Политическая жизнь Восточной Европы в начале 80-х годов XIV в. (от разгрома Мамая на Куликовом поле до взятия Тохтамышем Москвы)

Сражение, происшедшее 8 сентября 1380 г. на Куликовом поле между войсками Мамая и объединенными армиями Дмитрия Донского, было знаменательным событием в политической жизни не только Великого Владимирского княжения, но и великого княжества Литовского, Русского, Жемайтийского, в политической жизни всей Восточной Европы [386; 385, 352—372; 416, 596—622; 130, 477—523].

Для того чтобы иметь о нем правильное представление, достаточно сопоставить расстановку политических сил на востоке Европейского континента накануне сентября 1380 г. и после разгрома армии Мамая.

Перед Куликовской битвой, как мы знаем, наметилось некоторое преобладание Владимирского княжения над великим княжеством Литовским [453, 19], выражением чего и было активное противодействие Москвы ордынскому господству [416, IV; 417, 227—231], с одной стороны, и политическое сотрудничество Мамая с великим князем литовским Ягайло — с другой [453, 19; 609, 428—432]. Однако это преобладание было, видимо, не очень значительным. Все попытки тогдашнего московского правительства увеличить политический потенциал Владимирского княжения по сравнению с политическими возможностями Литвы не давали больших результатов. Нижегородские и рязанские князья в 1379—1380 гг. не оказывали Москве поддержки, план устранения Киприана и передачи власти над всей русской церковью какому-либо московскому иерарху также не был осуществлен.

Можно сказать, что и глава Литовско-Русского государства Ягайло также не смог добиться заметной перемены в соотношении сил в свою пользу, хотя планы такого рода у него, несомненно, были [41, XI, 47—48]. Скрытая борьба с Кейстутом, а также Андреем полоцким и Дмитрием брянским ослабляла позиции Ягайло как внутри великого княжества Литовского, Русского, Жемайтийского, так и на международной арене [609, 439—443]. Попытка Ягайло превратить Киприана в действительного главу всей русской церкви, как мы знаем, также оказалась безуспешной. Неустойчивость взаимоотношений между Владимирским княжением и великим княжеством Литовским подчеркивалась существовавшими тогда скрытыми политическими контактами между Ягайло и рязанским князем Олегом¹, между московским князем Дмитрием и литовско-русскими князьями Кейстутом, Андреем Ольгердовичем и Дмитрием Ольгердовичем [553, 16—20; 646, 120—151; 619, I, 39—44; 628, 443]. И все же, несмотря на весьма незначительный перевес Владимирского княжения над Литвой (перевес, который был в своей тенденции близок к неустойчивому равновесию), несмотря на все старания противников Москвы создать условия для поражения объединенной армии московского князя Дмитрия, историческое сражение на Куликовом поле было им выиграно.

Победа на Куликовом поле сразу положила конец неустойчивости и создала такую расстановку сил в Восточной Европе, при которой ведущая роль Великого Владимирского княжения в системе восточноевропейских государств оказалась бесспорной.

Как это произошло? В силу каких причин Дмитрию Донскому удалось одержать победу в малоблагоприятных для него политических условиях? К каким политическим результатам привела эта военная победа? Все эти вопросы давно интересовали исследователей. Разумеется, ответы на данные вопросы не могут быть исчерпывающими уже в силу того обстоятельства, что историки располагают хотя весьма ценными, но все же очень противоречивыми источниками.

Следует, правда, признать, что в изучении памятников куликовского цикла, а следовательно, и в изучении всей эпохи в целом достигнуты, особенно за последнее время, определенные успехи. Теперь, после работ А.А. Шахматова [427, 430], С.К. Шамбинаго [423, 425], М.Н. Тихомирова [382, 385], Б.А. Рыбакова [303, II, 158—205], Л.В. Черепнина [416, 417], В.Ф. Ржиги [330, 331], Л.А. Дмитриева [192, 193], М.А. Салминой [345, 346], Ю.К. Бегунова [130] и других, мы лучше понимаем содержание каждого памятника в отдельности, еще в большей мере убеждаемся в наличии внутренней взаимосвязи между произведениями данного круга. Однако мы должны все же отметить, что в существующей интерпретации источников, в изображении всей этой эпохи далеко не все одинаково бесспорно, далеко не во всех случаях предложенные гипотезы одинаково хорошо «вписываются» в ход политической жизни того времени, далеко не всегда скепсис в отношении исторической достоверности тех или иных положений рассматриваемых памятников является в полной мере оправданным. Нам представляется в связи с этим, что задача дальнейшего изучения памятников куликовского цикла и исследование эпохи в целом продолжают оставаться актуальными.

Отдавая отчет в сложности и противоречивости произведений куликовского цикла, опираясь на результаты изучения этих памятников историками [385, 416, 616—619; 373, 286—298; 130; 477—523], а также на свои собственные наблюдения в данной области, мы считаем нужным уже здесь подчеркнуть, что сообщения рассматриваемых источников о событиях 1380—1381 гг. в основном являются достоверной информацией².

Так, сведения памятников куликовского цикла («Задонщина», «Летописная повесть», «Сказание о Мамаевом побоище»), которые характеризуют подготовку Мамая и Дмитрия к решающему столкновению, излагают ход сражения на Куликовом поле, показывая непосредственные политические результаты одержанной победы, соответствуют реальному ходу политической жизни 1379—1381 гг.

Видимо, следует считать исторически достоверными и сообщения этих источников о непосредственных приготовлениях Мамая к военной кампании 1380 г., приготовлениях политических, идеологических и, разумеется, чисто военных. Основаны на реальных исторических фактах также сведения о широкой политической подготовке Мамая к намечавшемуся выступлению, подготовке, которая заключалась, с одной стороны, в стремлении сколотить антимосковскую коалицию в составе Литвы, Рязани и Кафы, сделать ее более боеспособной, а с другой стороны, в желании ослабить изнутри Московскую Русь, обострить внутриполитические противоречия в рамках Великого Владимирского княжения. Вся эта информация, содержавшаяся в произведениях куликовского цикла, подтверждается также орденскими и генуэзскими источниками (в частности, сведения о заключении антимосковского союза между Ордой, Литвой, Рязанью и Кафой [130, 521—522]), а также русскими летописями и актовым материалом, где были записи о попытках противопоставления Москве Рязани, Нижнего Новгорода и других центров русской земли.

Представляется исторически достоверной и идеологическая мотивировка намеченного выступления Мамая. Стремясь восстановить ордынскую власть над русскими землями, тогдашний правитель Орды не случайно обратился к памяти Батыя, при котором Русь, как известно, оказалась захваченной татарами, а также к памяти Джанибека, при котором «выход» (поборы) с русских земель в пользу Орды был огромен. Обращение Мамая к памяти этих двух ханов кажется вполне правдоподобным уже по той причине, что оба они часто фигурировали в источниках того времени (не только в русских, но и в восточных) как символы взаимосвязанных явлений: установления ордынской власти над русскими землями в XIII в. и взимания Ордой максимального «выхода» с «русского улуса» в XIV в. [38, 215—223, 275, 406—407; 48, 180; 41, X, 215—229; 35а].

По-видимому, исторически реально изложение в «Задонщине», «Летописной повести», «Сказании» основных этапов политики Дмитрия Донского: осуществление московским князем в те годы «общерусской программы», попытки не только консолидации сил Владимирского княжения, но и установления устойчивого сотрудничества с широкими слоями литовско-русской знати. Не оторван от идеологической жизни конца XIV в. и литературный «аккомпанемент» основных политических положений указанных памятников: настойчивое обращение к «легендарному» прошлому целостной Руси XI—XII вв., к памяти древнерусских князей как к символам единства русской земли (к памяти Владимира, Ярослава, Бориса и Глеба, а также Александра Невского и др.) [35а, 11, 12, 16, 44, 61, 65, 71; 38, 314—319; 423, 66—71].

Отражением реальных исторических событий были рассказы о движении войск к Куликову полю, об отправке разведывательных отрядов — «сторожей», об «уряжении полков», описания самого сражения, перечисления участников и жертв этого сражения [130, 486—506].

Правдоподобность большинства этих сведений подтверждается свидетельствами летописей, синодиков, различных «родословий», а также показаниями ряда иностранных источников.

Одним из важных доказательств достоверности памятников куликовского цикла являются некоторые данные Новгородской IV летописи списка Дубровского. Так, по общему мнению исследователей, помещенное в списке Дубровского «уряжение полков» возникло раньше аналогичного текста, обнаруживаемого в «Сказании о Мамаевом побоище» [38, 486; 423, 160—161; 130, 500—502]. Между тем именно этот первоначальный текст «уряжения полков» описка Дубровского дает картину максимально широкого круга участников кампании 1380 г., представлявшего чуть ли не всю русскую землю. В этом документе мы видим не только князей Владимирского княжения, но также и феодалов Литовской Руси. Этот же документ подчеркивает активную и важную роль в сражении засадного полка, руководимого князьями Владимиром Андреевичем серпуховским, Дмитрием волынским, Романом брянским и др.

Зафиксированная здесь реальная политическая обстановка консолидации Руси «с востока на запад» накануне и во время битвы была почти полностью воспроизведена в «Задонщине», «Сказании», «Летописной повести» пространной редакции (в последнем случае была лишь приглушена роль серпуховского князя).

Историческая достоверность основных памятников куликовского цикла подтверждается также частичным совпадением списка убитых на поле сражения с тем перечнем погибших, который мы находим в синодиках [345, 314—372; 130, 495]; кроме того, важным аргументом в пользу достоверности этих памятников является полная «историчность» гостей — сурожан, доказанная М.Н. Тихомировым [384, 375].

Тесная связь произведений куликовского круга с политической жизнью Восточной Европы конца XIV в. подтверждается наличием соответствующих данных в иностранных источниках, в частности в немецких хрониках того времени, а также в переписке литовских князей с Орденом³. Отмеченные в произведениях куликовского цикла контакты крымской Кафы сначала с Мамаем, потом с Токтамышем получили подтверждение в генуэзских архивных материалах, как это убедительно показал Ю.К. Бегунов [130, 500].

