Введение. Главные тенденции развития стран Восточной Европы XIII — первой половины XIV в. и становление восточноевропейской политики Орды

Обращаясь к сложным путям исторического развития польских, русских и литовских земель в раннефеодальную эпоху, мы обнаруживаем в них много общего, выявляем ряд аналогичных по своей сущности исторических процессов.

Здесь прежде всего следует иметь в виду параллельное становление Древнепольского и древнерусского раннефеодальных государств, сыгравших, как известно, одинаково важную роль в исторических судьбах восточного и западного славянства, в развитии феодальных отношений на польских и русских землях, в завершении формирования древнепольской и древнерусской народностей.

В сущности, историческая жизнь этих государств протекала синхронно, в рамках одних и тех же тенденций развития в эпоху феодальной раздробленности, когда в условиях напряженной борьбы центробежных и центростремительных сил периодически выдвигалась программа восстановления былого единства как древнепольских, так и древнерусских земель.

Так, можно считать, что в феодальной Польше XII — первой половины XIII в. программа воссоздания ее былой целостности выдвигалась довольно часто. Само завещание Болеслава Кривоустого (1138 г.), справедливо связываемое многими историками с фактическим укреплением феодальной раздробленности в стране [575; 527, 228—230], было вместе с тем своеобразной попыткой сохранить в какой-то форме целостность древнепольских земель [592]. Важные акции для поддержания единства феодальной Польши были предприняты при Владиславе II (1138—1146) и при Болеславе IV Кудрявом (1146—1173) [527, 304 и сл.].

И в дальнейшем попытки восстановления единства древнепольских земель не прекращались [505, 92—115, 133—143], а национальное самосознание польской народности не только не исчезало, но и углублялось [463, 452, 527, 248—249]. По сути, программа объединения польских земель определила политику польского князя Генриха Бородатого, сумевшего в 30-х годах XIII в. консолидировать в рамках единого политического целого такие польские земли, как Силезия, Малая Польша, любушская земля, Великая Польша [505, 143, 150]. В рамках этой же политической программы (предполагавшей не только территориальную консолидацию, но и соответствующее юридическое оформление намечаемых сдвигов, в частности коронацию польского князя) действовал и его сын Генрих II Благочестивый (1238—1241). Однако тенденция к феодальной концентрации не давала прочных и стабильных результатов; тенденция к феодальной раздробленности оказывалась сильнее.

Такое соотношение сил в борьбе двух указанных тенденций обусловливалось определенным уровнем социально-экономического развития феодальной Польши того времени и ее весьма сложным международным положением (в частности, усилением натиска германских феодалов, созданием на польских и прусских землях Тевтонского ордена, появлением с 40-х годов XIII в. реальной угрозы со стороны татаро-монголов и т. д.) [587; 214, 75—80].

Почти в таких же условиях происходило в XII — первой половине XIII в. и историческое развитие русской земли. Политическая жизнь феодальной Руси в этот период протекала также в рамках непрекращавшихся столкновений центростремительных и центробежных сил, в постоянной конфронтации программы консолидации древнерусских территорий с программой политического дробления русской земли¹.

Весьма характерной в этом смысле была эпоха первой половины XII в., когда подавляющая масса феодалов, укреплявшаяся в отдельных частях русской земли, продолжала тем не менее видеть в относительно единой русской державе наиболее надежного защитника своих классовых интересов внутри страны и на международной арене. Не случайно в этот период постепенного расширения фактической автономии отдельных областей многие феодалы продолжали выступать за сохранение в той или иной форме целостности русской земли. По сути дела, тенденция сохранения общерусского единства выражалась тогда не только в таких фактах, как установление «единодержавия» одного князя на всем пространстве русской земли (например, Владимира Мономаха или Мстислава Владимировича), но и в таких явлениях, как заключение между различными княжескими группировками тех или иных политических компромиссов. В данном случае речь должна идти и о проведении княжеских съездов, и о практике совместного управления русской землей несколькими князьями, об установлении «дуумвиратов» или «триумвиратов».

Когда же компромиссы между князьями не удавались, тенденция сохранения целостности Руси, видимо, проявлялась некоторое время в открытой борьбе различных княжеских группировок за осуществление тех или иных вариантов общерусской программы, вариантов, отличавшихся друг от друга сначала только личностью князя — претендента на ведущую роль в русской земле (и стоявшей за ним той или иной группировкой менее влиятельных князей), а потом и тем городом, вокруг которого должно было произойти объединение всех древнерусских территорий.

Весьма характерно, что развернувшаяся в середине XII в. борьба между князем Юрием Долгоруким и князем Изяславом Мстиславичем была для каждого из них борьбой за «свой» вариант сохранения единства всей русской земли, но при этом такой вариант, реализация которого требовала обязательного утверждения Киева как города, все еще остававшегося едва ли не единственным символом целостности Руси. Что касалось напряженной борьбы различных княжеских группировок второй половины XII — первой трети XIII в., то она часто также оказывалась выражением их соперничества на почве того или иного отстаивания программы общерусского единства, причем тогда наряду с Киевом выдвигались и новые объединительные центры — Чернигов, Владимир, Смоленск и т. д. Разумеется, их рост обусловливал относительное ослабление Киева, а не его абсолютное запустение, что не всегда различается.

Симптомы консолидации Руси вокруг новых центров можно видеть в политике многих русских князей второй половины XII — первой трети XIII в. Такие попытки предпринимал владимирский князь Андрей Боголюбский (1157—1174), который не только добился подчинения Владимиру Рязани, Смоленска, Полоцка, Великого Новгорода, но и пытался распространить влияние этого нового центра на Южную Русь (поход на Киев 1169 г., оставление в Поднепровье своих «наместников»: Глеба в Киеве, Владимира Глебовича в Переяславле и т. д.) [36, 348, 354—355, 357, 361].

Видимо, в связи с такой политикой Андрея Боголюбского следует рассматривать и его попытку создания в 60-е годы XII в. новой русской митрополии во Владимире².

План консолидации русских земель вокруг Владимира выдвигал и другой хорошо известный владимирский князь—Всеволод Юрьевич Большое Гнездо (1176—1212), сумевший, несмотря на прогрессирующую феодальную раздробленность, широко раздвинуть границы своего политического влияния: ему удалось в той или иной мере подчинить себе Рязань, Смоленск, Великий Новгород, Киев, в политических контактах с ним были также заинтересованы и галицкие князья [36, 386, 389].

В рамках данной политической программы действовал, в сущности, и преемник князя Всеволода на Владимирском столе — князь Юрий (1218—1238), которому удалось сохранить связи Владимира с Рязанью, Смоленском, Витебском, Великим Новгородом (в 1221 г. он основал Нижний Новгород) [323, 72, 82—87; 264, 270—271; 336, 302—303].

Но владимирские князья не были единственными претендентами на ведущую роль в процессе консолидации русской земли. Весьма активными в осуществлении подобных замыслов были черниговские князья. Они энергично добивались утверждения своего влияния в рамках всей русской земли, многие из них занимали не только собственно черниговский, но и киевский стол, они часто направляли своих представителей на берега Волхова, сотрудничали с князьями Смоленска³. Тогда в глазах данной княжеской группировки именно Чернигов оказывался главным городом Руси, а «матерь городов русских» — Киев рассматривался ею лишь как политический придаток этого нового центра. В 1175 г. черниговский князь Святослав совершил даже наезд на Киев, подобный тому, какой в 1169 г. позволил себе Андрей Боголюбский [36, 366].

Среди княжеств, претендовавших в эпоху феодальной раздробленности на ведущую роль в политической жизни всей русской земли, были также Галичина и Волынь. Если в середине XII в. перед угрозой феодальной экспансии со стороны Польши и Венгрии Галицкая Русь отстаивала свое положение составной части русской земли, выступая лишь в качестве партнера одного из претендентов на гегемонию в общерусском масштабе, а именно суздальского князя Юрия Долгорукого (ведя при этом борьбу с другим претендентом — киевским князем Изяславом Мстиславичем), то позднее, во второй половине XII — начале XIII в., при князьях Ярославе Осмомысле (1153—1187), Владимире Ярославиче (1188—1199) и особенно при князе Романе Мстиславиче (погиб в 1205 г.) роль Галицко-Волынской Руси в системе русских княжеств становилась все более активной и более самостоятельной. Так, князь Роман Мстиславич подчинил в 1201 г. своему контролю Киев, объявил себя великим князем, заставил считаться с собой и Великий Новгород [306, 9, 19, 30, 191—193]. Еще более увеличился удельный вес Галицко-Волынской земли в политической жизни феодальной Руси при князе Данииле Романовиче [219, 96—105, 269], открыто претендовавшем не только на подчинение Галицко-Волынской Руси, но и на первенство в Подненровье, в Северо-Западной Руси, на ведущую роль в системе всех русских княжеств.

