Политическое развитие Великого Владимирского княжения и великого княжества Литовского в 70-е годы XIV в.
Но как бы ни запутанна была тогдашняя внутриполитическая жизнь феодальной Польши с ее скрытым полицентризмом и явными столкновениями малопольских и великопольских можновладцев, как бы ни сильна была после разрыва с Венгрией предубежденность польских феодалов к идее унии с другим государством, международная обстановка, в частности усилившаяся тогда германская феодальная экспансия, толкала Краков на путь активной политики, на путь приобретения новых союзников в Восточной Европе. Намечавшаяся же при поисках новых партнеров возможность ставить не только вопросы военно-политического сотрудничества, но и вопросы территориального характера (хотя бы в виде окончательного признания прав польской короны на Галицкую Русь), в сущности, предопределяла однозначное решение проблемы будущих союзников: выбор падал на восточного соседа Польши — великое княжество Литовское и Русское [527, 562—566; 214, 119—120].
Но прежде чем четко наметилась такая тенденция во внешней политике польского феодального государства, произошли весьма существенные сдвиги в развитии международных отношений Восточной Европы в целом. Речь, по сути дела, должна идти о возникшем еще в 70-е годы XIV в. кризисе ранее сложившихся отношений между Москвой, Вильно и ордынской державой. Дело в том, что если на протяжении предшествующих десятилетий Орде удавалось, как мы видели, поддерживать равновесие между Владимирским и Литовско-Русским княжениями (путем насаждения «местного» сепаратизма в рамках названных политических образований, а также путем поощрения «великодержавных» устремлений великих княжений, путем их сталкивания, регулирования их территориального роста и т. д.), то теперь, в 70-е годы XIV в., в связи с явным усилением Северо-Восточной Руси и выходом Москвы из повиновения правители Золотой Орды оказались перед фактом нарушения сохраняющегося раньше равновесия, а следовательно, и перед возможностью крушения всей системы ордынского господства в Восточной Европе. Наметившийся таким образом в 70-е годы XIV в. кризис ранее сложившегося в этой части Европейского континента порядка вынуждал ордынских политиков прибегать к новой тактике, к новым приемам сохранения своей власти над восточноевропейскими территориями.
Теперь ордынская дипломатия должна была восстанавливать нарушенное равновесие между Москвой и Вильно не только путем скрытой поддержки Твери и Великого Новгорода против Москвы, не только путем заключения антимосковского союза с правителями великого княжества Литовского, но и путем вооруженного выступления против Северо-Восточной Руси.
Такова сущность сдвигов, наметившихся в международной жизни Восточной Европы 70-х годов XIV в. Нам представляется, что учет этих сдвигов позволяет глубже понять как линию поведения ордынской дипломатии в отношении восточноевропейских стран, так и сам характер политического развития Владимирского и Литовского княжений в период, предшествовавший Куликовской битве.
Это были годы, когда Владимирское княжение пыталось расшатать власть ордынской державы в Восточной Европе, стремилось нарушить в свою пользу то равновесие между Москвой и Вильно, поддерживая которое ордынские правители сохраняли контроль над восточноевропейскими странами. Имея в виду эти цели, московский князь стремился упрочить внутреннее единство русских княжеств, объединенных Москвой, старался расширить круг своих союзников не только за счет княжеств Великого Владимирского княжения, но и за счет некоторых удельных князей великого княжества Литовского и Русского. Естественно, что подобные шаги московского правительства не встречали одобрения тогдашнего правителя Орды Мамая, а также и великого князя литовского; у каждого из них были свои планы в отношении дальнейшего статуса Восточной Европы, не совпадавшие с программой будущего победителя на Куликовом поле.
Если Мамай, добиваясь сохранения власти Орды над восточноевропейскими странами, старался восстановить нарушенное равновесие между Владимирским княжением и Литовским княжеством с помощью отрыва от Москвы ряда русских земель, а также с помощью совместного ордынско-литовского выступления против Московской Руси, то правители великого княжества Литовского и Русского, стремясь превратить Литовско-Русское государство в ведущую силу Восточной Европы, в главного наследника древнерусской земли, хотели не только ослабить московское государство путем его политической изоляции, военного нажима, но и подчинить его своему контролю. Если обратиться к конкретным фактам политической истории восточноевропейских стран накануне Куликовской битвы, то нетрудно будет убедиться в том, что конфронтация программ этих трех государств подчиняла себе весь ход политической жизни Восточной Европы.
Так, весьма показательными были в этом смысле политика Москвы в середине 70-х годов XIV в., ее отказ выплачивать дань в прежних размерах [38, 77], ее открытое выступление против Орды, выступление, осуществленное с явным намерением еще в большей мере изменить общее соотношение сил в свою пользу. Так, в 1375. г. был организован поход против Твери. Московскому князю Дмитрию удалось привлечь к участию в этом походе очень широкий круг русских князей1.
Несмотря на тогдашнюю дипломатическую активность Орды и Литвы (в самой Твери не зря «надеялися помочи от Литвы и от татар» [42а, 112]), тверской поход завершился важной политической победой московского князя Дмитрия: Тверь оказалась под его контролем на некоторое время [42а, 112; 16, № 9, 25].
Заключенное тогда соглашение (докончальная грамота 1375 г.) не только устанавливало определенную субординацию между «старейшим» московским князем Дмитрием и «млодшим» князем тверским Михаилом, но и выдвигало четкую программу дальнейшего внутриполитического и международного развития Великого Владимирского княжения [16, № 9, 25—26].
В докончальной грамоте речь шла о сохранении тесного сотрудничества всех участников похода 1375 г. с тверским князем, о создании общего фронта русских земель в составе Москвы, Великого Новгорода, Рязани, Твери, Смоленска и т. д., вместе с тем здесь намечались линии дальнейшего развития отношений Владимирского княжения с Ордой и великим княжеством Литовским. Что касалось Орды, то докончальная грамота не только обнаруживала прекрасное понимание традиционной ордынской тактики сталкивания отдельных русских княжеств друг с другом, но и предлагала эффективные меры борьбы с этой тактикой: «А имут нас сваживати татарове, и имут давати тобе нашу вотчину, великое княжение, и тобе ся не имати... А имут довати нам твою вотчину Тверь, и нам ся тако же не имати...» [16, № 9, 26]. «А вотчины ти нашие Москвы и всего великого княжения и Новгорода Великого под нами не искати...» — говорилось в грамоте [16, № 9, 25—26]. В этом же документе предусматривалась практика антиордынского сотрудничества Москвы и Твери как в военной, так и в финансово-экономической областях.
«А пойдут на нас татарова или на тебе... битися нам и тобе с одиного всем противу их». «А с татари уже будет нам мир, по думе. А будет нам дати выход, по думе же, а будет не дати, по думе же». Что касалось дальнейших отношений Москвы и Твери с Литвой, то здесь предлагалась такая программа действий: «А к Ольгерду ти и къ его братьи... целование сложити. А пойдут на нас Литва или на Смоленского на князя на великого или на кого на нашу братию на князей, нам ся их боронити, а тобе с нами всим с одиного» [16, № 9, 26].
Таким образом, совершенно очевидно, что в результате тверской кампании 1375 г. фронт русских земель, возглавляемый Владимирским княжением, не только расширился, но и явно активизировался. В сущности, московский князь уже тогда за пять лет до Куликовской битвы открыто заявил о своем намерении усилить борьбу как против Орды, так и против Литовско-Русского государства. Московский князь Дмитрий старался упрочить политическое сотрудничество русских земель, объединенных тогда Владимирским княжением (прежде всего сотрудничество Москвы с Нижним Новгородом, Рязанью, Тверью, Великим Новгородом); вместе с тем он добивался более эффективного противодействия натиску Орды и нажиму Литовско-Русского государства.
На протяжении 1376—1379 гг. ход событий складывался таким образом, что на восточных рубежах Владимирского княжения происходили ожесточенные бои с наступавшими ордынскими силами, а на западных границах развивалась также напряженная борьба, носившая часто политический характер. Зная о тесном сотрудничестве в тот период Мамая с правителями Литвы, московский князь стремился осуществлять хорошо скоординированную политику. Его вооруженная борьба на востоке постоянно подкреплялась его политическими усилиями на западе.
Если иметь в виду тогдашние политические позиции Владимирского княжения в Восточной Европе, то они во многом зависели от отношений Москвы с Нижним Новгородом и Рязанью. Что же касается линии поведения суздальско-нижегородских и рязанских князей, то в середине 70-х годов XIV в. они, по-видимому, сотрудничали с московским князем Дмитрием Ивановичем. Так, в июле — августе 1375 г. суздальский князь Дмитрий Константинович (на его дочери был женат Дмитрий Донской), а также суздальские князья Борис Константинович, Семен Дмитриевич и другие принимали участие в кампании против тверского князя Михаила Александровича, тогдашнего союзника Орды и литовского князя Ольгерда [42а, 110; 294, 133—134].
Видимо, какое-то участие в борьбе с Тверью принимало и Рязанское княжество. Хотя политика рязанского князя не отличалась прямолинейностью, можно все же предположить, что в 1372 г. после нескольких лет взаимных ссор и борьбы [435, II, 4; 246, 213—214] между Олегом рязанским и Дмитрием московским установились добрососедские отношения. Во всяком случае, из договора Дмитрия Ивановича с Ольгердом 1371—1372 гг. становится очевидным, что Рязань тогда была сторонницей Москвы [40а, 17; 16, № 6, 22].
Видимо, не случайно Рязань оказалась в 1373 г. объектом нападения татар [42а, 104; 41, XI, 24]. Этот набег, естественно, предполагал осуждение Ордой каких-то политических шагов Рязани и, возможно, содействовал сближению Олега рязанского с Москвой на протяжении ряда последующих лет. Во время тверского похода 1375 г. Рязань выступала в качестве политического сторонника московского князя. Во всяком случае, некоторые близкие территориально и политически к Рязани князья непосредственно участвовали в тверском походе, в частности князья новосильские, оболенские, тарусские [42а, 110—112; 229, V, 21]. На это указывало не только участие Олега в мирном договоре Владимирского княжения с Тверью [16, № 9, 25—28], но и продолжавшаяся неприязнь Орды к Рязани [42а, 110—112].
Таким образом, позиция, занятая тогда рязанскими и нижегородскими князьями в тверском споре, оказалась явно промосковской и, естественно, не устраивала ордынских правителей. Поэтому после тверского похода эти князья должны были столкнуться с открытым проявлением недовольства Орды по данному поводу.
Под тем же, 1375 г. мы читаем в летописи: «Того же лета татарове Мамаевы придоша ратью в Нижний Новгород, глаголюще: "По что ест я ходили ратью на великого князя Тверского? И тако всю землю Новгорода Нижнего поплениша и съ многим полоном возвратишася в Орду"» [41, XI, 24].
Почти одновременно с теми же целями татарские войска появились в верховьях Оки на территории Новосильского княжества. Если еще в 1371 г. князь Роман Семенович новосильский ориентировался на Вильно [33, т. VI, 140], то в 1375 г. он, как мы видели, принимал участие в тверском походе, явно выступая против союзника Ольгерда. Задав вопрос: «По что естя воевали Тверь?» — летописец отвечал: «Мамаевы татарове новосильскую землю всю пусту сотвориша» [41, XI, 24].
Все эти действия мамаевых войск не оставались, естественно, не замеченными главой Владимирского княжения. Уже в начале 1376 г. «князь Великий Дмитрий ходил ратью за Оку реку, стерегася рати татарские от Мамая» [41, XI, 24]. В марте 1376 г. нижегородские и московские войска под командой Дмитрия Михайловича волынского предприняли контрнаступление в среднем Поволжье [42а, 116; 41, XI, 25]. В результате успешных операций на территории волжских булгар русским князьям удалось добиться не только большого выкупа, но и перехода некоторых татарских феодалов на службу к московскому князю [41, XI, 25].
Ответом на эти операции московско-нижегородских войск было появление летом 1377 г. большой армии Араб-Шаха на территории Нижегородского княжества. Прибывшего из Синей Орды «царевича Арапшу» готовились встретить нижегородские полки князя Ивана Дмитриевича суздальского, а также войска московского князя («а с ними рать Володимирскую, Переяславскую, Юрьевскую, Муромскую, Ярославскую»). Как известно, встреча двух армий произошла 2 августа 1377 г. на берегах реки Пьяны и кончилась поражением московско-нижегородских сил, застигнутых противником врасплох. Выиграв битву на Пьяне, Араб-Шах разорил часть нижегородской земли.
И хотя военные достижения пришельца из Синей Орды — Араб-Шаха2 в Нижегородском и Рязанском княжествах были, по-видимому, довольно значительными, важных политических сдвигов в отношениях между Ордой и Московской Русью тогда не произошло [42а, 118—120]. Нижегородские князья, судя по всему, продолжали все еще сотрудничать с Москвой, предприняв осенью 1377 г. контрнаступление на территорию мордвы [42а, 120]. В контакте с Москвой тогда оставалась и рязанская земля [435, II, 586]. Все это порождало у Мамая неуверенность в достигнутом успехе, неудовлетворенность политическими результатами кампании 1377 г. Не удивительно, что Мамай уже в следующем году предпринял еще одно вторжение на территорию Руси, на этот раз на земли Рязанского княжества. «Того же лета, — читаем мы в Рогожском летописце под 1378 г., — ...поганый Мамай... посла Бегича ратию на князя Дмитрия Ивановича, на всю землю Русскую» [42а, 134].
Теперь военное счастье оказалось на стороне войск Владимирского княжения. Несмотря на сравнительно узкий круг участников кампании (в рязанской земле были войска Дмитрия московского, Даниила пронского, а также, возможно, отряды полоцкого князя Андрея Ольгердовича [42, 439—440; 41, XI, 42—43]), битва на реке Воже, происшедшая 11 августа 1378 г., была выиграна. Татарские войска оказались отброшенными [42а, 134—135; 41, XI, 42—43; 416, 593—594].
Этот разгром войск Мамая на реке Воже имел важные политические последствия. Он не только почти совсем аннулировал результаты татарской победы предыдущего года (победы на реке Пьяне 1377 г.), но и, по существу, ослабил общий контроль Орды над русскими землями. Тем самым создавались еще более благоприятные условия для консолидации русских земель вокруг Владимира и Москвы, возникали предпосылки для более активного сопротивления Руси ордынской власти. И хотя Мамай, понимая всю серьезность создавшейся для него ситуации в русских землях, предпринял вскоре после этого поражения еще одну экспедицию на территорию Рязанского княжества [42а, 135; 41, 95], тем не менее сложившееся тогда соотношение сил между Ордой и Владимирским княжением не претерпело значительных изменений. Мамаю не удалось добиться восстановления прежних отношений Орды с Московской Русью, но и Москве не удалось заставить Орду отказаться от борьбы за восстановление этих отношений.
Таким образом, хотя власть Орды над русскими землями была в какой-то мере поколеблена, тем не менее Московская Русь вынуждена была считаться с перспективой нового ордынского натиска в ближайшее время. В создавшихся условиях возникла та ситуация непрекращавшейся перегруппировки сил в Восточной Европе, при которой не только представлялась невозможной какая-либо прочная стабилизация, но и казалась неизбежной серия новых столкновений.
Именно в этой обстановке политической неустойчивости московский князь Дмитрий Иванович, несмотря на одержанную победу на Воже, оказался перед перспективой откола от Москвы не только Рязани и Нижнего Новгорода, но также и Новгорода Великого.