Таким образом, сведения основных памятников куликовского цикла, в частности сведения «Задонщины», «Летописной повести» пространной редакции, «Сказания о Мамаевом побоище», подтвержденные данными других источников, позволяют дать ответ на вопрос о том, почему Дмитрий Донской, несмотря на мало благоприятные для него условия, все же одержал осенью 1380 г. крупную победу, почему он после Куликовской битвы смог приступить к реализации общерусской программы, к установлению сотрудничества с митрополитом Киприаном.

Нам кажется, что большой военный успех Дмитрия Донского был обусловлен не только его полководческим искусством, не только недостаточной боеспособностью армии Мамая, но и рядом чисто политических факторов. По-видимому, два особых обстоятельства сыграли немаловажную роль в исходе этого сражения. Прежде всего, создание Дмитрием широкого антиордынском фронта русских княжеств, привлечение под свои знамена князей не только из Залесской Руси, но и из Руси Юго-Западной, Руси Литовской. Другим существенным обстоятельством, обусловившим победу Дмитрия над армией Мамая, была вынужденная скованность ордынского правителя, тогдашнего главы Литовско-Русского государства Ягайло, а также рязанского князя Олега.

Существование широкого антиордынском объединения русских княжеств подтверждается многими источниками того времени (в «уряжении полков» списка Дубровского, в «Задонщине», в «Летописной повести» пространной редакции, в «Сказании»). Что же касается второго фактора, обеспечившего победу Донского, то он требует более подробного рассмотрения.

Обычно историки говорят о том, что Ягайло не оказал помощи Мамаю на Куликовом поле только по той причине, что он опоздал на сутки со своим войском к месту сражения. Нам представляется, что причины неучастия Ягайло в Куликовской битве были более сложными. Здесь сыграли роль не его медлительность, не факт случайного опоздания. Возможно, что в создавшейся ситуации Ягайло предпочел занять выжидательную позицию. Вполне вероятно, что литовский князь, несмотря на заключение антимосковского союза с Мамаем, не был заинтересован в решительной победе ордынской державы. Ягайло мог знать по опыту Ольгерда, что правителям Золотой Орды нужно было не установление гегемонии великого княжества Литовского и Русского в Восточной Европе, а лишь обуздание с помощью Литвы вышедшей из-под ордынского контроля Московской Руси, нужно было лишь восстановление традиционного равновесия между Вильно и Москвой. Поэтому глава Литовско-Русского государства Ягайло, сам стремившийся к установлению гегемонии в Восточной Европе, не желал, видимо, полного торжества Мамая на Дону в 1380 г.

Разумеется, Ягайло не мог сочувствовать и решительной победе московского князя Дмитрия Ивановича. Судя по всему, его больше устроило бы одновременное ослабление Орды и Москвы, которое могло облегчить реализацию его собственных планов в восточной части Европейского континента.

Но, по-видимому, Ягайло воздержался от активного участия в вооруженном конфликте на Куликовом поле не только потому, что, заботясь о сохранении своего военно-политического потенциала в Восточной Европе, не желал решительного перевеса ни одной из борющихся сторон. Возможно, он уклонился от участия в этом конфликте еще и потому, что не считал собранную им армию вполне благонадежной в сложившейся тогда политической ситуации. На это последнее обстоятельство обратил в свое время внимание польский историк Смолька⁴.

Но как бы мы ни оценивали причины неучастия Ягайло в Куликовской битве, для нас в данном случае представляется наиболее существенным главный итог развернувшейся тогда борьбы между ордынской державой и антиордынской коалицией русских княжеств, в частности решительная победа, одержанная на Дону теми силами русской земли, которые были тогда консолидированы главой Владимирского княжения и оказались вне сферы влияния великого князя Ягайло.

Таким образом, мы видим, что разгром Мамая на Куликовом поле был обеспечен не только полководческим мастерством Дмитрия Донского, но и тщательной политической подготовкой его к решающей схватке, в частности широким использованием тенденции консолидации всей русской земли, умелым сдерживанием политического натиска князя Ягайло.

В сущности, близко к такой оценке политических факторов, определивших исход Куликовской битвы, подошли советские исследователи М.Н. Тихомиров и Л.В. Черепнин. Так, отметив, что «состав русского войска, сражавшегося на Куликовом поле, резко отличался от состава татарских полчищ своей однородностью», М.Н. Тихомиров вместе с тем подчеркнул участие в Куликовской битве отдельных «украинских и белорусских полков» [385, 353, 355]. Что касалось мнения Л.В. Черепнина, то хотя он и признавал, что на основании извлеченных из разных летописей данных «трудно составить вполне достоверный список тех русских областей, население которых действительно сражалось с ордынскими вооруженными силами», тем не менее названный исследователь должен был отметить весьма широкий круг участников Куликовской битвы на стороне Дмитрия Донского. «Территория, с которой была собрана русская рать, далеко выходила за пределы московского княжества и княжеств, к тому времени уже включенных в его состав и непосредственно подчиненных власти великого князя Дмитрия Ивановича», — писал Л.В. Черепнин. Упомянув о том, что в Куликовском сражении участвовали не только князья Северо-Восточной Руси, но и князья Юго-Западной Руси (Андрей полоцкий, Дмитрий брянский, Дмитрий Волынский) [416, 607, 613], Л.В. Черепнин сформулировал весьма важные, на наш взгляд, положения. «На борьбу с татаро-монгольскими захватчиками, — писал он, — выступала рать не просто московская, а общерусская» [416, 608]. Указав на приход в армию Дмитрия Донского литовско-русских князей Ольгердовичей, Л.В. Черепнин подчеркнул, что «в этом эпизоде воплотилась идея о желательности объединения православного населения северо-восточных и юго-западных русских земель» [416, 607—613, 621].

Таким образом, уже частичная консолидация сил феодальной Руси, образование антиордынского фронта в составе ряда князей Северо-Восточной Руси и Руси Юго-Западной создали условия как для блокирования Ягайло, так и для решительного военного разгрома армии Мамая.

Но если упомянутые политические обстоятельства содействовали Куликовской победе, то сама победа на берегах Дона создала весьма благоприятную обстановку для реализации наметившихся ранее тенденций политической жизни Восточной Европы. Торжество Дмитрия Донского на Куликовом поле положило конец неустойчивому равновесию между Москвой и Вильно, сразу привело к такой расстановке сил в Восточной Европе, при которой Владимирское княжение стало доминировать в системе восточноевропейских государств.

* * *

После победы резко улучшилось отношение к великому князю Дмитрию Ивановичу не только тех земель, которые еще недавно тяготели к Владимирскому княжению, в частности Великий Новгород, Рязань, Тверь, в какой-то мере Нижний Новгород, но также и тех княжеств, которые входили в состав великого княжества Литовского, Русского, Жемайтийского.

Куликовская битва действительно обусловила важные сдвиги в политической жизни великого княжества Литовского. Если накануне битвы лишь отдельные Литовско-русские князья сотрудничали с Москвой, сотрудничали либо тайно, либо «перебегая» непосредственно на территорию Московской Руси, если тогда значительная часть литовско-русских феодалов все еще связывала свои планы дальнейшей консолидации русских земель с именами Ягайло, Киприана, а может быть, и самого Мамая, сулившего им, судя по некоторым данным, раздел территории Владимирского княжения в случае победы над крамольным «московским улусником»⁵, то после победы на Куликовом поле заметно сократилось число активных сторонников Ягайло в Литовской Руси⁶, а вместе с тем резко увеличился круг явных союзников Дмитрия Донского из среды феодалов, православного духовенства и горожан Литовско-Русского государства. Именно теперь Дмитрий Донской стал и для значительной части Литовской Руси олицетворением программы консолидации русских земель, превратился в символ последовательной борьбы с ордынской державой, все еще считавшей себя хозяином русской земли в ее границах XI—XII вв.

Не удивительно поэтому, что Дмитрий Донской, оказавшись после Куликовской битвы наиболее могущественной политической фигурой Восточной Европы, стал желанным партнером ri для таких бывших союзников Ягайло, каким был литовско-русский митрополит Киприан. Стремившийся любой ценой стать лидером всей русской церкви, Киприан после Куликовской победы сделал все, чтобы превратиться в союзника Дмитрия.

Мы хорошо знаем о политических устремлениях этого иерарха накануне Куликовской битвы, знаем по документам константинопольского патриарха [33, № 30], а также по его собственному посланию Сергию Радонежскому [33, № 20, 173—186]. Как известно, он уже тогда усиленно добивался получения полномочий общерусского митрополита, предлагал свои услуги московскому князю Дмитрию Ивановичу в качестве «объединителя» русской церкви⁷. Когда Литва сама претендовала на ведущую роль в Восточной Европе, московский князь не мог согласиться на подобные предложения, он, как известно, сам добивался в Царьграде назначения на пост митрополита всея Руси московской кандидатуры. Теперь, после куликовской победы, когда Литва при Ягайло была не в состоянии играть ведущую роль в делах Восточной Европы и когда Московская Русь фактически стала главенствующей силой в политической жизни этой части Европы, предложения Киприана рассматривались в Москве по-иному. Теперь сам московский князь, почувствовавший возможность перехода к общерусской политике, приветствовал установление сотрудничества с митрополитом Киприаном, сулившим ему активную поддержку в осуществлении его общерусских планов. Не удивительно поэтому, что происходившие зимой 1380/81 г. переговоры между князем Дмитрием Ивановичем и митрополитом Киприаном (в марте 1381 г. из Москвы в Киев был направлен архимандрит Федор Симановский) действительно привели к тому, что в мае 1381 г. Киприан торжественно въехал в Москву, став митрополитом с широкими общерусскими полномочиями⁸.

Куликовская битва содействовала переориентаций на Москву не только видных деятелей литовско-русского духовенства, но и представителей других политических кругов великого княжества Литовского, Русского, Жемайтийского.

Результатом куликовской победы оказалась, видимо, и развернувшаяся летом 1381 г. борьба феодалов и горожан полоцкой земли против ягайловского наместника в Полоцке Скиргайло [94, 607]. Новгородская летопись отмечает факт дипломатической поддержки Полоцка Великим Новгородом. Хотя летописи и не говорят о соответствующей помощи Полоцку со стороны Москвы, тем не менее у нас есть серьезные основания считать, что московская помощь была оказана как Полоцку, так и князю полоцкой земли Андрею Ольгердовичу.

