От автора
В настоящей работе исследуются сложные и вместе с тем весьма важные исторические процессы, протекавшие на территории Восточной Европы на рубеже XIV—XV вв. Этот период в истории польских, русских и литовских земель оказался той переломной эпохой, когда в условиях интенсивно происходившего преодоления феодальной раздробленности и закономерно наступившего торжества сил феодальной концентрации, в обстановке напряженной борьбы на международной арене, на смену тенденции формирования этнически однородных государств, в виде возрождения их политического облика X—XII вв., приходила тенденция создания обширных многонациональных государственных систем. В результате этих перемен начала складываться новая политическая карта восточной части Европейского континента, просуществовавшая с небольшими отклонениями около четырех столетий.
Ход и результаты этой борьбы, протекавшей далеко не гладко и не равномерно, имели настолько большое значение для последующей истории стран Восточной Европы, что они уже давно стали привлекать внимание как отечественной, так и зарубежной историографии, оказавшись в фокусе острой научной и политической полемики. Еще в XIX — начале XX в. было обнаружено и опубликовано много документов по истории польских, литовских и русских земель этого времени и начат источниковедческий анализ его памятников.
Значительный вклад в исследование эпохи внесли публикации и источниковедческие работы польских историков — А. Дзялыньского [109], И. Даниловича [96], М. Круповича [110], Е. Рачиньского [82], А. Белевского [89], А. Гельцеля [103], А. Пшездзецкого [75], А. Соколовского [70], Ю. Шуйского [70], С. Пташицкого [25, 32], А. Прохаски [71, 86], Ф. Пекосиньского [83, 84, 94], Ст. Смольки [467], М. Бобржиньского [103, 467], О. Бальцера [100], Ан. Левицкого [70], В. Семковича [65, 68], Ст. Кутшебы [65], Ю. Фиялека [68], А Яблоновского [99, 537] и многих других. Их усилиями были опубликованы такие важные для данной эпохи источники, как хроника Длугоша, хроника Яна из Чарикова, огромное количество документов частной и официальной переписки, значительный комплекс самых разнообразных актов, в том числе и актов польско-литовской унии.
Важное значение для разработки политической истории Восточной Европы XIV—XV вв. имела источниковедческая и издательская деятельность дореволюционных русских историков, подготовка таких изданий, как «Полное собрание русских летописей» [36—46], «Акты, относящиеся к истории Западной России» [9], «Собрание государственных грамот и договоров» [54], «Акты Литовской метрики» [7], изучение и публикации памятников куликовского цикла (С.К. Шамбинаго и др.) [52].
Изучение политической истории Восточной Европы в XIV—XV вв. было облегчено публикациями, отражавшими как политику Орды в восточной части Европейского континента (Тизенгаузен [58, 59], Вельяминов-Зернов [152], Березин [136], Пуласский [629, 630], А. Прохаска [617—628], М. Ждан [675]), так и политику западноевропейских феодальных сил по отношению к Польше, Литве и Руси (Тургенев [6], Тейнер [105], Бунге [85] и др.). Кроме того, для данной проблематики имели важное значение введение в научный обиход сочинений византийских авторов Григоры, Халкокондила, Дуки, Сфрантзи, Критовула [67, 73; 78; 97], опубликование актов константинопольской патриархии [33, 64], а также издание материалов по истории южного славянства, Молдавии и Валахии [12; 19а 26; 76; 99; 542 и др.].
Но, отдавая дань публикациям и источниковедческим работам как зарубежных, так и отечественных историков, мы не можем игнорировать того обстоятельства, что общеисторические построения многих из них были не свободны от определенной политической тенденциозности, некоторой однобокости в решении тех или иных проблем исторического развития Восточной Европы.
В исторических концепциях представителей различных «национальных» школ, в их трактовках данной эпохи весьма часто выступала концепция национальной обособленности, а иногда и национальной «исключительности», стремление либо искусственно изолировать историю своего народа от исторического развития других родственных народов, либо изобразить историю своей страны в качестве «доминанты» исторической жизни всей Восточной Европы.