В XII — первой половине XIII в. на территории обширной русской земли существовало несколько княжеских группировок, а вместе с тем и несколько феодальных центров, параллельно выдвигавших программу восстановления былого единства Руси [225, т. II, 27—29, 519, 522; 131]⁴.

Происходившая тогда между различными княжескими группировками борьба за тот или иной вариант консолидации Руси не давала сколько-нибудь стабильных результатов; объективно эта борьба приводила к дальнейшему развитию феодальной раздробленности [336, 301]. Но, говоря о сосуществовании двух тенденций исторического развития феодальной Руси домонгольского периода, мы должны отдавать себе отчет в том, что каждая из них имела свои социально-экономические предпосылки. Мы хорошо знаем, какие экономические факторы содействовали утверждению центробежных сил в исторической жизни Руси того времени. Эта проблема получила всестороннее освещение в советской историографии [302, 270—320; 336, 301 и сл.]. Но, видимо, и центростремительная тенденция питалась не только «памятью» об историческом прошлом Руси, но также и какими-то реальными экономическими и политическими стимулами. Так, мы не должны игнорировать того обстоятельства, что перемещение столицы обширного феодального государства в новый центр сулило феодальным верхам этого центра усиление их экономических и политических позиций. Именно в столице обширного феодального государства должен был сосредоточиваться «национальный доход» всей страны, создававшийся из дани, штрафов и т. д. Именно здесь, в столице, должно было происходить распределение и перераспределение земельного фонда страны в пользу той или иной группировки феодалов, именно здесь должны были решаться основные вопросы внутренней к внешней политики всего государства, разумеется, с учетом интересов местных феодалов, а также интересов местной княжеской династии. Ничего не было удивительного в том, что какая-то часть местных феодалов, прежде чем удовлетвориться программой-минимум в виде «замыкания» в своем княжестве, мечтала об осуществлении программы-максимум, нацеленной на создание в их городе нового центра Руси, а также на превращение их самих в хозяев русской земли в целом.

Говоря о сложном и противоречивом историческом развитии феодальной Руси накануне появления в Восточной Европе татаро-монгольских завоевателей, нельзя упускать из виду и тех важных исторических процессов, которые происходили в данный период на соседних с Русью землях, в частности на литовских. Весьма характерно, что процесс становления раннефеодальной литовской государственности протекал на единой этнической основе. Так, в первой половине XIII в. Литовское княжество складывалось путем включения в его состав основных собственно литовских территорий: к 1240 г. под контролем литовского князя Миндовга уже находились Аукштайтия, Жемайтия, Делтува, Нальша, Каршува и некоторые другие земли [581, т. II, 334—345; 220, 81, 115]. Характеризуя итоги объединительной политики князя Миндовга, летописец писал: «И нача княжити один во всей земле Литовской», «великий князь Литовский самодержечь был во всей земле Литовской» [37, 815, 831, 858].

В этот период отношения между литовским княжеством и княжествами Северо-Западной Руси не выходили за рамки обычных отношений между соседними феодальными государствами. Были этапы сотрудничества и совместного противодействия натиску Тевтонского ордена, укреплявшегося тогда в Поморье и Пруссии (известны договоры между Литвой и Новгородом 1213 г., между Литвой и Галицко-Волынской Русью 1219 г., тесные контакты Литвы с Черной Русью — Новгородом, Слонимом, Волковыском, Полоцком, Минском, Берестьем и т. д.), но были и этапы соперничества и даже вооруженных конфликтов (поход литовцев на Чернигов 1220 г., литовские набеги на западнорусские территории 20—30-х годов XIII в. и т. д.), а также вооруженные выступления русских князей против Литвы [308, 366—376; 218, 63—65].

Однако при усиливавшемся натиске Тевтонского и Ливонского орденов тенденция к установлению сотрудничества между Литвой и западнорусскими землями постепенно брала верх, хотя еще и не приводила к полному сращиванию двух самостоятельных политических организмов в одно государство.

Такими представляются основные линии политического развития литовских, русских, а также польских земель в первой половине XIII в., в период утверждения воинственных орденов на территории Восточной Прибалтики, в эпоху, предшествовавшую появлению в Восточной Европе татаро-монгольских завоевателей.

* * *

В странах Восточной Европы 30—50-х годов XIII в. происходили важнейшие события: с одной стороны, усилился натиск западноевропейских феодальных сил на польские, литовско-прусские и русские земли с помощью укрепившегося тогда орденского государства (в 1237 г. Тевтонский и Ливонский ордена объединились) и с помощью Бранденбурга (в 1249 г. он захватил любушскую землю), с другой — произошло вторжение татаро-монгольских завоевателей, приведшее не только к невиданному по масштабам разорению русских и польских земель, по и к установлению политического господства Орды в Восточной Европе.

Правда, в напряженной борьбе с захватчиками народам Восточной Европы все же иногда удавалось ослабить нажим западноевропейских феодальных сил, а также останавливать или замедлять продвижение татаро-монгольских завоевателей. Так, скованная явным и скрытым сопротивлением Руси Орда не могла подчинить своему непосредственному контролю политическую жизнь Польши, хотя последняя далеко не всегда оказывала энергичное сопротивление ордынским вторжениям (из трех военных кампаний 1241, 1259 и 1287 гг. ордынцы встретили активное противодействие на польской земле лишь в первой кампании) [560, 463, 150—151].

В середине и второй половине XIII в. активную борьбу с наступлением Бранденбурга и Ордена вели народы Польши [587, 670, 527, 336—345], Восточной Прибалтики [214, 78, 79; 220], Северо-Западной Руси под руководством Александра Невского [307].

Тем не менее наступление западноевропейских феодальных сил и вторжение татаро-монгольских завоевателей сыграли весьма значительную роль в дальнейшем историческом развитии стран Восточной Европы, хотя они, по нашему мнению, и не изменили радикальным образом тех исторических процессов феодального «дробления» и феодальной концентрации, которые происходили здесь в предшествующий период и продолжались, правда в несколько ином темпе, в последующую эпоху.

В историческом развитии феодальной Польши второй половины XIII — начала XIV в. борьба центробежных и центростремительных сил характеризовалась постепенным преобладанием последних [214, 99—103; 527, 419—435].

Процессы феодальной концентрации на польских землях обнаруживали себя в фактах почти одновременного выдвижения несколькими центрами программы объединения древнепольских территорий; этими объединительными центрами прежде всего были Малая Польша, Великая Польша и Силезия [463, 237—248]. Так, уже в 80-х годах XIII в. малопольский князь Лешек Черный пытался консолидировать малопольские земли как ядро последующего объединения всей Польши [463, 248—251]. Правда, эта попытка была сорвана противодействием малопольских можновладцев, а также вторжением татаро-монгольских завоевателей (1287 г.), тем не менее она ясно говорила о наличии тенденции к консолидации польских земель.

Этим же задачам была подчинена и политическая деятельность преемника Лешека Черного — силезского князя Генриха IV Пробуса, пытавшегося увязать консолидацию страны с предоставлением ему польской короны [464, 44—53; 463, 252—256]. (Переговоры по этому поводу с римской курией были прерваны только после смерти Генриха Пробуса, последовавшей в 1290 г.)

В рамках этой же объединительной программы действовали в то время и феодалы Великой Польши, оказавшиеся под угрозой натиска Бранденбурга и Ордена, и действовали, надо сказать, более успешно, чем их малопольские партнеры. Уже в 1278 г. князь Пшемыслав II добился консолидации великопольских земель; в 1290 г. после смерти Генриха Пробуса он оказался обладателем Кракова, а позднее и Восточного Поморья. Правда, Пшемыславу II не удалось удержать за собой краковского удела, доставшегося чешскому королю Вацлаву, тем не менее он уже в 1295 г. получил польскую корону, сделав тем самым важный шаг на пути юридического оформления процесса консолидации страны [461, 251; 463, 262—269, 400 и сл.].

Устранение Пшемыслава II с политической арены (он был убит в 1296 г. подосланными из Бранденбурга агентами) не оказало сколько-нибудь значительного, влияния на процесс консолидации польских земель. Ужа в 1300 г. его умело использовал в своих интересах чешский король Вацлав, добившийся тогда предоставления ему польской короны. Выражением объединительных процессов явилась и яркая политическая карьера польского князя Владислава Локетки (1306—1333), который после долгой и упорной борьбы объединил почти все польские земли, став в 1320 г. обладателем польской короны. В состав этого государства были включены почти все польские земли, за исключением Мазовия, Силезии, Поморья, части Куявии [527, 432—440; 463, 401—410].

Весьма характерно, что процессы консолидации польских земель, происходившие на рубеже XIII—XIV вв., получили прямое отражение в развитии польского летописания (осуждение феодальной раздробленности, апологетика великопольского князя Пшемыслава II в Великопольской хронике конца XIII в. [570, 60], критика сепаратизма удельных князей в Краковской хронике [89, т. II, 147]), в практике подчеркивания общепольского значения отдельных «местных святых» (великопольского св. Войцеха [89, т. I, 184—222], малопольского св. Станислава [89, т. IV, 319—438], силезской св. Ядвиги [89, т. IV, 501]), в утверждении польского языка в политической и церковной жизни страны [461, т. I, 244], наконец, в появлении особых дипломатических документов, фиксировавших переговоры претендентов на польскую корону с папской курией (так называемая коронационная петиция Владислава Локетки 1318 г. [105, т. I, № 226]).

В сущности, аналогичные процессы происходили во второй половине XIII — начале XIV в. и на обширных территориях феодальной Руси, несмотря на то что последняя оказалась в политической зависимости от ордынской державы. В рассматриваемое время различные объединительные центры Северо-Восточной, Юго-Западной и Западной Руси не только продолжали существовать, но и постепенно накапливали силы.

На землях Владимирского княжения сложилось несколько крупных княжеств, претендовавших на ведущую роль в политической жизни русской земли. В ходе напряженной борьбы этих княжеств друг с другом, на основе определенных социально-экономических сдвигов на рубеже XIII—XIV вв. наиболее видное положение заняли Тверь и Москва, а в середине XIV в. главным центром Северо-Восточной Руси стала Москва⁵.

Одновременно с возникновением очагов феодальной концентрации в рамках Владимирского княжения шел процесс объединения русских земель на юге, в частности в Галицко-Волынском княжестве. Максимальных успехов это объединение достигло при Данииле Романовиче (1238—1264). Значение Галицко-Волынского княжества как очага политической консолидации русских земель сохранялось и при его преемниках — Василии Романовиче (1264—1271), Льве Данииловиче (1272—1301) и Болеславе — Юрии II (1322—1340) [306, 277—302; 139, 256, 219].

Если на юге и северо-востоке русской земли объединительную политику возглавили русские князья, то на западе она оказалась связанной со становлением раннефеодального литовского государства, по-видимому совпавшим по времени с процессом консолидации мелких западнорусских княжеств в более крупные объединения. Международное и внутриполитическое положение западнорусских и литовских земель во второй половине XIII — начале XIV в. часто ставило перед ними общие задачи. В результате возникали интенсивные политические контакты. Разумеется, в процессе создания этого нового литовско-русского объединения были случаи прямой экспансии литовских феодалов на русские земли, так же как и случаи наступления русских феодалов на литовские территории [308, 378—382]. Но важным фактором синтеза литовского раннефеодального государства с западнорусскими княжествами было, видимо, совпадение их политических интересов [308, 70—72, 76—77, 373—376]. Практика сохранения автономных русских княжеств в составе великого княжества Литовского и Русского [272; 273, 274; 308, 392; 553, 13] усиливала тенденцию к объединению, содействовала быстрому росту этого нового государственного образования за счет западных, а потом и юго-западных земель феодальной Руси.

Таким образом, закономерный процесс феодальной концентрации на территории русской земли в конце XIII — начале XIV в. оказался связанным в первую очередь с Владимирским княжением и с Литовско-Русским и Галицко-Волынским княжествами⁶.

Параллельное созревание очагов централизации приводило к тому, что каждое крупное объединение стремилось обосновать свой приоритет во всей русской земле и создать реальные предпосылки для распространения своего влияния на все русские территории. Об этом свидетельствовало создание в наиболее крупных политических образованиях особых церковных иерархий: одной во Владимире — на Клязьме [163, т. II, 94], другой в Галиче (существовала с перерывом с 1302 по 1347 г.) [163, т. II, 96, 125—130; 379, 26; 471, 4, 5; 175, 543—545], третьей в городе Черной Руси — Новгородке [163, т. II, 129; 308, 340; 304; 609, 322].

Характерны попытки каждого князя превратить свою церковную организацию в общерусскую, поставить на пост митрополита такого кандидата, который был бы способен в силу своих особых индивидуальных качеств стать реальным главой всей русской церкви, и обеспечить его постоянное пребывание в своем княжестве. По-видимому, не случайной была практика признания князьями Северо-Восточной Руси митрополитов южнорусского происхождения («южанами» были митрополиты Кирилл, Петр, Алексей) и последующая практика выдвижения князьями великого княжества Литовского и Русского митрополитов, ведущих свое происхождение из Северо-Восточной Руси (кандидат Ольгерда митрополит Роман был тверичанин, кандидат Витовта митрополит Герасим был «москвитин») [163, т. II, 53, 99—103, 185; 371].

О существовании широких общерусских замыслов в каждом крупном государственном образовании Восточной Европы того времени говорила и практика политических контактов между княжествами, осуществлявшаяся в XIII—XIV вв. (в частности, заключавшиеся с определенными политическими целями многочисленные браки среди московских, тверских, нижегородских, рязанских, литовско-русских, галицко-волынских и других княжеских домов) [435; 666].

Таким образом, есть основание утверждать, что на протяжении второй половины XIII — первой половины XIV в. происходило постепенное становление нескольких очагов концентрации русских земель. Но, говоря об этом параллельном развитии ряда политических образований на территории русской земли, следует иметь в виду и наличие определенных этапов в этом развитии, этапов, обусловленных не только общим поступательным движением феодальной формации, но и некоторыми особыми обстоятельствами, сопровождавшими это движение. Дело в том, что возникавшее между различными объединительными центрами соперничество на первых порах протекало главным образом в чисто политической сфере. Занятые борьбой с ближайшими соседями, не имея общих границ, Владимирско-Московское, Галицко-Волынское и Литовско-Русское княжества почти не сталкивались друг с другом на поле брани [435, 86] (исключением были отдельные столкновения галицко-волынских и литовских князей, происходившие на протяжении второй половины XIII и первой половины XIV в. при активном участии татар). Но если период до середины XIV в. характеризовался в основном скрытой политической борьбой за промежуточные, «нейтральные» княжества (Киев, Смоленск, Тверь, Новгород, Псков), то после этого хронологического рубежа наступила эпо-ха открытых военных конфликтов сначала между Галицко-Волынской Русью и Литвой, а потом между Литвой и Московской Русью.

Этот результат развития русских земель был подготовлен прежде всего самим ходом их социально-экономической и политической жизни. Однако чтобы лучше понять внутреннюю логику борьбы встречных тенденций развития (сначала в масштабах отдельных частей Руси, а потом в масштабах всей Восточной Европы), нужно одновременно иметь в виду. наиболее существенные аспекты ордынской политики, которая не только играла важную роль, но и отражала реальные политические процессы, протекавшие на территории Восточной Европы.

* * *

В историографии уделялось много внимания изучению происшедшего в середине XIII в. вторжения татаро-монгольских завоевателей в пределы Восточной Европы, а также рассмотрению всего периода их господства над русскими землями. По этим проблемам собран большой материал, сделаны важные и интересные наблюдения, касающиеся, в частности, особенностей и значения восточноевропейской политики Золотой Орды⁷.

Все историки согласны с тем, что Орда действительно сыграла большую роль в исторических судьбах Восточной Европы, однако характер этой роли раскрывался ими по-разному [303, т. I, 7—32]. Правда, разногласия в историографии не касались проблемы ордынско-польских отношений (Польша, как известно, приняла ряд ударов татаро-монгольских полчищ — в 1241, 1259, 1287 гг., но в дальнейшем оказалась за пределами непосредственного воздействия ордынских властей) [527; 528]. Противоречивые мнения высказывались главным образом по поводу статуса отношений Орды с русской землей. Так, значительная часть исследователей склонна считать, что политические замыслы и расчеты золотоордынских ханов касались главным образом Северо-Восточной Руси, что татары вмешивались лишь в дела Москвы, Твери, Рязани и Нижнего Новгорода, а все остальные части русской земли будто бы не знали татаро-монгольского господства [609; 486]. При этом одни видели в политике Орды только поощрение тенденции сепаратизма [294, 8, 153; 350, 10], а другие, особенно зарубежные историки, усматривали в ней поддержку объединительных тенденций и даже утверждали, что само образование русского централизованного государства явилось будто бы результатом осуществления замыслов ордынской державы, итогом целенаправленной поддержки ордынской дипломатией только правителей Владимирского княжения. Такая трактовка позволяла им противопоставлять «азиатский» путь развития Московской Руси «европейскому» пути развития великого княжества Литовского и Польши⁸.

Разумеется, советская историческая наука не может согласиться с такими построениями некоторых зарубежных историков. Критика этих взглядов является актуальной задачей нашей историографии⁹. Тем не менее советские историки не могут отрицать важной роли ордынской державы в политической жизни Восточной Европы XIII—XV вв.

Хорошо известно, как происходило в середине XIII в. вторжение татаро-монгольских завоевателей в пределы Восточной Европы [294, 9—49; 168; 214—232; 350, 51—52; 230, 463, 150—151], как в течение сравнительно короткого времени установилась их власть над русскими землями, как после последовательных ударов в 1238—1240 гг. по Северо-Восточной [301, 858—885; 168, 201—217; 350, 21—23; 230] и в 1258—1259 гг. по Южной и Западной Руси [308, 381—396; 306, 282—284; 633] после серии мероприятий административно-политического характера¹⁰ татаро-монгольские завоеватели на протяжении сравнительно короткого периода утвердили свое господство над огромными территориями Восточной Европы, над обширными пространствами русской земли¹¹.

Представление о размерах потерянной русскими князьями территории, представление о русской земле в самом широком, а вместе с тем и самом распространенном понимании этого термина [342, 157—158] дает «Слово о погибели Русской земли»: «Отселе до оугор и до ляхов до чахов от чахов до Ятвязи и от Ятвязи до литвы до иемець от немець до корелы от корели до оустьюга где тамо бяхоу тоимици погании и за дышючим морем от моря до болгарь от болгарь до боуртас от боуртас до черемис от черемис до моръдви» [352, 109; 131, 154].

Естественно, что сами размеры подвластной территории уже во многом определяли характер политики Орды в Восточной Европе, требуя применения разнообразных методов и приемов. Но основу осуществлявшегося золотоордынскими ханами сложного комплекса мероприятий составляло использование противоречий внутриполитической жизни русской земли того времени.

Придя в Восточную Европу, татары застали здесь две закономерные тенденции развития феодальной Руси — центробежную и центростремительную, подготовленные всем ходом развития. Понятно, что золотоордынских ханов интересовало не торжество той или иной тенденции, а создание максимально благоприятных условий для господства над русскими землями, для получения львиной доли «национального дохода» Руси в виде «выхода», «царева сбора» и т. д. Эта главная стратегическая задача Орды и определяла все тактические приемы ее политики. И эту задачу она решала путем умелого разжигания политических распрей в стране, сталкивания сил централизации и децентрализации (противоречия «по вертикали»), поощрения борьбы между исторически сложившимися очагами консолидации в русских землях (противоречия «по горизонтали»). «Традиционной политикой татар, — писал К. Маркс, — было обуздывать одного русского князя при помощи другого, питать их раздоры, приводить их силы в равновесие и не позволять никому из них укрепляться» [1, 80].

Подобное понимание тактики и стратегии Золотой Орды подтверждается большим количеством фактов. Так, Золотоордынские ханы, установив свою власть над разрозненной, политически раздробленной страной, все же сочли нужным сохранить два важных политических института общерусского значения, а именно Великое княжение во Владимире [294, 27; 317, 53, 58—59; 63; 350, 37—38] и митрополичью кафедру в Киеве [163, т. II, 53]. Использование Ордой института великого княжения в качестве инструмента татарской политики на Руси было отмечено К. Марксом: «Для того, чтобы поддержать рознь среди русских князей... — писал он, — монголы восстановили достоинство великого княжения» [1, 78]. Совершенно естественно, что правители Орды, сохранив эти общерусские институты, позаботились, чтобы ни великий князь владимирский, ни митрополит всея Руси не проявляли слишком большой политической активности. Об этом свидетельствовали не только опустошенные резиденции великого князя (дотла сожженный Владимир) [294, 35, 39] и митрополита (вконец разоренный Киев) [306, 221; 294, 47], но и весьма сложная судьба тех, кто занимал эти посты. Так, суздальский князь Ярослав Всеволодович получил в Орде ярлык на Великое Владимирское княжение уже в 1243 г. [317, 53; 323, 57]. Казалось, что признание его старейшим князем «в русском языце», разгром татарами Черниговско-Северского княжества, давнего антагониста Владимирского княжения [294, 27; 306, 270; 301, 862], расчищали почву для активизации деятельности Ярослава. Тем не менее уже в 1246 г. он был вызван в Орду и там казнен.

А.Н. Насонов высказал предположение, что казнь Ярослава была вызвана разногласиями внутри правящих кругов Орды (двоевластием) [294, 32]. Той же причиной он объясняет и создание двух параллельных великих княжений—в Киеве, куда в 1249 г. был назначен Александр Ярославич (Невский) [36, 472; 294, 32—33, 40], и во Владимире, где почти одновременно был посажен брат его Андрей Ярославич [36, 472; 306, 271]. Это объяснение, однако, не кажется исчерпывающим. В 1249 г. внутриполитическая борьба в Орде затухала (после смерти хана Гаюка в 1248 г. хозяином положения в ордынской империи оказался на несколько лет сам Батый, а не поставленный им хан Менгу) [59, 65—66; 350, 25—26, 43]. Кроме того, при таком объяснении остается немотивированным факт одновременного следования князей Александра и Андрея через волжские владения Батыя в Монголию и одновременного получения ими ярлыков в одной и той же Каракорумской Орде. Все эти соображения позволяют думать, что параллельное создание двух великих княжений, в Киеве и Владимире, по-видимому, являлось не следствием конфликта в «верхах» ордынской империи, а результатом применения ордынскими правителями определенной тактики, в частности первым шагом на пути использования Ордой противоречий между крупными центрами объединения Руси (противоречия «по горизонтали»). В тот момент галицкая земля еще не входила фактически в состав «русского улуса» Орды и в глазах ордынских политиков еще не могла служить реальным противовесом Великому Владимирскому княжению. Это обстоятельство, вероятно, и продиктовало ордынским ханам, и прежде всего Батыю, план создания двух княжений на территории уже покоренной Руси, чтобы обеспечить власть над страной при помощи хорошо известных им политических приемов сталкивания. Осуществление такого плана предполагало как раз ослабление борьбы между ордами и согласование действий между ними.

Это подтверждается последовавшей вскоре ликвидацией одного из двух великих княжений в связи с возникновением новой политической обстановки в Восточной Европе. Когда Андрей Ярославич женился на дочери Даниила галицкого [36, 472], когда тверской князь также оказался на стороне Даниила, а перспектива превращения Галицко-Волынского княжества с помощью папы римского Иннокентия IV в особое королевство начала определяться все более отчетливо [163, т. II, 85; 329, 168; 306, 239, 444, 140], тогда для ордынских политиков стала особенно очевидна нецелесообразность сохранения двух великих княжений на подвластной им русской территории. Необходимость ослабить чрезмерно усилившуюся власть Даниила заставила Орду отказаться от расщепления великокняжеского престола и восстановить одно Владимирское княжение, которое в 1252 г. было передано Александру Невскому [36, 473; 294, 33] при сохранении его «прав» и на Новгород.

Характерно, что, восстановив это княжение, Орда продолжала поощрять его общерусские притязания [294, 34; 308, 372]. Весьма показательно, что следующим шагом Орды было прямое выступление татарских войск против Галицко-Волынской земли; в результате вторжения войск Куремсы в 1254 г. и полчищ Бурундая в 1258—1259 гг. князь Даниил превратился в вассала ханов [37, 828—846, 849; 306, 284]. В этом новом качестве Галицкая Русь стала выполнять функцию противовеса сначала Владимирскому, а потом и Литовскому княжествам.

Если, обращаясь к Галицко-Волынской Руси или к Владимирскому княжению, ордынская дипломатия имела дело с давно сложившимися, можно сказать, традиционными очагами объединения русской земли, то в великом Литовском княжестве Орда видела новое государственное образование, интенсивно развивавшееся во второй половине XIII в. за счет присоединения западнорусских земель и поэтому делавшее лишь первые шаги на пути реализации своего варианта консолидации Руси. Тем не менее ордынская дипломатия отдавала себе отчет в том, что формировавшееся тогда в ходе синтеза Литовского княжества с западнорусскими землями новое государственное образование, во-первых, начинало играть все более заметную роль в системе русских княжеств, а во-вторых, оно все еще оставалось менее зависимым от Орды, чем другие части русской земли.

Все это заставляло Орду не только внимательно наблюдать за политикой галицких и владимирских князей, но и следить за процессами бурного роста великого княжества Литовского в последние годы княжения Миндовга (50—60-е годы XIII в.), а также во время правления Витеня и Гедимина (1316—1341). Орда пыталась столкнуть Галицкое княжение с великим княжеством Литовским, чтобы таким путем упрочить свое влияние на литовско-русских землях, а вместе с тем и укрепить свою власть едва ли не над всем восточноевропейским пространством. Если добавить к литовско-русскому, галицко-волынскому и владимирскому аспектам политики Орды еще и настойчивые попытки золотоордынских ханов закрепить за собой также и Великий Новгород, то станет очевидным, что ордынская держава уже в течение первых десятилетий своего хозяйничанья в Восточной Европе добилась установления контроля над всеми русскими землями¹².

Но, распространив на них политическое влияние, ордынская держава не встала на путь ломки происходивших здесь исторических процессов, а лишь умело к ним приспособилась, имея в виду извлечение из сложившейся ситуации максимальных для себя выгод. Так, отнюдь не смущаясь тем фактом, что во второй половине XIII в. продолжали существовать и развиваться крупные политические объединения на территории Руси, ордынская дипломатия добивалась лишь того, чтобы не допускать чрезмерного усиления какого-либо из них, подогревая противоречия между удельными князьями в рамках больших объединений или сталкивая крупные княжения друг с другом (часто на почве борьбы за Новгород).

Весьма показательной в этом смысле оказалась политическая ситуация в Восточной Европе, в частности на землях Владимирского княжения, после смерти Александра Невского (сентябрь 1262 г.). В этот период Орда стала применять свои методы еще более настойчиво, сталкивая друг с другом наследников князя Александра.

Так, не желая, видимо, усиливать политический потенциал сына Александра Невского, тогдашнего новгородского князя Дмитрия, ордынская дипломатия неожиданно проявила благосклонность к его дяде — малозначительному в тот период тверскому князю Ярославу Ярославичу. Весьма характерно, что в силу сложившейся в еще более ранние времена политической традиции новый великий князь стал одновременно обладателем и Великого Новгорода. «Сяде по брате своем великом князе Александре Ярославиче на великом княжении во Владимери брат его князь великий Ярослав Ярославич и быть князь великий Володимерский и Новгородцкий» [41.Х.144]. Тогда князь Ярослав заключил и особый договор с Новгородом [14, № 1].

Но, предоставив своему новому фавориту столь широкие возможности, Орда вместе с тем позаботилась, чтобы у него были энергичные и в достаточной мере амбициозные соперники: ордынские власти не только не устранили с политической арены князя Дмитрия Александровича, но и стали, видимо, скрыто поддерживать его «реваншистские» настроения в отношении дяди—князя Ярослава Ярославича. Не без санкции Орды переяславский князь Дмитрий стал вести борьбу против Ярослава «князя Владимирского и Новгородского», опираясь на союз с Псковом и тогдашним псковским князем Довмонтом.

Однако возникшее позднее политическое сближение князей Дмитрия и Ярослава (в условиях усилившейся угрозы со стороны Орды в конце 60-х годов) заставило, по всей видимости, ордынскую дипломатию снова перетасовать карты: тверской князь Ярослав в 1270 г. был лишен владимирского стола, а в 1271 г. был убит.

Владимирским великим князем стал на этот раз другой брат Александра Невского—костромской князь Василий Ярославич. Весьма характерно, что ему, так же как и его предшественникам на великокняжеском столе, были предоставлены возможности распространения своего политического влияния на берега Волхова. «Того же лета, — читаем мы в Воскресенской летописи, под 1271 г., — седе во Владимири на столе князь Василей Ярославич Костромской и бысть князь великий Володимирский и Новгородский» [40, 171].

Но, создав эти условия «максимального» благоприятствования новому владимирскому князю, Орда не думала отказываться от традиционных приемов своей тактики: одновременно с выдвижением Василия Ярославича костромского, ордынские правители стали поощрять политические амбиции юного тверского князя Святослава, сына убитого в 1271 г. князя Ярослава Ярославича. Им обоим была предоставлена возможность вести длительную и упорную борьбу друг с другом за обладание Великим Новгородом (оба князя при этом «параллельно» использовали и вооруженную поддержку ордынцев).

Ставя перед двумя борющимися группировками весьма близкие задачи — овладение Владимиром и Новгородом, ордынские правители, естественно, усиливали накал борьбы между ними, а вместе с тем содействовали их взаимоослаблению, что, разумеется, помогало укреплять Орде свое влияние в Восточной Европе.

Не удивительно, что после ухода с политической арены обескровленных длительным соперничеством князей Василия костромского и Святослава тверского, правитель Орды Менгу-Темир продолжал осуществлять ту же тактику в отношении русских земель.

Так, передав в 1277 г. переяславскому князю Дмитрию Александровичу Владимир и Новгород, Орда не забыла подготовить ему и мощную «оппозицию».

И хотя в этих условиях князю Дмитрию на протяжении ряда лет и удавалось удерживать за собой владимирский стол, а также какие-то позиции в Новгороде [40, 173], ему все же пришлось столкнуться с появлением сильного соперника. На этот раз Орда выдвинула в качестве противовеса Дмитрию его же брата, Городецкого князя Андрея Александровича, который, по словам летописи, испросил у хана «себе княжение великое под братом своим старейшим», а вместе с тем получил от Орды для реализации этой цели вооруженную помощь («приведе с собою рать татарскую» [04, 175]).

Исходившая от Орды политическая и военная поддержка очень скоро позволила городецкому князю Андрею не только вытеснить своего брата из Владимира и Новгорода, но и занять все его позиции как на Клязьме, так и на Волхове. Но этим результатом Орда не могла, естественно, удовлетвориться: как только наметилось торжество князя Андрея, ордынская дипломатия снова стала активно поддерживать «поверженного» Дмитрия против своего же недавнего фаворита. Вследствие такого оборота дела князь Дмитрий уже в 1283 г. вернул себе как владимирский стол, так и Великий Новгород и князь Андрей вынужден был на какое-то время объявить себя его послушным вассалом.

Но и эта победа Дмитрия оказалась непрочной; по прошествии нескольких лет князь Дмитрий столкнулся с новым выступлением своего старого соперника: получив санкцию Орды, а также вооруженную помощь хана Тохты (1290—1312), городецкий князь Андрей Александрович в 1293 г. повел открытую борьбу против великого князя Дмитрия, заставив его покинуть Владимир, Новгород, а затем перебраться в Псков. Казалось, что на этот раз городецкий князь Андрей одержал полную победу над своим соперником. Однако такой исход событий не устраивал ордынских правителей. Уже в 1293—1294 гг. Орда снова оказывает помощь князю Дмитрию, содействуя его примирению с князьями, а также его переезду из Пскова сначала в Тверь, потом в Переяславль. Видимо, только неожиданная смерть князя Дмитрия, последовавшая в 1294 г., не позволила ему вернуться с помощью Орды во Владимир и Новгород.

Однако и смерть князя Дмитрия не принесла его сопернику, князю Андрею, полного покоя: уже в 1294—1295 гг. Орда создала ему мощный противовес в виде целой коалиции князей — Ивана Дмитриевича переяславского, Даниила Александровича московского и Михаила Ярославича тверского.