Вполне возможно, что эта поддержка получила даже юридическое оформление в том недатированном договоре Дмитрия Донского и Андрея полоцкого, сведения о котором сохранились в описи Посольского приказа 1626 г. [414а, 248]. В пользу датировки этого договора 1381 г.⁹ говорит не только все предшествующее развитие отношений московского князя с Андреем полоцким, не только фиксируемое источниками восстановление в 1381 г. влияния Андрея Ольгердовичи в полоцкой земле, вряд ли достижимое в тех условиях без поддержки московского князя, но также и развитие последующих событий в великом Литовском княжестве, особенно осенью 1381 и в начале 1382 г.

Не исключено, что политическое соглашение Андрея полоцкого с Дмитрием Донским послужило толчком для активизации и другого видного литовского главы, князя Кейстута, который в октябре 1381 г. перешел к открытым наступательным действиям против Ягайло: захватив Вильно, заставил Ягайло отказаться от великокняжеского престола и сам объявил себя главой Литовско-Русского государства. Когда же Кейстут стал великим князем литовским, русским и жемайтийским, то, по-видимому, Дмитрий Донской с ним также заключил особый договор, который содержал статьи о тогдашних московско-литовских границах [16, № 6; 628, 503]. Упоминание о каком-то пограничном соглашении между Московской Русью и великим Литовским княжеством при Кейстуте имеется в более поздних грамотах, в частности в грамоте 1449 г.

Если таким образом складывались события в великом княжестве Литовском, Русском, Жемайтийском, то промосковские настроения еще более усилились в тех русских княжествах, которые так или иначе были втянуты в орбиту Великого Владимирского княжения. Не удивительно, что в тех условиях стали вновь проявлять тяготение к Москве Великий Новгород, Рязань, Тверь, Смоленск, возможно, в какой-то мере и суздальско-нижегородская земля.

Позиция Великого Новгорода привела к заключению московско-новгородского договора, о котором сообщает Новгородская I летопись под 6888 (1380) г.: владыка новгородский Алексей «по челобитью своих детей, всего Новгорода, поиха на низ» к великому князю Дмитрию Ивановичу. В результате поездки его и сопровождавших его многих влиятельных бояр был заключен новый договор Москвы с Новгородом Великим: «Князь же прия их в любовь, а к Новогороду крест целовал по всей старине Новгородской и по старых грамотах» [30, 374].

Хотя летопись утверждает, что новгородцы послали своих бояр и епископа Алексея в Москву для подписания договора с князем Дмитрием Ивановичем в «цветную неделю» 1380 г. (т. е. весной 1380 г.), нам кажется, что это событие на самом деле произошло после куликовской победы, возможно, весной 1381 г. Оно могло произойти в связи с наметившимся тогда сближением московского князя Дмитрия с митрополитом Киприаном. Известно, как реагировал Новгород на первую попытку Киприана распространить свою власть на новгородскую землю в 1376 г., когда московское влияние на берегах Волхова вытеснило литовское влияние (об этом свидетельствовала поездка 1376 г. к московскому митрополиту Алексею епископа Алексея с видными новгородскими боярами). Мы помним и ответ новгородцев на предложение Киприана признать его митрополитом всея Руси: «Аще примет тя князь великий митрополитом всей русской земли, и нам еси митрополит». Весной 1381 г. как раз наступил такой момент, когда Киприан достиг взаимопонимания с московским князем Дмитрием, когда он в результате переговоров зимой 1380/81 г. наметил перевод своей резиденции в Москву.

Утверждению летописи о том, что новгородская делегация отбыла к князю Дмитрию весной 1380 г., противоречит и пребывание в тот период на берегах Волхова литовского князя Юрия Наримантовича, представлявшего здесь с 1379 г. интересы литовского князя Ягайло. Разумеется, иными были позиции литовских князей Ягайло и Юрия Наримантовича в новгородской земле после Куликовской битвы. В 1381 г. Ягайло должен был заботиться о сохранении своего влияния не столько на берегах Волхова, сколько на берегах Двины, в частности в полоцкой земле, которая тогда вела борьбу против литовского князя Скиргайло. Что же касалось попытки новгородцев оказать Полоцку дипломатическую поддержку с помощью своего посла Юрия Онцифировича¹⁰, то она определенно указывала на отсутствие тогда в Новгороде каких-либо представителей литовского князя Ягайло, в частности на отсутствие там Юрия Наримантовича¹¹.

Если, кроме того, учесть, что некоторые списки «Задонщины», восходящие к первоначальному варианту 1381 г., говорят об участии новгородцев в Куликовской битве [21, 540], если иметь в виду факт сооружения на берегах Волхова в 1381 г. храма св. Дмитрия [30, 377], то политическое сотрудничество Великого Новгорода с Владимирским княжением с весны 1381 до начала 1382 г. представляется вполне реальным.

Хуже обстоит дело с выявлением характера сложившихся тогда отношений между Москвой и Нижним Новгородом. У нас есть лишь косвенные данные о возможно намечавшемся в ту пору сближении суздальских князей с Москвой. Так, некоторые списки «Задонщины» сообщают об участии суздальцев в Куликовском сражении. Хотя эти сведения тенденциозны, тем не менее само подчеркивание в 1381 г. такого участия указывало на существование тогда контактов Москвы с Нижним Новгородом. Показательным был и тот факт, что нашествие Тохтамыша летом 1382 г. на Северо-Восточную Русь началось с угрозы Нижнему Новгороду [317, 274], что как будто предполагало соответствующие связи последнего с Москвой в 1381 — начале 1382 г. Проливает какой-то свет на тогдашнюю позицию Нижнего Новгорода и положение суздальского епископа Дионисия в эти годы. Если в период, предшествующий Куликовской битве, Дионисий, поддержанный Ордой и нижегородскими князьями, энергично добивался предоставления ему митрополии «всея Руси» (Царьград тогда отклонил эти претензии, санкционировав «сосуществование» двух других митрополитов — московского Пимена и литовско-русского Киприана), то в послекуликовский период, когда реальным главой всей русской церкви оказался Киприан, Дионисий, находясь в Константинополе, оставался скромным суздальским епископом, поддерживавшим тесные связи с Нижегородским княжеством [60, 422, 426], сохранявшим вполне лояльное отношение к Киприану и подтверждавшим тем самым существование такого же отношения нижегородских князей к Москве (Дионисий стал обладателем титула митрополита «всея Руси» и получил возможность пребывания на берегах Волхова [30, 326; 33, № 24] лишь после утверждения Тохтамыша в Орде и Восточной Европе, после того как Константинополь снова был вынужден следовать ордынской политике поддержания равновесия между Литовской Русью и Владимирским княжением, в рамках которой теперь противовесами князю Ягайло и Киприану оказались не только Дмитрий Донской и Пимен, но также и Дионисий вместе со своим политическим партнером суздальским князем Дмитрием Константиновичем).

Весьма сложной оказалась и политическая линия князей тверских и кашинских в эти годы. Если есть косвенные данные об участии кашинского князя Василия Михайловича (1367—1382) в Куликовской битве [229, V, 39], а также князя Михаила тверского (известные по другим летописям) [41, XI, 76], то об их позиции по отношению к Москве на протяжении 1380—1381 гг. можно только догадываться [140, 165—167; 414, № 40, 48].

Предполагать установление сотрудничества между Москвой и Тверью можно на основании того, что Дмитрий Иванович направил в конце концов неугодного ему тогда митрополита Пимена из Чухломы именно в Тверь [42, 441], а также того, что на тверском столе продолжал оставаться традиционный сторонник Москвы — кашинский князь Василий Михайлович (до своей смерти 6 мая 1382 г.) [60, 422]. Его преемник — Микулинский князь Михаил Александрович Ордынец вскоре стал придерживаться уже другой ориентации¹².

Наиболее подробными сведениями мы располагаем о развитии московско-рязанских отношений в 1380—1382 гг. Сохранившиеся источники дают представление о важных сдвигах в отношениях между московским князем и Рязанью, а на их основании позволяют выявить общие тенденции тогдашней политической жизни Восточной Европы. Из «Летописной повести» о Куликовской битве мы знаем, что тогда против Московской Руси выступали «три земли», три рати: татарская, литовская, рязанская [38, 318; 46, 125—126; 47, 146]. Из этой же «Повести» мы узнаем о том, что после победы на Куликовом поле московский князь оказался свидетелем не только беспорядочного бегства татар в связи с отступлением войск литовского князя Ягайло, но также и паники среди феодалов Рязанского княжества, полной растерянности рязанского князя, его бегства в Литву [38, 324; 46, 125—126; 41, XI, 66]. Летопись сохранила сведения о том, что первым намерением победителя на Куликовом поле было организовать карательный поход на Рязань («хоте послати на Олга рать свою»). Однако позднее он отказался от этого плана, предпочтя мирное урегулирование отношений с Рязанским княжеством и включение Рязани в сферу своего влияния.

Что же предотвратило надвигавшийся новый вооруженный конфликт между Москвой и Рязанью? Разумеется, решающую роль в данном случае сыграли резкое усиление Московской Руси и соответствующее ослабление Рязанского княжества после 8 сентября 1380 г., обусловленное поражением Мамая. Такое нарушение прежней расстановки сил и заставило рязанских феодалов больше думать о сохранении основ своего материального благополучия, чем о защите политического престижа своего князя. Но прежде чем наметился этот исход конфликта, происходили, видимо, напряженные политические переговоры между московским князем, с одной стороны, рязанскими боярами и князем Олегом Ивановичем — с другой. Летопись сохранила сведения о том, что инициаторами мирного урегулирования выступили рязанские бояре, которые тогда же выразили готовность признать приоритет московского князя в русской земле, согласились стать вассалами великого владимирского князя Дмитрия [47, 149]. Результатом этих переговоров явилось соглашение с рязанскими боярами. «Великий же князь, — читаем мы в летописи, — послуша моления и приать челобитье их (рязанских бояр. — И.Г.), рати не посла на них, а на княжение Рязанском посажа наместници свои» [47, 149]. Вскоре после этого соглашения с рязанскими боярами была достигнута какая-то договоренность и с самим рязанским князем Олегом Ивановичем, находившимся зимой 1380/81 г. на территории великого княжества Литовского и Русского. Результатом этой договоренности было докончание Дмитрия Донского и Олега рязанского, заключенное, видимо, вскоре после приезда Киприана в Москву (май 1381 г.)¹³.

В силу этого докончания, осуществленного с благословения митрополита Киприана, не только провозглашалось прекращение политического соперничества между ними, но и декларировалось установление самого тесного сотрудничества между Москвой и Рязанью, сотрудничества, разумеется, неравноправного. Теперь, видимо, не наместники московского князя должны были осуществлять контроль над политической жизнью Рязанского княжества, а сам рязанский князь Олег Иванович, объявивший себя «младшим братом» Дмитрия Донского. Отныне Олег вынужден был следовать политическому курсу Дмитрия Донского как в системе княжеств Великого Владимирского княжения¹⁴, так и на международной арене. Особенно существенными были те положения докончальной грамоты, которые определяли внешнеполитические позиции рязанского князя. Теперь эти позиции целиком зависели от тех или иных зигзагов московской политики.

Данное соглашение определяло позицию Рязанского княжества в отношении Литвы. Прежде всего декларировалась необходимость ликвидации союза Рязани с литовским князем Ягайло: «А к Литве князю великому Олгу целование сложить» [16, № 10, 29]. При этом не исключалось дальнейшее обострение отношений с Литвой. Весьма существенно, однако, что данное соглашение допускало возможность и иных отношений Владимирского княжения с великим княжеством Литовским, Русским, Жемайтийским, в частности предусматривалась возможность московско-литовского сближения: «А будет князь великий Дмитрий Иванович и брат князя Владимир с Литвой в любви, ино и князь великий Олег с Литвой в любви»¹⁵. Содержащиеся в данном договоре пункты о московско-литовских отношениях весьма симптоматичны. Они говорили о том, что глава Владимирского княжения отвергал дружбу с великим князем литовским Ягайло, но вместе с тем допускал в принципе установление иных отношений Москвы с Литвой. Московский князь имел, вероятно, в виду появление на Виленском престоле другого великого князя. Создается впечатление, что данный договор как бы предвосхищал события октября 1381 г., когда московский союзник Кейстут заменил на престоле в Вильно противника Москвы князя Ягайло, когда действительно создались условия для сближения Московской Руси с Литвой Кейстута.

Итак, на протяжении почти двух лет после Куликовской битвы международная обстановка в Восточной Европе оказывалась весьма благоприятной для русских земель. Искусственно сдерживаемые в предшествующий период объединительные тенденции политической жизни феодальной Руси теперь получили простор для своего развития. Создававшаяся многими десятилетиями восточноевропейская политическая карта претерпевала значительные изменения. Речь в данном случае должна идти не только об усилившейся тяге к Владимирскому княжению Рязани, Твери, Великого Новгорода, может быть, и Нижнего Новгорода, но и о явном стремлении некоторых литовско-русских земель к политическому сближению с Московской Русью (особенно полоцкая земля и Северщина). Наметившийся процесс консолидации русских земель давал о себе знать прежде всего в сфере политической жизни Восточной Европы, в сфере политического сотрудничества Дмитрия Донского, Владимира серпуховского, женатого на дочери Ольгерда, Дмитрия волынского, женатого на дочери московского князя Дмитрия, Андрея полоцкого, Дмитрия брянского, наконец, и митрополита Киприана, недавно управлявшего епархиями Западной Руси (Литвы и Галицкой Руси), а теперь ставшего общерусским митрополитом. Происходивший тогда процесс консолидации русских земель нашел отражение, как мы увидим, и в сфере духовно-идеологической жизни феодальной Руси.

Однако, говоря о происходившем после Куликовской битвы процессе объединения русских земель, нельзя, разумеется, забывать, что он протекал далеко не равномерно. Сначала в условиях полного ослабления власти Орды над Русью, в обстановке военных поражений Мамая и медленного усиления власти Токтамыша, данный процесс протекал довольно интенсивно, потом по мере восстановления под эгидой Тохтамыша политической мощи ордынской державы он замедлился, а после вторжения нового ордынского хана на территорию Руси почти совсем приостановился. И тем не менее, несмотря на наблюдаемую неравномерность процесса объединения феодальной Руси после Куликовской битвы, эта консолидация была весьма ощутимым фактором политической жизни Восточной Европы в рассматриваемый период.

Так, весьма показательно, что попытки Тохтамыша изолировать Москву путем двусторонних переговоров с отдельными русскими князьями, по сути дела, больших результатов не дали. Хотя переговоры эти действительно происходили во второй половине 1381—первой половине 1382 г. и тем самым русские князья как бы признавали законность прихода к власти нового ордынского хана, однако эти князья не обнаруживали большого желания полностью восстанавливать прежний характер отношений между Ордой и Русью.

Об этом свидетельствовали по крайней мере два обстоятельства: съезд русских князей, созванный, видимо, вопреки воле Орды в ноябре 1381 г., а также сама военная кампания Тохтамыша второй половины 1382 г., показавшая, что одной традиционной дипломатией Токтамышу не удалось заставить феодальную Русь отказаться от консолидации.

Что касается съезда русских князей, то его точная датировка сопряжена с некоторыми трудностями. Дело в том, что об этом съезде Никоновская летопись сообщает под 6888 (1380) г.: «Тое же осени месяца ноября в 1 день вси князи Русстии, сослашеся, велию любовью учиниша между собою» [41, XI, 69]. Л.В. Черепнин датирует это событие в соответствии с Никоновской летописью также первым ноября 1380 г. [416, 627]. Нам представляется, однако, что допускать проведение такого съезда «всех русских князей» в ноябре 1380 г. вряд ли возможно, так как к этому времени русские земли еще не были консолидированы в такой мере, какая была необходима для данного общерусского мероприятия. Достаточно указать на невозможность подобной встречи Дмитрия Донского с Олегом рязанским в ноябре 1380 г. (их примирение произошло после переезда Киприана в Москву, т. е. после мая—июня 1381 г.). Если учесть малую вероятность проведения съезда «всех русских князей» до установления мира Дмитрия Ивановича с Киприаном и Олегом рязанским, но оправданность такого важного шага в политической обстановке осени 1381 г. (достигнутая реальная консолидация русских княжеств, усилившийся дипломатический нажим Тохтамыша), а также иметь в виду ненадежность хронологии Никоновской летописи при изложении событий конца 70-х — начала 80-х годов [416, 604], то вполне можно датировать съезд русских князей ноябрем не 1380, а 1381 г. Именно осенью 1381 г., видимо, и была предпринята Донским и его союзниками попытка противопоставить натиску Тохтамыша антиордынскую коалицию ряда ведущих русских княжеств. Возможно, что этой попытке сочувствовали не только многочисленные князья Залесской Руси, но также и некоторые князья Литовской Руси. Здесь нужно иметь в виду не только сыновей Ольгерда — Андрея полоцкого и Дмитрия брянского, но также и великого князя литовского Кейстута Гедиминовича, заметно активизировавшегося как раз осенью 1381 г.

Политическая деятельность Кейстута 1381—1382 гг. давно уже привлекала внимание историков, особенно польских [628]. Были собраны интересные факты о поведении этого князя в рассматриваемые годы и даны объяснения осуществленных им политических шагов осенью 1381 г. Политика Кейстута 1381—1382 гг. настолько интересна и важна для правильного осмысления общего хода событий того времени в Восточной Европе, что она заслуживает специального рассмотрения.

В течение первой половины 1381 г. политическая активность Кейстута была скована как постоянными вторжениями крестоносцев на подчиненные ему литовские территории [628; 646, 129—135], так и политическими интригами Ягайло, действовавшего тогда совместно с Орденом [628, 502] и Ордой Тохтамыша¹⁶. В августе 1381 г. Кейстут должен был столкнуться с открытыми военными действиями Ягайло, с военными операциями, направленными на овладение поднявшимся на борьбу Полоцком. Весьма характерно, что рядом с литовско-русскими войсками Скиргайло на берегах Двины у стен Полоцка оказались и полки немецкого Ордена. Мужественно сопротивляясь натиску войск Скиргайло и немецкого Ордена, Полоцк получил политическую поддержку Великого Новгорода и Московской Руси. Это означало, что ожесточенные бои у стен данного города были лишь частью разворачивавшейся тогда серьезной борьбы между Ягайло и его партнерами, с одной стороны, Кейстутом и его союзниками — с другой. Это означало, что оборона Полоцка была не только важным событием внутри политической жизни великого княжества Литовского, Русского, Жемайтийского, но также событием большого международного значения. Обрывочные сведения, дошедшие до нас об этом времени, позволяют думать, что Кейстут отдавал себе полный отчет как в общеполитической важности происходивших событий, так и в серьезности создавшейся тогда для него ситуации (в августе — сентябре 1381 г.). В частности, он, видимо, хорошо понимал, что Ягайло, желая подавить «мятеж» в Полоцке, думал не только об ослаблении политических позиций Кейстута в Литовско-Русском государстве, но, возможно, и его последующей физической ликвидации¹⁷. Не удивительно поэтому, что в ответ на сотрудничество Ягайло с Орденом и Ордой и на организованную им блокаду Полоцка, а также на замыслы Ягайло, направленные против него, Кейстут предпринял тогда же (осенью 1381 г.) ряд весьма решительных шагов, которые и сделали его на несколько месяцев главой Литовско-Русского государства.

Так, в разгар затянувшейся осады Полоцка Кейстут под предлогом подготовки к выступлению против Ордена собрал значительные воинские силы. В конце октября он сделал вид, что направляет собранные им войска к границам Прусского ордена, однако вскоре повернул эти войска в диаметрально противоположном направлении, взяв курс на Вильно. Видно, в самом начале ноября столица великого княжества Литовского, Русского и Жемайтийского оказалась в руках Кейстута¹⁸. Ягайло вынужден был признать себя его вассалом. Так, в «Хронике о великих князьях литовских» мы читаем: «...князь великий Ягайло даст правду, князю великому Кейстутью, и князю великому Витовту, што николи против им не стояти. А задвжы в их воли бити во всем» [44, 157, 578]. Успех, достигнутый в литовской столице, вскоре отразился на политической обстановке во всем Литовско-Русском государстве. К осажденному Полоцку были посланы от Кейстута два гонца: один — к блокированным полочанам, другой — ко всем силам «литовским и русским», осаждавшим под руководством Скиргайло эту важную крепость на двинских берегах. «Е да же сяде князь великий Кейстутей Гедиминовичи на великом княжении в Вильне, тогда посла два война к Полоцку, единаго к ратным, а другая ко гражанам. Гражане же возрадовавшася зело, ратнии отступиша от князя Скиргайло, поидоша к Вильне, к великому князю Кейстута Гедиминовичу» [44, 578]. Таким образом, если затянувшаяся блокада Полоцка помогла Кейстуту овладеть литовской столицей, то само появление Кейстута в Вильно в качестве главы Литовско-Русского государства позволило не только решить судьбу Полоцка, но и определить линию поведения тех литовско-русских войск, которые еще недавно блокировали Полоцк¹⁹. В том, что полочане радовались приходу к власти Кейстута, не было ничего удивительного: они связывали свое освобождение с победой Кейстута и его союзника князя Андрея Ольгердовича, который, кстати сказать, вернулся в Полоцк после снятия осады [646, 140]. Что же касалось перехода на сторону Кейстута литовско-русских войск Ягайло и Скиргайло, то этот факт свидетельствовал о том, что политическая база Кейстута в самом Литовско-Русском государстве оказалась действительно весьма широкой.

Таковы были первые результаты деятельности Кейстута в качестве главы Литовско-Русского государства. Но это было только начало. Превратив Ягайло в своего вассала, добившись снятия блокады Полоцка и бегства Скиргайло в Ливонию, Кейстут стал осуществлять политику, во многом противоположную той, которой придерживался его предшественник Ягайло.

Если Ягайло находился в тесном союзе с Орденом (он, как известно, вел совместно с крестоносцами борьбу против Кейстута и Полоцка), то Кейстут стал на путь активного противодействия Ордену. Если Ягайло был активным противником Дмитрия Донского, то Кейстут, давно находившийся в тайных политических контактах с московским князем, теперь стал его явным союзником. Так, используя политическую поддержку Владимирского княжения, Кейстут уже через два месяца после прихода к власти нанес Прусскому ордену мощный контрудар [72, № 3, 4]. В этом походе зимой 1381/82 г. Кейстут одержал ряд побед над рыцарями, разрушил многие их города-крепости, захватил около 500 пленных.

Попытка Ордена ответить контрнаступлением была безрезультатна. Опираясь на политическое могущество отца, Витовт умело организовал оборону и заставил крестоносцев отступить.

В апреле 1382 г. Кейстут возобновил военные действия против Ордена, пытаясь овладеть крепостью Юрборг. Крестоносцы активно сопротивлялись: они сожгли посад, но крепость не сдали. В этой обстановке Кейстут попытался начать мирные переговоры с Орденом, но переговоры эти не привели к какому-либо формальному соглашению.

Предпринимая шаги военного характера против Ордена в апреле 1382 г., а потом пытаясь заключить мир с крестоносцами, Кейстут стремился, разумеется, не столько к тому, чтобы положить конец экспансии Ордена (нереальность таких расчетов была очевидна), сколько к тому, чтобы добиться временной передышки на северо-западных рубежах своего государства, необходимой ему для осуществления больших замыслов на юго-востоке. Видимо, по договоренности с Дмитрием Донским, Андреем полоцким, Дмитрием брянским и другими видными политическими деятелями той поры Кейстут намечал совместное выступление против нового золотоордынского хана, Тохтамыша, успевшего уже в 1381 г. выдать Ягайло ярлык на русские земли [168, 324]. Мы можем только догадываться о подлинных причинах предпринятого Кейстутом в конце мая — начале июня 1382 г. похода на юго-восточные рубежи Литовско-Русского государства. С одной стороны, после Куликовской битвы, после договора Дмитрия Донского с Олегом рязанским, после еще более тесного сближения Кейстута с главой Владимирского княжения ничто как будто не должно было беспокоить нового виленского князя в этом районе, где сильны были позиции его давних сторонников Дмитрия брянского, князей Трубчевского, стародубского, Константина Ольгердовичи черниговского, где также могло чувствоваться стабилизирующее влияние Любарта волынского, Владимира Ольгердовичи киевского и других князей, тесно связанных с Кейстутом традицией совместной борьбы против общих противников на международной арене. Возможно, что, надеясь на благоприятную для себя политическую конъюнктуру в этом районе, Кейстут и направил сюда князя Корибута Дмитрия, до сих пор выступавшего сторонником Ягайло. С другой стороны, Кейстута не могло не беспокоить возраставшее политическое могущество Тохтамыша, проявлявшееся не только в военных приготовлениях, но и во все более бесцеремонном вмешательстве во внутренние дела государств Восточной Европы. Кейстут не мог не знать о продолжавшейся выдаче ярлыков, сепаратных переговорах Тохтамыша с удельными князьями как Владимирского княжения, так и великого княжества Литовского, не мог не замечать фактов поощрения оппозиционных настроений среди некоторых удельных князей по отношению к Вильно и Москве.

Видимо, ордынская держава попыталась и на этот раз использовать «правовую» основу своего пребывания в Восточной Европе (в частности, «право» распоряжаться отдельными русскими землями, «полученное» еще в результате завоеваний XIII в., «право» своеобразного кондоминиума Орды и Литвы над юго-западными русскими землями), а вместе с тем попыталась использовать и свою старую тактику провоцирования внутриполитических конфликтов в крупнейших государственных образованиях Восточной Европы. По всей вероятности, об этой политической линии ордынской дипломатии свидетельствовало и поведение недавно присланного на Северщину князя Корибута Дмитрия Ольгердовичи. В самом деле, только получив мощную политическую поддержку извне, и частности от ордынской державы, Корибут мог позволить себе прекращение выплаты дани тогдашнему главе Литовско-Русского государства Кейстуту и мог пойти на такой шаг, как арест присланных им сборщиков этой дани. Не удивительно поэтому, что поход Кейстута на Северщину носил характер карательной экспедиции против непослушного Корибута, против политического интригана Войдиллы, выступавшего связным между Корибутом и Ягайло, тогдашним союзником Ордена и Тохтамыша [253, 22]. Войдилла, как известно, был схвачен войсками Кейстута и казнен. Хотя наш главный источник об этом походе — информация немецких хронистов — излагает ход кампаний в плане, благоприятном для восставшего Корибута и в неблагоприятном для Кейстута [95, 121—122; 94, 602—619; 583, 183—186], тем не менее объективная сущность событий на Северщине в июне 1382 г. вполне понятна. Ордынско-орденская дипломатия спровоцировала «бунт» Корибута не только для того, чтобы ослабить Кейстута в его борьбе с Орденом и Ордой, но и для того, чтобы создать политические предпосылки для возвращения Ягайло на великокняжеский престол в Вильно. Совершенно не случайно операции Кейстута против «взбунтовавшегося» Корибута совпали по времени с молниеносным походом Ягайло из Витебска в Вильно в середине июня 1382 г. [553, 22; 646, 145—144]; также совершенно не случайно князю Ягайло была оказана политическая поддержка немецкого бюргерства Вильно [646, 145; 553, 22] и военная поддержка войсками маршала Куна фон Хаттенштейна, совершившего глубокий рейд на территорию Литвы [646, 145—147].

Этот глубокий рейд парализовал сторонников Кейстута и создал благоприятные условия для борьбы Ягайло против сына Кейстута — Витовта. Поскольку Витовту была поручена отцом охрана столицы, именно он, Витовт, сразу попытался отобрать у Ягайло Вильно. Однако политическая обстановка (позиция немецкого бюргерства, явное расположение к Ягайло Ордена, готовившегося к новому вторжению в Литву) не позволила населению оказать поддержку Витовту; возможно, что именно по этой причине Витовт потерпел поражение у стен Вильно [553, 22—23]. Если теперь и были намерения у Витовта продолжать борьбу против Ягайло, то они, в сущности, не имели под собой почвы. Огромная армия крестоносцев под командованием Куна фон Хаттенштейна в конце июня вторглась в пределы Литвы, держа курс на Троки. Эта операция была направлена уже не столько против Витовта, который переместился тогда в Гродно, сколько против самого Кейстута, покинувшего Северщину ради подавления «бунта» Ягайло.

Военные операции орденских войск, происходившие летом 1382 г. на территории Литвы, имели большое значение для завершения борьбы Ягайло с Кейстутом. Эта кампания орденских сил была оценена уже через год устами великого магистра Цоллнера как важная услуга литовскому князю Ягайло в его борьбе с Витовтом и Кейстутом [85, III, 1184]. Совершенно естественно было и заключение 6 июля 1382 г. формального договора между крестоносцами, вернувшимся в Вильно из Витебска Ягайло и прибывшим из Ордена Скиргайло. Договор этот зафиксировал положение, согласно которому орденские войска оказались нейтральными для армии Ягайло, но враждебными для сил Кейстута и Витовта [528, I, 463].

Не удивительно, что в условиях тайного сотрудничества Корибута с Ордой, явного сотрудничества Ягайло с Орденом положение Кейстута оказалось катастрофическим. 20 июля 1382 г. под нажимом крестоносцев и войск Ягайло капитулировали Троки, давнишняя резиденция Кейстута. Хотя по условиям капитуляции защитники крепости должны были получить свободу, почти все они вскоре после выхода из города были арестованы, частично перебиты. После капитуляции крестоносцы передали вооружение трокского замка Ягайло, имея в виду его дальнейшие схватки с Кейстутом; также не без их содействия правителем Трок стал хорошо знакомый им Скиргайло. Кейстут, спешно возвратившийся из Северщины в Гродно, первоначально думал продолжать борьбу; видимо, он рассчитывал не только на сына Витовта и его войско, но также на Любарта волынского, на Жемайтию. Хотя расчеты его кое в чем и оправдались (он собрал десятитысячную армию жемайтийцев, располагал армией Витовта и некоторыми отрядами Любарта волынского), тем не менее силы оказались неравными. Когда Кейстут собрал литовско-русскую армию для того, чтобы сразиться с войском Ягайло, он встретился у стен чужого ему теперь трокского замка не только с ягайловскими полками, но и с большой армией крестоносцев [44, 63, 63—64; 104, II, 64—65]. В результате он вынужден был отказаться от генерального сражения с Ягайло и принять его «мирные» предложения. Однако начавшиеся мирные переговоры оказались ловушкой для Кейстута; он был схвачен, отвезен сначала в Вильно, потом в Крево; здесь после пятидневного пребывания в тюрьме он был удушен агентами Ягайло [44, 76, 506; 94, 126, 614, 620, 104, II, 44; 64—65].

Убийство Кейстута и полное торжество Ягайло в великом княжестве Литовском были весьма важными событиями в политической жизни Восточной Европы. Они означали конец литовско-московского сотрудничества, направленного против Орды и Ордена, свидетельствовали о явном ослаблении политических позиций Дмитрия Донского, а вместе с тем указывали на возраставшее влияние Ягайло, с одной стороны, и Тохтамыша — с другой. Эти события, видимо, были взаимообусловлены.

Политическая подготовка Тохтамыша к военному вторжению в русские земли во многом помогла князьям Ягайло, Корибуту, Скиргайло одержать победу над Кейстутом, Витовтом и другими тогдашними сторонниками литовско-московского сближения. Сам приход Ягайло к власти, его расправа со своими политическими противниками значительно облегчили Тохтамышу реализацию его антимосковских планов, поскольку теперь Дмитрий Донской оказался изолированным от своих литовско-русских союзников, а вместе с тем значительно ослабленным и в системе княжеств Владимирского княжения. Не удивительно поэтому, что именно после замены Кейстута князем Ягайло антимосковская активность Тохтамыша стала приобретать еще более конкретные, более ощутимые формы, чем в предшествующий период, именно теперь он приблизил к границам Московской Руси большую армию, именно теперь он стал вести на средней Волге в районе Булгар разведку боем, именно теперь он установил тесные политические контакты с нижегородскими князьями (через сыновей Дмитрия Константиновича — Василия и Семена), а также с рязанским князем Олегом Ивановичем.

Тот факт, что Тохтамышу летом 1382 г. удалось не только содействовать замене Кейстута князем Ягайло, но и перетянуть на свою сторону правящие круги двух крупных русских княжеств, сыграл, видимо, весьма важную роль в отказе Дмитрия Донского от активного противодействия новому ордынскому натиску. Если доверять информации ряда летописей (в частности, Новгородской IV, Ермолинской, Типографской, Воскресенской, Никоновской)²⁰, то придется фиксировать в политической деятельности Дмитрия Донского, развернувшейся летом 1382 г., два этапа. Первый этап, видимо, был связан с энергичной подготовкой московского князя к решительной схватке с Тохтамышем, с его попыткой создать широкий антиордынский фронт князей, представлявших как Владимирское княжение, так и Литовскую Русь; в последнем случае московский князь рассчитывал, видимо, не только на Андрея полоцкого, Дмитрия брянского, но и на самого Кейстута, который в начале июня 1382 г. появился с войсками на Северщине, возможно имея в виду совместное с Дмитрием Донским сдерживание Токтамыша. Второй этап деятельности московского князя, развернувшийся летом 1382 г., оказался связанным с быстро наступившим развалом антиордынской коалиции князей, с вынужденным отказом Дмитрия Донского от планов «коллективной» обороны русских земель, с уходом его из Москвы в Кострому.

Эти резкие перемены настроений московского князя, неожиданные «зигзаги» его поведения получили довольно четкое отражение в упомянутых уже летописях. Так, Новгородская IV летопись, имея в виду первую половину лета 1382 г., писала, что Дмитрий Донской «нача сбирати воя и совокупляти полки своа, и выеха из града Москвы, хотя ити против татар» [38, 328]. Почти то же самое утверждали Ермолинская [46, 127—128] и Типографская летописи [47, 150]. Подчеркнув намерение Дмитрия Донского дать бой новому ордынскому хану с помощью объединенной армии русских князей, создатель «Повести о нашествии Тохтамыша» (пространная редакция) не мог не отметить и последовавшего затем неожиданного отказа его от этих намерений, не мог не сообщить о его вынужденном уходе из Москвы в Кострому. Пространная редакция Новгородской IV, Типографской летописей подтверждала, что решение Донского об отказе от боевых планов и о переезде его в Кострому было принято в результате трезвого анализа создавшегося в июне — августе 1382 г. политического положения в Восточной Европе, в результате трезвой оценки изменившейся общей расстановки сил в системе русских княжеств.

Видимо, перемены в настроениях Дмитрия Донского были связаны с обострением политических противоречий среди князей — участников антиордынской коалиции, обострением, возникшим сразу после неудачного похода Кейстута на Северщину, после захвата виленского престола князем Ягайло, союзником Тохтамыша. На созванной московским князем «думе» князей, воевод, бояр выяснилось, что «обретеся раздно в князях и не хотяху пособляти друг другоу и не изволиша помогати брат брату». В результате Дмитрий Донской «то познав и разумев и расмотрев... бе в недомышлении велице, оу бояся стати в лице самого царя, и не ста на бои противу него, но поеха в град свои Переяславль, а оттуда мимо Ростов и паки реку вборзе на Кострому» [38, 328].

Таким образом, хотя автор повести не говорил прямо о резком ухудшении отношений между Москвой и Вильно после прихода к власти Ягайло, тем не менее он несомненно имел в виду данное обстоятельство, когда утверждал, что Дмитрий Донской «неожиданно» узнал об отказе многих бывших своих союзников прийти к нему на помощь, о нежелании оказать согласованное противодействие натиску Тохтамыша на русские земли. Та же мотивировка поведения Дмитрия Донского была и в других упоминавшихся уже летописях. Так, в Типографской летописи отмечалось, что князь Дмитрий, начав «с братьею своею и со всеми князьями Роускими о том думати, яко ити противоу безбожного царя Тохтомыша», столкнулся с негативным отношением к антиордынским планам многих своих бывших политических союзников, с развалом антиордынской коалиции, ликвидацией того относительного единства русских княжеств, которое сложилось в связи с Куликовской битвой. «Бившоу же промежи ими неодиначству и неимоверьствоу, — писала Типографская летопись, — и то познав и разоумев великий князь Дмитрий Иванович и бысть в недоумении и в размышлении, и поиде в град свой Ярославль, такоже и на Кострому» [47, 150].

Но уход Дмитрия Донского в Кострому, происшедший накануне появления Тохтамыша на землях Московской Руси, не означал еще, что глава Владимирского княжения полностью отказался от попыток какого-то противодействия ордынским полчищам, что на Руси вообще не оставалось сил, готовых вести борьбу с ними. Сохранившиеся данные источников свидетельствуют об обратном. В сущности, в пространной редакции «Повести» мы имеем прямые указания на то, что Дмитрий Донской, удаляясь в Ростов, Ярославль, Кострому, продолжал думать об организации обороны Московской Руси и ее столицы. Само оставление в Москве митрополита Киприана, возможно, также супруги великого князя Евдокии и многих видных представителей феодальной знати (не только московской, но, видимо, и литовско-русской) позволяет думать, что отъезд главы Владимирского княжения из Москвы был связан с попытками формирования новых воинских контингентов, способных хотя бы в какой-то мере заполнить тот вакуум, который был создан распадом антиордынского фронта русских князей; речь могла идти и о попытках воздействия тем или иным способом на поведение нижегородских князей, сотрудничавших тогда с Ордой, угрожавших с фланга землям собственно Московской Руси. Весьма показательно, что, отправляясь в Кострому, на восточные окраины Московского государства, Дмитрий Донской велел своему двоюродному брату Владимиру Андреевичу находиться с войском на тогдашних западных рубежах этого государства — в районе Волока Ламского.

Но одно дело — первоначальные планы энергичного противодействия Тохтамышу, первоначальные цели поездки Дмитрия Донского в Ярославль и Кострому, другое дело — реальные результаты всех этих мероприятий, которые намечались тогда главой Владимирского княжения. Как мы знаем, планам Дмитрия Донского не

суждено было осуществиться, более того, ему не удалось даже сохранить контроль над положением дел в самой Москве. Дело в том, что в Москве, оставшейся на попечении митрополита Киприана, вскоре возникли беспорядки и волнения. Характер начавшегося движения был весьма сложным, не исключено, что столкновения, происходившие между различными группировками господствующего класса, переплетались с борьбой городских низов против московской феодальной знати [416, 643—647]. Создается впечатление, что первоначально хозяином положения был Киприан и действовавшие совместно с ним «великие бояре» — «лучшие люди» и т. д. Он дал согласие на свое пребывание в Москве, возможно надеясь, с одной стороны, на медлительность приближения Тохтамыша, а с другой — на возможность хотя бы частичного восстановления антиордынской коалиции князей. И действительно, пока Тохтамыш был далеко, хлопоты Дмитрия Донского в Костроме, присутствие Владимира Андреевича с войском на литовско-московской границе, пребывание в непосредственной близости от Москвы литовского князя, внука Ольгерда (возможно, сына Андрея полоцкого), действовали ободряюще на митрополита Киприана. Однако в обстановке приближения Тохтамыша к Москве, в условиях крушения надежд на восстановление московско-литовского сотрудничества и на создание большой и боеспособной армии русских князей настроения Киприана стали меняться: теперь он старался во что бы то ни стало покинуть столицу, хотя это его желание явно шло вразрез с предписаниями самого Дмитрия Донского. Ермолинская летопись утверждает, что «разгнева бо ся на него (Киприана. — И.Г.) князь велики, что не сиде в осаде» [46, 129]. Поведение митрополита, а также отдельных «великих бояр», которые «единако с ним мятяхуся», привело к размежеванию сил, оставленных для обороны Москвы. Действуя либо по собственной инициативе, либо по указанию того же Дмитрия Донского, гражане «взяли власть в свои руки, они ввели осадное положение в городе, разместили войска вдоль крепостных стен, обратив особое внимание на охрану всех городских ворот» [46, 129; 38, 329]. Киприан и близкие ему бояре на какое-то время оказались под контролем гражан.

В дальнейшем Киприану разрешили покинуть Москву, причем защитники Москвы отобрали у него не только материальные ценности, но и важные политические документы. По-видимому, все эти мероприятия городских жителей были направлены прежде всего на приведение столицы в состояние боевой готовности ввиду приближения войск Тохтамыша (попытка пресечь «паникерство» Киприана и его сторонников, в сущности, была подчинена этой же цели) [416, 635].

* * *

Создается впечатление, что находившийся тогда в Костроме Дмитрий Донской хотя и не контролировал полностью положение дел в Москве, тем не менее сохранял какое-то влияние на общий ход событий. Так, мы уже знаем, что стремление задержать Киприана в Москве исходило как от гражан, так и от самого московского князя. Возможно, что пребывание митрополита всея Руси в Москве, находившейся под угрозой вторжения татар, было нужно Дмитрию Донскому в качестве особой политической демонстрации. Дело в том, что, оставаясь в Москве, общерусский митрополит как бы символизировал сохранение широкого антиордынского фронта русских земель, как бы подтверждал факт продолжающегося московско-литовского сотрудничества. Весьма вероятно, что эти же политические соображения — желание подчеркнуть жизненность московско-литовского союза — заставили того же Дмитрия Донского заполнить создавшийся в Москве после ухода Киприана политический вакуум не с помощью князя Северо-Восточной Руси, а с помощью князя литовско-русского происхождения, с помощью одного из внуков Ольгерда — князя Остея.

Назначение князя Литовской Руси на пост командующего московским гарнизоном действительно должно было иметь определенный политический смысл в тех условиях, когда Тохтамыш, сопровождаемый нижегородскими князьями, двигался к Москве, когда его союзник Ягайло, только что захвативший виленский престол, старался путем ликвидации сторонников Кейстута распространить свою власть на территорию всего Литовско-Русского государства. Видимо, в создавшейся политической обстановке привлечение Остея к обороне Москвы должно было продемонстрировать тогдашним противникам Дмитрия Донского живучесть московско-литовского сотрудничества, должно было доказать как Токтамышу, так и колеблющимся князьям русской земли то положение, что антиордынский фронт княжеств Восточной Европы продолжал функционировать. Видимо, не случайно поведению Остея уделено так много внимания в различных вариантах летописной «Повести о нашествии Тохтамыша», не случайно его роль получила различную трактовку в отдельных редакциях этого памятника.

Поэтому при изложении хода обороны Москвы в 1382 г. мы считаем вправе опереться прежде всего на пространную редакцию «Повести о нашествии Тохтамыша», из которой видно, что Остей не был неопытным дипломатом, как старается изобразить его Троицкая летопись, скорее он был деятельным политиком и военачальником.

Отдав дань деловым качествам Остея как военачальника, отметив воинское мужество гражан, автор «Повести» обрушился на коварство Тохтамыша и его русских союзников — суздальско-нижегородских князей. Коварство это состояло в том, что они заманили к себе Остея и группу гражан под предлогом мирных переговоров, а потом зверски их убили. В «Повести» пространной редакции подчеркивалось, что Остей направился к Тохтамышу на переговоры не один, а совместно с «лучшими людьми» и в сопровождении «священнического чина».

Таким образом, Тохтамыш расправился не только с Остеем (как это вытекает из краткой редакции «Повести» Троицкой летописи), но также с видными представителями московского населения, являвшимися, возможно, политическими и военными лидерами гражан. Так, лишив обороняющуюся Москву ее командиров, притупив бдительность рядовых защитников московского кремля фактом «мирных» переговоров, Тохтамыш с помощью своих войск сравнительно легко овладел столицей Владимирского княжения. Разорив Москву, хан бросил свои «загоны» на другие центры Северо-Восточной Руси. После Серпухова и Москвы под ударом оказались Владимир, Переяславль, Юрьев, Звенигород, Можайск, Волок. Не исключено, что, осуществляя нападения на эти центры, Тохтамыш преследовал не только военные, но и особые политические дели. В самом деле, нельзя считать случайностью тот факт, что, овладев Сер-пуховым и Москвой, Тохтамыш направил свои войска против тех городов, которые так или иначе были связаны с московско-литовским сотрудничеством накануне Куликовской битвы и после нее. Переяславль был резиденцией Дмитрия Ольгердовича брянского с зимы 1379/80 г.; Можайск и Волок были теми рубежами, где летом 1382 г. находилась резервная армия Владимира Андреевича серпуховского; город Владимир являлся формальной столицей Владимирского княжения, и поэтому его разорение также должно было содействовать не только военному, но и политическому ослаблению Московской Руси. В сущности, поход Тохтамыша 1382 г. на земли Залесской Руси носил характер возмездия за ту «дерзость», которую допустили по отношению к Орде Дмитрий Донской и его тогдашние союзники на Куликовом поле.

Такой же характер карательной экспедиции носила и рязанская кампания Тохтамыша в том же году. Раздраженный кратковременным сотрудничеством Рязани с Москвой, разгневанный договором рязанского князя с Дмитрием Донским, заключенным в 1381 г., Тохтамыш «възя всю землю Рязанскую, люди же поплени, а иных изсече» [46, 129].

Но если таким образом хан расправлялся с теми русскими князьями, которые осмеливались выступить против Орды, то совершенно иначе он отнесся к правителям тех русских земель, которые продолжали признавать авторитет ордынской власти в Восточной Европе. Политические симпатии Тохтамыша относились прежде всего к новому главе Литовско-Русского государства — Ягайло, а также к его союзникам в южнорусских землях²¹.

Что же касалось земель Владимирского княжения, то здесь особым расположением Тохтамыша стали пользоваться нижегородские князья. По сути дела, они выступали в роли его союзников. «Поиде же царь от Рязани, — сообщала летопись, — и отпусти князя Семена к отцю его Дмитрию с послом своим Шихоматом, а другого Василия поведе с собою в Орду».

Так кончился поход Тохтамыша на Московскую Русь 1382 г. Вместе с тем завершился и весьма важный этап политической жизни восточноевропейских государств.

Орде снова удалось предотвратить чрезмерное усиление одного из государств Восточной Европы — Московского государства, вставшего после Куликовской битвы на путь тесного сотрудничества с западнорусскими феодалами великого княжества Литовского, а также не допустить наметившегося сближения Литовской Руси Кейстута с Залесской Русью Дмитрия Донского. В результате оказания Тохтамышем политической помощи Ягайло, а также в результате политического и военного нажима на Московскую Русь были созданы реальные предпосылки для восстановления необходимого Орде равновесия сил между Москвой и Вильно.

Весьма характерно, что, добившись ослабления Северо-Восточной Руси в ходе кампании 1382 г., ордынские политики очень скоро не только прекратили нападки на Москву, но и стали оказывать ей политическую поддержку. Когда тверской князь Михаил с сыном Александром попытались выхлопотать в Орде ярлык на великое княжение, им было отказано. В политическом фокусе ордынских дипломатов оказался не кто иной, как сам московский князь Дмитрий Донской. «Тое же осени прииде на Москву посол Карачь с жалованием к великому князю от царя; он же повелел хрестьяном дворы ставити и город делать» [46, 129].

Важные сдвиги произошли тогда и в жизни русской церкви. Сначала Дмитрий Донской пытался восстановить сотрудничество с Киприаном, уехавшим из Москвы в Тверь. Однако он наткнулся, с одной стороны, на нежелание Киприана оставаться в Москве, а с другой — на активное нежелание Орды допустить возвращение Киприана в Москву. В этот момент Орда, видимо, отказалась и от использования Дионисия, который хотя и проявил во второй половине 1383 г. готовность сотрудничать с Москвой, но не мог ее реализовать, оказавшись пленником киевского князя Владимира. Возможно, не без скрытой санкции Орды главной фигурой московской церкви снова стал Пимен, находившийся до сих пор в заточении. Во всяком случае, так думать позволяет то обстоятельство, что первым шагом нового митрополита было направление в «крамольный» Переяславль нового епископа — Саввы, прибывшего из Сарая [46, 129].

Примечания

1. «Душегубный же Олег... посылаше к безбожному Мамаю и к нечестивому Ягайлоу своего боярина Епифана... Кореева, веля им быти на тот же срок, оу Оки...» [47, 143]. Инициатива этих переговоров, видимо, исходила не от Олега, но сам факт переговоров представляется бесспорным.

2. Присутствие в памятниках куликовского цикла различных политических «акцентов» следует объяснять, по нашему мнению, не литературным «произволом» авторов этих памятников, не их «отрывом» от реальной исторической действительности, а тем, что они, создавая на протяжении ряда лет различные варианты рассказов о Куликовской битве, каждый раз были вынуждены считаться с возникновением новой политической ситуации в Восточной Европе, каждый раз должны были согласовывать идейный замысел своих новых творений с соответствующим этапом политического развития восточноевропейских стран. Совершенно естественно, что при таком подходе к факту различной политической направленности памятников куликовского цикла приобретает особо важное значение проблема правильной датировки каждого из этих памятников. Нам представляется, что предлагаемые в настоящей работе новые датировки рассматриваемых памятников, с одной стороны, подтверждают достоверность содержащейся в них информации, а с другой — объясняют ту или иную их тенденциозность.

3. Сведения о разгроме войск Мамая армией Дмитрия Донского мы находим в хрониках Посилге, Дитмара, Кранца [95, 114; 71, 90]. Правда, в этих же хрониках мы сталкиваемся с сообщениями о таких фактах, которые не были известны вообще русским, литовским и польским источникам. Немецкие хронисты подтверждают факт неучастия Ягайло в самой Куликовской битве, но пишут о предпринятой якобы литовским князем попытке нанести удар по арьергардным войскам Дмитрия Донского, возвращавшимся с Дона в Москву. Нам кажется данное сообщение довольно сомнительным уже по одному тому, что об этой «атаке» Ягайло ничего не знают Длугош и Ян из Чарикова. Возможно, что эти утверждения немецких хронистов явились результатом намеренной дезинформации Ордена, предпринятой самим Ягайло в целях поднятия своего политического престижа в глазах крестоносцев. Но если эти утверждения немецких хронистов основаны на реальной попытке Ягайло дать бой войскам Дмитрия Донского, то эта попытка была весьма скромной, поскольку она не получила никакого отражения в русских и польских источниках, так как не оказала сколько-нибудь заметного влияния на ход политической жизни стран Восточной Европы в 1380—1381 гг.

4. Смолька [646, 98—100] считал, что Ягайло «опоздал» совершенно намеренно. Свою точку зрения он обосновывал следующим образом. Значительную, если не преобладающую часть вооруженных сил Ягайло составляли православные полки русских земель. В русской армии Дмитрия присутствовали видные представители литовско-русской знати, а также находились вооруженные отряды из Литовской Руси (брянские полки, в частности). При таком положении Ягайло должен был проявлять максимум осторожности. Разумеется, если бы Мамай победил Дмитрия, то можно было бы не сомневаться в верности русских полков литовскому князю Ягайло. В этом случае Ягайло мог бы приложить руку к полному разгрому Москвы, к разделу ее территории совместно с Мамаем. Но Ягайло допускал, видимо, и другой исход сражения — победу Дмитрия над Мамаем. В этой ситуации выступить против Дмитрия со своими литовско-русскими полками значило рисковать всей своей армией, ибо в ней было много сторонников Андрея и Дмитрия Ольгердовичей, которые могли отказаться воевать на стороне Мамая, а могли уже на поле боя перейти на сторону объединенной русской армии Дмитрия Донского.

5. Сведения об этой тактике Мамая сохранились в Никоновской летописи. В письме к Мамаю литовский князь от своего имени и от имени рязанского князя предлагал такой план действий, который, видимо, не расходился и с намерениями самого Мамая: «Слышах, господине, яко хощеши страшити свой улус, своего служебника московского князя Дмитрия: того ради молю тя царю... да накажиши его... да подвинишися сам царю (на князя Дмитрия. — И.Г.)». Далее Ягайло предлагал разгромить армию московского князя, а землю его разделить между Литвой и Рязанью: «А мы княжение Московское разделим себе царевым велением на двое, ово к Вильне, ово к Рязани, и даст нам царь ярлыка» [41, XI, 48].

6. Совершенно прав был польский историк Л. Колянковский, когда писал, что «победа на Куликовом поле была не только значительным ослаблением внутриполитических позиций Ягайло, но могла стать просто катастрофой для престижа литовского государства на Руси» [553, 20].

7. В послании Сергию Радонежскому 1378 г. Киприан не только сокрушался по поводу изгнания его из пределов Владимирского княжения, не только доказывал каноничность своего поставления и неканоничность пребывания Митяя на посту московского митрополита, но и, по сути дела, предлагал себя московскому князю в качестве «объединителя» русской церкви, критикуя при этом московского князя за попытки «двоить» русскую митрополию и одновременно заявляя о своей любви к нему [33, № 20, 183—185].

8. Дмитрий Иванович «посла на Киев, на Киприане митрополита, Федора игумена Симановского, отца своего духовного, и поиде с Москвы на великое заговенье, месяца марта, по Киприана митрополита, зовуще его на Москву от великого князя. Киприан же митрополит приде ис Киева на Москву в шестую неделю по Пасхе, в четверток, на празник Вознесения, и срете и весь народ града Москвы, князь же великий Дмитрий Иванович приять его с великой честью и любовью» [38, 485]. Уже весной 1381 г. Киприан вместе с Сергием Радонежским освещал каменный храм Высоцкого монастыря в Серпухове [356].

9. Попытка Л.В. Черепнина [414а, 250] связать этот недатированный договор не с 1381 г., а с 1374—1375 гг. представляется недостаточно убедительной. В эти годы Андрей полоцкий — «правая рука» Ольгерда [646, 107—108]; тогда он не мог и помышлять о самостоятельных политических соглашениях с соседями Литвы, тем более с московским князем — тогдашним антагонистом Ольгерда. Попытка Ю.К. Бегунова датировать этот договор 1377 г. также не представляется убедительной [130, 514].

10. В Новгородской I летописи под 6889 (1381) г. читаем: «Той же осени стоял князь Литовский Скиргайло под Полотском с Немечьского ратью, и много бысть им тягость и прислаша к Новогороду, просяще помощи...». Тогда новгородцы «посол послаша Юрия Онцифировица къ князю Литовскому Ягъйлу» [30, 378].

11. Об ориентации новгородцев на московского князя Дмитрия свидетельствует постройка в 1381 г. церкви св. Дмитрия в Новгороде [30, 378].

12. Судя по тому, что Тохтамыш осенью 1382 г. хотел нанести удар и по Твери, а также по тому, что здесь, в Твери, нашел убежище митрополит Киприан [41, XI, 76], тверской князь Михаил как-то сотрудничал с московским князем в 1381 и первой половине 1382 г. Однако после вторжения Тохтамыша позиция князя Михаила, видимо, резко изменилась: как известно, он встал на путь обособленных от Москвы переговоров с Ордой [41, 76; 60, 425].

13. Соловьев [359, I, 984], Экземплярский [435, II, 587], Иловайский [209, 112], Пресняков [371, 241] датировали эту докончальную грамоту 1381 г.; недавно Л.В. Черепнин предложил датировать ее 1382 г., связывая ее возникновение с вторжением Токтамыша [416, 649; 415, I, 55—58]. А.А. Зимин и А.Г. Кузьмин высказывались за старую датировку [203, 286—187; 246, 224]. Старая точка зрения представляется еще не опровергнутой; в самом деле, заключенное с благословения Киприана докончание Дмитрия Донского с Олегом рязанским могло произойти сразу после его, Киприана, приезда в Москву (май 1381 г.), а требование разрыва отношений Рязани с великим князем Ягайло («сложить целование») могло быть выдвинуто до того момента, когда Ягайло был отстранен от власти Кейстутом, т. е. до ноября 1381 г. Позднее этот договор не мог быть заключен по следующим причинам: с ноября 1381 по июнь 1382 г. главой Литовско-Русского княжества был Кейстут, союзник Дмитрия; в июле—августе 1382 г. Рязань уже снова была политически далекой от Москвы, принявшей удар Токтамыша, осенью 1382 г. Киприан перестал быть фактическим союзником Дмитрия Донского, так как он переехал тогда в Киев и поэтому не мог санкционировать этот договор.

14. «А с русских князей, кто князю великому Дмитрию друг и князю Володимеру, то и князю великому Олгу друг». Упоминание рядом с Дмитрием Донским князя Владимира Андреевича серпуховского является, видимо, еще одним аргументом в пользу датировки московско-рязанского договора 1381 г. Дело в том, что «Задонщина», созданная, как доказали Соловьев и Ржига, в 1381 г., с одной стороны, умалчивала о конфликте Рязани с Москвой, а с другой — подчеркивала активную роль серпуховского князя в событиях 1380 г. в отличие от «Летописной повести» [16, № 10, 30].

15. Тот факт, что в московско-рязанском соглашении фигурировала не только Литва, но и митрополит Киприан, позволяет высказать предположение, что как в самом заключении данного соглашения, так и в предшествовавших этому соглашению переговорах деятельное участие принимал сам митрополит Киприан [16, № 10].

16. Только так и можно трактовать факт предоставления Токтамышем в 1381 г. литовскому князю Ягайло ярлыка на русские земли [168, 323—324; 298, 21].

17. Позднее, оказавшись временным победителем Ягайло, Кейстут говорил, что «то вчинил есмы для своей головы, острегаючи себе в том, почуял есми што на мене лихо мыслят» [44, 157, а также 318, 578 и сл.].

18. Возможно, что синхронность этого события со съездом князей в Москве не случайна [646, 139].

19. Представляется очевидной тесная связь между событиями осени 1381 г. в Полоцке и синхронными событиями в Вильно: затянувшаяся блокада «мятежного» Полоцка, несомненно, содействовала успешному захвату Кейстутом литовской столицы. Кажется поэтому неубедительным тезис польского историка Смольки о том, что для Кейстута, «собственно литовского князя», судьба Полоцка якобы была совершенно безразличной [646, 137]. Нам кажется возможным говорить и о существовании какой-то внутренней взаимосвязи между полоцко-виленскими событиями и тогдашней политической жизнью Владимирского княжения, в частности съездом русских князей, созванным московским князем Дмитрием, видимо, в ноябре 1381 г. Мы знаем, что Новгород Великий, сблизившийся тогда с Москвой, попытался оказать дипломатическую поддержку осажденному Полоцку. Естественно, что Москва должна была в данной ситуации также оказывать помощь Кейстуту и по линии сдерживания натиска Ягайло—Скиргайло на Полоцк, и по линии содействия появлению самого Кейстута в Вильно. (Заключенный договор между Дмитрием и Кейстутом свидетельствовал, между прочим, об их политическом сотрудничестве не только после октября — ноября 1381 г., но и накануне осени 1381 г.)

20. Весь комплекс событий, связанных с вторжением Тохтамыша на территорию Владимирского княжения, а также с организацией обороны Москвы, получил, как известно, отражение в особом литературном памятнике — «Повести о нашествии Тохтамыша», сохранившейся во многих летописях. Данный памятник дошел до нас в трех основных редакциях: краткой редакции, обнаруживаемой в Троицкой, Симеоновской, Рогожской летописях, более обширной редакции Ермолинской летописи, а также пространной редакции, попавшей на страницы Новгородской IV, Типографской, Воскресенской летописей, а потом в еще более развернутом виде на страницы Никоновской летописи. Не касаясь здесь обстоятельств возникновения этих различных редакций, отметим лишь, что изложение событий в пространной редакции Новгородской IV и Ермолинской летописях представляется нам более исторически достоверным, чем рассказ Симеоновской, Троицкой, Рогожской летописей.

21. Как мы знаем, Ягайло получил от Тохтамыша ярлык на русские земли в 1381 г. [168, 324, 416, 629].

Предыдущая страница

К оглавлению

Следующая страница