Так, если иметь в виду польских историков старших поколений, то они готовы были видеть в данной эпохе, ознаменованной заключением польско-литовской унии, либо присоединение к Польше «исконных польских» территорий, поскольку украинцы и белорусы, по мнению некоторых историков этой школы, как, например, Духинского [481—483], были лишь разновидностью польской народности, либо претворение в жизнь давно созревшей «Ягеллонской идеи», намеченной «свыше» программы инкорпорации великого княжества Литовского в состав польского государства (с теми или иными отклонениями такие взгляды высказывали К. Шайноха [656], Ю. Шуйский [658], Ф. Конечный [556—558], А. Левицкий [580] и др.).
Дальнейшее развитие польской домарксистской историографии, изучавшей данную эпоху, было связано как с выдвижением новых, несколько «усложненных» концепций, так и с попытками более развернутой их аргументации.
Так, стремясь доказать если не «извечность» сложившихся на рубеже XIV—XV вв. политических границ Восточной Европы, то по крайней мере «исторические права» Польши на эти границы, польские историки конца XIX — начала XX в. использовали самые разнообразные историко-политические аргументы. Они прибегали к гипертрофированной оценке деятельности Ягеллонов, и прежде всего короля Ягайло, который благодаря своей «необыкновенной» политической дальновидности обеспечил якобы реализацию польско-литовской унии (Прохаска [618; 619; 622; 625], Колянковский [553]). Они прибегали также к теориям «геополитического предопределения», сыгравшим будто бы решающую роль в процессе сращивания Литвы и Западной Руси с польским государством. Это «предопределение», по утверждению О. Галецкого, нашло отражение в факте появления на свет так называемой Ягеллонской идеи, которая и оказалась будто бы «мотором» в заключении польско-литовской унии [510; 511; 517]. Польские историки того времени часто вставали на путь прямой идеализации тех порядков, которые складывались в Польско-Литовском государстве после унии; в частности, исходя из тезиса о культурном и государственно-правовом превосходстве Польши над Литовской Русью, польские историки выдвигали концепцию быстрого и радикального ее перерождения под воздействием значительно более «цивилизованной» Польши и в то же время концепцию мирного и равноправного сосуществования Польши, Литвы и западных земель Руси в рамках этого государственного объединения.
Эта последняя концепция федерального устройства Польско-Литовского объединения получила особенно широкое распространение среди польских медиевистов первой половины XX в. (М. Лимановский [582], Л. Василевский [663], С. Зайончковский [671], О. Галецкий [510; 511], Г. Пашкевич [608а; 610] и др.).
По-видимому, концепция федерального устройства Польско-Литовского объединения выдвигалась с целью не только оправдать и «освятить» наступательную политику польского феодального государства на территории Восточной Европы в XIV—XVI вв., но также и противопоставить «европейский федерализм» Польско-Литовского государственного комплекса «азиатскому централизму» Владимирско-Московской Руси.
Насколько недостаточно обоснованной была идеализация «федеральных порядков» в государственном объединении, созданном польско-литовской унией, насколько малооправданными были попытки противопоставления политической структуры этого объединения политическому строю Великого Владимирского княжения, свидетельствовало уже нечеткое раскрытие таких явлений, как федерализм и уния, расплывчатое толкование терминов, обозначающих эти явления. Если в унии тогдашние польские историки готовы были видеть самые различные варианты взаимоотношений двух государственных образований (от прямой инкорпорации одного государства другим до союза равноправных партнеров), то в федерализме Польско-Литовского политического комплекса они усматривали либо то, что было в равной мере характерно как для Польско-Литовского объединения, так и для Великого Владимирского княжения (например, значительные пережитки феодальной раздробленности в виде существования отдельных земель-княжеств, сохранявших свою автономию), либо то, что было противоестественным для этнически однородной в тот период Владимирско-Московской Руси и вполне естественным для многонациональной польско-литовской государственной системы (например, частые проявления так называемого литовско-русского сепаратизма, выражавшие довольно устойчивую тенденцию самостоятельного функционирования двух государственных организмов, объединенных на первых порах лишь формальным «верховенством» одного монарха).