Что касалось Рязани, то в исторической литературе есть попытки изобразить позиции рязанского князя накануне Куликовской битвы то как нейтральную [209, 112—115; 130, 510—511], то чуть ли не как доброжелательную Москве [246, 220—224]; тем не менее мы не можем не считаться с теми свидетельствами источников, которые указывают на политическое сотрудничество Рязани с Ордой и Литвой в 1379—1380 гг. Между тем это сотрудничество подтверждается не только соответствующими документальными данными3, но также одновременным ухудшением московско-нижегородских отношений, ослаблением контактов Москвы с Великим Новгородом, а вместе с тем и изменившейся тогда общей расстановкой сил в Восточной Европе.
Если иметь в виду сдвиги в отношениях между Москвой и Нижегородским княжеством, то в данном случае следует учитывать не только широко известный факт политической пассивности суздальских князей на протяжении 1378—1382 гг., но также и некоторые обстоятельства церковно-политической и идеологической жизни Нижегородского княжества. У нас есть некоторые основания предполагать, что в эти годы суздальские князья не без скрытой поддержки Орды стали выступать как претенденты на руководящую роль в тогдашней Руси. Именно в связи с этими «общерусскими» устремлениями суздальско-нижегородских князей и следует рассматривать осуществленную вопреки воле Москвы отправку суздальского епископа Дионисия в Царьград в качестве кандидата на пост митрополита всея Руси по Волге через Сарай [42а, 127, 137].
В этой же связи, возможно, следует рассматривать и предпринятую по указанию суздальского епископа Дионисия в 1377 г. переписку или составление [427, 9—15] монахом Лаврентием так называемой Лаврентьевской летописи. Как известно, данная летопись не только давала общерусскую основу «предыстории» Суздальско-Нижегородского княжества («Повесть временных лет», свод 1177—1193 годов) [324; 325], но и подчеркивала особо выдающуюся роль Суздальской Руси в истории всех русских земель (свод 1212 г. Юрия Всеволодовича, свод 1239 г. Ярослава Всеволодовича, суздальские обработки Ростовской летописи 1281 г. и Тверского летописца 1305 г. [323, 100—103; 264, 430]). Исследователи справедливо считают, что причиной возникновения данного памятника (как копии великокняжеского свода 1305 г.) явилось намерение нижегородского епископа Дионисия и князя Дмитрия Константиновича создать первый общерусский свод, который должен был стать обоснованием прав Суздальско-Нижегородского княжества на ведущую роль в политической жизни всей русской земли [323, 106—111; 296, 176, 187]. Не касаясь здесь вопроса о том, на каком именно этапе развития нижегородско-московских отношений была предпринята попытка такого рода — в момент ли затухания сотрудничества между Москвой и Нижним Новгородом или в момент начавшихся между ними разногласий, следует подчеркнуть важность возникновения, на нижегородской почве самой идеи создания такого общерусского свода, который должен был обосновать приоритет Нижнего Новгорода в системе русских княжеств и который поэтому должен был стать историческим памятником, противопоставленным другим объединительным центрам феодальной Руси, в том числе Москве.
Тогдашнее усиление политической активности суздальско-нижегородских князей отражалось не только в летописях, но и в строительном деле: весьма характерно, что 60—70-е годы XIV в. были ознаменованы в истории Нижнего Новгорода интенсивным строительством церковных и фортификационных сооружений [223, III, 16—18; 303, I, 450].
Менявшееся в пользу то одного, то другого княжения соотношение сил в Восточной Европе подтверждалось и характером отношений Москвы и Литвы с Великим Новгородом. В развитии этих отношений в 1375—1380 гг. не только отражаются все этапы московской и литовской политики данного периода, но и раскрываются основные тенденции международной жизни в этой части Европейского континента. Поэтому политические контакты Москвы и Вильно с Великим Новгородом того периода требуют более подробного рассмотрения.
Великий Новгород, как известно, занимал тогда особое место в политической жизни Восточной Европы [262а, 137, 189, 372, 440]. Сохраняя свою автономию в эпоху феодальной раздробленности, успешно развивая свою экономику, Новгородская «боярская республика» в рассматриваемый период оказалась в весьма сложном политическом положении. Отстаивая свою самостоятельность, правители Великого Новгорода постоянно лавировали между ведущими силами русской земли того времени, между Великим Владимирским княжением и великим княжеством Литовским и Русским. Поддерживая на рубеже XIV—XV вв. тесные контакты как с Москвой, так и с Вильно, приглашая к себе то литовских князей, то московско-владимирских, Новгород, видимо, стремился тогда избегать такого положения, при котором он оказался бы последовательным союзником одной стороны и непримиримым врагом другой. Отсюда и особая тактика правящих кругов Великого Новгорода: приглашая себе князя из Литвы, они не прерывали связей с Москвой, а призывая к себе князей из Москвы, не сжигали мостов в отношениях с Литовским княжеством. При этом, разумеется, большим влиянием на берегах Волхова в каждый отдельный момент пользовалась та сторона, которая тогда оказывалась способной удержать своего князя в Новгороде.
Так, во время знаменитой тверской кампании 1375 г. Великий Новгород стоял на стороне московского князя. «А Новгородцы стояша под Тферью, — читаем мы в летописи, — и доконцаша мир на всей воли князя великого (Дмитрия Ивановича. — И.Г.) и на новгородской» [30, 373].
Тогда же московский митрополит Алексей поставил в Новгород архиепископом «сына своего владыку Алексея» и «возведоша владыку Алексея в дом святые Софея и ради быша новгородцы своему владыке» [30, 373].
В 1376 г. Новгород оказался объектом напряженной дипломатической борьбы не только Вильно и Москвы, но также Царьграда и Орды. Предвидя кончину митрополита Алексея (он умер, как известно, 12 февраля 1378 г.), Литва, Москва, Константинополь и Орда старались обеспечить свой контроль над всей русской церковью, в том числе и над церковью Новгорода. Не исключено, что конкурировавшая с Москвой Литва, пытаясь осуществить свои планы в отношении Новгорода, действовала тогда в контакте с Ордой и Царьградом. Возможно, что греческая церковь стремилась тогда передать контроль над новгородской епископией болгарскому иерарху Киприану, ставшему к тому времени главой литовско-русской православной церкви. Как бы то ни было, на берегах Волхова появился в 1376 г. митрополит Синайской горы Марк, вскоре за ним появился иерусалимский архимандрит Вонифатий. В августе 1376 г. между представителем византийского патриарха и правящими верхами Новгорода состоялись переговоры, после которых владыка новгородский Алексей направился в Москву. Вернулся он на берега Волхова 17 октября того же года, сохранив полное взаимопонимание с московским князем Дмитрием Ивановичем и с митрополитом Алексеем. Доказательством сохранения тесных контактов с Москвой было резко отрицательное отношение Новгорода к попыткам нового литовско-русского митрополита, Киприана, предложить себя в качестве общерусского митрополита. Новгородцы дали Киприану следующий ответ: «Шли князю Великому (Дмитрию. — И.Г.) аще примет тя князь великий митрополитом всея Русской земли, и нам еси митрополит» [30, 374].
Из сообщений Новгородской летописи за три последующих года ясно, что новгородцы весьма внимательно следили за ходом политической жизни у соседей и чутко реагировали на те или иные сдвиги в развитии международных отношений. Занятые борьбой с Ливонским орденом, новгородцы знали, что делалось в Литве и на землях Великого Владимирского княжения. Летописец сообщил о смерти Ольгерда в 1377 г., о вторжении татар на нижегородские территории в 1377 г., о неудачной для Москвы битве на реке Пьяне в августе 1377 г. [30, 375].
Поступавшая в Новгород информация об антимосковской активности татар, видимо, делала свое дело: прибежавший из Литвы в Псков зимой 1377/78 г. полоцкий князь Андрей Ольгердович сначала был хорошо принят псковичами [50, II, 105—106], но потом отношение к нему изменилось, он вскоре был отправлен через Новгород в Москву. Трудно сказать, что в данном случае сыграло большую роль — стремление московского князя Дмитрия иметь в своем непосредственном распоряжении влиятельного эмигранта из Литовской Руси или нежелание Пскова и Новгорода портить отношения с новым литовским князем Ягайло, союзником Орды, одержавшей только что победу на реке Пьяне. Как бы то ни было, князь Андрей Ольгердович после «целования креста» в Пскове «поеха на Москву из Новгорода къ князю к великому к Дмитрию, князь же прия его» [30, 375; 553, 16].
Но отъезд полоцкого князя Андрея из Пскова через Новгород в Москву еще не означал, что новгородские феодалы встали на сторону Литвы и прекратили сотрудничество с Москвой. Победа над армией Мамая на реке Воже в августе 1378 г., которая была одержана не только армией московского князя Дмитрия и Даниила пронского, но также какими-то отрядами Андрея полоцкого4 [435, I, II, прим. 268], произвела, видимо, соответствующее впечатление на новгородских политиков; на берегах Волхова предпочитали пока занимать выжидательную позицию.
Но она оказалась недолговечной. Уже в 1379 г. на берега Волхова был приглашен литовско-русский князь Юрий Наримантович из Среднего Поднепровья5.
Таким образом, мы видим, что на протяжении 1375—1378 гг. Москва добилась в упорной борьбе на два фронта важных успехов в военной и политической областях, она отбросила полчища Мамая, консолидировала вокруг себя многие русские княжества. Вместе с тем на протяжении 1379 и первой половины 1380 г. происходило некоторое ослабление позиций Московской Руси в Восточной Европе, именно в это время сузился круг союзников князя Дмитрия в составе земель Владимирского княжения.
В чем же причина ухудшения отношений Москвы с Нижним Новгородом, Рязанью, Великим Новгородом? Видимо, прежде всего в том, что Орда продолжала оказывать свой военный и политический нажим на Владимирское княжение, но также и в том, что одновременно с нажимом с востока усилилось политическое давление и с запада, со стороны великого княжества Литовского, Русского и Жемайтийского.
Неудачи Орды в борьбе с Владимирским княжением 1375—1378 гг. объяснялись, видимо, не только вспышками феодальной анархии в ордынских улусах [294, 124—127; 417, 227—230], не только ростом сил Московской Руси [416, гл. IV], но еще, видимо, и тем обстоятельством, что ее тогдашний союзник — великое княжество Литовское — не оправдало в полной мере возлагавшихся на него надежд.
Правда, Ольгерд в 1375—1376 гг. еще проявлял какую-то антимосковскую активность, но размах этих операций значительно уступал масштабам военных кампаний 1368 и 1370 гг. [42а, 88, 94].
Так, в 1376 г. в отместку за участие в тверском походе Ольгерд выступил против смоленского князя Святослава Ивановича, в результате чего смоленская земля была разорена [42а, 113].
Однако преемник Ольгерда, пришедший к власти в 1377 г. великий князь Ягайло, оказался на первых порах недостаточно активным. Вынужденная скованность молодого Ягайло имела свои причины. Дело в том, что Ягайло в самом начале своего правления столкнулся не только с усилением экспансии Ордена [587; 672], не только со скрытой оппозицией ряда видных литовско-русских князей (одним из самых могущественных «оппозиционеров» был его дядя Кейстут), но и с фактами прямого сотрудничества отдельных литовско-русских князей с Владимирским княжением [553, 16—19; 646]. Если иметь в виду политическое развитие Литовско-Русского государства в эти годы, то оно действительно характеризовалось напряженной борьбой великого князя Ягайло с Троцким князем Кейстутом [90, 604; 44, 72]. Политическая деятельность Ягайло тех лет была направлена на то, чтобы в союзе с Ордой упрочить свои позиции не только в великом княжестве Литовском, но во всей Восточной Европе. Что касалось тогдашнего поведения Кейстута, то оно было подчинено задаче установления верховенства в Литовско-Русском государстве, задаче, которая должна была быть решена в борьбе с Ягайло и Мамаем при сотрудничестве его, Кейстута, с московским князем Дмитрием Ивановичем [646, 87—92].
Сначала скрытая, а потом все более явная борьба Ягайло с Кейстутом внутри великого княжества Литовского, Русского, Жемайтийского предполагала их соперничество и на международной арене, а также различное отношение с их стороны не только к восточным, но и к западным соседям Литвы. В частности, есть основания считать, что Ягайло и Кейстут по-разному относились к своим западным и северо-западным соседям, именно к Польше, Империи, Ливонскому и Прусскому орденам. Сталкиваясь с фактами усиливавшихся наездов на территорию Жемайтии, Литвы, Подляшья в 1377—1378 гг. [587; 646, 89—90], оба князя старались ослабить натиск крестоносцев, но шли к этой цели разными путями. Ягайло попытался договориться с Империей и папой Урбаном VII. Эту задачу должен был выполнить весьма близкий ему князь Скиргайло, который осенью 1378 г., был направлен на свадебные торжества в Мазовию, где ему предстояло встретиться с представителями Польши, Империи и Рима [646, 96; 528, I, 436].
Но если Ягайло с помощью своего брата Скиргайло добивался какого-либо сближения с Империей и Римом и тем самым открыл путь к установлению контактов с Ливонским орденом [553, 17], то Кейстут попытался встать на путь прямых переговоров с Орденом. Исследователи политической истории Литвы этого времени считают, что инициатива переговоров принадлежала именно Кейстуту [553, 16—17]. Такое предположение кажется оправданным. Вполне возможно, что группировка Кейстута, готовясь к совместному с Дмитрием Донским выступлению, сочла необходимым именно таким путем гарантировать себе безопасность на северо-западных рубежах Литовско-Русского государства. Известно, что уже летом 1379 г. Кейстут вел переговоры с Орденом, а 29 сентября 1379 г. подписал с ним договор, в силу которого обе стороны отказывались на ближайшие 10 лет от применения вооруженной силы друг против друга, декларировали взаимное прекращение набегов на территории Ливонии и Литовского княжества [82, 53; 628, 495; 646, 101].
Поскольку данный договор гарантировал относительную безопасность со стороны Ордена не столько всему Литовско-Русскому государству, сколько главным образом владениям Кейстута [628, 495—496; 609, 440—442], он был прежде всего выгоден той группировке литовско-русских феодалов, которая была связана с Кейстутом и его союзниками. Теперь Кейстут в борьбе за великокняжеский престол против Ягайло мог использовать не только союз с русскими князьями, но в какой-то мере и нейтралитет Ордена.
Таким образом, оба правителя Литовско-Русского государства к осени 1379 г. добились установления контактов с западными соседями и готовы были к активным действиям на востоке, имея при этом в виду совершенно различные политические цели, совершенно различных политических партнеров. Если Кейстут опирался на обещанный нейтралитет Ордена, на союз с московским князем Дмитрием Ивановичем, то Ягайло вместе с князем Скиргайло рассчитывали на поддержку Империи, с одной стороны, и ордынской державы — с другой.
В этой крайне неустойчивой ситуации как внутри Литовско-Русского государства, так и на международной арене в политическую жизнь великого княжества Литовского, Русского и Жемайтийского активно вмешался московский князь Дмитрий Иванович. Вынужденный считаться с отходом от Москвы в это время Рязани и Нижнего Новгорода, князь Дмитрий особенно дорожил своими союзниками в Литовско-Русском государстве; как только в Москве стало известно о нависшей над Северщиной реальной угрозе со стороны Ягайло, московский князь решил прийти на помощь своему скрытому стороннику брянскому князю Дмитрию Ольгердовичу. Стремясь не допустить чрезмерного усиления Ягайло в Литве, стараясь предотвратить разгром своих союзников на Северщине, Дмитрий Донской зимой 1379/80 г. организовал большой поход в сторону Брянска, Трубчевска, Стародуба. В этой кампании принимали участие князь Владимир Андреевич, князь Андрей Ольгердович полоцкий [45, 129; 40а, VIII, 34; 38, 75], Дмитрий Михайлович волынский [38, 75; 40а, 34; 631, 437]. Она завершилась взятием без боя Трубчевска и Стародуба, а также открытым переходом князя Дмитрия Ольгердовичи вместе с большой группой его приверженцев на сторону Владимирского княжения [40а, VIII, 34; 60, 418—419; 553, 16].
Дмитрий Ольгердович был принят в Московской Руси отнюдь не как простой военный перебежчик [553, 161], а как такой удельный русский князь, который обладал не только фактической возможностью, но и формальным правом возглавить любой удел русской земли. Совершенно не случайно московский князь «прия его (Трубчевского князя. — И.Г.) с честью великою и многою любовь, дасть ему град Переяславль и с всеми его пошлинами» [60, 419; 40а, 34].
Значение этого шага московского князя трудно переоценить. Тогда была не только обеспечена литовско-русскому князю возможность почетного существования на территории Владимирского княжения, но и продемонстрирована готовность московского великого князя принимать у себя и других князей великого княжества Литовского, Русского, Жемайтийского.
Политический резонанс этого факта был, по всей вероятности, весьма значительным в Литовско-Русском государстве. Почетный прием во Владимирском княжении двух виднейших Ольгердовичей, видимо, становился своего рода приманкой и для других видных феодалов Литовско-Русского государства. А если учесть, что в этот период сторонником сотрудничества Литвы с Москвой выступал и сам Кейстут, то станет понятной высокая степень озабоченности великого князя Ягайло по поводу сложившегося тогда внутриполитического и международного положения великого княжества Литовского.
Отдавая отчет в намерении московского князя расширить круг своих союзников путем привлечения литовско-русских феодалов, зная о деятельной подготовке Владимирского княжения к продолжению борьбы с Ордой, глава великого княжества Литовского, разумеется, не сидел сложа руки. Судя по ряду данных, Ягайло действовал тогда весьма активно, пытаясь укрепить свою власть внутри Литовско-Русского государства, а также добиваясь улучшения положения Литвы на международной арене, упрочения позиций Литовско-Русского государства как на востоке, так и на западе.
Мы уже знаем, что Ягайло после «бегства» Андрея Ольгердовича в Псков и Москву направил в Полоцк одного из самых преданных ему князей — князя Скиргайло [553, 15]. Мы знаем, что зимой 1379/80 г. он тщетно пытался предотвратить переход на сторону Москвы и другого Ольгердовича — брянского князя Дмитрия [40а, 34; 65, № 24]. Мы располагаем сведениями о том, что Ягайло не только заключил союз с правителем Орды Мамаем [553, 19], но и, возможно, совместно с ним старался оторвать рязанского князя Олега Ивановича от сотрудничества с Москвой [41, XI, 55]. Наконец, мы располагаем данными об отправке в 1379 г. на берега Волхова литовского князя Юрия Наримантовича [30, 375].
Все эти весьма важные мероприятия Ягайло на востоке сопровождались не менее важными шагами литовского князя на западе. Стремясь аннулировать достигнутое еще в сентябре 1379 г. соглашение Кейстута с Орденом, Ягайло зимой 1379/80 г. стал вести сепаратные переговоры с ливонским магистром Вильгельмом. В результате их уже 27 февраля 1380 г. был подписан в Риге новый договор между великим князем литовским и магистром Ордена [628, 499, 565]. В силу этого нового соглашения Орден гарантировал безопасность лишь той части великого княжества Литовского, Русского и Жемайтийского, которая находилась под непосредственным контролем Ягайло (собственно Литва, Полоцк, где Скиргайло заменил князя Андрея Ольгердовича). Та же часть Литовско-Русского государства, которая находилась в сфере влияния Кейстута (в частности, Жемайтия и другие территории, примыкавшие к Ордену), видимо, не получила гарантий безопасности [646, 81—87].
Вскоре после заключения договора с Ливонским орденом Ягайло попытался установить тесные политические контакты и с Прусским орденом. Уже в мае 1380 г., эти усилия дали свои результаты. Тогда в прусском селении Давыдышки Ягайло заключил соглашение с крестоносцами, в силу которого земли Кейстута оказывались лишенными гарантии безопасности со стороны этого Ордена [85, III, № 1153; 628, 502; 646, 105—112]. Таким образом, заключенные литовским князем в феврале и мае 1380 г. договоры значительно упрочили его позиции как внутри Литовско-Русского государства, так и на международной арене. Соглашения, достигнутые Ягайло с Ливонским и Прусским орденами в первой половине 1380 г., не только аннулировали договор Кейстута с Орденом 1379 г. (договор этот, как уже отмечалось, был рассчитан на обеспечение нейтралитета Ордена в случае активизации Кейстута), но и явились эффективным средством сковывания сил Кейстута в тот период, когда Ягайло намеревался расправиться со своими восточными противниками, и прежде всего с Москвой.
Но политические действия Ягайло, разумеется, не остались не замеченными Кейстутом. О тайном сговоре Ягайло с Орденом Кейстут получил сведения от комтура Остерроды Гунтера Гогенштейна. Хотя сведения эти не были подтверждены его сыном Витовтом (он присутствовал во время майских переговоров в Давыдышках), тем не менее такая информация не могла не насторожить трокского князя, не могла не заставить его противодействовать натиску Ягайло. Видимо, не без участия Кейстута летом 1380 г. произошло изгнание из Полоцка Скиргайло [104, II, 62; 628, 501], направленного в этот город в качестве наместника Ягайло после удаления отсюда в 1378 г. князя Андрея Ольгердовича. Бегство Скиргайло к магистру Ордена, а затем тщетная попытка князя Ягайло и магистра вернуть этого князя в Полоцк (август — октябрь 1380 г.) [50, I, 24] обнаружили реальных противников Кейстута, окончательно раскрыли сложившуюся тогда расстановку политических сил.
Нам представляется, что поведение Кейстута в эти годы следует еще теснее, чем это принято в историографии, связывать с ходом политической жизни всей Восточной Европы, в частности следует еще теснее связывать политику этого князя с формированием антиордынского фронта княжеств, возглавленного Дмитрием Донским. И здесь нужно признать, что политические контакты Кейстута с Дмитрием Ивановичем устанавливались не только в результате того, что у них были общие союзники — князья Андрей и Дмитрий Ольгердовичи, но и в результате непосредственных переговоров их друг с другом. У нас, правда, нет прямых подтверждений этому, но есть все же ряд фактов, которые могут служить косвенным доказательством данного предположения. Возможно, что какое-то соглашение Дмитрия Донского с Кейстутом было достигнуто еще до Куликовской битвы, соглашение, обеспечившее их скрытое политическое сотрудничество перед решающей схваткой Руси с Ордой. Но заключение договора о границах между двумя государствами, вероятно, произошло уже тогда, когда Кейстут перебрался из Трок в Вильно, когда он стал реальным и официальным главой всего великого княжества Литовского6.
Таким образом, на протяжении рассматриваемого времени (1375—1380 гг.) в борьбе Москвы и Вильно за господство на русских землях, в борьбе Орды за сохранение своего контроля над политической жизнью Восточной Европы (осуществлявшейся, как мы знаем, путем поддержания равновесия между Владимирским княжением и Литвой) происходили весьма часто значительные колебания, возникали «непредвиденные» сдвиги в сложившемся ранее соотношении сил, намечались наращивание военно-политического потенциала одной стороны и соответственное ослабление другой стороны.
Так, после тверской кампании 1375 г., после похода на Булгар в 1376 г. и победы на реке Воже в 1378 г. перевес Москвы стал очевидным и настолько значительным, что союз между Ордой и Литвой стал еще более тесным, а военный и политический нажим с их стороны на Владимирское княжение стал еще более интенсивным. В результате совместных усилий Орде и Литве удалось на протяжении 1379—1380 гг. в какой-то мере ослабить Москву, оторвать от нее Рязань, Нижний Новгород, Великий Новгород.
Однако и Дмитрий Донской в это время также не бездействовал, он продолжал наращивать свои военные силы, старался расширять круг своих союзников за счет литовско-русских князей.
Таким образом, ход политических событий накануне Куликовской битвы свидетельствовал о том, что, хотя тогда и наметилась тенденция к восстановлению равновесия между Москвой и Литвой, в общем балансе сил не было какой-либо стабильности. И это отсутствие устойчивости в соотношении сил каждая из боровшихся сторон готова была рассматривать как «доказательство» своего превосходства, как залог своей «неизбежной» победы. Насколько расчеты обеих сторон оказались правильными, показала Куликовская битва.
Примечания
1. В походе на Тверь принимали участие кроме самого Дмитрия московского князья суздальско-нижегородские, князья ярославские, князья ростовский, белозерский, можайский, новосильский, оболенский С.К., Тарусский Ив. К., смоленский Иван Вас., брянский Роман Мих., Стародубский. Кроме того, в осаде Твери участвовали и новгородцы «князя великого честь изводяще, паче же свою отмъщающе обиду, бывшую от Торжьку» [42а, 110—112]. К Москве был тогда, видимо, расположен и Псков [50, 105; 294, 130—134; 140, 160—162].
2. Этот факт подчеркивал сотрудничество двух Орд и объяснял «закономерность» появления Тохтамыша в Поволжье после краха Мамая на Куликовом поле.
3. Только отходом Рязани от Москвы в 1379—1380 гг. можно объяснить факт заключения «докончания» 1381 г., которое возвращало Олега Ивановича в положение вассала московского князя Дмитрия Донского [16, № 10, 53—55; 435, II, 586—587].
4. Факт участия Андрея Ольгердовича полоцкого в сражении на реке Воже подтверждается не только Никоновской летописью [41, XI, 42], что подчеркивает А.Г. Кузьмин в своем исследовании о «Рязанском летописании» [246, 218], но и Тверской летописью [42, 439]. Видимо, в это время и был заключен формальный договор между московским князем Дмитрием и полоцким князем Андреем, сведения о котором сохранила опись архива Посольского приказа за 1626 г. [415, I, 50].
5. Под 6889 (1379) г. мы читаем в Новгородской летописи: «Той же зимы приеха в Новгород князь Литовский Юрьи Наримантович» [30, 375].
6. В более поздних источниках, в частности в договорной грамоте Василия Васильевича и Казимира 1449 г. [16, № 53, 161], а также договорной грамоте Ивана III и Александра Ягеллончика 1494 г. [16, № 83, 330] есть указания на установление четких границ между великим княжеством Литовским и Великим княжением Владимирским при великом князе Кейстуте. Поскольку установление границ предполагало наличие какого-то договора и поскольку подписание этого договора могло произойти лишь в те месяцы, когда Кейстут был реальным главой всего великого княжества Литовского и Русского, остается предположить, что данный договор был заключен между ноябрем 1381 и июнем 1382 г.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |