Русская церковь и Царьград на рубеже 70—80-х годов XIV в.

Изучая ход напряженной политической борьбы восточноевропейских государств в 70—80-е годы XIV в., нельзя игнорировать все те сложные процессы, которые происходили тогда в русской церкви, нельзя также упускать из виду развитие отношений русской митрополии как с Царьградом, так и с Ордой в этот период.

Церковь феодальной Руси XIV в. продолжала сохранять организационную структуру, созданную еще в эпоху древнерусского государства X—XI вв. Русская митрополия, по-прежнему тесно связанная с Константинополем, действовала теперь в составе почти тех же епископий, в рамках почти той же территории, на которой ей приходилось действовать и в XI—XIII вв.¹.

Правда, изучение политической истории Восточной Европы XIV в. убеждает нас в том, что в обстановке далеко еще не преодоленной феодальной раздробленности русской земли, в условиях продолжавшегося нажима на нее со стороны ордынского царства и усилившегося натиска со стороны ее западных соседей церковная жизнь Руси претерпевала все же некоторые изменения. На протяжении XIV в. возникло явление, которое можно назвать «полицентризмом» единой русской церкви. Так, хотя в начале этого столетия и произошло перемещение фактического центра русской церкви из Южной в Северо-Восточную Русь, тем не менее в дальнейшем неоднократно предпринимались попытки создать другие общерусские церковные центры как на территории великого княжества Литовского, Русского, Жемайтийского, так и на землях Великого Владимирского княжения, в частности Суздальско-Нижегородского княжества.

На протяжении XIV в. давала себя знать еще одна тенденция в жизни русской церкви, а именно тенденция организованного обособления отдельных ее частей. Так, если возникшие в определенной политической обстановке начала XIV в. самостоятельные митрополии Галицкой Руси и Литовской Руси были ликвидированы усилиями митрополита Петра (1308—1326) и митрополита Феогноста (1328—1353), то в середине XIV в. попавшие в состав польского государства епархии Галицкой Руси оказались базой для более длительного существования обособленной митрополии [33, № 23; 163, II, 97, 126, 147, 154, 157; 175, 272, 543—544; 489, 379, 304].

Однако все эти новшества (полицентризм, перемещение главного центра, обособление отдельных частей церкви) не меняли того сохранившегося еще положения, при котором митрополия киевская и всея Руси, перенесенная на владимирско-московскую почву, продолжала выступать целостной церковной организацией, представлявшей комплекс русских земель в православном мире [303, II, 56 и сл.; 285, IV; 163, II; 79а, 36, 21].

Таким было состояние русской церкви во второй половине XIV в., которое Константинополь стремился поддерживать и сохранять всеми доступными ему средствами, но которое нарушалось время от времени реальным ходом регулируемого Ордой соперничества «великих княжений», что проявлялось как в политической, так и в церковной жизни тогдашней Руси.

Обращаясь к реальной политической обстановке в русских землях второй половины XIV в., мы убеждаемся в том, что русская церковь, сохранявшая в идее общерусскую структуру, на деле должна была часто допускать какие-то временные ее изменения.

Так, ситуация острой политической борьбы в Восточной Европе второй половины XIV в. часто приводила к тому, что Москва и Вильно стремились иметь своих церковных «пастырей», а иногда этого и добивались. Мы уже видели, что на рубеже 50—60-х годов в Восточной Европе существовали два «общерусских» митрополита: Алексей и Роман [42а, 55; 163, II, 192; 270]. Если митрополит Алексей выражал общерусские претензии феодалов Владимирско-Московской Руси [317, 290, 299; 308; 163, II, 193—206], то митрополит Роман старался содействовать осуществлению «общерусской программы» феодалов Литовской Руси, и прежде всего самого Ольгерда как главы Литовско-Русского государства [489, 163, II, 207; 471, 17].

Смерть митрополита Романа, последовавшая в 1361 г., отнюдь не положила конец борьбе Москвы и Вильно за приоритет в русской церкви. Соперничество в этой области продолжалось и позднее.

Характерно, что на протяжении последующих пятнадцати лет этого соперничества Владимирско-Московская Русь оказывалась в более выгодном положении, чем великое княжество Литовское, Русское и Жемайтийское [471, 18—20]. Дело в том, что Царьград по многим соображениям предпочитал иметь дело с одним митрополитом русской церкви, а не со многими. Здесь играли роль и четырехсотлетняя традиция единства русской церкви, и сохранявшаяся еще традиция единства русской земли (получившая отражение хотя бы в таком памятнике XIII в., как «Слово о погибели Русской земли» [131, 86—123]), и, наконец, реалистические расчеты константинопольских правителей, понимавших, что с помощью одного митрополита легче обеспечить устойчивый контроль над всей церковной организацией тогдашней Руси², столь необходимый им в условиях крайне тяжелого международного и внутриполитического положения Империи [313, III, 164—170; 607, 416—430].

Не удивительно, что при ослабевших ордыно-византийских политических контактах 60-х — начала 70-х годов Царьград получил возможность реализовать свои планы в отношении русской церкви, связанные с недопущением «двоевластия» и восстановлением должности литовско-русского митрополита, с сосредоточением власти над русской церковью в руках одного митрополита киевского и всея Руси. Этой стратегии были подчинены и все тогдашние политические мероприятия Константинополя в Восточной Европе, все тактические приемы, используемые им в его отношениях с православной Русью.