Новая расстановка политических сил четко обозначилась уже в 1296 г. на «разъезде во Владимире», где кроме заинтересованных князей присутствовали представители Орды, а также два епископа — владимирский Симеон и саранский Измаил; здесь было достигнуто компромиссное соглашение между враждовавшими друг с другом княжескими группировками: князь Андрей сохранил за собой владимирский стол и, пожалуй, только виды на Новгород Великий [317, 88]; противники князя Андрея, несмотря на все его домогательства, оставили за собой город Переяславль, резиденцию князя Ивана Дмитриевича, а также, судя по ряду данных, получили какие-то шансы на обладание Великим Новгородом. На последнее обстоятельство указывает заключение именно тогда — в 1296 г. [140, 90; 317, 89] — специального договора Великого Новгорода с тверским князем Михаилом Ярославичем и московским князем Даниилом Александровичем [14, № 4, 5, стр. 13—14].

Если иметь в виду существование уже не раз отмечавшейся традиции в политической жизни русской земли XI—XIII вв. — традиции поддержания постоянных контактов обладателей великокняжеского престола с Новгородом, то договор 1296 г. можно рассматривать как своего рода симптом вновь намечавшегося конфликта между княжескими группировками, как своеобразную подготовку к удалению князя Андрея с владимирского престола, а вместе с тем и к появлению тверского или московского князя не только во Владимире, но и на берегах Волхова.

Во всяком случае, дальнейшая политическая жизнь русских земель развивалась именно в этом направлении. Городецкий князь Андрей был вскоре лишен Владимирского княжения, а вместе с тем и шансов сохранить свои позиции в Новгороде. Однако противостоявшая ему коалиция князей недолго торжествовала свою победу: как только городецкий князь Андрей ушел с политической арены, коалиция распалась. Входившие в ее состав московские и тверские князья стали главными соперниками в борьбе как за Владимир, так и за Новгород.

Открывалась, по сути дела, новая страница в политической истории Восточной Европы, новый этап в конфронтации процессов феодального «дробления» и феодальной концентрации, а вместе с тем, как считал А.Е. Пресняков, и новая веха в сложном взаимодействии «княжого права» и «права вотчинного».

Однако эта новая эпоха в исторической жизни восточноевропейского пространства, по существу, не внесла значительных перемен в выработанную ранее стратегию ордынской державы в отношении Восточной Европы, не изменила и давно сложившихся тактических приемов ордынской дипломатии в отношении русской земли.

Такие же политические методы широко применялись ордынскими правителями и в последующее время, в период единодержавного правления ханов Тохты (1290—1312) и Узбека (1312—1342) [294, 78—82; 168, 88—94; 350, 63, 65, 101]. Весьма показательной была политика Орды, осуществлявшаяся в первой половине XIV в. в отношении княжеств, объединенных Великим Владимирским княжением.

Санкционировав существование Великого княжения во Владимире, Золотоордынские ханы умело разжигали борьбу князей Северо-Восточной Руси за обладание великокняжеским престолом. В конце XIII и первой половине XIV в. наблюдалась любопытная закономерность: Владимирское княжение, как правило, получал тот княжеский дом, который в данный момент Орда считала менее могущественным и, следовательно, менее опасным. Как только обладатель владимирского стола усиливался, Орда лишала его поддержки и вставала на сторону более слабого претендента, тем самым восстанавливая необходимое ей «равновесие» в системе княжеств Северо-Восточной Руси. Чтобы убедиться в наличии такой закономерности, достаточно проследить развитие отношений между Москвой, Тверью и Новгородом того времени в связи с основными этапами тогдашней политики Орды.

В начале XIV в. Тверское княжество не без ордынского участия оказалось политически самым мощным [139, 91; 362; 282, 37—39]. Тверской князь Михаил Ярославич не только занял с помощью Орды владимирский престол в 1304—1305 гг., но и выступал в качестве «великого князя всея Руси» [317, 102—106, 109; 33, 147]. Не удовлетворившись достигнутым, он стал добиваться подчинения своему влиянию Москвы и Новгорода, а также стремился контролировать деятельность митрополита всея Руси. Весьма существенным для политики Михаила было то обстоятельство, что он постоянно поддерживал контакт с литовскими князьями. Высокий пост тверского епископа занимал с 1289 г. владыка Андрей, прямой родственник литовских князей [60, 344—345].

Разумеется, осуществление претензий тверского князя наталкивалось на весьма энергичное сопротивление московского князя, а также в дальнейшем и митрополита всея Руси Петра.

В этой напряженной политической борьбе в роли своеобразного арбитра постоянно выступала Орда. Новгородская летопись писала под 1304 г.: «И сопростася два князя о великое княжение: Михаилъ Ярославич Тферскый, Юрьй Даниловиць Московъскый, поидоша в Орду въ споре, и много бысть замятни Суздальской земли во всех градех» [30, 332]. Как известно, Орда решила тогда спор в пользу тверского князя Михаила. Опираясь на этот успех, Михаил попытался наложить руку и на Новгород: «А в Новьгород въслаша Тферици наместники Михайловы силою, и не прияша Новгородця» [30, 332]. Проявив настойчивость, Михаил добился своего и в 1307 г. стал князем Великого Новгорода.

Однако эти действия тверского князя встретили отрицательное отношение со стороны Орды, которая теперь постаралась вытеснить из новгородской земли Михаила Ярославича с помощью другого претендента на Новгород — московского князя Юрия Данииловича. Чувствуя поддержку Москвы, новгородцы изгнали, видимо, в 1310—1311 гг. тверских наместников. Но тверской князь принял все меры, чтобы восстановить свое влияние на Волхове. Собрав войско против северного соседа («заратися князь Михаил к Новгороду») [30, 335], он занял Торжок, Бежицу и организовал экономическую блокаду Новгородской республики («не пустя обилья в Новгород») [30, 335]. В результате Новгород снова капитулировал перед тверским князем. Поставленный еще в 1304 г. новгородский епископ Давид посетил весной 1312 г. Тверь и заключил от имени Новгорода соответствующий договор: «И иде владыка Давыд во Тферь весне, в роспутье, и доконцаша мир и князь... наместники своя присла в Новгород» [30, 335].

Но торжество тверского князя на новгородской земле оказалось недолговечным. Уже в 1314 г. возник открытый конфликт между Москвой и Тверью на почве борьбы за влияние в Новгороде: «Приеха Федор Ржевский в Новгород от князя Юрия с Москвы и изыма наместникы Михайловы, и держаша их во владычне дворе... Новгородцы со князем Федором поидоша на Волгу и выйде изо Тфери князь Дмитрий Михайлович и ста об ону страну Волъгы и тако стояша и до замороза, а Михайлу князю тогда сущу в Орде» [30, 335].

Видимо, в 1314 г. дело разрешилось в пользу Москвы дипломатическим путем: «По сем доконцаша мир с Дмитрием и оттоле послаша по князя Юрья на Москву по всей воле новгородской. Тое же зимы... приеха князь великий Юрьи в Новгород на стол с братом Афанасием и ради быша новгородцы своему хотению...». Но и победа московского князя в Новгороде оказалась не окончательной. В 1315 г. Юрий Даниилович был «из Новгорода позван в Орду от цесаря... оставив в Новгороде брата своего Афанасия» [30, 336]. Когда московский князь направился в Орду, тверской князь был на пути из ордынской столицы в свое княжество. Показательно, что Михаила Ярославича сопровождали татарские войска («Того же лета поиде князь Михайло из Орды в, Русь, ведьи сь собою татары, ока[я]нного Тайтемеря» [30, 336]), а это означало, что Михаил вновь попытался восстановить свою власть в Новгороде. Наместник московского князя в Новгороде Афанасий попытался оказать вооруженное сопротивление тверскому и татарскому войску, у Торжка «бысть сеча зла». Победителем в сражении оказался тверской князь; новгородское войско во главе с Афанасием отошло к Новгороду и заперлось в крепости. Подступив к Новгороду, Михаил Ярославич потребовал выдачи московского князя. После длительных препирательств новгородцы «по неволе выдаша его, а на собе доконцаша 5 темь гривен серебра, доконцаша мир и крест целоваша» [30, 336].

Характерно, что после получения выкупа и приведения к присяге новгородского населения тверской князь переселил видных новгородских бояр из Новгорода в Тверь [30, 336]. По-видимому, тверской князь чувствовал себя полным победителем: «И посла князь наместника свои в Новгород» [30, 337]. Но уже в 1316 г. положение изменилось: поддержанные Москвой (и Ордой), новгородцы снова восстали против господства князя Михаила. К ним присоединилось население всей новгородской земли — ладожане, лужане, корела, ижора и т. д. Новгородцы стремились ликвидировать тайную агентуру тверского князя на своей земле: так, некто Игнат Беска был сброшен с моста в Волхов, поскольку он «перевет держаща к Михаилу», Данилко Писцов был убит каким-то холопом за переписку с Тверью и т. д. [30, 337]. Попытка епископа Давида достигнуть компромисса с князем Михаилом и вернуть новгородских бояр из тверского плена не увенчалась успехом. Тверской князь, видимо, считал себя настолько сильным в то время, что отверг все предложения Новгорода [294, 93, 101]. Ведущее положение Твери в системе княжеств Северо-Восточной Руси подчеркивается, между прочим, и тем фактом, что именно тогда Тверь стала центром общерусского великокняжеского летописания. Так, следы общерусского тверского летописного свода 1305 г. мы видим в Лаврентьевской летописи, а фрагменты тверских сводов 1318 и 1327 гг. — в Тверском сборнике [42, 293].

Однако чрезмерное усиление тверского князя, разумеется, не могло нравиться правителям Золотой Орды. Именно тогда хан Узбек стал снова поддерживать московского князя против тверского. Под 1318 г. в Новгородской летописи сказано: «Того же лета выйде князь великий Юрьи из Орды с татары и со всею Низовскою землею и поиде к Тфери на князя Михаила» [30, 338].

Характерно, что, инспирировав поход московского князя на Тверь, представитель Орды Телебег настоял на том, чтобы Новгород сохранил нейтралитет в этой борьбе [30, 338]. Когда же московский князь без поддержки Новгорода проиграл сражение против тверского войска, Орда, видимо, снова санкционировала союз Юрия Данииловича с Новгородской республикой. Во всяком случае, после поражения 1318 г. Юрий Даниилович бежит в Новгород, собирает там новгородско-псковское войско и снова идет на Тверь.

Но до нового сражения дело не дошло. При явном содействии Орды между Москвой и Тверью был заключен мирный договор, одним из пунктов которого была обязательная поездка обоих князей в Орду. Как известно, для чрезмерно усилившегося тверского князя Михаила эта поездка кончилась кровавой расправой, для московского князя Юрия — предоставлением ему Великого Владимирского княжения (1318—1322) [30, 338].

Все эти факты ясно показывают, что для Орды институт Великого Владимирского княжения был лишь одним из инструментов политики сталкивания князей друг с другом. Аналогичным образом обстояло и с другим институтом общерусского значения — русской церковной иерархией, в частности с такими ее важными звеньями, как кафедра митрополита всея Руси [143, 324—344] и основанная в 1261 г. сарайская епископия [163, 61; 294, 46—47, 79]. Об этом свидетельствовала уже деятельность митрополитов Кирилла (1243—1280) и Максима (1283—1304), вынужденных не только обращаться к ордынской державе за подтверждением их поставления в Константинополе [34, III, 465—470], но и постоянно согласовывать линию своего поведения с политикой ордынской дипломатии в Восточной Европе, в частности с ее часто меняющимся отношением к таким центрам русской земли, как Киев и Владимир, Тверь и Москва, разумеется, и Великий Новгород [362, 165, 179—181, 195, 201]. Об этом свидетельствовали и события начала XIV в., когда развернулась борьба русских княжеств за того или иного кандидата на пост митрополита всея Руси [362, 160, 163, 187, 192].

Став в 1305 г. великим князем всея Руси, тверской князь Михаил сразу же решил подчинить своему контролю и митрополичью кафедру, выдвинув на нее в 1305 г., после смерти митрополита Максима своего кандидата — Геронтия [163, 101]. Однако константинопольский патриарх не поддержал настойчивых просьб Твери и поставил митрополитом всея Руси в 1308 г. галицкого кандидата игумена Петра, который вскоре был благосклонно принят в своей резиденции во Владимире [45, 87; 60, 353]. Весьма характерно, что и ордынский хан Тохта также не стал содействовать дальнейшему усилению Твери и 12 апреля 1308 г. выдал ярлык на митрополию игумену Петру¹³.

Не примирившись с таким оборотом дела, тверская дипломатия стала энергично противодействовать этому назначению сначала чисто политическими средствами, а потом и религиозными. В 1308 г. тверской князь организовал поход на Москву [45, 87; 60, 353], а в 1311 г. предпринял военно-политические акции против Владимира, тогдашней резиденции митрополита Петра. Действия князя Михаила были связаны с намерением получить от митрополита благословение на изгнание московского князя Юрия из Новгорода. Однако военная кампания 1311 г. не дала результатов [60, 354]. Тогда на сцену был выпущен тверской епископ Андрей, который во всеуслышание стал обвинять нового митрополита в симонии, т. е. в поставлении иерархов русской церкви «по мзде» [236, 99—105]. Обвинение такого характера должно было скомпрометировать Петра как в глазах константинопольского патриарха, так и в глазах иерархов русской церкви, а следовательно, лишить его поддержки и влияния. Но расчет Михаила не оправдался.

По согласованию с греческим патриархом, а также с ханом Золотой Орды Тохтой в 1311 г. в Переяславле был созван общерусский съезд князей и высшего духовенства. Съезд рассматривал выдвинутые Тверью против митрополита Петра обвинения. Петра защищали московский князь Юрий Даниилович и константинопольский патриарх Афанасий. На его стороне фактически оказались и Золотоордынские правители, которые выдали ярлык Петру еще в 1308 г. и одобрили созыв съезда. Переяславский съезд отверг все обвинения в адрес Петра и, по существу, упрочил его положение в качестве митрополита всея Руси. Такой результат, разумеется, не устраивал Михаила, продолжавшего считать себя ордынским фаворитом. Теперь нападки в адрес Петра последовали не только со стороны епископа Андрея, но и со стороны самого тверского князя, вернувшегося в 1312 г. из Орды в Тверь; в Константинополь был направлен тверской посол Акиндин с доносами на церковные злоупотребления Петра. Однако все эти ухищрения тверской дипломатии опять ни к чему не привели. Ни новый цареградский патриарх, ни пришедший к власти в 1312 г. хан Узбек не только не признали обоснованными обвинения тверского князя против митрополита, но и стали еще более энергично поддерживать главу русской церкви [45, 88; 60, 354].

Таким образом, очевидно использование Ордой русской митрополии в качестве одного из инструментов ее политики в Восточной Европе.

В определенной связи с этим находится и замена сарайского владыки Измаила в 1312 г. епископом Варсонофием [60, 354], являвшимся сторонником Петра и московского князя Юрия Данииловича [30, 339—340]. Еще более упрочив свое положение поездкой к хану Узбеку¹⁴, митрополит Петр перешел от обороны к наступлению в борьбе со своим давним противником епископом Андреем: уже в 1315 г. он добился снятия сана с тверского владыки и назначения на епископскую кафедру в Тверь, по-видимому, уже упомянутого Варсонофия [60, 355]. Выступая союзником относительно слабой Москвы против более могущественной тогда Твери, митрополит Петр почти постоянно жил в столице Московского княжества. В сущности, фактический переезд митрополита всея Руси из Владимира в Москву произошел задолго до его формального перевода, состоявшегося, судя по ряду данных, только в 1325—1326 гг. [163, 138—143; 323, 123]. Видимо, особенно тесное и эффективное сотрудничество Петра с московским княжеским домом установилось тогда, когда усилившаяся Тверь была лишена Великого Владимирского княжения, а московский князь Юрий Даниилович стал его обладателем (1318—1322).

Однако это сотрудничество устраивало золотоордынских ханов только до тех пор, пока не стало обнаруживаться ослабление Тверского княжества и намечаться усиление Москвы. Имея в виду перспективу возможного перевеса Москвы над Тверью, Орда уже в 1322 г. решила снова «перетасовать» карты, устранив с политической арены московского князя Юрия Данииловича и передав ярлык на Великое Владимирское княжение представителям тверского княжеского дома — сначала Дмитрию Михайловичу (1322—1325), а потом Александру Михайловичу (1326—1327). Но предоставив этому правящему дому владимирский стол, правители Орды снова приняли меры для ограничения его дальнейших политических претензий. Важно, однако, отметить, что на этот раз речь шла не только о скрытой поддержке его соперника — московского князя Юрия, но и о попытке ордынских политиков радикально пересмотреть сложившийся порядок взаимоотношений Великого Новгорода с Владимирским княжением. Так, если в 1322—1324 гг. обладатель владимирского стола — тверской князь Дмитрий был просто не допущен на берега Волхова (там оставался московский князь Юрий), то уже в 1328 г. Орда как бы юридически закрепляла отмену этого порядка. «Озбяк, — читаем мы в Новгородской I летописи, — поделил княжение: князю Ивану Даниловичу (московскому. — И.Г.) Новгород и Кострому, а суздальскому князю Александру Васильевичу дал Володимер и Поволжье» [30, 469].

Однако это экспериментирование с противопоставлением Новгорода Владимирскому княжению продолжалось недолго. Весь ход политической жизни Восточной Европы того времени, в частности интенсивный рост Владимирского и Литовского княжений, заставлял Орду добиваться сохранения своей власти над русской землей не столько поддержкой внутренних противоречий в рамках этих государственных образований, сколько поощрением соперничества между ними (между прочим, и на почве борьбы за влияние на берегах Волхова, происходившей не без участия Орды). Уже на рубеже 20—30-х годов в Новгороде закрепил свои позиции Иван Калита [30, 346, 469], а в 1333 г. на Волхове появился наместник великого княжества Литовского и Русского — князь Наримант Гедиминович [30, 346; 38, 263, 477].

Так, поощряя противоборство великих княжений, умело регулируя соотношение сил между ними, в частности, и путем ориентирования Новгорода на сближение с тем или иным «великим княжением», Орда обеспечивала постоянную конфронтацию ведущих очагов консолидации русских земель, а вместе с тем и необходимую ей политическую напряженность в Восточной Европе.

Примечания

1. Говоря об этом периоде в развитии феодальной формации на русских землях, А.Н. Насонов писал, что его «исследование обнаруживает наряду с тенденциями к обособлению, с действиями факторов разъединяющих существование тенденций к объединению, действие факторов связывающих» [295, 26—27].

2. Характерно, что Царьград отверг эту попытку Андрея Боголюбского, мотивируя свой отказ недопустимостью существования двух метрополий в одной и той же стране и невозможностью упразднения старой митрополии всея Руси в Киеве [285, т. 3, 298—300].

3. Политической активностью в общерусском масштабе отличались черниговские князья Всеволод Ольгович (ум. в 1146 г.), Ярослав Всеволодович (княжил в Чернигове с 1176 по 1199 г.), Святослав Всеволодович (занимал киевский стол с 1176 по 1194 г. с одногодичным перерывом в 1181 г.), Всеволод Святославич Черемный (несколько раз княжил в Киеве в начале XIII в.), Михаил Всеволодович (находился в Киеве в 1236—1238, 1241 гг., в 1246 г. погиб в Орде) [281, 226—279].

4. Существование этой общерусской программы получило отражение не только в русском летописании того времени, но также в таких хорошо известных литературных памятниках, как «Слово о погибели Русской земли», «Слово о полку Игореве» и т. д. [225, т. II, 27—29, 519; 522, 131].

5. Отдельные этапы борьбы московских князей за доминирующее положение в Северо-Восточной Руси достаточно полно освещены в исторической литературе (А.Е. Пресняков, В.В. Мавродин, А.Н. Насонов, М.Н. Тихомиров, Л.В. Черепнин, И.И. Смирнов, А.М. Сахаров и др.).

6. Можно предполагать, что аналогичные процессы протекали, правда не столь интенсивно, и в других русских землях, в частности, в политической жизни Чернигово-Северского, Смоленского княжеств. В конце концов и огромная по своим размерам Новгородская республика олицетворяла тенденцию собирания русских земель вокруг единого центра, собирания, протекавшего, как известно, без участия сильной княжеской власти и исторически себя не оправдавшего.

7. Восточноевропейская политика Золотой Орды была предметом специальных исследований таких дореволюционных русских историков, как И.Н. Березин, В.В. Вельяминов-Зернов, В.Г. Тизенгаузен, а также советских историков А.Н. Насонова, А.Ю. Якубовского, В.В. Мавродина, Л.В. Черепнина, М.Г. Сафаргалиева, И.И. Будовница, Г.А. Федорова-Давыдова, В.В. Каргалова и др. На Западе в XIX—XX вв. ею занимались И. Хаммер-Пургшталь, Оссон, Б. Шпулер.

8. Подобные взгляды изложены в работах Б. Шпулера, О. Палецкого, Г. Пашкевича, Е. Лемберга, а также М.Т. Флоринского, Г.В. Вернадского и многих других. В сущности, это мнение разделяет и Феннел, недавно выпустивший книгу о возвышении Москвы [486].

9. Критику концепции такого плана см. в работах И.И. Минца, Е.И. Дружининой, Л.В. Черепнина («Коммунист», 1954, № 11), Н.Я. Мерперта и В.Т. Пашуто («Вопросы истории», 1955, № 8), Л.В. Черепнина [416, 141—145]. См. также: [303, 7—92].

10. Татаро-монгольские ханы провели перепись подвластного им населения (такие переписи проводились уже в 1257 и 1273 гг.), обложили его данью [294, 19—22; 317, 109; 168, 219—232], подчинили своему контролю деятельность почти всех русских князей, а также в известной мере и деятельность церкви [163; 294; 143; 320; 321; 205; 411].

11. Хотя русские земли в рамках Золотой Орды занимали особое положение и «восточные источники не относили русских земель к владениям Улуса Джучи» [168, 61], тем не менее власть золотоордынских ханов в «русском улусе» была в XIII—XIV вв. достаточно сильной [350, 19, 27, 37]. Арабский писатель Эль-Омари так характеризовал положение, сложившееся в Восточной Европе после прихода татаро-монголов: «У султана этого государства (речь идет о золотоордынском хане. — И.Г.) рати черкесов, русских и яссов... Они... не в силах сопротивляться султану... и потому [обходятся] с ним как подданные его, хотя у, них и есть [свои] цари» [58, 231].

12. Иногда историки игнорируют то обстоятельство, что Орда основывала свое «право» властвования над восточноевропейским пространством в XIV—XV вв. на факте захвата в середине XIII в. всех русских земель в границах древнерусского государства. Практически это означало, что Золотоордынские ханы рассматривали в XIV—XV вв. в качестве одинаково подвластных им территорий Владимиро-Московскую, Галицко-Волынскую и Литовскую Русь. Эта концепция ордынских политиков была настолько очевидной для современников, что она попала и в русскую летопись и в такие литературные памятники, как «Сказание о Мамаевом побоище». Так, говоря о намерениях Мамая восстановить ослабленную тогда власть Орды над русскими землями, создатель этого произведения писал: «Царь Батый пленил всю русскую землю и всеми странами владел... так же Мамай мысляше во уме своем». Рассказывая о политической подготовке Мамая к походу на Русь, автор «Сказания» отмечал, что правитель Орды «начал испытывати от старых Эллин, како Батый пленил Киев и Владимир и всю русскую землю» [52, тексты, стр. 4]. Но еще более четко эта ордынская концепция господства над всей русской землей прояснилась в практике выдачи ярлыков как митрополитам всея Руси [320, 205], так и различным князьям на обладание русскими землями, князьям не только московским, тверским, Суздальско-Нижегородским, но и киевским, литовско-русским и др. Практика раздачи ярлыков различным князьям русской земли обнаруживает себя в огромном актовом материале Северо-Восточной Руси [16, 54], а также в актах великого княжества Литовского и Русского [9, 10, 13, 51а], вместе с тем данная практика выявляется и в документах собственно ордынского и ордынско-крымского происхождения. Так, существовали ярлыки на русские земли Тохтамыша королю Ягайло 1393 г. [298], а также Тохтамыша главе литовско-русского княжества Витовту 1397 г. [624; 629]. Подобная практика продолжалась в течение XV и даже XVI в. [630, № 20; 176, 85—87, 457—461; 553, 256; 311, 170—187]. «Крымские ханы, — замечает В.В. Мавродин, — считали себя хозяевами русских земель, прямыми преемниками Бату, имевшими право рассматривать завоеванные ими некогда русские земли как свою собственность» [281, 316, 406—410].

О распространении во второй половине XIII — начале XV в. ордынского влияния на все земли «русского языка» свидетельствовал также факт чеканки и хождения «двуязычных», русско-татарских монет как на северо-восточных территориях Руси [208; 400], так и на юго-западных русских землях [208; 242; 176; 84; 185, 401].

13. Текст ярлыка 1308 г. до нас не дошел, однако он был повторен в позднейших ярлыках [320, 70, 78, 86; 34, т. III, 472].

14. Дошедший до нас ярлык хана Узбека, якобы выданный Петру, является позднейшей фальсификацией [320, 47—48; 361а, 72].

Предыдущая страница

К оглавлению

Следующая страница