Признавая весьма распространенной в польской историографии концепцию федерального устройства Польско-Литовского объединения на рубеже XIV—XV вв., нельзя не отметить существования в ней и иных взглядов на данную эпоху политической истории Восточной Европы. Так, довольно значительная группа польских медиевистов отстаивала тезис о прямой и непосредственной инкорпорации Польшей великого княжества Литовского уже в 1385 г. или, во всяком случае, тезис о существовании такой «максималистской» программы в правящих кругах польского королевства на рубеже XII—XV вв. Эта последняя группа польских историков не была монолитной: одни историки (Бальцер [459а], Колянковский [553]) придерживались того мнения, что бескомпромиссная и прочная с самого начала инкорпорация Литвы польским государством явилась результатом резкого превосходства «европейской» Польши над «отсталым» великим княжеством Литовским, что в дальнейшем этот сцементированный Польшей политический организм оказался форпостом Европы в борьбе с «азиатской Московией».
Другие историки, склонные трактовать соглашение 1385 г. как акт инкорпорации (например, Г. Ловмяньский [585; 586]), рассматривали данную эпоху в конкретно-историческом плане и в аспекте широких исторических сопоставлений. Так, подобный подход к Кревской унии позволил трактовать ее не с позиций каких-то особых преимуществ феодальной Польши перед другими феодальными странами Восточной Европы, а с позиций признания параллелизма в историческом развитии ряда восточноевропейских государств, идентичности внешнеполитических программ феодальных государств этой части Европейского континента — иными словами, с таких позиций, которые, по существу, исключали возможность противопоставления «европейской» Польши «азиатской Московии»1.
Русские историки XIX — начала XX в. также уделяли определенное внимание данной эпохе, которой касались в своих общих работах по истории России Н.М. Карамзин [229], С.М. Соловьев [369], В.О. Ключевский (238), специально занимались ею А.В. Экземплярский [435], А. Барбашев [126; 127], М.К. Любавский [272—277], позднее А.Е. Пресняков [317; 318], И.И. Лаппо [250], В.И. Пичета [313, 314], А.А. Шахматов [427—432], М.Д. Приселков [319; 320; 322; 323].
Значительное внимание локальной истории рассматриваемой эпохи уделяли украинские историки В.Б. Антонович [120], Н.П. Дашкевич [188], И.А. Линниченко [256, 257] и М.С. Грушевский [173—182]; белорусские исследователи в XIX — начале XX в. лишь приступили к изучению прошлого своего края [310]. Говоря о собственно литовской историографии данной эпохи, следует упомянуть имена Т. Нарбута [597], С. Даукантаса (XIX в.), И. Басанавичюса (начало XX в.), в буржуазной Литве этот период разрабатывался коллективом литовских историков под руководством А. Шапоки [660].
Однако как в польской историографии, так и в трудах русских, украинских, белорусских и литовских исследователей мы сталкиваемся с попытками представителей различных «национальных школ» либо изолировать «свою» историю от якобы «чужой» истории родственных народов, либо изобразить историю «своего» народа, «своего» государства в качестве главной магистрали всего восточноевропейского исторического процесса.
Так, многие русские историки XIX — начала XX в., уделяя довольно значительное внимание истории Руси XIII—XV вв., видели в этом периоде несложную историческую судьбу всех частей русской земли, оказавшихся политически разъединенными, но все еще сохранявших сознание своего этнического, языкового и культурного единства, а прежде всего судьбу той части русской земли, на которой происходило тогда становление правящего дома Ивана Калиты — Дмитрия Донского — Ивана III и постепенное превращение удельного Московского княжества в обширное Московское государство.
Но, интересуясь главным образом судьбой правящей династии и судьбой той территории, на которой происходило при участии этой династии «собирание земли и власти», эти историки, как правило, забывали о том, что торжеству Москвы в Северо-Восточной Руси предшествовал длительный период борьбы ряда центров русской земли, в том числе западнорусских земель, за восстановление ее былого единства, период той самой борьбы, в которой Москва выступала лишь в качестве одного из претендентов на роль объединителя всей русской земли. Эти историки не отдавали себе отчета в том, что так называемый удельный период в истории Руси был эпохой полицентрализма русской земли, что на протяжении XIII—XIV вв. сначала несколько центров стремились осуществить программу объединения Руси, а потом по мере роста сил феодальной концентрации остались только два претендента на эту роль — Великое Владимирское княжение и великое княжество Литовское и Русское. Русские историки XIX — начала XX в. не обращали должного внимания на то обстоятельство, что оба политических организма выступали довольно длительное время с одной политической программой — программой объединения всех русских земель под эгидой одной из соперничавших сторон. Не замечая конфронтации Москвы и Вильно на почве борьбы за объединение всех русских земель, эти историки мало интересовались и причинами незавершенности этой борьбы.
Однако было бы ошибкой утверждать, что игнорирование истории западнорусских земель характерно для всей старой русской историографии. Отдельные ее представители проявляли значительный интерес к истории этого края: М. Коялович [244], Ф. Леонтович [252, 253], М.В. Довнар-Запольский [196, 197], М.Ф. Владимирский-Буданов [156; 157], М.К. Любавский [274, 275]. Правда, при этом они не замечали, что на вошедших в состав Польско-Литовского государства западнорусских землях происходил в XI—XVII вв. процесс формирования белорусской и украинской народностей.
Этой последней стороне восточноевропейского исторического процесса стали придавать определенное значение такие наши историки, как В.Б. Антонович [120, 121], Н.П. Дашкевич [188; 189], И. Линниченко [256; 257] и др. Собрав большой документальный материал по истории Галицкой Руси и по истории Поднепровья, они внесли также свой вклад и в исследование политической жизни восточноевропейских стран XIV—XV вв. Но если вышеназванные историки, изучая историю украинских земель, не отрицали существования родственной близости всех частей восточного славянства, то работавший на рубеже XIX—XX вв. М.С. Грушевский, отрицая существование единой древнерусской народности как исторической основы позднее возникших трех братских народностей (русской, украинской, белорусской), не видел параллелизма исторического развития великого княжества Литовского и Великого Владимирского княжения, в равной мере стремившихся восстановить в XIV в. былое единство русской земли. Игнорируя постоянно проявлявшееся тяготение друг к другу украинского, белорусского и русского народов, Грушевский создал исторически неверную картину изолированного существования якобы чуждых друг другу восточнославянских народов, картину «извечной» вражды «украинской нации» к «московщине», а тем самым допустил явную тенденциозность в раскрытии всего восточноевропейского исторического процесса в феодальную эпоху.
Концепция Грушевского продолжает оставаться идейным фундаментом всей современной «школы» украинских буржуазных националистов, развернувшей свою «работу» за рубежом, а также других буржуазных исследователей истории Восточной Европы, которые видят свою главную задачу в сталкивании восточнославянских народов друг с другом, в искусственной дезинтеграции восточнославянского исторического процесса.
В связи с изложенным становится очевидным, что для советской историографии отнюдь не потеряли своего значения критика взглядов Грушевского, а также преодоление однобокости исторических построений дореволюционных русских историков, либо не замечавших формирования украинской и белорусской народностей, либо сводивших весь общерусский исторический процесс к истории правящей династии, к истории «государства Российского».
Но, критикуя эти неверные концепции, мы должны противопоставить им такое понимание истории Восточной Европы рассматриваемого времени, которое учитывало бы диалектику восточноевропейского исторического процесса, имело бы в виду как тенденцию обособления в этом процессе, так и тенденцию его единства; мы должны противопоставить им такое понимание данного процесса, которое позволяло бы говорить как о формировании русского, белорусского и украинского народов, так и о существовании исторически устойчивой семьи восточнославянских народов — народов, по словам В.И. Ленина, братских, «столь близких и по языку, и по месту жительства, и по характеру, и по истории» [5, 342].
Рассматриваемая в работе эпоха изучалась также советской и польской послевоенной историографией. Пользуясь марксистскими методами исследования, советская и современная польская историческая наука по-новому подошла к изучению истории Восточной Европы.
Вставшая на путь марксистского развития польская историография решительно отказалась от апологетики восточной экспансии феодальной Польши, стала придавать важное значение этническому принципу в историческом развитии феодальных государств Восточной Европы и вместе с тем уделять большое внимание изучению истории экономических и культурных связей Польши с народами СССР. Это новое направление в работе польских историков получило отражение не только в фундаментальном издании «История Польши» под редакцией Г. Ловмяньского [527], но и в отдельных частных исследованиях В. Влодарокого [666], Я. Вашкевича [463], А. Гейштора [497], Ж. Бардаха [461], С. Кучиньского [566, 567], Е. Охманьского [605], С. Зайончковского [670]. Много ценного для источниковедения данной эпохи дали работы А. Ветулани [662], Я. Дамбровского [477], К. Перадской [616], Б. Кюрбисувны [570].
Важные сдвиги в изучении рассматриваемого времени произошли и в советской историографии. Многие вопросы в области источниковедения были освещены в работах М.Д. Приселкова [60; 323; 325; 326], М.Н. Тихомирова [381—386], Б.А. Рыбакова [336—342], Д.С. Лихачева [264—269], Л.В. Черепнина [414; 415; 418], Н.Н. Воронина [160], А.Н. Насонова [292—296], В.Ф. Ржиги [330—331], Н.Г. Бережкова [135], К.Н. Сербиной [60], Я.С. Лурье [278; 280], А.Г. Кузьмина [246], А.И. Рогова [332; 333], Л.А. Дмитриева [192—194], Ю.К. Бегунова [129—131], М.А. Салминой [345], Р.П. Дмитриевой [195], М. Ючаса [437, 438], В.А. Чемерицкого [412], Я.Н. Щапова [433, 434] и др. Важную роль в новом осмыслении истории как всей Восточной Европы, так и отдельных населяющих ее народов сыграли прежде всего обобщающие работы по истории СССР, по истории Украинской, Белорусской и Литовской ССР, по истории Польши и Византии, а также многочисленные монографии таких исследователей, как М.Н. Тихомиров [382—385], Б.А. Рыбаков [336], В.В. Мавродин [281—283а], Л.В. Черепнин [415; 416; 417], Д.С. Лихачев [262—269], Н.Н. Воронин [160, 161], А.Н. Насонов [294—296], В.Н. Лазарев [248, 249], В.Т. Пашуто [306—308], В.Д. Королюк [239], А.А. Зимин [202—205], А.М. Сахаров [348; 349], К.В. Базилевич [302, 303], А.Ю. Якубовский [168], М.Г. Сафаргалиев [350], Г.А. Федоров-Давыдов [403], В.О. Довженок [219], К.Г. Гуслистый [184], ф. П. Шевченко [219], В.И. Перцев [218; 310], Л.С. Абецедарский [111, 218], Л.С. Пьянков [218], Ю.И. Жюгжда [220, 200а], Ю. Юргинис [220], Б.И. Дундулис [198; 199], М. Ючас [436—438] и др.
Хотя советская историография в принципе признает недостаточным изолированное изучение истории отдельных народов (в этом отношении особенно показательно осуждение старой практики интерпретации истории России в отрыве от прошлого других народов СССР), тем не менее у нас еще мало сделано для того, чтобы такой метод стал универсальным, в частности чтобы изучение прошлого таких исторически близких народов, как украинский, русский, белорусский и литовский, велось в последовательном раскрытии их взаимосвязи и взаимодействия, чтобы исследование параллельных процессов в исторической жизни этих народов осуществлялось в сравнительно-историческом плане. Именно поэтому представляются вполне оправданными попытки советских историков изучать исторические пути родственных народов не в их искусственной разобщенности, а в той их реальной взаимосвязанности, какая существовала в действительной исторической жизни.
Вполне правомерно, в частности, утверждение современного литовского историка Б.И. Дундулиса о том, что при анализе хода борьбы великого княжества Литовского за свою независимость в XV в. необходимо учитывать не только роль собственно Литвы, но также роль Руси, украинских и белорусских земель, входивших в состав этого феодального государства, и признание Дундулисом того обстоятельства, что задача изучения взаимоотношений этих народов является весьма актуальной и что эта проблема ждет своего исследователя [199, 4].
Нам представляется, что задача исторической науки на современном этапе действительно должна состоять не в том, чтобы изолированно изучать какую-либо одну сторону, одну тенденцию исторической жизни Восточной Европы, и тем более не в том, чтобы гиперболизировать или абсолютизировать ее, а в том, чтобы, учитывая всю сложность и противоречивость тогдашней политической обстановки, рассматривать параллельно все главные протекавшие здесь процессы, исследовать различные тенденции политической жизни в их взаимосвязи и взаимодействии.
Автор считает важным сравнительное изучение тех параллельных процессов в историческом развитии польских, литовских и русских земель XIV — начала XV в., которые привели к образованию ряда крупных феодальных государств в данной части Европейского континента. Автор исходил из того положения, что если сам факт создания больших государственных образований был обусловлен прежде всего определенным этапом развития феодальной формации, определенной расстановкой классовых сил, закономерно наступившим торжеством программы феодальной концентрации, то темп, масштабы, в какой-то мере характер процессов, приведших к формированию этих государств, во многом зависели от конкретного хода политической борьбы, происходившей между всеми восточноевропейскими странами, от того или иного соотношения сил на международной арене, от той или иной активности в данной части Европейского континента ордынской державы и западной дипломатии.
В настоящей работе автор выдвинул в качестве предмета исследования в основном две ведущие тенденции политической жизни восточноевропейских стран того времени: с одной стороны, тенденцию формирования этнически однородных феодальных государств (обусловленную процессами восстановления былого единства древнепольских и древнерусских земель), а с другой — тенденцию складывания многонациональных государств, порожденную особой сложностью внутриполитического и международного развития восточноевропейских стран на рубеже XIV—XV вв.
Если говорить о более конкретных задачах работы, то они состояли в том, чтобы, во-первых, определить характер исторического развития восточноевропейских стран — Польши, Литвы, Владимирского княжения — накануне того сдвига в политической жизни Восточной Европы, который был ознаменован актом польско-литовской унии 1385 г.; во-вторых, показать конкретно-исторические обстоятельства заключения унии Польши с Литвой в конце XIV в.; в-третьих, проследить на протяжении трех-четырех десятилетий политическую эволюцию восточноевропейских государств, которая привела к формированию новой политической карты ведущих стран Восточной Европы на рубеже XIV—XV вв.
Выполняя эту работу, автор, естественно, не мог оставить вне поля зрения те важные исторические процессы, которые происходили в предшествующую эпоху, так как без этого трудно понять главные линии политического развития ведущих стран Восточной Европы на рубеже XIV—XV вв. и характер международной борьбы того времени.
Примечания
1. Все эти концепции получили то или иное отражение в дискуссии польских историков середины 30-х годов [449; 450; 451; 585; 610 и сл.].
| К оглавлению | Следующая страница |