Такая политика константинопольского патриархата четко проявилась по отношению к митрополиту всея Руси Алексею [163, II, 206—210; 317, 310—311; 489, 11—20]. Так, осуждая «неканонические» действия Романа [33, № 14, 18; № 30, 168], порицая отдельных русских князей за то, что они «соединились с нечестивым Ольгердом» [33, № 20, 120], Царьград одобрил поведение московского князя Дмитрия, а также митрополита киевского и всея Руси Алексея [33, № 16, 17, 18, 102, 108 и сл.]. В грамоте князю Дмитрию патриарх Филофей высказывал удовлетворение по поводу его успешного «служения митрополиту киевскому и всея Руси», а вместе с тем и Царьграду («Митрополит, мною поставленный, находится у вас вместо меня», «Кого митрополит благословит, того и я, и Бог также», — писал патриарх Филофей), а в грамоте митрополиту Алексею хвалил его за тесное сотрудничество с русскими князьями Владимирского княжения. Не случайно патриарх Филофей давал понять Алексею, что он один является главой всей русской церкви: «Все томошние (христиане) имеют тебя общим отцом, учителем и посредником перед богом»; «этот великий и многочисленный народ требует и великого попечения, он весь зависит от тебя» [33, № 16, 17, 18, 102, 106, 108].

Исходя из этих политических установок, направленных на сохранение единства русской церкви, Константинополь какое-то время тормозил возрождение галицкой митрополии, задерживал назначение в Галицкую Русь предложенной польским королем кандидатуры, а потом, разрешив восстановление митрополии в Галицкой Руси, рассматривал эту меру как вынужденную и временную [64, I, № 318, 577; 33, № 22, 125—128]. Весьма характерно, что, санкционируя в 1371 г. назначение рекомендованного Польшей Антония на пост митрополита галицкого, Царьград счел нужным дать по этому поводу развернутое объяснение находившемуся в Москве митрополиту киевскому и всея Руси Алексею. Причинами этого назначения, по утверждению грамоты, явились, во-первых, фактическая недоступность для Алексея галицкой епархии, во-вторых, страх перед перспективой торжества в Галицкой Руси «латинства»³.

Но тенденция сохранения целостности русской церкви проявилась не только в «замедленности» создания галицкой митрополии, но также и в сознательной задержке восстановления поста литовско-русского митрополита. В сущности, царьградский патриарх и не скрывал своей активной роли в намеренном «замораживании» проекта учреждения на литовско-русской территории новой митрополии. Так, в грамоте патриарха митрополиту Алексею подчеркивалось нежелание Царьграда допускать на русских землях «с православными государями» возникновение каких-то параллельных Москве центров русской церкви. Прекрасно зная о претензиях Ольгерда на создание новой русской митрополии в великом княжестве Литовском, патриарх Филофей счел нужным особой грамотой заверить московского митрополита Алексея в том, что данный проект не будет реализован, во всяком случае в ближайшее время.

Отметив, что галицкая митрополия была воссоздана лишь из-за угрозы Польши приобщить Галицкую Русь к «латинству», патриарх Филофей в своей грамоте исключал возможность повторения такого эксперимента на территории остальной Руси. Указывая на политическое давление католической Польши как на основную причину выделения галицкой митрополии, явно оправдываясь перед Алексеем за этот шаг, патриарх Филофей заверял митрополита московского в том, что ничего подобного он не допустит на тех русских землях, которые контролировались «православными государями»⁴. Эта тактика игнорирования запросов Ольгерда, тактика поддержки московского митрополита в качестве главы всей русской церкви претворялась Царьградом в жизнь довольно последовательно на протяжении многих лет. Так, когда Ольгерд в 1371 г, обратился в Константинополь с вполне «мотивированной» просьбой создать на территории Восточной Европы еще одну русскую митрополию, параллельную московской митрополии⁵, ему было отказано. Отказ Ольгерду сопровождался рекомендацией митрополиту Алексею усилить свою пастырскую деятельность в литовско-русских епархиях. «Твое святительство хорошо знает, что когда мы рукополагали тебя, то рукополагали в митрополита киевского и всея Руси — не одной какой-нибудь части, но всея Руси» [33, № 28, 158]. Отметив недопустимость игнорирования православного населения, жившего в Литовско-Русском государстве, патриарх писал: «Теперь же слышу, что ты не бываешь ни в Киеве, ни в Литве, но в одной только стране, все же прочие оставил без пастырского руководства» [33, № 28, 166]. Патриарх Филофей напоминал митрополиту Алексею о том, что он должен «обозревать всю русскую землю и иметь отеческую заботу и расположение ко всем князьям». А чтобы у митрополита Алексея не оставалось сомнений по поводу тех конкретных русских территорий, к которым он проявлял недостаточное внимание, царьградский патриарх написал в грамоте следующее: «Знай также, что я написал и к великому князю литовскому, чтобы он, по старому обычаю, любил и почитал тебя, как и другие русские князья» [33, № 28, 160].

В сущности, последовательная поддержка Царьградом московского митрополита как главы всей русской церкви проявилась и в отношении патриарха к спору между митрополитом Алексеем и тверским епископом Евфимием. После некоторых колебаний [33, № 26, 27, 28] Константинополь отказался от попыток организовать судебное разбирательство этого спора и пришел к выводу о необходимости подчинения тверской епископии (тесно связанной тогда с Ольгердом) митрополиту киевскому и всея Руси. В послании тверскому князю Михаилу патриарх писал в 1371 г.: «Теперь я признаю за лучшее написать тебе другое: неприлично и не служит на пользу твоей душе, ни к чести твоего рода иметь тяжбы, распри и ссоры со своим митрополитом... Тебе следовало... прити к нему и испросить у него благословения и прощения, а не искать суда (на него)» [33, № 29, 162, 163]. Но, даже допуская возможность судебного рассмотрения этого спора, Константинополь предупреждал тверского князя о том, что результат арбитража будет неблагоприятным для Твери («смотрите, чтобы он (суд. — И.Г.) не оказался для вас тяжким») [33, № 29, 163, 140, 155—156]. Естественно, что подобная позиция Константинополя, обусловленная ослаблением Орды 60-х — начала 70-х годов, во многом облегчала политику московского князя Дмитрия Ивановича, направленную на дальнейшую консолидацию русских земель вокруг Владимирского княжения и соответственное ослабление позиций Литовской Руси.

Между тем продолжавшееся в 70-е годы соперничество Владимирского княжения с великим княжеством Литовским вступило в новую фазу в связи с активизацией восточноевропейской политики Мамая и восстановлением ордыно-византийских политических контактов, допускавших более интенсивное вовлечение Царьграда в регулирование этого соперничества.

Так, в обстановке острой борьбы 1374—1375 гг. за Тверь и Смоленск великий князь литовский принял все меры к тому, чтобы упрочить свои позиции в русских землях, а вместе с тем и в русской церкви. Именно тогда, в 1374—1375 гг., Ольгерд усиленно старался восстановить литовско-русскую митрополию, которую он теперь передавал иерарху болгарского происхождения Киприану⁶, рассчитывая с его помощью проникнуть на Волхов, а потом и в другие земли Северо-Восточной Руси.

Ольгерд обратил внимание на Киприана, видимо, тогда, когда последний был направлен в русские земли для разбирательства непрекращавшихся споров между Москвой и Вильно. Деятельность Киприана в качестве «нарочитого апокрисиарии» в Московской Руси, как известно, не дала результатов [163, II, 212—213], но само пребывание этого иерарха на Руси не осталось бесследным. Оно было замечено Ольгердом. Возможно, что сам Киприан, со своей стороны, сделал все от себя зависящее, чтобы произвести соответствующее впечатление на главу Литовско-Русского государства. Как бы то ни было, где-то на рубеже 1374—1375 гг. между Ольгердом и Киприаном было достигнуто полное взаимопонимание [471, 20; 646, 113—121]. Видимо, результатом их сближения явилась новая грамота константинопольскому патриарху, в которой высказывалось требование создать особую русскую митрополию в великом княжестве Литовском, а также санкционировать назначение главой этой митрополии самого Киприана. Весьма характерно, что данное требование было подкреплено угрозой приглашения иного митрополита «от латинской церкви»⁷. Следует иметь в виду, что данная угроза имела под собой вполне реальные основания: в 1373 г. не только сама папская курия обратилась непосредственно к Ольгерду, Кейстуту и Любарту с предложением принять «латинство» [105, № 934—936], но и правящие верхи Польши и Венгрии стали активно поддерживать этот план «латинизации» Литвы [471а, 296—304]. Разумеется, что информация об этих переговорах, а также сведения об ухудшающемся положении галицкой митрополии [489, 24—37] не могли не усилить беспокойства Царьграда по поводу дальнейшей судьбы западнорусской церкви, остававшейся уже длительное время вне контроля митрополита Алексея. В результате Константинополь оказался вынужденным снова пойти на уступки Ольгерду, провозгласив в декабре 1374 г. Киприана литовско-русским митрополитом. «Того же лета, — читаем мы в летописи, — прииде изо Царьграда на Русь митрополит Киприан, поставлен на митрополию Филофеем, патриархом Царьграда» [40а, 24—25; 41, XI, 25].

Так началась карьера одного из примечательных митрополитов русской церкви периода феодализма, карьера, которая продолжалась более тридцати лет (он умер в 1406 г.) и была насыщена грандиозными замыслами, а также настойчивыми, но не всегда удачными попытками их осуществления. Если в начале своего пути он опирался лишь на одного Ольгерда, навязывая себя чуть ли не силой епархиям Литовской Руси и самому Царьграду, то дальнейшие этапы деятельности Киприана были связаны с постепенным расширением его влияния в русской церкви, с превращением его в общерусского церковного деятеля, приемлемого не только для Литовской Руси и для Москвы, но также и для Царьграда.

Сложная и многогранная деятельность Киприана неоднократно привлекала внимание исследователей. Разумеется, деятельность Киприана больше всего интересовала историков русской церкви — Макария, Голубинского и других, видевших в нем весьма влиятельного иерарха последней четверти XIV — начала XV в. [285, VI, 5а—62, 69—72, 76—87; 163; II, 211—215, 230—238, 297—356; 249, 253, 257—262]. Вместе с тем Киприан занимал большое место в работах тех русских и болгарских историков, которые изучали как самостоятельное культурное развитие Болгарии и России в XIV—XV вв., так и болгаро-русские культурные связи в данную эпоху. В работах этих исследователей Киприан чаще всего трактовался в качестве одного из видных проводников так называемого второго южнославянского влияния на культуру и литературу Руси [358, 359, 300; 263; 265а, 194; 650; 652; 549; 531], в качестве одного из выдающихся деятелей болгаро-русского сотрудничества в области литературы [166а, 286]. Важное значение придавалось деятельности Киприана и исследователями русского летописания, считавшими этого митрополита одним из видных идеологов своего времени и даже создателем знаменитой Троицкой летописи [427, 38—43; 429; 323, 60; 264, 296—298, 296, 363, 365—369].

Что касается роли Киприана в политической жизни Восточной Европы конца XIV — начала XV в., то эта сфера его деятельности привлекала меньше внимания историков, хотя и в этой области сделаны интересные наблюдения, высказаны любопытные суждения [317, 359—363]. Между тем более четкое представление о политических устремлениях Киприана, о его конкретной политической деятельности в русских землях позволяет, как нам кажется, более определенно судить о характере его вклада как в жизнь русской церкви, так и в развитие русской литературы, в частности русского летописания.

К сожалению, историческая наука пока еще не может из-за недостатка источников дать развернутую характеристику всей политической биографии Киприана. Мы можем лишь пытаться объяснить сложную линию поведения этого иерарха в феодальной Руси, можем лишь высказывать те или иные гипотезы как по поводу всей его карьеры, так и по поводу отдельных ее этапов.

При этом нельзя упускать из виду и такого обстоятельства, что последний период его пребывания на посту митрополита всея Руси (1389—1406 гг.) выглядит менее загадочным, чем предшествующий (1375—1384 гг.), который представляется действительно весьма сложным и запутанным. Не удивительно, что в исторической науке до сих пор существует больше всего разногласий по поводу трактовки первых лет его деятельности в Литовской Руси, по поводу осмысления причин переезда его из Вильно в Москву в 1381 г., а также по поводу интерпретации его поведения в 1382—1389 гг.

Что касалось расхождений в характеристике первых лет деятельности Киприана в великом княжестве Литовском, то они возникали на почве различий оценки реального объема тогдашних полномочий Киприана. Одни историки были склонны видеть в Киприане только митрополита киевского и литовского [471, 20], другие исследователи считали, что он уже в 1375—1376 гг. обладал властью митрополита киевского и всея Руси [163, II, 214—215]. Нам представляется, однако, что вопрос о действительных масштабах власти как митрополита Киприана, так и жившего еще тогда митрополита Алексея должен решаться не тем или иным толкованием их формальных титулов (титулы у них могли быть идентичными, особенно если допустить, что выдававший их Царьград предвидел надвигавшуюся кончину Алексея [33, № 30, 170, 184, 176]), а учетом реального объема власти стоявших за ними политических сил — московского князя Дмитрия и литовского князя Ольгерда. Поэтому можно, по-видимому, утверждать, что зоны церковного влияния Киприана и Алексея совпадали тогда с границами политического влияния великого княжества Литовского и Великого Владимирского княжения, во всяком случае они совпадали до тех пор, пока были живы литовский князь Ольгерд и московский митрополит Алексей [609, 430—431].

Соотношение сил между двумя митрополиями изменилось сразу после смерти митрополита Алексея (12 февраля 1378 г.). Считая, что обстоятельства ему благоприятствовали, Киприан сразу стал добиваться распространения своего влияния на церковь Владимирского княжения. Он предлагал себя в качестве общерусского митрополита Великому Новгороду [30, 374] и Москве⁸, он также усиленно хлопотал по этому поводу и в Царьграде [33, № 30, 174—176]. Однако глава Владимирского княжения игнорировал его предложение. Зная о политических настроениях Киприана, ставшего после смерти Ольгерда правой рукой нового главы великого княжества Литовского, Ягайло, московский князь Дмитрий Иванович решительно отказывался тогда от сотрудничества с «литовским» митрополитом. Но, отвергая Киприана, князь Дмитрий не мог, разумеется, одобрить и кандидатуру епископа Дионисия, выдвигавшегося суздальско-нижегородскими князьями [42а, 127, 137], не мог уже по одному тому, что в рассматриваемое время (1378—1379 гг.) Нижний Новгород перестал сотрудничать с московским князем (см. стр. 93 данной работы).

У тогдашнего главы Владимирского княжения был свой надежный кандидат в руководители русской церкви: им был архимандрит Спасского монастыря Михаил-Митяй. Много надежд связывал будущий победитель на Куликовом поле с этой кандидатурой на пост митрополита. Он был не только духовным отцом князя Дмитрия, не только занимал официальную должность «печатника», но и играл весьма видную роль при московском дворе [383, 196—198].

Митяй, по-видимому, еще при жизни ослабевшего Алексея занял ключевые позиции в русской церкви. Если летописи изображают Алексея противником прихода на митрополичью кафедру архимандрита Михаила-Митяя, то послания самого Киприана Сергию Радонежскому и Федору конца 70-х годов говорят о том, что умиравший митрополит по существу провозгласил своим преемником Митяя. В одном из посланий Киприан прямо упрекал Алексея в этом неканоническом поступке: «не умети было ему... наследника оставляти по своей смерти» [49, 75]. Вопрос о Митяе как о преемнике Алексея был, вероятно, согласован заранее и с Царьградом. Один из исследователей этой проблемы предполагает, что московский князь обратился с соответствующей просьбой к патриарху накануне смерти Алексея. Он считает, что предварительным ответом на этот вопрос были присланные в Москву грамоты патриарха Макария, которые одобряли в принципе передачу митрополичьей кафедры Митяю и вместе с тем осуждали претензии Киприана на этот пост [163, II, 235—236].

Таким образом, поставленный Алексеем и московским князем Дмитрием, одобренный патриархом Царьграда Макарием, «нареченный» митрополит Михаил-Митяй на протяжении почти двух лет был весьма влиятельной политической фигурой Великого Владимирского княжения. Как ни негативны летописи к Митяю, но и они вынуждены были признать его важную роль в политической жизни Московской Руси. «Никто же, — писал летописец, — в такой чести и славе бысть, якоже он Митяй... и все чествоваше его, якоже никоего царя» [41, XI, 35—40]. Архимандрит Спасского монастыря Митяй был, по сути дела, вторым человеком в государстве [163, II, 228; 384, 198]. Опираясь на поддержку московского князя и царьградского патриарха, нареченный митрополит Митяй сравнительно легко расправился с Киприаном, с его претензиями на епархии Владимирского княжения (митрополит «литвин», как известно, был арестован в Москве и выслан в Литву) [163, II, 234; 285, IV, 64—65].

Но если «полемика» Митяя и московского князя с Киприаном носила упрощенный характер, то совершенно в иной форме протекали споры между нареченным митрополитом и суздальским епископом Дионисием, еще одним претендентом на руководство русской церковью, претендентом, выдвинутым суздальско-нижегородскими князьями. Когда московский князь попытался санкционировать пребывание Митяя в должности митрополита на церковном соборе русских епископов, явно стараясь обойти формальную санкцию Царьграда, он натолкнулся на активное сопротивление со стороны суздальского епископа Дионисия [42а, 127], который не только осудил «самозванство» Митяя, но и, поддерживаемый нижегородскими князьями, решил сам хлопотать в Царьграде о предоставлении ему кафедры «митрополита всея Руси» [42а, 127; 46, 123].

Мы в полной мере оценим серьезность намерений Нижнего Новгорода иметь в лице Дионисия «своего» общерусского митрополита, если учтем, что примерно с 1378 г. суздальско-нижегородские князья отошли от московского князя и открыто заняли позицию нейтралитета в происходившей тогда борьбе Москвы с Ордой [317; 294, 125—126], если мы учтем, что суздальский епископ находился в тесной дружбе с Сергием Радонежским, если мы, кроме того, вспомним, что именно Дионисию принадлежала инициатива создания на нижегородско-суздальской почве общерусского летописного свода, получившего наименование Лаврентьевской летописи (по имени переписчика или сводчика) [427, 9—37; 324, 325].

Намерение Дионисия ехать в Царьград за получением титула общерусского митрополита не осталось не замеченным в Москве. Реакция московского правительства на решение Дионисия была двоякой: с одной стороны, были приняты меры для задержания Дионисия, с другой — признано целесообразным форсировать поездку в Константинополь Митяя.

Именно в связи с намерением Дионисия ехать в Царьград следует рассматривать решение московского князя направить Митяя к константинопольскому патриарху. Видимо, тогда же начались грандиозные приготовления к его отъезду, формирование свиты и т. д. Одновременно с приготовлениями к путешествию Митяя были приняты меры к тому, чтобы не допустить отъезда Дионисия. Сначала он был арестован («и повеле Дионисия нужею будръжати» [42а, 127; 46, 122]), а потом отпущен на поруки Сергия Радонежского. При этом с него было взято клятвенное обещание не помышлять о визите в Константинополь.

Но, несмотря на все меры предосторожности, Дионисий, оказавшийся по просьбе Сергия Радонежского на свободе [42а, 128], сразу приступил к реализации ранее намеченного плана. «Дионисий же с неделю не помедлив и вскоре бежанием побежа к Царьграду, обет свои измени, а поручника свята выдал» [42а, 182], — читаем мы в летописи.

Так возникла ситуация, при которой в Царьград направились два претендента на пост митрополита всея Руси: поехали в Константинополь два иерарха, которые олицетворяли собой две линии политического развития Северо-Восточной Руси того времени, одну — связанную с руководством Москвы, другую — Нижнего Новгорода.

Какова же была в тот момент политическая ориентация этих двух центров феодальной Руси?

Весьма характерным для тогдашней внешнеполитической ориентации суздальско-нижегородских князей был не только упомянутый уже факт охлаждения их к Москве, но также и сам путь следования Дионисия в Царьград — через Суздаль, Нижний Новгород, далее на судах по Волге к Сараю, потом, видимо, Крым, Черное море, Константинополь. Так, получив свободу, «Дионисий иде въ Суждаль и оттуду в Новгород в Нижний... побежа в судах Волгою к Сараю, а оттуда к Царьграду» [41, XI, 38]. Поскольку Орда обеспечила безопасность следования через ее территории именно Дионисию и в то же время не обеспечила ее для других претендентов на руководство русской церковью (например, для Митяя или Киприана), следует думать, что ордынская дипломатия была заинтересована как в поездке Дионисия в Царьград, так и в создании с его помощью на нижегородской почве нового общерусского церковного центра⁹.

Что касалось тогдашней позиции Москвы в данном вопросе, то ее характеризовала не только критика Дионисия как ставленника ордынской дипломатии, но также столкновение с Ордой на почве отстаивания московского претендента на пост митрополита. Когда большая делегация московских иерархов во главе с Митяем двигалась на юг по ордынским территориям, она была задержана ханом Мамаем. Говоря о передвижении московских церковников по ордынской земле, летописец отметил: «И проходящим им Орду и ту ять бысть Митяй Мамаем и не много удержан быв и паки отпущен бысть» [42а, 129]. Этого мало. Видимо, Мамай, отпустив Митяя в Кафу, продолжал внимательно следить за московскими иерархами, намереваясь помешать осуществлению их миссии. У нас есть основания подозревать причастность ордынской дипломатии к смерти Митяя, последовавшей, как известно, на борту корабля, шедшего из Кафы в Константинополь [42а, 129—130].

Если мы вспомним о традиционной для Орды практике устранения неугодных ей политических деятелей феодальной Руси, если мы учтем, что ордынские правители тогда готовились к решающей схватке с Московской Русью, то «таинственная» смерть молодого и полного сил «нареченного» Москвой митрополита Митяя перестанет быть слишком таинственной¹⁰.

Весьма показательно, что, хотя ордынской дипломатии и удалось устранить главного московского претендента на пост митрополита, делегация московских иерархов, попав в Константинополь, не отказалась от выполнения поставленной перед нею московским правительством задачи. Хотя неожиданная смерть Митяя, видимо, действительно внесла элемент растерянности, «замятни и недоумения» в ряды посланцев московского князя, тем не менее делегация быстро преодолела эти настроения, отдавая, видимо, себе отчет в том, что им надлежит, несмотря на эту потерю, рекомендовать Царьграду другого, «московского» кандидата на пост митрополита всея Руси.

Правда, если верить ряду летописей (восходящих в данной части к Киприану), то выдвижение нового кандидата было не результатом выполнения определенной, политической программы, а следствием незаконного сговора московских церковников, следствием их политического авантюризма. Летопись рисует ход событий таким образом: после бурных споров выбор якобы пал на Пимена (другого иерарха, желавшего быть кандидатом в митрополиты, а Ивана, архимандрита петровского, «посадити... в железа»); имя Пимена было вставлено в незаполненный экземпляр великокняжеской грамоты, а затем после приезда в Константинополь эта кандидатура была предложена царьградскому патриарху и всему собору в качестве законного претендента на пост митрополита всея Руси.

С такой интерпретацией событий, восходившей к летописной деятельности Киприана, не соглашался уже Голубинский. Он решительно возражал против такой трактовки поведения московских иерархов в той ситуации. Названный историк считает, что московские церковники могли себя вести подобным образом только в том случае, если бы они были «людьми безумными или людьми, что называется, о двух головах» [163, II, 244]. Голубинский предполагает, что на этот «невероятный поступок» московских посланцев подбили сами греки, что «инициатива» невероятного дела принадлежит грекам [163, II, 245—246]. Что же касается летописной тенденции изображать московских иерархов инициаторами «неканонического» выдвижения Пимена, то, по мнению Голубинского, «в наших летописях в данном месте говорит не кто другой, как желавший поправить греков Киприан» [163, II, 246].

Отдавая должное исследовательскому чутью Голубинского в отношении предполагаемой причастности Киприана к созданию данного текста летописи [163, II, 246], мы все же не можем принять все построение данного историка по затронутому вопросу. Если бы дело обстояло таким образом, как предполагает Голубинский, то грекам было бы легче предложить в русские митрополиты греческого иерарха, а московским посланцам было бы проще согласиться с такой кандидатурой, поскольку при этом они не несли бы никакой ответственности или несли бы ответственность не очень значительную.

Если же допустить, что московские иерархи проявили авантюризм, выдвинув самовольно из своих рядов кандидата в митрополиты, не имея и намека на одобрение данного шага со стороны московского князя, то в данном случае они действительно поставили бы себя в очень рискованное положение перед «правительством» Московского государства.

Поэтому нам представляется более правильным допустить, что московские иерархи в данной ситуации выступали не пассивными исполнителями воли греков, не авантюристами и заговорщиками, а проводниками определенной политической линии Москвы. Не исключено, что они действовали в рамках заранее данной инструкции, в силу которой они должны были при любых обстоятельствах, даже в случае гибели Митяя, добиваться осуществления своей главной цели — выдвижения Царьградом такого кандидата в русские митрополиты, который был бы приемлем для московского князя.

Но если даже исключить вероятность существования такой инструкции, то вполне возможно допустить и другое: за то время, которое посланцы Московской Руси провели в Константинополе¹¹, они при большом желании могли установить связь с Москвой и получить оттуда дополнительные указания по данному вопросу. Во всяком случае, дальнейшее развитие событий (пребывание Пимена в течение семи лет на посту митрополита, санкционирование этого факта Царьградом в 1388 г., слишком поздняя критика Константинополем московских иерархов, выдвинувших Пимена еще в 1380 г.¹²) свидетельствует о том, что посланцы Московской Руси не были тогда авантюристами-самозванцами, не были они и слепыми исполнителями воли греков; но скорее всего они действовали в рамках той программы, которая если и не была согласована в деталях с Москвой, то соответствовала духу политики Дмитрия Донского. Итак, выдвижение Пимена на пост московского митрополита было не результатом подлога или какого-то заговора, а следствием целенаправленной деятельности посланцев Владимирского княжения в Царьграде; оно явилось отражением политических интересов Дмитрия Донского, точно так же как оставление на посту литовско-русского митрополита Киприана соответствовало политическим устремлениям тогдашних правителей Литовско-Русского государства.

Можно, видимо, утверждать, что создание ситуации двух параллельных митрополий в русской церкви было своего рода зеркалом сложившейся тогда расстановки сил в Восточной Европе, было отражением процесса консолидации двух «православных» государств, противопоставленных друг другу накануне 8 сентября 1380 г.

Только в связи с общей политической обстановкой в Восточной Европе того времени следует рассматривать столкновения московских иерархов с литовско-русским митрополитом Киприаном на константинопольской почве, только в связи с развитием международной жизни в целом следует трактовать и тогдашнюю позицию царьградского патриархата.

Совершенно понятно стремление литовско-русской дипломатии накануне Куликовской битвы добиться в Константинополе ликвидации «самозванной» митрополии в Москве и предоставления своему митрополиту «общерусских полномочий», которые в случае военной победы Мамая и Ягайло над Московской Русью могли превратить Киприана в ту политическую фигуру, которая содействовала бы значительному расширению великого княжества Литовского, Русского, Жемайтийского за счет русских земель Владимирского княжения.

Совершенно понятно также стремление московской дипломатии получить от Царьграда санкции на ликвидацию литовско-русской митрополии и создание единой «общерусской митрополии» в Москве: в случае победы над Ордой и Литвой такой митрополит всея Руси в руках московского князя Дмитрия Ивановича мог бы стать важным орудием собирания русских земель вокруг Москвы за счет великого княжества Литовского и Русского.

В сущности, не представляется загадкой и тогдашняя позиция Царьграда в московско-литовском споре по поводу восстановления общерусской митрополии. Мы уже знаем, что Константинополь, какие бы внутриполитические и международные отношения ни возникали в тот период на малоазиатском полуострове [213, III, 162—170; 397, III, 752—755], традиционно придерживался той линии поведения в Восточной Европе, которая должна была приносить ему максимальные политические и материальные выгоды, должна была обеспечить греческому патриарху максимум влияния на землях «православной Руси». Такие стратегические задачи определяли и тактику Царьграда в Восточной Европе. Стремясь любыми средствами упрочить свой контроль над всеми частями русской церкви и русской земли, Царьград не только старался предотвратить появление «латинства» в какой-либо из частей русской земли, но и старался (если этого позволяли обстоятельства) сосредоточить всю власть над русской церковью в руках одного митрополита киевского и всея Руси¹³.

Но ход борьбы между восточноевропейскими странами, контролируемый часто Ордой, вносил свои коррективы в тактические установки правителей Константинополя. Пока существовала возможность контроля всей русской церкви с помощью одного митрополита, Царьград не создавал двух параллельных митрополий, но как только такая возможность исчезла, как только митрополит киевский и всея Руси становился правителем лишь половины русских епархий, а в другой половине создавался вакуум, Константинополь давал согласие на организацию двух церковных центров русской земли, имея в виду таким путем сохранять свои позиции в обеих половинах русской церкви. Именно таким подходом к делу следует объяснить создание литовско-русской митрополии для Киприана в 1374—1375 гг., а также сохранение этой митрополии и в начале 1380 г. наряду с митрополией Московской Руси.

В сущности, спор между московскими иерархами и митрополитом Киприаном, развернувшийся на константинопольской почве зимой 1379/80 г., проходил под знаком этих политических установок Москвы, Вильно и Царьграда. Наиболее надежные сведения об этом споре мы получили из документов константинопольского патриархата [33, № 30, 32, 33]. Из этих материалов мы узнаем, например, что Киприан, приехав в Константинополь после своей неудачи в Москве, потребовал как низложения «неканонически» поставленного Митяя, так и передачи себе всей власти над русской церковью [33, № 30; 163, II, 244—247]. «Митрополит Киприан... употреблял все усилия, чтобы войти в Великую Русь и овладеть ею» [33, № 30, 173]. «Митрополит Киприан явился с просьбою о предоставлении ему вместе с Киевом и Великой Руси» [33, № 30, 175—176]. В свою очередь, и московские иерархи, несмотря на смерть Митяя, защищая своего главного кандидата на пост митрополита, нападали на Киприана, поставленного якобы «неканоническим» путем еще при жизни митрополита «Алексея, требовали превращения Пимена в главу всей русской церкви» [33, № 30, 175—176, 180]. Нападки на Киприана сопровождались, наверное, и выпадами против Дионисия, находившегося тогда же в Константинополе.

Зная о весьма неустойчивом равновесии сил между Москвой и Вильно, предвидя дальнейшее обострение борьбы между ними, Царьград, верный своим установкам, принял решение сохранить то положение в русской церкви, которое создалось в середине 70-х годов XIV в. во время параллельного существования двух митрополий. Константинополь отклонил максимальные требования обеих сторон и вынес рекомендацию «все оставить в прежнем положении и не делать ничего более» [33, № 30, 176]. Принятие данного решения означало, что Киприан оставался митрополитом Малой Руси и Литовской Руси, как бы повторяя эксперимент Романа [33, № 30, 172]. Пимен стал митрополитом «Киевским и Великой Руси», а претендент нижегородского княжества на руководство русской церковью — Дионисий оставался пока суздальским епископом.

Но хотя Царьград санкционировал сохранение возникшего ранее двоевластия в русских церквах, в соборном положении патриарха Нила, адресованном московскому князю, все же оказалось больше словесных комплиментов Пимену и меньше Киприану.

В этом послании признавалось, например, что Киприан получил свой пост обманом при жизни другого митрополита, что он «должен быть изгнан не только из Киева, но и вообще из пределов Руси» и только в порядке особого снисхождения к нему было принято решение об оставлении его митрополитом Малой Руси и Литвы [33, № 30, 169—170].

Предоставление Пимену московской митрополии было обставлено в этом «соборном определении» более пышно и многословно. «Вследствие того, что... Пимен благодатью всесвятого духа, а через посредство нашей мерности, по суду состоящего при нас священного собора и по благоизволению... моего самодержца, избран и поставлен в настоящего митрополита и Великой Руси, он должен... именоваться по древнему обычаю митрополитом Киевским... и взять в свое владение Владимир и всю Великую Русь»¹⁴.

При этом следует иметь в виду, что санкционирование «двоевластия» в русской церкви того времени отнюдь не было фиксацией якобы далеко зашедшего культурно-этнического обособления отдельных частей русской земли, оно не было и запоздалым «исправлением» якобы допущенной Константинополем ошибки при создании единой русской митрополии, которая, по абсурдным утверждениям буржуазного историка Г. Пашкевича, лишь прикрывала и маскировала факт существования будто бы многих, совершенно изолированных друг от друга восточнославянских народностей [611]. Критика этих взглядов Пашкевича дана у Ловмянского, Черепнина, Пашуто и др. [590; 416; 309 и сл.].

О том, что образование двух «русских» митрополий во второй половине XIV в. явилось лишь временной «тактической» уступкой Царьграда определенным политическим обстоятельством, свидетельствуют не только приведенные выше акты греческого патриархата, но и довольно четкие представления некоторых византийских писателей XIV—XV вв. об этнической карте Восточной Европы того времени, которая совершенно не совпадала с политической структурой, сложившейся тогда в этой части Европейского континента. Несмотря на неодинаковый интерес этих писателей к историческим судьбам Восточной Европы¹⁵ и на значительные различия политических и церковно-политических концепций указанных авторов¹⁶, их представления об этническом «облике» восточноевропейского пространства оказывались общими и с течением времени существенно не менялись. Так, один из поздних византийских авторов, писатель XV в. Л. Халкокондил, как бы подводя итог наблюдениям византийской историографии за судьбами восточного славянства, нарисовал довольно четкую картину расселения русских-сарматов в различных политических образованиях Восточной Европы того времени. Он видит русских-сарматов в составе великого княжества Литовского, заселявших территорию от Белгорода и Молдавии до Вильно, он знает русские территории с городами Москва, Киев, Тверь, Ростов (?), называя их Черной Русью, наконец, он хорошо осведомлен и о северной части русской земли (Новгороде), которая фигурирует у него под названием Белой Руси. Эти взгляды Халкокондила о русских-сарматах перекликаются с представлениями о расселении восточных славян и других византийских авторов XV в. (например, Н. Григоры, Дуки и Сфраидзи), как бы вместе с Халкокондилом они называют восточных славян «одним народом», Русью, Россией. Таким образом, не только акты греческого патриархата, но и труды византийских историков XV в. свидетельствовали о том, что допущение «двоевластия» в русской церкви не фиксировало процессов культурно-этнического обособления, а представляло собой лишь тактическое маневрирование Царьграда в сложной политической обстановке, возникшей в Восточной Европе в 70—80-х годах XIV в.

Примечания

1. Еще в конце XIII в. все 19 русских епископий находились в подчинении митрополита киевского и всея Руси, а через него подчинялись константинопольскому патриарху в качестве единой русской митрополии [285, IV, 107—109; 163, II, 89, 95—97, 176; 79а, 36, 21; 197а, 336—338; 303, II, 49—77; 491, 488, 492].

2. То, что Царьград не игнорировал этих традиций, вытекает из многих грамот патриархата второй половины XIV в. Так, принимая решение о назначении Пимена митрополитом киевским и всея Руси, церковный собор под председательством патриарха Нила сформулировал следующее весьма характерное положение: «Рукоположить Пимена в митрополиты Великой Руси, наименовав его и киевским, по древнему обычаю этой митрополии, так как невозможно быть архиереем Великой Руси, не получив сначала наименования по Киеву, который есть соборная церковь и главный город всей Руси» [33, VI, 180]. Не менее любопытными были формулировки по данному вопросу и соборного определения (патриарха Антония), вынесенного в 1389 г. в связи с назначением Киприана на пост общерусского митрополита. Заметив, что расщепление единой русской митрополии было вынужденной уступкой Царьграда чрезвычайным обстоятельствам, представляло собой временную и исключительную меру, указав на то, что в принципе «должен быть один митрополит Руси — этого требуют и право, и польза, и обычай», патриарх Антоний принял решение сделать таким единственным общерусским митрополитом Киприана, «чтобы древнее устройство Руси сохранялось и на будущее время» [33, VI, 204].

3. Согласие на кандидатуру Антония было дано потому, между прочим, что Казимир угрожал «латинством», а Алексей «в продолжении стольких лет не посещал и не обозревал Малой Руси» [33, № 25, 144]. «Малой Русью» тогда называлась чаще всего Галицкая Русь [363, 24—38].

4. «Иное было дело, если бы местный государь был православный и нашей веры, — писал патриарх, — тогда мы могли бы затянуть и отсрочить это (создание параллельной митрополии в Галицкой Руси. — И.Г.), для тебя мы бы сделали так» [33, № 25, 144].

5. Весьма показателен был тот «минимум» русских епархий, на который претендовал первоначально глава Литовско-Русского государства. Сделанный им подбор епархий свидетельствовал о том, что виленский князь опирался не на какие-то процессы этнического обособления отдельных частей восточного славянства, а только на реальную расстановку сил, сложившуюся тогда во всей русской земле, и на согласованные с Ордой планы своего усиления как за счет русских владений Польши («Русь Малая»), так и за счет нижегородских, тверских, смоленских, отчасти рязанских владений Северо-Восточной Руси. Так, совершенно не случайно Ольгерд потребовал у царьградского патриарха включения в состав предполагаемой литовско-русской митрополии не только митрополии Малой Руси, но также Киева, Твери и Нижнего Новгорода. «Дай нам, — писал Ольгерд в 1371 г. патриарху Филофею, — другого митрополита на Киев, Смоленск, Тверь, Малую Русь, Новосиль, Нижний Новгород» [33, № 24, 140].

6. Макарий [285, IV, 98] считал его сербом; Голубинский [163, II, 297], Ходыницкий [471, 20—21], А.И. Яцимирский [443, 19—25] видят в нем болгарина.

7. Об этой грамоте 1374—1375 гг. упоминает патриаршая грамота 1380 г. [33, 170—172].

8. Приезд Киприана в Москву, по-видимому, произошел в июне 1378 г.

9. Весьма показательно, что в дальнейшем такие открытые противники Орды, как Киприан, ездили в Константинополь из Москвы либо через Тверь, Киев, волошскую землю и далее, либо через Болгарию [41, XI, 101], а такие вынужденные «союзники» Орды, как митрополит Пимен, в сущности, повторили маршрут Дионисия [40а, 50], а в 1389 г. тот же Пимен двигался из Москвы через рязанскую землю, Дон до Азова [41, XI, 95—97].

10. Мы видим, таким образом, что следование по ордынской территории привело Дионисия и Митяя к разным результатам, то же самое можно сказать и об использовании «литовского» «сухопутного» маршрута в Царьград — для Киприана он был вполне безопасным, а для Дионисия оказался роковым (как известно, возвращаясь этим путем из Царьграда в Суздаль, он был захвачен в Киеве, где и погиб в 1384 г.) [40а, 50].

11. С сентября 1378 по 1380 г.

12. Как известно, Царьград несколько лет признавал Пимена митрополитом де-факто, а в 1388 г. признал его главой церкви Московской Руси и формально. Естественно, что в эти годы греческий патриархат был далек от обвинений в подлоге и авантюризме московских иерархов, посетивших в 1379—1380 гг. Константинополь. С такого рода обвинениями патриарх Антоний выступил лишь в 1389 г., когда он решил передать власть над всей русской церковью митрополиту Киприану [33, VI, 207—208].

13. Близко к такой трактовке политического курса Царьграда в Восточной Европе подошел болгарский историк Снегарев [288, 262].

14. Любопытно было и такое утверждение патриаршего послания: «А после него (Пимена. — И.Г.) на все время архирея всея Руси будут поставляемы не иначе, как только по просьбе из Великой Руси» [33, № 30, 183—184].

15. Как известно, византийские авторы первой половины XIV в. Г. Пахимер, Н. Григора, И. Кантакузин интересовались прежде всего внутриполитическими проблемами самой Византии [562, 465] и лишь историки XV в. Дука [78], Халкокондил [67], Сфраидзи [97] и Критовул [73], оказавшиеся свидетелями торжества турок над Константинополем и настойчивых попыток Рима утвердить церковную унию на восточноевропейских землях, стали проявлять больше внимания к тогдашней международной жизни вообще и к историческому развитию восточных славян в частности [562, 465, 227].

16. Так, Дука [78] и Халкокондил [67] выступали сторонниками церковной унии [562, 227, 152], Сфраидзи [97] и Критовул [73] оставались приверженцами ортодоксального православия.

Предыдущая страница

К оглавлению

Следующая страница