского — Константина, родившегося весной 1389 г., крестили, с одной стороны, старший брат его Василий, а с другой — «Мария Василия Тысяцкого» [60, 434; 45, 138]. Политическое значение этого факта можно правильно понять, если вспомнить, что имя сына Василия Ивановича Тысяцкого, как и имя его коллеги Никомата Сурожанина, было тесно связано с ордынской политикой на Руси (в 1375 г. они бежали из Москвы в Тверь, а потом направились в Орду, чтобы привезти ярлык на великое княжение тверскому князю; в 1383 г., когда во Владимир приехал «посол лют Адаш», Никомат был демонстративно казнен). Возвращение к фамилии Василия Тысяцкого в 1389 г. могло указывать лишь на желание Дмитрия Донского продемонстрировать готовность в какой-то мере сотрудничать с ордынской дипломатией4.
Таким образом, в политической жизни Восточной Европы продолжали действовать две главные тенденции: тенденция форсирования польско-литовской унии (ее олицетворяли прежде всего Ягайло и Скиргайло) и тенденция противодействия ей. Последняя тенденция проявлялась в двух формах, осуществлялась двумя политическими силами. С одной стороны, выступали Витовт и митрополит Киприан, пытавшиеся противопоставить унии программу консолидации всех русских земель вокруг Руси Литовской (при этом они рассчитывали не только на поддержку определенных феодальных сил юго-западных и северо-восточных русских земель, в частности наследника московского престола князя Василия, но и на помощь Царьграда). С другой стороны, действовали Дмитрий Донской и митрополит Пимен, которые в противовес унии выдвигали также идею объединения русских земель, но объединения вокруг Владимирского княжения (при этом они надеялись на содействие как Царьграда, так и Орды).
Царьград, разумеется, хорошо знал об этих тенденциях политической жизни Восточной Европы, был в курсе политических настроений как Витовта, Киприана, Василия, так и Дмитрия Донского и митрополита Пимена.
Весьма характерно, что в 1387—1388 гг. Константинополь больше сочувствовал Дмитрию Донскому и Пимену, считая, видимо, Витовта и Киприана недостаточно сильными тогда противниками Ягайло и стоявших за ним сил феодальной Польши. Начиная с зимы 1388/89 г. положение стало меняться. Теперь Константинополь в силу неясных еще причин порывает с ордынской политикой выравнивания сил «великих княжений», осуждает допущение двух русских митрополий и возвращается к концепции единой церкви «русской земли», имея в виду превращение в реального главу общерусской церкви митрополита Киприана.
В нашем распоряжении имеется грамота царьградского патриарха Антония от февраля 1389 г., которая, по сути дела, и является теоретическим обоснованием восстановления единоначалия в русской церкви, представляет собой развернутую мотивировку замены Пимена Киприаном.
Признав, что в сложившихся условиях «великая русская земля разделена на многие и различные мирские княжества», что она «имеет многих князей, которые разделены по своим стремлениям, по делам и местам», которые «восстают и нападают друг на друга и поощряются к раздорам, войнам и к избиению своих единоплеменников» [33, № 33, 194], грамота патриарха Антония осуждала этот порядок. Правда, политический реализм исключал возможность сразу «привести к единству власть мирскую» в русской земле, но тот же политический реализм подсказывал допустимость установления в русской земле «единой власти духовной», оправданность передачи русской церкви одному митрополиту [33, № 33, 196], «чтобы древнее устройство Руси сохранилось и на будущее время» [33, № 33, 204]. Грамота не скрывала, что «главнейшим предметом своих попечений» Царьград считал ликвидацию двоевластия в русских епархиях и восстановление целостности русской церкви.
«Мы опытом удостоверились, — говорилось в грамоте, — какое зло — разделение и раздробление той церкви на части и какое благо — быть одному митрополиту по всей той области» [33, № 33, 226].
Именно в связи с этим грамота подчеркивала, «что опять должен быть один митрополит Руси — этого требуют и право, и польза, и обычай» [33, № 33, 204]. Так, обосновав историческими, правовыми и политическими аргументами необходимость восстановления единого руководства в русской церкви, грамота патриарха Антония изложила ближайшую «предысторию» русской митрополии таким образом, что единственно достойным иерархом для роли лидера русской церкви оказывался Киприан [33, № 33, 224, 226], а тот иерарх, который занимал пост митрополита в Москве, являлся просто самозванцем, незаконно пробравшимся к власти, достигшим высокого поста с помощью подлога, совершенного якобы «сопровождавшими его московскими послами-негодяями» [33, № 33, 208].
Так, можно утверждать, что в феврале 1389 г. Царьград предложил в упомянутой грамоте теоретическую программу восстановления целостности русской церкви, план вытеснения Пимена Киприаном. Все последующие события весны, лета и осени 1389 г. были лишь практическим осуществлением этой намеченной уже ранее программы.
Мы знаем, что почти одновременно с изготовлением данной грамоты в Москву последовал трапезундский митрополит Феогност якобы «милостыни ради» [40а, 52], а возможно, именно для того, чтобы предложить Пимену срочно выехать в Царьград. Весьма характерно, что Константинополь действовал в данном случае через голову московского правительства, не информируя даже Дмитрия Донского об этом приглашении митрополита Пимена.
Таким образом, приглашение Пимена в Царьград без одновременного оповещения Дмитрия Донского было ловким политическим маневром константинопольской дипломатии, старавшейся тогда не только лишить московского князя его союзника в лице Пимена, но и расчистить путь для появления в Москве новых лидеров.
Нам представляется отнюдь не случайным то обстоятельство, что все последовавшие затем важные события этого года — смерть Дмитрия Донского (19 мая 1389 г.), приход к власти Василия Дмитриевича (15 августа 1389 г.), загадочная кончина Пимена в «святых местах» (11 сентября 1389 г.), наконец, назначение общерусским митрополитом Киприана (1 октября 1389 г.) — обнаруживают ту или иную степень причастности к ним самой царьградской дипломатии.
На похоронах Дмитрия Донского мы видим митрополита трапезундского Феогноста. Один из основных памятников данной эпохи, «Хождение Пименово в Царьград», не скрывает того, что судьбы Пимена и Киприана, оказавшихся тогда в Царьграде, в сущности, были предопределены. Хотя автор этого памятника Игнатий подчеркивает, что оба церковных лидера прибыли к Антонию-патриарху в Царьград «о исправлении престола русского», тем не менее для него различные судьбы этих иерархов не были неожиданностью: он прямо говорит о том, что Пимена ждала здесь смерть, а Киприана — новое высокое назначение. «Бог же своими судьбами сице устрои: представился Пимен митрополит... сентября в 11 день в Халкидоне»; что же касалось Киприана, то «Антоний патриарх благослови Киприана митрополитом на Киев и на всю Русь и отпусти его с честью» [41, XI, 101].
Ничего не было удивительного и в том, что после всех этих событий в начале 1390 г. появился митрополит всея Руси Киприан сначала в Киеве, а потом и в Москве. «Приде на Москву Киприан митрополит на великое говение, — читаем мы в Воскресенской летописи, — прият его князь великий Василий с великой честью» [38, 368; 40а, 60]. Весьма характерно, что приход Киприана в Москву сопровождался не только появлением двух видных греческих иерархов, митрополита адрианопольского Матвея и митрополита ганньского Никандра5, но и приездом многих новых епископов. «Тогда же приидоша с ним епископи Рустии, кийждо на свою епископию: на Ростов прииде Федор архиепископ... на Суздаль Ефросин архиепископ, на Чернигов и на Брянск Исакий епископ, на Рязань Еремея епископ, Феодосий епископ на Туров, ти вси в едино лето кийждо свою епископию прияша» [40а, 60; 41, XI, 122]. Естественно, что все эти мероприятия обеспечили Киприану контроль не только над жизнью восточных и западных епархий русской церкви, но также в известной мере и над деятельностью молодого князя Василия.
В этих условиях вполне правомерным было сближение Москвы с Витовтом, в частности правомерной была реализация соглашения о брачном союзе Василия Дмитриевича и Софьи Витовтовны.
Помня о тайном соглашении зимы 1387/88 г., обе стороны — Витовт и московский князь Василий — стремились реализовать его именно теперь, летом 1390 г.
В этот период Витовт вместе со своим ближайшим окружением находился на территории Ордена, поэтому московский князь Василий, а также митрополит Киприан направили посольство к Витовту в Марьин город. Об этом событии были хорошо осведомлены западнорусские летописи: «Того же лета к великому князю Витовту од Немцы оу Марьин город придоша послы из города Москвы от великого князя Василия Дмитриевича, просячи дщери князя великого Витовтовны за великого князя Василия Дмитровича» [44, 92—93]. Эта просьба, естественно, была удовлетворена. Софья Витовтовна в сопровождении большой свиты была отпущена в Москву. Маршрут ее следования к будущему супругу в какой-то мере раскрывал круг тогдашних союзников Витовта и Василия: сначала Софья Витовтовна двигалась морем из Гданьска к берегам Ливонии, потом она оказалась в Пскове, где ей был оказан хороший прием, затем попала в Новгород. «Новгородцы же пакы честь им воздаша и проводиша их и с честью до Москвы» [38, 368].
Характерно, что брак Василия и Софьи был оформлен как событие большого государственного значения: сначала Софья Витовтовна была встречена делегацией видных князей Московской Руси — Владимиром Андреевичем и Андреем Дмитриевичем, потом ее встречал весь «священнический чин» во главе с митрополитом Киприаном: «Тогда бе... митрополит Киприан съ архиепископы и с епископы и с архимандриты игумены... срете и честне со кресты пред градом пред Москвой». Само венчание было совершено Киприаном, который «сотвори брак честне и венча и великого князя Василия Дмитриевича с великою княжною Софею» [44, 93, 386; 104, II, 94].
Так было оформлено с помощью митрополита Киприана политическое сближение Витовта с великим князем московским Василием Дмитриевичем.
Примечания
1. Под 1388 г. читаем в летописи: «Июля в 6 день... в неделю прииде Пимин митрополит на Русь из Царьграда, не на Киевъ, но на Москву» [45, 138; 60, 433].
2. Киприан просил, «чтобы ему сперва позволено было итти по делу, на которое он посылается приказом (Царьграда. — И.Г.)». В конце концов ему дали разрешение предпринять какие-то политические шаги, отложив суд на год. Но ему категорически запретили вступать в какие-либо контакты с Владимирским княжением, с Великой Русью. Ему было предложено, чтобы он «никоим образом не совершал ничего святительского в Великой Руси» и не ходил туда, а оставался бы в епархиях Литовской Руси. Речь шла, видимо, о разрешении вести переговоры с литовско-русской знатью и о запрете вступать в полемику с Пименом, бывшим тогда фаворитом не только Москвы, но в какой-то мере Орды и даже Константинополя, все еще причастного к ордынской политике выравнивания сил «великих княжений».
3. Пимен поставил новых епископов: в Рязань Феогноста 15 августа 1388 г.; в январе 1389 г. на церковном соборе в Москве поставил в Великий Новгород нового епископа, Ивана, предварительно сместив непокладистого новгородского владыку Алексея; в Коломну направил Павла [45, 138; 41, XI, 94].
4. Весьма характерно, что Дмитрий Донской, не питая в этот период доверия к Витовту, в своем духовном завещании распорядился в случае смерти своего старшего сына, Василия, передать московский престол следующему брату Василия — Дмитрию, а не предполагаемой тогда жене Василия Софии Витовтовне или их детям [416, 652].
5. Один из них, Матвей, был в числе тех, кто подписал патриаршую грамоту от февраля 1389 г. [33, № 33, 228].
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |