Политическое развитие стран Восточной Европы во втором десятилетии XV в.

Таким образом, становится очевидным, что, несмотря на достигнутый в 1408 г. успех в политике сталкивания, а вместе с тем и «уравнивания» ведущих восточноевропейских государств, Едигей должен был все в большей мере считаться как с фактами постепенного, но в то же время не всегда «обратимого» усиления этих государств, так и с явлениями все более активного противодействия с их стороны натиску Орды, противодействия, носившего часто характер военного или политического контрнаступления.

В этом ничего не было удивительного: как ни оперативен был в то время Едигей, он не мог, разумеется, радикальным образом изменить ход всей международной жизни, не мог парализовать закономерно возникших тенденций в историческом развитии Московской Руси, Польско-Литовского государства, наконец, и самой Орды. Очень скоро Едигей столкнулся не только с фактами нового нарушения равновесия сил в Восточной Европе, но и с явлениями политической анархии в своей собственной державе.

Показательно, что уже в начале 1411 г. ставленник Едигея на золотоордынском престоле Булат-Султан был убит в схватке с Джелаль-Еддином, укрепившимся зимой 1410/11 г. в Крыму, а преемник Булат-Султана Тимур-хан, получивший тогда же власть из рук Едигея, очень скоро объявил войну своему покровителю [350, 186] и вынудил его в конце 1411 г. бежать в Хорезм. Продолжая борьбу против Едигея, спрятавшегося за стенами Ургенча, Тимур-хан недооценил, однако, опасности, грозившей ему со стороны другого своего противника, а именно Джелаль-Еддина. В начале 1412 г. Джелаль-Еддин, поддержанный войсками Витовта, оказался на престоле Золотой Орды [58, 473; 59, 193; 675, 564, 566]. Находясь у власти всего лишь несколько месяцев, Джелаль-Еддин хотя и декларировал свою поддержку королю Ягайло [75, XI, 141], тем не менее должен был прежде всего думать о борьбе с Едигеем, об упрочении своей власти в Поволжье. И действительно, к тому были основания. Едигей, оказавшись в изгнании, не потерял полностью своего влияния в Золотой Орде. Не без его участия в конце лета 1412 г. в Поволжье вспыхнула новая междоусобица, в результате которой Джелаль-Еддин был убит, а его место занял Керим-берды [41, XI, 221; 63, 37; 522, 376], ставший осуществлять политику, выгодную Едигею.

В исторической науке вопрос о сроках правления Керим-берды¹ остается все еще открытым. По одним сведениям, он процарствовал несколько лет, вплоть до начала 1417 г., когда он якобы был устранен ханом литовской ориентации Иерем-ферденом [75, XI, 195; 104, II, 158; 522, 377; 675, 569; 653, 153]. По другим данным, как нам представляется, более верным, Керим-берды просидел на золотоордынском троне всего лишь около года, а затем где-то на стыке 1413—1414 гг. был убит одним из своих братьев, являвшимся тогда союзником Витовта (Кепеком или тем же Иерем-ферденом).

Освободившийся таким образом золотоордынский престол был на некоторое время занят сторонником Литвы Кепеком [63, 337]², а затем после возвращения Едигея из Хорезма на Волгу в 1414 г. главой ордынской державы оказался его ставленник Чекры-оглан, продержавшийся у власти до конца 1416 г. [350, 190—191]³.

Но кто бы конкретно в эти годы ни занимал ордынский престол, весьма существенным для понимания всего хода международной борьбы в Восточной Европе было то обстоятельство, что внешняя политика Орды в эти годы отнюдь не постоянно находилась под контролем Едигея, а оказывалась в отдельных случаях подчиненной дипломатии Литвы.

Такое положение вещей отражало, с одной стороны, ослабление Орды под влиянием процессов феодальной децентрализации ордынской державы, а с другой — наметившееся В ЭТО время усиление польско-литовского и московского государств.

И действительно, Едигей, несмотря на всю свою политическую активность (в июле 1416 г. ордынские войска вели операции большого масштаба на территории Литовской Руси), все же не смог удержать у власти близкого ему Чекры-оглана. Как уже отмечалось, в конце 1416 г. Витовту удалось возвести на ордынский престол нового хана пролитовской ориентации — Иерем-фердена [59, 195]. Однако и литовскому князю не хватало пока сил длительное время удерживать своих ставленников на ордынском престол.

В 1417 г. Едигей получил возможность посадить на царство еще одного поддерживавшего его хана — Дервиш-хана [350, 192—193, 197, 202], который пробыл на престоле около двух лет. Однако в 1419 г. на политическом горизонте появился новый претендент пролитовской ориентации — Кадыр-берды [58, 532]⁴, который, опираясь на поддержку Литвы и крымских феодалов [250а, 124], начал вести вооруженную борьбу против самого Едигея [675, 569; 350, 194, 202].

Эти вооруженные столкновения оказались последними как для Кадыр-берды, так и для старого правителя Орды. В 1419—1420 гг. где-то на территории Крыма был убит Едигей [168, 410], а Кадыр-берды погиб на берегах Яика; в 1421 г. номинальным преемником их оказался Улуг-Мухаммед [350, 195, 197].

Таковы были основные политические события, происходившие в Золотой Орде в течение второго десятилетия XV в., за которыми скрывались весьма сложные и важные исторические процессы, отражавшие значительные сдвиги в политической жизни как самой Золотой Орды, так и всей Восточной Европы.

Мы видим, что если Едигей до 1410 г. был еще. в состоянии осуществлять «великодержавную» политику как в самой Орде, так и на международной арене (в частности, в отношении к Московской Руси и к польско-литовскому государству), то в последние десять лет своей жизни этот ордынский правитель уже не обладал такими возможностями. Завершающий этап его жизни протекал, с одной стороны, в условиях закономерно наступившей децентрализации ордынской державы, а с другой — в обстановке все более заметного усиления восточноевропейских государств.

Но, признавая несомненное ослабление позиций Орды на международной арене в те годы, мы все же не можем полностью игнорировать роль ордынской дипломатии в тогдашней политической жизни Восточной Европы. Только учитывая продолжавшиеся попытки Орды воздействовать на ход международных событий, мы получаем возможность более глубоко понять политическое развитие как Московской Руси, так и Польско-Литовского государства.

* * *

Если иметь в виду состояние Северо-Восточной Руси в первые годы после нашествия Едигея (1408 г.), то оно характеризовалось определенным хозяйственным упадком, некоторым ослаблением власти московского князя и активизацией сепаратистских сил в рамках Великого Владимирского княжения. Однако все эти явления, видимо, были лишь зигзагом в «кривой» роста Москвы, временным спадом в поступательном развитии Московской Руси.

Как ни тяжелы были последствия татарского вторжения 1408 г., как ни трудна была политическая обстановка в землях Великого Владимирского княжения после попытки Едигея противопоставить Москве Нижний Новгород и Тверь, правительство великого князя Василия Дмитриевича старалось найти выход из создавшегося положения, и надо сказать, что старания эти не оставались безрезультатными.

Имея перед собой большое поле деятельности, московский правящий дом широко использовал все находившиеся в его распоряжении средства политической борьбы — не только армию, административный и дипломатический аппараты, но также и православную церковь, деятельности которой он придавал большое значение, в частности кафедре митрополита всея Руси, остававшейся вакантной после смерти Киприана (1406 г.).

Мы знаем, что митрополичья кафедра в тот период была центром церковной жизни «всея Руси», а за возможность контролировать ее деятельность происходила постоянная борьба между Москвой и Вильно. Вполне естественно, что в те годы для московского и виленского дворов было отнюдь не безразличным, кто станет новым митрополитом и где будет находиться его постоянная резиденция. Поэтому приезд в Москву 22 марта 1410 г. нового митрополита всея Руси, Фотия (грека по происхождению), следовало рассматривать как большое достижение московской дипломатии.

Фотий, направляясь из Царьграда в Восточную Европу на пост митрополита всея Руси, представлял здесь не только церковные интересы константинопольского патриарха, но и политические интересы византийской империи, переставшей с конца XIV в. следовать ордынской политике в Восточной Европе, но вынужденной все в большей мере считаться с политикой султанской Турции. Вполне понятно, что Царьград, испытывая значительные внутриполитические и международные трудности, многого ожидал от деятельности Фотия в русской церкви, в частности получения при его содействии финансовой и политической поддержки из Восточной Европы. Характерно, что первые шаги Фотия носили характер политической разведки и свидетельствовали о его стремлении найти наиболее эффективный путь реализации политических инструкций Царьграда. Известно, что перед своим появлением в Москве Фотий находился в течение шести месяцев в Киеве (сентябрь 1409 — февраль 1410 г.) [42, 485; 41, XI, 213—214; 163, II, 361].

Видимо, только ознакомление с реальной политической обстановкой в Литовской Руси (это было время, когда Поднепровье после инцидента с князем Свидригайло в 1408 г. даже формально находилось под контролем старост польского короля [553, 109]) убедило его в том, что он не может рассчитывать на сколько-нибудь значительную финансовую и политическую поддержку великого княжества Литовского и Русского. Между тем из переговоров с московским князем Василием Фотий знал, что Московская Русь готова пойти на значительно более широкое сотрудничество с митрополитом всея Руси.

Таким образом, решение Фотия последовать из Киева в Москву и Владимир было вызвано не столько церковными, сколько политическими интересами этого представителя Царьграда в русских землях.

Тем не менее и в таком своем качестве Фотий оказался отнюдь не бесполезной для московского правящего дома политической фигурой. Это было особенно заметно в первые годы пребывания митрополита всея Руси в Москве (во всяком случае, в 1410—1418 гг.).

Видимо, московский великий князь совершенно сознательно допускал энергичные действия Фотия, направленные на пополнение митрополичьей казны, на увеличение митрополичьего земельного фонда [41, XI, 214; 163, II, 363, 365]. Очевидно, князь Василий санкционировал также оказание прямой финансовой и политической поддержки Царьграда со стороны Московской Руси⁵. Но, предоставляя столь широкие возможности Фотию, московское правительство вместе с тем последовательно использовало нового митрополита всея Руси в интересах своей «централизаторской» политики, политики собирания русских земель вокруг Москвы [42а, 186; 46, 143].

Сотрудничая с московским правящим домом в 1410—1418 гг., Фотий выступал на самых различных поприщах: он много занимался политикой, которая часто только по форме была церковной⁶, много уделял внимания идеологическому обоснованию приоритета Московской Руси в русских землях, руководя созданием специального летописного свода, известного как «Полихрон» Фотия 1418 г. [323, 142—146].

Если иметь в виду сотрудничество Фотия с московским правительством в церковно-политической области, то можно указать на целый ряд соответствующих мероприятий митрополита, осуществленных уже в первые годы его пребывания в Северо-Восточной Руси. По-видимому, первым таким мероприятием было посещение тогдашней церковной столицы «всея Руси» Владимира [163, II, 365]⁷, откуда Фотий, вероятно, и хотел управлять если не всей православной церковью русской земли, то хотя бы всеми епископиями Северо-Восточной Руси.

Об этом его намерении говорили произведенные в том же году назначения новых епископов (в Рязань, Коломну, Тверь [45, 159; 44, 54; 41, XI, 215]), а также приглашение в Москву для важных переговоров тех епископов, которые были поставлены еще до прихода Фотия (например, приезд новгородского владыки Иоанна) [38, 411; 30, 403; 41, XI, 215].

Характерно, что уже первые шаги Фотия на московской почве привлекли внимание тогдашних противников Великого Владимирского княжения. Мы видим, что уже тогда наметившееся сотрудничество митрополита и великого князя пытались сорвать не только «сепаратисты» Нижнего Новгорода [46, 143], Твери [41, XI, 215; 435, I, 372], но также и правители ордынской державы. Показательно, что приезд Фотия во Владимир весной 1410 г. активизировал антимосковскую деятельность Едигея и его нижегородской креатуры.

Появление митрополита всея Руси в его владимирской резиденции толкнуло ордынских политиков и их нижегородских партнеров на путь организации похода нижегородско-татарских войск в район самого города Владимира. Одной из главных целей задуманной операции было, видимо, пленение митрополита всея Руси, что несомненно предполагало его последующее использование в интересах антимосковской политики [163, II, 365]⁸. Однако план этот не удался: Фотий покинул Владимир, скрывшись в одном из митрополичьих имений, окруженном труднопроходимыми болотами.

Когда предводители нижегородско-татарского войска князь Даниил и царевич Талыча [45, 160; 41, XI, 215] обнаружили отсутствие Фотия во Владимире, столкнувшись, таким образом, с невозможностью выполнить свою главную задачу — превратить митрополита в пленника Орды, в орудие ее дипломатии, они решили сделать все от себя зависящее, чтобы затруднить дальнейшее использование этого центра московской митрополии, чтобы помешать сотрудничеству митрополита всея Руси с великим князем владимирским и московским [48, 240].

Имея в виду эту цель, они разрушили и разграбили во Владимире прежде всего то, что делало этот город в глазах современников сосредоточением главных «святынь» православия, что превращало этот город в идеологический центр всей русской державы. Показательно, что нижегородско-татарские части разорили кафедральный собор (позднее Успенский собор), где и находилась тогда знаменитая икона Богородицы [48, 240; 90, 36]⁹.

Сообщая подробности о действиях нижегородско-татарских войск в начале июля 1410 г. на территории Владимира, автор Симеоновской летописи писал: «...они же окаяннии... на посад пришедше, начаша люди сечи и грабити, потом же пригониша к церкви святыа Богородица соборныя... высекоша двери святыа Богородица и вшедшие в ню икону, святыа Богородица одраша, тако же и прочая иконы и всю церковь разграбиша... Тогда же в том пожаре и колоколы разлишася» [45, 160].

В этих внешне беспорядочных, а по существу весьма целенаправленных операциях нижегородско-татарского отряда¹⁰ нельзя не видеть попытку ордынской дипломатии помешать сотрудничеству нового митрополита всея Руси с московским княжеским домом, а вместе с тем нельзя и не усмотреть попытку Едигея предотвратить возможность преобладания Московской Руси в религиозно-политической жизни Восточной Европы¹¹.

Хотя в данном случае ордынская дипломатия совместно со своими нижегородскими вассалами вынудила митрополита всея Руси занять оборонительную позицию, в дальнейшем Фотий чаще выступал в роли активного церковно-политического деятеля, осуществлявшего общую с московским князем наступательную политику.

Уже зимой 1410 г. мы сталкиваемся с весьма активным поведением Фотия в Тверском княжестве. «На тоу зимоу месяца ген [варя] поеха митрополит Фотеи на Тферь, — читаем мы в Супральском списке западнорусской летописи под 1411 г., — а бывша во жреби Парфени Шедаровский игоумень, Антоний игоумень Илинскый Москвитин... и служил владыка Митрофан Суздальский на митрополичью слову...» [44, 54—55].

Далее автор летописи сообщает, что, когда, в присутствии митрополита Фотия, тверского князя Ивана Михайловича и всех тверских князей и бояр «конверт» с жребием был распечатан, судьба тверской епископии определилась в пользу Антония. При этом летописец счел нужным подчеркнуть, что хотя появление «Москвитина» на тверской кафедре оказалось нежелательным для какой-то части тверичан [44, 55; 41, XI, 215; 45, 159], тем не менее утверждение этого епископа произошло при поддержке митрополита Фотия.

Так выглядело на практике сотрудничество митрополита всея Руси Фотия с правительством князя Василия. Оно проявлялось, как мы теперь знаем, в осуществлении совместных внутриполитических мероприятий (расширение митрополичьего земельного фонда, назначение промосковски настроенных епископов в различных центрах Северо-Восточной Руси, составление летописного свода и т. д.), а также в общих акциях на международной арене (совместная борьба с Ордой и ее нижегородскими ставленниками, содействие митрополита выходу замуж московской княжны Анны за наследника византийского престола Иоанна Палеолога, поддержка московским правительством устремлений Фотия установить контроль над православной церковью великого княжества Литовского и Русского и т. д.).

* * *

Останавливаясь на основных фактах политической жизни Северо-Восточной Руси в 1408—1411 гг., мы, разумеется, не можем игнорировать и хода синхронных политических событий как в польско-литовской государстве, так и в Золотой Орде, если хотим глубже понять весь комплекс международных отношений того времени в Восточной Европе.

Чем же характеризовалась политическая жизнь Польско-Литовского государства в эти годы? Закрепив осенью 1408 г. (14 сентября) свои границы с Московской Русью на реке Угре [42, 482; 48, 237, 416, 714; 123; 113; 566, 80], упрочив свое влияние в Великом Новгороде (здесь, видимо, в 1409 г. снова появился князь Семен Лугвень, вытеснивший московского наместника князя Константина Дмитриевича [38, 405; 435, II, 372, 409]), а также в Пскове (в этом городе в 1409 г. оказался наместником пинский князь Юрий Нос [553, 87]), Польско-Литовское государство стало готовиться к решительной схватке с Орденом, стремившемся, как известно, подчинить себе Жмудь, а также расширить свои владения за счет других территорий Литвы, Польши и Северо-Западной Руси.

Практическая подготовка к столкновению с Орденом осуществлялась в сложной международной обстановке, в условиях напряженной дипломатической борьбы с венгерским королем и императором Сигизмундом, чешским королем Вацлавом и другими западноевропейскими монархами [553, 87—97; 566; 603].

Следует вместе с тем подчеркнуть, что данная подготовка была облегчена позицией Московской Руси, в целом в тот момент миролюбивой по отношению к своему западному соседу [127, 113; 553; 87, 566, 79—80]¹².

Мобилизовав к весне 1410 г. значительные силы, Ягайло и Витовт имели в составе своих армий не только войска Польши и Литвы, но также полки Смоленска и, возможно, отряды Великого Новгорода [416, 714; 566, 95, 98, 127, 112, 180]. Союзниками Ягайло и Витовта выступали тогда и сравнительно немногочисленные татарские отряды, прибывшие на территорию великого княжества Литовского вместе с детьми Тохтамыша еще в первые месяцы 1409 г. Возглавлял эти отряды хорошо известный нам Джелаль-Еддин [71, № 388, 391, 393, 417, 437, 440, 447].

Общеизвестно огромное историческое значение Грюнвальдской битвы, подорвавшей силы Ордена и приостановившей тем самым экспансию германских феодалов на восток [214, 122—123, 527, 573—580; 566, 411—415].

Следует, однако, признать, что происшедшее в результате достигнутой победы усиление польско-литовского государства было использовано в дальнейшем польским королем и литовским князем не только для развертывания борьбы против германской феодальной агрессии, но также для осуществления каждым из них своей собственной наступательной программы в Восточной Европе.

Но для того чтобы правильно понять характер внешнеполитической деятельности Ягайло и Витовта в годы, последовавшие после Грюнвальда, нельзя игнорировать и тогдашнее внутриполитическое состояние данного государственного объединения, нельзя забывать, в частности, о наступившем в то время обострении противоречий между польскими, литовскими и русскими феодалами.

Противоречия эти проявлялись в различных формах. Мы видим их, с одной стороны, в фактах борьбы литовских и русских феодалов за ослабление их зависимости от польского королевства, а с другой — в настойчивых попытках польских феодалов удержать литовские и русские земли под контролем польской короны. В этих условиях польский король Ягайло, естественно, оставался орудием польских феодалов, а лидером феодалов Литовской Руси после изоляции Свидригайло (1409 г.) [553, 87] снова становился Витовт. Анализируя развитие отношений Ягайло и Витовта в эти годы, мы убеждаемся в том, что между ними действительно происходила напряженная борьба, иногда скрытая, иногда явная.

Но весьма характерным обстоятельством, в тогдашней борьбе этих двух феодальных лидеров было то, что, несмотря на наличие глубоких расхождений между ними, они все же не решались пока идти на полный разрыв друг с другом.

Причины данного обстоятельства крылись, как нам представляется, и в особой сложности внутриполитического положения польско-литовского государственного объединения, и в той расстановке сил, которая создалась тогда в Восточной Европе.

По-видимому, политическая обстановка в великом княжестве Литовском и Русском после Грюнвальда действительно сложилась таким образом, что Витовт почувствовал возможность вернуться к своей общерусской программе, которую он пытался осуществлять еще накануне сражения на Ворскле. Опираясь на соответствующие настроения феодалов Литовской Руси, Витовт стал; предъявлять ряд территориально-политических требований Ягайло [553, 109—110], стал выступать с определенными политическими концепциями и на международной арене, устанавливая контакты с венгерским королем и императором Сигизмундом Люксембургским [127, 55, 104, 105]¹³, с Великим Новгородом и Псковом [38, 229; 719, № 484, 485], также пытаясь с помощью Джелаль-Еддина реализовать планы, выработанные литовским князем с ханом Тохтамышем еще в 1397—1399 гг. [см. стр. 219—222 данной работы].

Сталкиваясь с симптомами подобного рода, правящие круги Польши стали действовать теперь более гибко и вместе с тем более решительно, чем в предшествующие годы. Так, с согласия польских «баронов и прелатов» южнорусские земли, находившиеся после событий 1408 г. под контролем королевских старост, в марте 1411 г. были переданы Витовту в качестве, «наследства» Свидригайло [553, 109]. Что касалось внешнеполитической деятельности Витовта, то польские феодалы стремились поставить его под контроль польского короля. Так, весной и летом 1411 г. Ягайло и Витовт совершили совместную поездку по территории всего великого княжества Литовского (от Жемайтам до Киева) [71, № 482, 483]. Во время этой поездки польский король вел переговоры с представителями Рязани, Пскова и Новгорода (после чего на Волхов был направлен в качестве наместника брат короля Семен Лугвень Ольгердович), тогда же Ягайло вступил в переговоры с сыном Джелаль-Еддина [553, 110, 142; 675, 565].

Важные политические акции предпринимала польская дипломатия и при дворе императора Сигизмунда, в результате которых в марте 1412 г. был заключен особый договор между императором и польским королем [553, 111; 675, 564]. Договор касался не только политического сотрудничества обоих монархов, но и будущей судьбы таких «спорных» территорий, как Галиция и Подолии, на которые венгерское королевство продолжало претендовать еще с 70—80-х годов XIV в. [127, 108—109; 553, 112].

Добившись «временного» отказа Сигизмунда от этих территорий в пользу Польско-Литовского государства, Ягайло тем самым выступил в роли «защитника» прав Витовта на южнорусские земли, вынудив таким образом литовского князя остаться еще несколько лет в роли «благодарного» вассала польского короля.

Таким образом, если непосредственные отношения Витовта с польским королем и польским государством не позволяли рассчитывать на возможность расторжения унии в ближайшем будущем, то весьма сложные контакты литовского князя с ордынской державой в те годы пока, в сущности, также не оправдывали его надежд, хотя следует признать, что в течение второго десятилетия XV в. Витовту в ряде случаев все же удавалось оказывать сильное воздействие на политическую обстановку в самой Орде.

Так, сразу после Грюнвальда Витовт предпринял решительную попытку с помощью Джелаль-Еддина установить контроль над политической жизнью Орды. Осуществляя намеченный план, Джелаль-Еддин осенью 1410 г. овладел Крымом, а в самом начале 1411 г. в столкновениях с ордынскими войсками добился ликвидации и самого Булат-хана. Однако Джелаль-Еддину не удалось тогда долго пользоваться результатами своей победы [41, XI, 215; 675, 564—565].

Дело в том, что, хотя к этому времени позиции Едигея оказались заметно ослабленными (в связи с процессами внутренней децентрализации Орды, а также в связи с нарушением известного нам равновесия сил в Восточной Европе после Грюнвальда), правитель ордынской державы все же сумел вытеснить Джелаль-Еддина в Литву (источники говорят о пребывании этого хана в Литве осенью 1411 г.), а на золотоордынский престол посадить своего ставленника Тимур-хана [350, 186—187].

Однако если Булат-хан был действительно, как мы знаем, послушным орудием Едигея, то новый хан Орды, Тимур-хан, очень скоро оказался в оппозиции к своему ослабевшему покровителю. В результате Едигею пришлось в середине или во второй половине 1411 г. покинуть берега Волги, переправиться в Хорезм и здесь за высокими стенами Ургенча искать защиты от преследований Тимур-хана.

Но царствование самого Тимура оказалось весьма кратковременным: ведя активную борьбу с Едигеем и не имея достаточно прочной опоры внутри Орды, он сравнительно легко был устранен от власти в результате новой атаки Джелаль-Еддина, предпринятой при активной поддержке Витовта в самом начале 1412 г. На этот раз Джелаль-Еддин задержался на золотоордынском престоле на несколько месяцев, в течение которых он осуществлял политику, видимо в полной мере согласованную с правительством великого княжества Литовского [41, XI, 218—219; 675, 566, 574].

Если в создавшейся после Грюнвальда международной обстановке Едигей выступал противником Польско-Литовского государства и в то же время отказывался от ослабления Московской Руси (мы знаем, что уже в августе 1410 г. в Москву прибыло ордынское посольство, обеспокоившее Витовта [127, 101]), если Едигей в течение зимы 1410/11 г., видимо, прекратил всякое сотрудничество с польско-литовским государством, а возможно, и содействовал упрочению московского влияния в Твери и Нижнем Новгороде в эти месяцы, то Джелаль-Еддин занял, естественно, позицию прямо противоположную — доброжелательную по отношению к великому княжеству Литовскому и враждебную по отношению к Великому Владимирскому княжению.

Многие летописи сохранили сведения о том, что «злой недруг» Московской Руси [41, XI, 219] Джелаль-Еддин, став правителем Орды, вызвал к себе почти всех князей Северо-Восточной Руси: московского князя Василия Дмитриевича, тверского Ивана Михайловича, кашинского Василия Михайловича, а также князей нижегородских, ярославских и др. [40а, 91; 41, XI, 219].

По-видимому, в противовес недавней политике Едигея (зима 1410/11 г.) Джелаль-Еддин приблизил к себе нижегородских князей, наделив их новыми ярлыками (эти князья тогда были «пожалованы от царя... своею их отчиной» [41, XI, 219]), и добился сближения твер-ского княжеского дома с Витовтом [41, XI, 240; 127, 181]¹⁴.

Однако Джелаль-Еддин не успел установить выгодную ему и Витовту расстановку сил в системе княжеств Великого Владимирского княжения, не успел он расправиться и с Едигеем, находившимся в это время все еще в Хорезме, но продолжавшим как-то влиять на ход политической жизни Золотой Орды.

Во всяком случае, не без участия Едигея (а возможно, не без участия и московской дипломатии) в августе 1412 г. на золотоордынском престоле произошла очередная смена ханов [522, 376]: хан пролитовской ориентации Джелаль-Еддин был убит, а новый хан, Керим-берды, находившийся в московской эмиграции еще с 1408 г., оказался не только сторонником Едигея, но и в какой-то мере союзником московского правящего дома и противником Витовта [104, II, 158; 675, 566].

В результате смены ханов расстановка сил в Восточной Европе стала несколько иной, положение Московской Руси в скрытом соревновании с великим княжеством Литовским стало более благоприятным.

Видимо, в прямой связи с воцарением Керим-берды московский князь не только получил возможность вернуться домой (под 1412 г. в Симеоновской летописи мы читаем о том, что поехавший в Сарай в августе 1412 г. «князь великий Василей тое осени выеде из Орды» [45, 161; 435, I, 144; 435, II, 503]), но и оказался в состоянии подчинить своему влиянию целый ряд русских княжеств.

Так, получив заверения от Керим-берды в недействительности ярлыков Джелаль-Еддина, данных братьям Борисовичам, московский князь быстро вытеснил с территории Нижегородского княжества князей Даниила, Ивана, а также их многочисленное потомство [42, 487].

Не менее последовательно действовал московский князь и в Твери. Характерно, что князь Василий вернулся из Орды не с великим тверским князем Иваном Михайловичем (последний после договора 1412 г. с Джелаль-Еддином [45, 161; 127, 181] намеренно был тогда задержан в Орде, откуда его отпустили только в апреле 1413 г.), а с князем кашинским Василием Михайловичем, оставшимся тверским удельным князем промосковской ориентации. Показательно, что кашинского князя сопровождали татарские войска [40а, 86; 435, II, 503, 535].

Судя по всему, московский князь с помощью близкого ему кашинского князя должен был распространить свое влияние на все Тверское княжество. Хотя план этот тогда осуществить не удалось, тем не менее он несомненно существовал [435, II, 503; 140, 187—189].

Изменилось, видимо, в этот период отношение к Москве и в Великом Новгороде. Мы знаем, что в дни Грюнвальда, а также непосредственно после него (15 июля 1410 г.) и Торуньского мира (1 февраля 1411 г.), в период двукратного пребывания Джелаль-Еддина на золотоордынском престоле (в начале 1411 и в первой половине 1412 г.) Великий Новгород установил тесные контакты с польско-литовским государством, пригласив к себе снова князя Семена Лугвеня [14, № 52, 90; 127, 180; 553, 110; 71, № 205, 226]. Новгородцы прямо заявляли в своей грамоте к князю Семену (5 декабря 1411 г.), что они хотят сотрудничать с ним и «действовать, советуясь с великим князем» Витовтом [14, № 52, 91]. В этих условиях Витовт направил на берега Волхова Семена Лугвеня [71, № 245] и заключил договор с Новгородом и Псковом, в силу которого обе эти боярские республики обязались выступить против Ливонии, если бы Орден попытался нарушить мирное соглашение, заключенное в Торуни [71, № 484, 485]. Еще в марте 1411 г. Семен Лугвень возглавлял экспедицию новгородского войска против шведов, попытавшихся захватить один из новгородских пригородов [38, 411; 41, XI, 218].

Однако отношение новгородцев к польско-литовскому государству радикальным образом изменилось именно осенью 1412 г., после того как в Сарае произошла смена ханов и когда в Москву вернулся из Орды великий князь Василий Дмитриевич.

Нам представляется, что возникшее в результате установления союза Орды с Москвой новое соотношение сил в Восточной Европе не только было быстро замечено в Великом Новгороде, но и эффективно использовано новгородцами. Получив возможность в этих новых условиях опереться на Великое Владимирское княжение, новгородские бояре позволили себе занять более независимую позицию по отношению к польскому королю, к тесно связанному с ним тогда литовскому князю Витовту, а также находившемуся в то время на новгородской земле брату короля — князю Семену Ольгердовичу.

Поэтому ничего не было удивительного в том, что, как только в Восточной Европе возник равный польско-литовскому государству противовес в виде вновь консолидированного Владимирского княжения, поддержанного тогда правителями Орды Керим-берды и Едигеем, новгородские бояре встали на путь расторжения договоров с Ягайло и Витовтом, на путь сближения с Москвой. Об этом свидетельствовал тот факт, что глубокой осенью 1412 г. Семен Лугвень вынужден был покинуть Новгород [38, 412; 41, XI, 219], а его место в начале 1413 г. занял брат московского князя Василия — Константин Дмитриевич [435, II, 138]. Об этой же тенденции политической жизни Новгорода в зимние месяцы 1412/13 г. говорила и поездка владыки Иоанна в Москву к митрополиту Фотию [38, 403].

Совершенно естественной была и предпринятая Ягайло, Витовтом и Лугвенем в январе 1413 г. попытка дипломатическим путем восстановить утраченные ими позиции в Новгороде или во всяком случае попытка осудить сам факт расторжения этого договора.

Из дошедшего до нас летописного рассказа об этом демарше польско-литовской дипломатии можно создать представление не только о причинах разрыва, но и о мотивировании обеими сторонами данного события. Судя по сохранившемуся пересказу грамоты Ягайло и Витовта, суть дела состояла в следующем: по договору, заключенному еще, видимо, в 1411 г., Новгород обязался начать войну против Ливонии в случае возобновления борьбы Польско-Литовского государства с Ливонским орденом [71, № 484; 38, 412; 127, 180], Новгород согласился на этот союз, рассчитывая на реальное военное сотрудничество прежде всего с Литвой, а также с Польшей. Однако когда в марте—апреле 1412 г. Ягайло и Витовт заключили мирный договор с венгерским королем и императором Сигизмундом [127, 107, 111; 527, 578], верховным протектором Ордена (в грамоте Ягайло и Витовта подчеркивалось, что «с немцы вемя мир вечный взяли и съ Оугры и с всеми нашими граничники мирны есмя» [38, 412]; в последнем случае речь шла, видимо, и о самом Ордене), Великий Новгород оказался перед перспективой изолированной борьбы с немецкими крестоносцами. Вполне естественно, что в этих условиях новгородцы решили не выступать в роли ландскнехтов Ягайло и Витовта, а предпочли провозгласить программу сохранения мира в Прибалтике, программу добрососедских отношений как с польско-литовским государством, так и с Орденом (в грамоте она зафиксирована в виде ответа новгородских бояр литовским послам: «Не может Новгород того учинить (начать войну. — И.Г.): как есмя с Литовским мирны, такожде есмя и с немцы мирны» [38, 412]).

Меняющаяся таким образом политическая обстановка в Центральной и Северо-Восточной Европе ухудшала отношения Великого Новгорода с польско-литовским государственным объединением, делала все более затруднительным положение князя Лугвеня на берегах Волхова¹⁵. Однако его удаление из Новгорода произошло, видимо, в результате изменения общего соотношения сил в этой части Европейского континента, вследствие перемены внешнеполитического курса ордынской державы, обусловленной, как мы знаем, сменой ханов на престоле в Сарай-берке, в частности гибелью литовского союзника Джелаль-Еддина, и утверждением на ордынском столе Керим-берды, ознаменовавшим, как уже выше отмечалось, свой приход к власти не только быстрой переправкой московского князя Василия из Орды в Москву [38, 412; 41, XI, 219], но и оказанием ему соответствующей политической поддержки.

* * *

Мы видим, таким образом, что к концу 1412 г. произошли определенные сдвиги как в политической жизни Северо-Восточной Руси, так и в расстановке сил всех восточноевропейских государств. Но если эта расстановка сил на короткое время оказалась благоприятной для Великого Владимирского княжения, то этого нельзя было сказать о великом княжестве Литовском и Русском. Сложившаяся к этому времени международная обстановка создавала весьма трудные условия для Витовта и для его «сепаратистской» программы.

После договора, заключенного Сигизмундом и Ягайло в Любовли (март 1412 г.), была очевидна невозможность использования Империи для осуществления этой программы. После гибели Джелаль-Еддина и прихода к власти Керим-берды была ясна нереальность расчетов в этом смысле и на Золотую Орду.

Наконец, после расторжения договора Литвы с новгородцами стал неизбежным провал расчетов на использование Новгорода и как противовеса Ордену, и как базы расширения влияния Витовта в русских землях.

Между тем ход политической жизни в самом польско-литовском объединении также складывался не в пользу литовского князя. Преобладание польского короля и стоявших за ним польских феодалов становилось все более заметным. Гибкая тактика, применявшаяся польской администрацией в отношении определенных кругов литовской и русской знати, давала свои результаты. Не имея опоры своей программе на международной арене, а также сталкиваясь со значительными препятствиями при попытках ее реализации со стороны внутренних сил Польско-Литовского государства, Витовт вынужден был все еще отказываться от своей программы-максимум, должен был мириться со скромным положением вассала польского короля.

В такой обстановке правящим кругам феодальной Польши сравнительно легко удалось не только предотвратить разрыв между Краковом и Вильно, но и форсировать заключение еще одного акта польско-литовской унии.

Для осуществления этого мероприятия в сентябре 1413 г. в Городло прибыли Ягайло вместе с представителями польской феодальной знати, а также Витовт, сопровождаемый представителями литовских феодалов. 2 октября 1413 г. были подписаны три документа. Первым была грамота Ягайло и Витовта, фиксировавшая главные положения унии, вторым документом была грамота польских панов, третьим — соответствующая грамота панов литовских [65, № 49, 50, 51]. В этих документах подтверждалось объединение обоих государств, предполагавшее как проведение ими общей внешней политики, так и дальнейшую «унификацию» их внутриполитической жизни, а вместе с тем и дальнейшее подчинение великого княжества Литовского феодальной Польше.

Речь шла не только об установлении контроля польского правительства над политической деятельностью Витовта и его будущих преемников (само «избрание» нового литовского князя объявлялось невозможным без санкции польского короля), но также и о проведении целой системы мероприятий, имевших целью сначала «расщепление» феодалов великого княжества Литовского на католиков и православных, а потом превращение окатоличенного литовско-русского боярства в полонизированную часть господствующего класса Польско-Литовского государства.

Городельские грамоты не только заменили старый термин «литовские бояре» новым термином «бароны и нобили», но и декларировали порядок назначения на государственные должности, распоряжения земельными владениями, заключения браков и т. д. Согласно этим грамотам, лишь те литовские феодалы могли занимать должности и прочно удерживать в своих руках владения в княжестве, которые являлись католиками, имели отношение к польским гербам и находились в браке с католичками (браки с православными запрещались) [109, 29—32; 65, 49, 50, 51; 586а, 106].

Все эти положения делали очевидными как ближайшие цели правящих кругов Польши в великом княжестве Литовском, так и более отдаленные: вставая на путь сращивания Польши с католической Литвой, польские феодалы сначала добивались только сталкиваний литовских феодалов с русскими, их изоляции друг от друга. Позднее эта тактика должна была обеспечить поглощение феодальной Польшей как литовской, так и русской части великого княжества Литовского, а вместе с тем и содействовать постепенной полонизации обеих группировок феодальной знати этого княжества.

При оценке городельской унии нам представляется необходимым учитывать именно данный аспект этого сложного исторического явления, хотя следует вместе с тем иметь в виду и то, что в исторической науке по поводу рассматриваемой проблемы существуют самые различные мнения, выдвигаются самые разнообразные трактовки [586а, 106; 460, 40—42].

Но как бы мы ни трактовали цели правящих кругов Польши, преследовавшиеся ими во время заключения городельской унии, мы должны отдавать себе отчет в том, что реальное значение этого исторического события оказалось отнюдь не таким, каким его представляли себе в Кракове.

Городельская уния была, по-видимому, действительно каким-то временным компромиссным соглашением, зафиксировавшим тогдашнее соотношение сил Польши и Литвы, соглашением, которое показало, что, с одной стороны, феодальная Польша еще была не в состоянии поглотить полностью Литву, а с другой — великое княжество Литовское и Русское не могло в этот момент встать на путь решительного разрыва с Польшей.

Мы видим, таким образом, что в результате городельской унии правящие круги Польши все же добились какого-то подчинения Литовско-Русского княжества, во всяком случае создали видимость этого подчинения.

* * *

Но какое бы значение ни имела городельская уния для внутриполитического развития Польши и великого княжества Литовского в тот период, следует все же признать, что данный акт привел к временному усилению позиции польско-литовского государства на международной арене, создал, в частности, условия для активизации внешнеполитической деятельности Ягайло и Витовта в Восточной Европе.

Мы видим, что уже в 1413—І414 гг. Витовт пытался восстановить свое влияние не только в Орде, но и в нейтральных русских землях, в частности в Великом Новгороде; мы видим, что Витовт в эти годы встал на путь смелых экспериментов и в церковной области.

Стараясь любыми средствами парализовать деятельность антилитовски настроенного хана Керим-берды, Витовт в течение зимы 1413/14 г. попытался выдвинуть своих кандидатов на ордынский престол. Источники знают о появлении на рубеже 1413—1414 гг. хана Бетсабулы [75, XI, 203—204; 553, 126], который как будто участвовал в военных операциях против Ордена летом 1414 г. [71, № 547, 245], а потом погиб в схватках с ордынскими войсками Едигея (или даже с Керим-берды) [675, 566—569]. Источники знают также и о каком-то эпизодическом выступлении в этот период и хана Иерем-фердена (более широкий размах его деятельность приобрела лишь в 1417 г. [653, 153]), имеются еще более определенные сведения о хане Кепеке, который сумел с помощью Витовта в 1414 г. утвердиться на золотоордынском престоле [63, 37; 59, 62; 350, 190—191]. Возможно, что Кепек подчинил своему контролю всю Орду; а может быть, только какую-то ее часть.

Тем не менее пребывание в Орде этого хана пролитовской ориентации отразилось на ходе всей международной жизни Восточной Европы, во всяком случае, имело определенное влияние на развитие политических событий в Северо-Восточной Руси.

Сепаратистские элементы Нижнего Новгорода, недавно еще сдерживаемые политическими контактами Керим-берды с московским князем, теперь, после прихода к власти Кепека, вновь встали на путь противодействия централизаторским устремлениям обладателя Великого Владимирского княжения. Так, нижегородские князья братья Борисовичи, получившие ярлык на свою «отчину» еще из рук Джелаль-Еддина в начале 1412 г. и вынужденные отказаться от реализации этого ярлыка при Керим-берды, теперь, в 1414 г., вновь решили силой оружия вернуться в Нижний Новгород. Эта угроза была настолько серьезной, что московский князь Василий вынужден был послать на среднюю Волгу своего брата Юрия Дмитриевича галицкого, который и отогнал силы этих ставленников Кепека за реку Суру [42, 487].

Весьма симптоматичными в этом смысле были и события 1414 г. в Пскове и Великом Новгороде.

Опираясь на тесный союз с новым золотоордынским ханом, Кепеком, Ягайло и Витовт встали на путь расширения сферы своего влияния в Восточной Европе. Но если их военные операции против Ордена не дали значительных результатов (начавшись в июле, эти операции были приостановлены в октябре 1414 г. из-за вмешательства папы, императора Сигизмунда, Констанцского собора [75, XI, 151—158; 96, № 1062, 1067, 1072, 1074, 1075; 71, № 557, 517, 600; 553, 124—125]), то военно-политическая активность Польско-Литовского государства в нейтральном «поясе» русских земель, в частности в Пскове и Новгороде, оказалась для них весьма эффективной. Так, видимо, уже в начале 1414 г. Витовт попытался военной демонстрацией оказать соответствующее воздействие на Псков и Новгород. По сведениям Стрыйковского, он сжег Себеж и блокировал город Порхов [104, II, 151].

Данные мероприятия Витовта сделали свое дело. Оставшись изолированными (московский князь, видимо, не мог прийти на помощь из-за возникшей угрозы со стороны нижегородских князей Борисовичей и стоявшей за ним Орды Кепека), Псков и Новгород вынуждены были проявить уступчивость требованиям Витовта.

Весной 1414 г. в Литву направились новгородские послы и там вновь заключили какой-то договор. Летопись сообщает, что этот договор не был союзом против Ордена («Тое весны, — читаем мы в Новгородской IV летописи под 6922/1414 г., — ездил от Новгорода в Литву послом посадникъ Юрьи Онцифорович и взя съ князем Витовтом миръ по старине, а к Немцем не нялся...») [30, 404—405; 38, 413].

Псковичи, возможно, пошли еще дальше по пути уступок Витовту. Если Новгород воздержался от выполнения каких-либо военных мероприятий против Ордена, то Псков в 1414 г. завязал бои с немецкими рыцарями.

Однако не военные статьи определяли основное содержание этих договоров. Речь шла, по существу, о вытеснении московского влияния из этих районов и об упрочении позиций Витовта на Волхове [137, 209].

Видимо, с этим договором следует связывать уход из Новгорода летом 1414 г. московского князя Константина Дмитриевича [435, I, 411], удаление с епископской кафедры новгородского владыки Иоанна [30, 405], поддерживавшего тогда тесные контакты с Москвой и с митрополитом Фотием [38, 413; 45, 162], а также противодействовавшим распространению литовского влияния в Пскове (в августе 1413 г. Иоанн был в Пскове) [38, 411].

Более конкретные сведения о содержании договоров Витовта с Псковом и Новгородом в 1414 г. сообщает Стрыйковский. Оказывается, что псковичи не только признали подчинение политической власти Витовта и его наместника Юрия Носа, но и взяли на себя обязательства финансового порядка. Псков обязался платить Витовту и его потомкам ежегодно до 5 тыс. злотых, кроме того, посылать большие партии самых разнообразных мехов [104, II, 151].

Что касалось Великого Новгорода, то он также должен был принять литовского наместника Семена Ольгемунтовича ольшанского (племянника Витовта), посылать в литовскую казну 10 тыс. злотых вместе с огромным количеством мехов [104, II, 151]. К таким результатам привело вмешательство Витовта в политическую жизнь Новгорода и Пскова, вмешательство, которое оказалось возможным благодаря кратковременному союзу Витовта с золотоордынским ханом Кепеком.

Говоря о действиях Витовта в Пскове и Новгороде, следует иметь в виду, что они были лишь одним звеном в цепи тех мероприятий, с помощью которых литовский князь добивался расширения и упрочения своего влияния в русских землях. Особое внимание Витовт уделял положению дел в русской церкви; фигура митрополита всея Руси Фотия, тесно связанного тогда с московским правящим домом, все меньше устраивала главу великого княжества Литовского и Русского.

Если в 1411—1412 гг. Фотий был еще допущен на территорию Литовской Руси [44, 56]¹⁶, то более поздние его попытки проезда через Литву в Царьград, визитация южнорусской церкви митрополитом всея Руси, предпринятые в 1414 г., были в грубой форме отклонены правительством Витовта [163, II, 363, 372—373; 471, 37]¹⁷.

Отдавая себе отчет в том, что митрополит вместе с князем Василием энергично противодействовали распространению литовского влияния в «нейтральном» поясе русских земель, Витовт все чаще склонялся к мысли о необходимости разрыва с Фотием.

Именно теперь, в 1414 г., у Витовта, видимо, окончательно созрел план создания независимой от Фотия митрополичьей кафедры, создания такой митрополии русской церкви, с помощью которой можно было бы вести борьбу против влияния Фотия и стоявшего за ним московского правящего дома на всем пространстве русских земель. Уже в 1414 г. литовский князь наметил в качестве кандидата на этот пост весьма колоритную для своего времени фигуру племянника Киприана, иерарха болгарского происхождения Григория Цамблака [443, 157—158, 164—174; 638а]¹⁸.

В начале 1414 г. Витовт созвал собор иерархов Литовской Руси, на котором предъявил ряд обвинений в адрес Фотия (пренебрежение к Киеву как подлинной столице русской церкви, взимание слишком большой дани, изъятие из киевских церквей каких-то сосудов). В связи с данным собором и следует, видимо, рассматривать изгнание Фотия из Киева, происшедшее летом 1414 г. [362а, 52—72].

На этом соборе имя Цамблака в качестве кандидата на пост митрополита названо еще не было, и поэтому известие Супрасльской летописи о поездке Цамблака в Москву [44, 55], совершенной якобы после неудачного визита Фотия в Подненровье, нам представляется довольно достоверным. Это была, видимо, попытка получить у самого митрополита Фотия согласие на создание автономной западнорусской церкви [443, 176]. Однако после того как эта попытка не дала никаких результатов, Григорий Цамблак вернулся в Литву, где осенью 1414 г. на вновь созванном церковном соборе был выдвинут в качестве кандидата на пост киевского митрополита [471, 37—38; 443, 177]. Затем последовала поездка в Константинополь с целью получить благословение патриарха [434, 178; 471, 38]. Однако Царьград решительно отклонил эти домогательства. И дело здесь заключалось, видимо, не в «происках» Фотия [443, 177] (хотя и они могли иметь место), а в том, что Царьград, находясь в крайне тяжелых из-за турецкого окружения условиях [607, 433—435; 213, III, 173—174], очень дорожил своими позициями в русской церкви. Именно поэтому Византия стремилась обеспечить сохранение своего влияния на Руси с помощью такого митрополита, который был бы не способен «раздваиваться» между Царьградом и Римом. Между тем, если Фотий соответствовал этим требованиям, то Григорий Цамблак, за спиной которого стояли не очень «устойчивый» в церковно-религиозном отношении Витовт и активный католик Ягайло, внушал, видимо, царьградскому патриарху самые серьезные опасения [443, 178; 665, 127].

В результате Григорий Цамблак не только не получил благословения в Константинополе, но тогда же, в 1414 г., «был извержен синодом из сана и отлучен» [443, 178].

Таким образом, попытки Витовта создать самостоятельную митрополию в Киеве наталкивались на решительные возражения Царьграда, что, разумеется, осложняло его наступательную политику в русских землях.

* * *

Между тем в политической жизни Восточной Европы наметились новые сдвиги, сложилось новое соотношение сил. Происшедшие в 1414 г. возвращение Едигея в Орду, изгнание Кепека и воцарение Чекри-оглана (Чингис-оглана) [350, 191] воздействовали определенным образом на развитие международных отношений в Восточной Европе, во всяком случае, играли такую роль в международной жизни того времени, какую нельзя было не заметить.

Орда снова стала противником Польско-Литовского государства и в то же время оказалась по логике борьбы на стороне Великого Владимирского княжения. Возможно, что первым симптомом изменившейся политики Орды было совершенное в 1415 г. нападение татар на город Елец, находившийся на территории Рязанского княжества, которое тогда, как и другие «нейтральные» русские земли, постоянно колебалось между ориентацией на Москву и ориентацией на Вильно¹⁹.

Не исключено, что Елец действительно выполнял роль какого-то опорного пункта в наступательной политике Витовта в русских землях. В этом случае его разрушение татарами в 1415 г. могло быть показателем изменившегося политического курса ордынской дипломатии. Однако о новых веяниях в политике Едигея говорил отнюдь не только этот один эпизод. Мы располагаем точными сведениями о том, что правитель Орды в первой половине 1416 г. организовал грандиозный поход на Киев [75, XI, 178—180; 71, № 682; 45, 163, 163; 44, 57; 46, 145]²⁰. Есть такие данные о боевых операциях татарских войск 1417 г. в Подолии [85, V, № 2150].

Таким образом, в течение ряда лет (с конца 1414 до начала 1418 г.) политика Орды в Восточной Европе характеризовалась враждой Едигея к польско-литовскому государству²¹ [675, 567—569; 350, 191—192] и относительным его миролюбием к Великому Владимирскому княжению.

Этот новый курс Орды, несомненно, оказывал влияние как на состояние отношений Польши и Литвы, объективно помогая польскому королю удерживать в подчинении литовского князя Витовта, так и на развитие событий в Северо-Восточной Руси, воздействуя так или иначе на связи Москвы с удельными князьями.

Восстановление политических контактов Сарая и Москвы сказалось, между прочим, и в том, что хорошо известные нам нижегородские князья братья Борисовичи, использовавшиеся до сих пор ордынской дипломатией в качестве противовеса московскому князю, теперь оказались в Орде «безработными» и были вынуждены вернуться в Москву, но уже не в качестве независимых нижегородских князей, а в качестве вассалов великого, князя Василия Дмитриевича. Основная масса этих князей (братья Борисовичи с сыновьями) перебралась на территорию Великого Владимирского княжения в течение 1416—1417 гг. [45, 163; 41, XI, 231—232; 435, II, 433, 435, 438]. Ho «первой ласточкой» оказался князь Александр, сын Ивана Борисовича, который появился в Москве еще в 1414 г. [435, II, 442].

Влияние Великого Владимирского княжения в эти годы также восстанавливалось и в Великом Новгороде и в Пскове. В марте 1415 г. в Псков прибыл ростовский князь Андрей Александрович, рекомендованный, видимо, великим князем московским [50, II, 36; 33, № 44, 385—388; 435, II, 55]. Новгород также встал на путь сближения с Москвой в эти годы. Хотя в августе 1415 г. новгородским епископом стал чернец Спасо-Хутынского монастыря Самсон в результате традиционной жеребьевки (из трех кандидатов) [30, 405], тем не менее его последующее поставление в Москве произошло в подчеркнуто торжественной обстановке, свидетельствовавшей о желании Фотия и князя Василия I придать этому акту особо важное политическое значение. На поставлении, состоявшемся в марте 1416 г., присутствовали не только великий князь Василий, его братья Юрий и Константин (недавний наместник в Новгороде), но также почти все епископы Северо-Восточной Руси [30, 406; 38, 415].

Но если московский князь Василий вместе с Фотием, установившие снова контакты с Ордой, усиленно добивались упрочения своего влияния в поясе нейтральных русских княжеств, то великий князь литовский Витовт вместе с Григорием Цамблаком действовали в этом направлении не менее энергично. Правда, разрыв с Ордой Едигея и Чекри-оглана затруднял их деятельность в данной области, тем не менее Витовт продолжал весьма настойчиво осуществлять свою политическую программу в Восточной Европе.

Мы видим, что в течение 1415 г. он вел интенсивные переговоры с Царьградом по поводу создания киевской митрополии и возведения на этот пост Григория Цамблака [443, 178; 471, 38]. Однако когда окончательно выяснилась непримиримость константинопольского патриарха Евфимия, Витовт созвал осенью 1415 г. церковный собор в Новгородке, на котором Григорий Цамблак и был провозглашен киевским митрополитом [33, № 38; 38, 414; 44, 56—57; 163, II, 377]. Характерно, что ни Витовт, ни Цамблак не думали тогда ограничивать сферу влияния новой митрополии границами великого княжества Литовского²².

Уже в первом митрополичьем послании Цамблак не только допускал прямые нападки на Фотия, но и подчеркнуто называл его «бывшим» митрополитом [443, 180]. Естественно, что в этих условиях сам Фотий, а также поддерживавшие его, с одной стороны, московский князь, а с другой — царьградский патриарх встали на путь дискредитации Цамблака, а также всех участников церковного собора в Новгородке [33, № 39, 315—356; 46, 145—146]. Фотий предал Цамблака проклятию в начале 1416 г., разоблачал этого иерарха в специальных посланиях псковичам, киевлянам [33, № 41]. Цамблак обвинялся в попытках подкупить патриархию, а также в симпатии к латинству. В этом же духе действовали царьградские патриархи Евфимий (он умер в марте 1416 г.), а также его преемник Иосиф II: оба они отлучили Цамблака от церкви и предали проклятию [33, № 40; 38, 419; 163, II, 370—377; 443, 181].

Естественно, что все эти действия Царьграда, Фотия и московского правящего дома вызывали соответствующую реакцию самого Цамблака, а также Витовта и Ягайло. Очень скоро резиденция Цамблака была перенесена из Киева в Вильно²³, одновременно появились симптомы сближения нового митрополита с «латинством» [443, 181; 471, 45].

Показательно, что в мае 1417 г. римский папа Мартин утвердил Ягайло и Витовта в звании викариев римской церкви в Жмуди, Пскове, Новгороде и других русских землях [105, II, № 25, 26, 20—22; 77, № 62, 107]. Дальнейшим шагом на этом пути была поездка Григория Цамблака на Констанцский собор, совершенная в начале 1418 г., но задуманная, вероятно, значительно раньше. Эта миссия Цамблака представляется весьма сложным и вместе с тем заметным событием данной эпохи. Нам кажется, что в рассматриваемом эпизоде отразился в какой-то мере весь тот комплекс политических противоречий, который был присущ тогдашней международной жизни Восточной Европы.

Если само создание киевской митрополии было связано, как мы видели, с ходом борьбы Витовта против Василия и Фотия, то поездка нового митрополита на Констанцский собор свидетельствовала уже о стремлении польско-литовского государства, с одной стороны, и римско-католической церкви — с другой, использовать вновь созданную киевскую (виленскую) митрополичью кафедру в более широком плане. Речь шла, по существу, о попытке форсировать с помощью митрополита Цамблака унию православной церкви с католической [127, 128; 665, 127—128].

О желании найти такое применение Цамблаку говорила переписка Ягайло с папой Мартином V (1417—1431); в частности, в своем письме от 1 января 1418 г. польский король не только информировал папу о посольстве «митрополита всея Руси» Цамблака и о целях этого посольства, но также выражал радость по поводу «окончания схизмы» [88а, 98—100].

Характерно, что эту линию Ягайло в отношении Цамблака как будто поддерживал Витовт, однако он поддерживал ее лишь в той мере, в какой сам чувствовал себя тогда «вассалом» польского короля²⁴. На примере отношения к Цамблаку мы видим, что Витовт только формально был солидарен с Ягайло, а по существу преследовал уже в данном случае свои конкретные политические цели, те самые цели, которые были связаны с его возвратом к старой программе создания независимого «литовско-русского королевства», а может быть, и более обширного государства в Юго-Восточной Европе (см. стр. 223—236, 374—380 данной работы).

О таком сложном подходе Витовта к миссии Цамблака свидетельствовали, с одной стороны, совместная с Ягайло отправка нового митрополита на Констанцский собор, выразившаяся в факте написания близких по содержанию писем от короля и литовского князя к папе Мартину V [443, 189—195, 202; 618, 347—349], в подборе сопровождавших Цамблака лиц (в его многочисленной свите были гнезненский архиепископ Николай Тромба, а также представители западнорусской церкви — из Полоцка, Киева, Львова, Перемышля и т. д. [443, 191—192; 471, 45—47]), в составлении официальной речи Цамблака, которую от его имени прочел магистр из Чехии Маврикий и т. д. [471, 46], а с другой стороны, реальное поведение на соборе киевского митрополита, который, действуя, несомненно, по тайной инструкции литовского князя, отказался участвовать в осуществлении церковной унии [127, 135—137; 95, 376], предложив лишь провести диспут на данную тему [443, 199, 202, 206].

Таким образом, становится очевидным, что для Витовта тогда было важно в Польше поддерживать иллюзию своей вассальной зависимости от польского короля, а также видимость максимальной приверженности к католической церкви (для этого, в сущности, Витовт и согласился послать Цамблака на Констанцский собор)²⁵, а в великом княжестве Литовском и Русском было важно создавать не только впечатление своего политического могущества, но и впечатление такого правителя, который если и не был защитником православия, то, во всяком случае, был холоден к католичеству и вообще равнодушен к противоречиям церковно-религиозного порядка.

Но визит Григория Цамблака интересовал не только Витовта и Ягайло. К этой поездке было тогда приковано внимание Царьграда, Орды, Великого Новгорода, а вероятно, и Москвы. Не случайно в состав свиты Цамблака, разумеется не без ведома Витовта, были включены как новгородские представители, так и посланцы каких-то ордынских улусов и волошских воевод [553, 134; 73а, 47]. Возможно, что Григорий Цамблак, находясь в Констанце, вел переговоры и с дипломатами византийского императора Иоанна [443, 204, 205].

Все эти обстоятельства (включение в свиту Цамблака новгородцев, валахов, ордынцев, установление контактов с царьградскими дипломатами), разумеется, были хорошо известны Витовту.

Судя по всему, они были результатом не каприза литовского князя, а признаком «вызревания» каких-то новых политических замыслов главы великого княжества Литовского и Русского. Данные обстоятельства говорили о том, что литовский князь не только хотел в лице этих представителей иметь тогда свидетелей сдержанности митрополита всея Руси к римско-католической церкви, но и стремился обеспечить в дальнейшем поддержку планам превращения Литовско-Русского княжества в независимое государство именно со стороны Новгорода, Валахии, Орды, а также Царьграда.

Совершенно естественно, что чрезмерная политическая активность Витовта и его митрополита Цамблака не могла оставаться не замеченной в Москве. Мы помним, что митрополит Фотий самым энергичным образом изобличал «мятежного» Цамблака, противодействовал его акциям в Пскове, Великом Новгороде [33, № 40, 41, 43, 44, 45, 48]. Но было бы ошибкой считать, что этим ограничивалась сфера борьбы митрополита всея Руси Фотия со своими противниками.

В его распоряжении тогда находилось еще одно, весьма важное по тем временам средство политической борьбы, которым он широко и, можно сказать, умело пользовался. Речь идет об участии митрополита в создании особого летописного свода, получившего наименование «Полихрона» Фотия [427, 133—135; 323, 142—147, 264, 306, 313].

Хотя «Полихрон» как отдельный памятник до нас не дошел, тем не менее его существование после трудов А.А. Шахматова, М.Д. Приселкова, Д.С. Лихачева представляется вполне реальным.

Завершение Фотием к 1418 г. особого летописного свода было доказано, между прочим, тем обстоятельством, что хорошо известные нам летописи (Новгородская IV, Софийская I, Ермолинская, отчасти «Хронограф») в изложении исторического развития Руси до 1418 г. исходили из единой общерусской фактологической основы, развивали одни и те же идеологические взгляды, выдвигали одни и те же политические концепции единства русской земли.

* * *

Но сколь бы ни очевидны были главные политические тенденции всей летописной деятельности Фотия в эти годы, в ней оставалось все же много неясного. Прежде всего были непонятны причины, обусловившие «завершение» работы над «Полихроном» именно в 1418 г.

М.Д. Приселков прямо указывал на «невозможность приурочения этой работы по времени ее появления к какому-либо политическому моменту жизни русской земли или митрополии всея Руси» [323, 146].

Между тем, оставляя этот вопрос открытым, мы, в сущности, лишаем себя возможности использовать еще один аргумент в пользу наших предшествующих наблюдений, лучше понять не только последующую судьбу «Полихрона», но и многие стороны политической жизни Московской Руси, Великого Новгорода, великого княжества Литовского в 20-е годы XV в.

Нам представляется, что решение этого сложного и по-своему важного вопроса следует искать в причинах более широкого плана. Прекращение работы над «Полихроном» следует связывать с наступлением в те годы какого-то важного перелома во всей международной жизни Восточной Европы, с возникновением нового соотношения сил на этой части Европейского континента, подготовленного, с одной стороны, торжеством тенденции феодального распада ордынской державы, а с другой — не только соответствующим усилением Московской Руси и польско-литовского государства, но и осложнением отношений между ними.

Политическое развитие восточноевропейских стран в 1414—1417 гг., происходившее в условиях борьбы Едигея с Витовтом и Ягайло, в обстановке сотрудничества правителя Орды с Великим Владимирским княжением, привело, как мы видели, к преобладанию московского влияния в Нижнем Новгороде, в Пскове и Великом Новгороде, а также, возможно, в Твери и Рязани. Не исключено, что политические успехи, достигнутые в это время Северо-Восточной Русью, оказали какое-то воздействие и на поведение сепаратистских элементов Литовской Руси²⁶.

Нам представляется, что наиболее крупным политическим событием, свидетельствовавшим об активизации русских феодалов великого княжества Литовского в то время, было освобождение Свидригайло, совершенное ранней весной 1418 г.

Являясь знаменем определенных кругов западнорусской знати, оставаясь после 1408 г. символом их союза с Великим Владимирским княжением, князь Свидригайло в течение своего десятилетнего заточения представлял для Ягайло и Витовта серьезную политическую опасность. Весьма характерно, что польский король и литовский князь постоянно боялись, как утверждал Длугош, использования Свидригайло «князьями и папами Руси, которые были к нему расположены за то, что он благоприятствовал их порядкам и обычаям» [75, XI, 200]. Длугош подчеркивал, что боязнь такого оборота дела заставляла Ягайло и Витовта держать своего пленника под особо бдительным наблюдением [75, XI, 200—201].

Однако эта бдительность все же себя не оправдала. При прямом содействии западнорусских феодалов, «князей Дашко, Александра, Носа и других в середине апреля Свидригайло был освобожден из Кременецкого замка» [618, 192—193]. Это событие было настолько значительным, что оно сразу оказалось в фокусе международной политики. Весьма показательно, что подробными сведениями об этом факте располагало не только Польско-Литовское государство, но также Орден и Империя [71, № 768]. Интерпретация этого события польско-литовской стороной, как мы знаем, была сделана позднее Длугошом [75, XI, 200], а потом Стрыйковским [104, II, 109].

В курсе дела оказалось и московское правительство; подробными сведениями об этом событии располагал, во всяком случае, «Полихрон», которых мы не находим ни в польско-литовских, ни в орденских документах той эпохи.

Это событие сразу привлекло внимание и Ордена; от различных комтуров последовали ливонскому магистру донесения об этом факте, донесения, которые не только подтверждали сведения, содержащиеся в «Полихроне» Фотия, но и кое в чем их дополняли. Так, комтур из Динабурга писал уже 10 апреля 1418 г. о бегстве Свидригайло, подчеркивая, что этот князь получил энергичную поддержку со стороны местной знати, что он имел на своей стороне сильное войско и много народа [71, № 766, 768]. Он сообщал также о том, что бегство произвело очень сильное впечатление на Витовта, который предпочел после этого события в течение нескольких недель скрываться в Троках [71, № 766, 405]. Более того, как сообщал 11 апреля 1418 г. один из комтуров Ордена, освобождение Свидригайло привело к потере Витовтом контроля над большей частью территории своего княжества [71, № 767, 406]. Комтур Рагнеты сообщал о том, что Свидригайло стал, по одним утверждениям, обладателем Валахии, по другим — Подолии [71, № 768, 406].

Хотя Свидригайло вскоре после своего освобождения направился к императору Сигизмунду [618, 192—193] (кстати, часто использовавшему сепаратистские антипольские настроения феодалов Литовской Руси), тем не менее возвращение к политической деятельности этого «героя» 1408 г., выступавшего тогда союзником московского правящего дома, могло и теперь при определенных обстоятельствах содействовать дальнейшему усилению Северо-Восточной Руси, выдвигавшей с помощью Фотия широкую общерусскую программу²⁷.

Поэтому ничего не было удивительного в том, что в данных условиях Едигей, несмотря на все более заметные симптомы распада своего «улуса», стал самым энергичным образом добиваться ослабления Московской Руси. В его распоряжении находились традиционные приемы ордынской тактики, основанной на поддержании хорошо известного нам равновесия между конкурировавшими друг с другом странами Восточной Европы.

Оставаясь верным этой тактике, Едигей в 1418—1419 гг. попытался ослабить Великое Владимирское княжение как с помощью поощрения внутренних сепаратистских сил в рамках Северо-Восточной Руси, так и с помощью создания антимосковской коалиции в виде ордынско-литовского союза.

Весьма характерно, что Едигей стремился ослабить Московскую Русь не противопоставлением последней всего польско-литовского государства, а лишь противопоставлением Москве великого княжества Литовского и Русского. В этом была своя логика. В Орде, судя по ряду данных, прекрасно понимали, что сталкивание Великого Владимирского княжения с Польшей и Литвой как целым могло привести в тот период к размежеванию борющихся сил не по государственно-политическим, а по национально-религиозным признакам, могло привести, в частности, к восстановлению союза московского князя Василия с князем Свидригайло или к чему-либо подобному. Разумеется, что такой исход дела не устраивал ордынскую дипломатию.

Орда стремилась столкнуть восточноевропейские государства таким образом, чтобы исключить возможность соглашения между ними, чтобы сделать абсолютно нереальным объединение всех русских земель или большей их части вокруг одного какого-либо центра. Как это ни парадоксально, но условием столь эффективного с точки зрения Орды сталкивания было наличие у двух борющихся сторон близких, если не адекватных внешнеполитических программ, в частности наличие как при московском, так и при виленском дворах хорошо известной нам общерусской программы. Поэтому не приходится удивляться тому, что Едигей в 1418—1419 гг. стал сочувствовать возвращению Витовта к его широким политическим планам 1398 г., когда литовский князь совместно с Тохтамышем попытался, как мы помним, осуществить свою общерусскую программу путем подчинения великому княжеству Литовскому и Русскому не только Великого Новгорода, Пскова, Рязани, но и самой Москвы [45а, I, 423].

Интерес Едигея к возвращению Витовта на позиции «православной» общерусской программы в данное время проявился, как нам представляется, не только в том, что на рубеже 1417—1418 гг. были установлены какие-то контакты между Ордой и Витовтом [71, 307, 401], но и в том, что ордынский правитель счел нужным направить вместе с Цамблаком, ехавшим на Констанцский собор, своих наблюдателей [553, 134; 665, 128]. Эти татарские спутники киевского митрополита должны были составить себе четкое представление о реальном значении политических демаршей Цамблака на соборе католической церкви, должны были получить точные сведения о практических результатах этой миссии.

Между тем само поведение Витовта в это время свидетельствовало о том, что литовский князь, почувствовав возможность нового сближения с Ордой, решил встать на путь возрождения программы 1398 г., на путь более последовательного осуществления своей общерусской программы.

На тесную связь наметившегося ордынско-литовского сближения с появлением этих новых веяний в политике Витовта указывало не только предоставление ордынским дипломатам возможности сопровождать Цамблака в Констанцу, но и сама позиция киевского митрополита на соборе, которая формально укладывалась в рамки пожеланий польского короля Ягайло, а по существу совпадала с тогдашними замыслами Едигея. По-видимому, реальная позиция Цамблака на соборе, сделавшая очевидным отказ литовского князя от форсирования церковной унии, в полной мере устраивала тогдашнего правителя Орды, содействовала установлению более глубокого взаимопонимания между Егидеем и Витовтом.

Появление весной 1418 г. на политической арене Свидригайло, того самого князя, который еще в 1408 г. пытался вести борьбу против Витовта и Едигея в тесном союзе с Великим Владимирским княжением, теперь послужило толчком к еще большему сближению правителя Орды с главой великого княжества Литовского и Русского, оказалось тем фактором, который заставил Витовта и Едигея еще более последовательно придерживаться рамок «православной», общерусской программы.

Результаты происшедших сдвигов в политических взаимоотношениях Литвы с Ордой не замедлили сказаться. Тогда же, в 1418 г., Едигей попытался с помощью хорошо известных ему приемов начать новое «распыление» сил Великого Владимирского княжения.

По всей вероятности, именно его инициативе следует приписать еще одно бегство из Москвы нижегородских князей Борисовичей, происшедшее в том же, 1418 г. «В лето 6926 князь Данило Борисович съ братомъ Иваномъ Новгородские, — читаем мы в Симеоновской летописи, — бежаша съ Москвы от великого князя Василия Дмитриеча» [45, 164—165].

Хотя летописец не говорит об уходе князей Борисовичей именно в Орду, тем не менее вся их предшествующая деятельность является как бы доказательством того, что они и на этот раз направились в Сарай, надеясь здесь получить поддержку своим притязаниям на нижегородскую «отчину»²⁸.

У нас нет доказательств прямого участия ордынской дипломатии в ослаблении позиций Владимирского княжения на Волхове в 1418—1420 гг., тем не менее происходившие тогда перемены всей восточноевропейской политики Едигея не могли не оказать влияния на общую расстановку сил в Восточной Европе, а вместе с тем и на развитие отношений Новгорода с Москвой.

Если крупное антифеодальное движение, развернувшееся в 1418 г. на новгородской земле, было важным событием внутренней жизни боярской республики [38, 421—424; 302, 180; 137, 178—182], то прием Новгородцами в начале 1419 г. опального в Москве князя Константина [38, 427; 30, 404, 412] свидетельствовал о новых внешнеполитических установках Великого Новгорода, о его стремлении ослабить связи с Владимирским княжением. Такие изменения московско-новгородских отношений могли быть результатом возникновения новой расстановки сил в Восточной Европе, в частности следствием перемен ордынской политики 1418—1419 гг.

Весьма показательным в этом смысле политическим шагом Едигея 1419 г. было прямое обращение к Витовту, содержавшее предложение сотрудничества между Ордой и великим княжеством Литовским, направленным против Северо-Восточной Руси.

Об этой акции Едигея подробно сообщает Длугош. Он указывает на то, что в 1419 г. Едигей направил в Литву послов, которые вручили Витовту специальное послание ордынского правителя, а также передали ему, традиционные на востоке подарки: трех верблюдов и несколько десятков отборных коней.

Пересказывая обращение Едигея к литовскому князю, польский хронист сохранил все своеобразие восточной дипломатической переписки, подчеркнув тем самым, что им был использован текст ордынского оригинала [71, 443, прим. 3].

«Не могу скрыть от внимания пресветлейшего князя, — так передавал Длугош слова Едигея, адресованные к Витовту, — что оба мы с тобой приближаемся к закату жизни. Не пристойней ли нам провести конец жизни в согласии и мире, чтобы кровь, пролитая в войнах между нами, впиталась в землю, чтобы ветер развеял взаимные упреки и проклятия, чтобы огонь уничтожил гнев и ожесточение между нами, чтобы пожары, все еще пылающие в наших странах, были погашены водой» [75, XI, 220].

Хотя некоторые историки относятся к данной информации польского хрониста с определенным скептицизмом [350, 193], нам представляется, что она заслуживает доверия. Достоверность этого сообщения Длугоша подтверждается не только тем обстоятельством, что сближение Едигея с Витовтом в 1418—1419 гг. хорошо вписывается в сложившуюся к тому времени политическую обстановку в Восточной Европе, но и самим характером данной информации польского хрониста, носившей явные следы использования текста послания Едигея. Следует также иметь в виду, что факт прибытия посольства Едигея к Витовту в 1419 г. находит себе подтверждение и в орденских документах [71, № 828, 443; 85, V, № 2208].

Правда, все эти сведения как бы вступают в противоречие с фактом скоро наступившего разрыва между Витовтом и Едигеем, фактом, который, видимо, и порождал известный скептицизм историков в отношении информации Длугоша.

Действительно, в конце 1419 г. еще один случайно уцелевший сын Тохтамыша, Кадыр-берды, при поддержке крымских феодалов (Ширинских мурз), а также самого Витовта выступил против Едигея. В завязавшейся борьбе оба они погибли, сначала Кадыр-берды где-то на Яике, потом Едигей в Крыму, очистив тем самым путь к золотоордынскому трону Улуг-Мухаммеду, непосредственному ставленнику литовского князя.

Однако все эти перемены на ордынском престоле, как и факт разрыва Витовта с Едигеем, последовавший на стыке 1419—1420 гг., отнюдь не опровергают, по нашему мнению, происшедшего в 1418 — начале 1419 г. сближения между Сарай-Берке и Вильно. Мы не должны забывать, что Витовта в те годы интересовала не персональная дружба с Едигеем, а установление максимально прочного союза с ордынской державой. Совершенно очевидно, что достижение этой дели лучше могло быть обеспечено не с помощью столь ненадежного союзника, каким был Едигей, а с помощью таких прямых литовских ставленников, какими были Кадыр-берды и Улуг-Мухаммед. Поэтому разрыв Витовта с Едигеем, появление в Орде сначала Кадыр-берды, а потом Улуг-Мухаммеда [350, 194, 195, 202] следует рассматривать не и качестве событий, которые якобы ставят под сомнение происшедшее в 1418 — начале 1419 г. сближение Литвы с Ордой, а в качестве подтверждения этого сближения, которое указывает на известную устойчивость наметившейся тенденции в развитии ордынско-литовских отношений²⁹.

Весьма характерно, что наличие этой новой тенденции в развитии отношений Витовта и Орды очень скоро сказалось на ходе всей международной жизни Восточной Европы, проявилось в тогдашнем политическом развитии как Московской Руси, так и великого княжества Литовского.

Так, почувствовав возможность опереться на Орду, глава великого княжества Литовского и Русского Витовт решил приступить к осуществлению своей общерусской программы. Именно в связи с этими новыми устремлениями Витовта и следует, по нашему мнению, рассматривать его неожиданный разрыв с Цамблаком и столь же неожиданное сближение с митрополитом Фотием [33, № 49, 419—422].

Несмотря на то что осуществленная Витовтом замена Цамблака Фотием уже давно привлекала внимание историков, в данной проблеме все же остается много неясного и спорного.

Остается, в частности, нерешенным вопрос о том, умер ли в действительности Григорий Цамблак в 1419 г. или он продолжал жить и после этого года, но уже не в качестве митрополита киевского и всея Руси, а в качестве скромного монаха одного из монастырей Молдавии.

В Новгородской IV летописи сказано, что Цамблак действительно умер в 1419 или в самом начале 1420 г. [45, 165; 38, 426]. Вместе с тем существует недатированное письмо польского короля к римскому папе Мартину V, в котором Ягайло также говорит о смерти Григория Цамблака (папа направил ответ на это письмо в 1422 г.) [443, 215 и сл.]. Таким образом, историк имеет как будто формальные основания признавать датой смерти Г. Цамблака 1419 г.

Однако нам представляются эти основания недостаточными. В самом деле, если учесть, что летописи, сообщая о смерти Цамблака, опираются прежде всего на «Полихрон» Фотия, т. е. на информацию лица, больше всего заинтересованного в естественной кончине своего конкурента и предшественника по киевской митрополии («живой» Цамблак, силой устраненный со своего поста, порождал бы опасную для Фотия раздвоенность в западнорусской церкви, а «мертвый» создавал видимость законной преемственности и обеспечивал тем самым нужную ему политическую стабильность на данных территориях), если учесть, кроме того, что для польского короля смерть Григория Цамблака была также выгодна (признать в письме к папе этого митрополита «живым» означало бы признать ошибочность данной им в 1418 г. рекомендации Цамблака как иерарха, якобы способного осуществить церковную унию, значило бы продемонстрировать свою терпимость к сотрудничеству Витовта с царьградским митрополитом всея Руси Фотием), придется согласиться, во-первых, с тем, что показания источников о смерти этого загадочного иерарха в 1419 г. весьма ненадежны, а во-вторых, что точка зрения Мелхиседека и Яцимирского, отрицавших смерть Цамблака в этом году и отстаивавших факт вынужденного его ухода из Киева в Молдавию, заслуживает самого серьезного внимания.

И действительно, в данном случае речь должна идти не о естественной замене умершего митрополита новым митрополитом, а о такой замене одного иерарха другим на этом высоком посту, которая была обусловлена обстоятельствами, сугубо политического порядка, в частности была связана с возникновением новой расстановки сил в Восточной Европе, продиктована появлением новых общеполитических установок главы великого княжества Литовского и Русского. Нам представляется, что именно наметившееся тогда сближение Литвы с Ордой не только содействовало возрождению той политической программы, которая была сформулирована еще в 1398 г. Витовтом и Тохтамышем, но и повлияло определенным образом на дальнейшую судьбу двух митрополитов. Так, в этих новых политических условиях Григорий Цамблак действительно уже не мог быть эффективным орудием в руках Витовта.. Хотя Цамблак, как мы помним, на Констанцском соборе не форсировал церковной унии, тем не менее сам факт его поездки к римскому папе делал этого митрополита малопопулярной фигурой среди православного населения как Северо-Восточной, так и Западной Руси. Данное обстоятельство, естественно, затрудняло дальнейшее участие митрополита Цамблака в осуществлении «православной» общерусской программы Витовта и практически ставило вопрос об уходе этого иерарха из активной политической жизни.

В ином положении оказался другой митрополит всея Руси — Фотий. Защищая интересы Константинополя на посту русского митрополита, Фотий, разумеется, не мог сохранять пассивность и спокойствие, когда в результате литовско-ордынского сближения наметилась перспектива политического преобладания Витовта в Восточной Европе. Стремясь любой ценой сохранить свое положение в русской церкви, Фотий, возможно, сам взял на себя инициативу сближения с главой великого княжества Литовского и Русского. Но если даже инициатива в этом деле принадлежала не Фотию, а самому Витовту, то это обстоятельство, пожалуй, уже не является столь существенным по сравнению с самим фактом длительного их сотрудничества, начавшегося в 1419—1420 гг. и завершившегося только в 1430 г.

Но, отмечая факт сближения митрополита Фотия с Витовтом, мы не должны забывать того обстоятельства, что этот представитель Царьграда на Руси отнюдь не разрывал своих отношений и с московским великим князем. Хотя Фотий прервал в 1419 г. свою работу над составлением промосковской летописи (так называемого «Полихрона»), тем не менее он, как и его предшественник Киприан, стремился сохранять видимость одинаково лояльных отношений как с Вильно, так и с Москвой. Но хотя внешне митрополит выступал теперь в роли своеобразного арбитра между Василием и Витовтом, на самом деле он в большинстве случаев оказывался на стороне чрезмерно усилившегося тогда главы великого княжества Литовского и Русского. Весьма характерным в этом отношении был тот факт, что Фотий обязал великого князя московского в его духовной грамоте 1423 г. «приказать» «сына своего князя Василия и свою княгиню (Софью Витовтовну. — И.Г.) и свои дети своему брату и тестю, великому князю Витовту» [16, № 22, 62].

Примечания

1. Хаммер-Пургшталь [522, 377], М. Ждан [675, 569], Б. Шпулер [653, 153] считают, что Керим-берды царствовал с 1413 по 1417 г. Эти историки склонны думать, что он расправился в начале 1414 г. со своим братом, ставленником Витовта Бетсабулой [75, XI, 221; 675, 566].

2. Шильтбергер утверждает, что «Керим-берды после пятимесячного царствования уступил место своему брату Кепеку» [63, 337]. В «Сборнике летописей» Рашид-ад-Дина мы читаем: «Он, Кепек-хан, сын Тохтамыш-хана, воцарился после Керим-берды, он также не дошел до одного года [царствования], после чего под нажимом Едигея или его ставленников Кепек, видимо, вернулся в Литву» [59, 62].

3. Такая точка зрения была развита в недавно вышедшей работе М.Г. Сафаргалиева. Она подкреплена не только анализом таких письменных источников, как Шильтбергер, Рашид-ад-Дин и др., но также и использованием данных нумизматики. Автор указывает, что монеты Керим-берды, выходившие в Крыму, Сарае, Астрахани, не имели даты, зато монеты Кепека (Булгар, Астрахань) относятся к 1414 г., а монеты Чекры-оглана (Булгар, Астрахань) были выбиты в 1414—1416 гг. [350, 190—191]. О кратковременности правления Керим-берды писал и Колянковский [553, 126].

Эта проблема представляется все же настолько сложной, что невольно возникает предположение о возможности кратковременного «сосуществования» уже в этот период двух-трех ханов в различных частях Орды, ханов, которые придерживались при этом и различной внешнеполитической ориентации.

4. Перечисление ордынских и крымских ханов имеется в «письме» Менгли-Гирея в 1506 г. к великому князю литовскому и королю Александру [629, № 76, 290].

5. Без этой поддержки вряд ли Константинополь форсировал бы женитьбу наследника византийского престола будущего Иоанна VIII Палеолога на дочери московского князя Василия Анне. Этот брак состоялся, как известно, в 1411 г. при содействии того же митрополита Фотия [46, 143—144; 48, 240; 163, II, 365; 213, III, 293].

6. Пресняков [317, 375] вряд ли был прав, когда утверждал, что Фотий стоял «в стороне от политической борьбы».

7. Мы помним, что еще в 1408 г. наиболее важные здания города Владимира были отремонтированы, кафедральный собор Богородицы (позднее Успенский собор) был украшен живописью Андрея Рублева [223, III, 132; 190, 31—36; 248, 223, 160].

8. Трудно согласиться с утверждением Голубинского о том, что целью захвата Фотия был только денежный выкуп [163, II, 365].

9. Насколько важное значение придавали этим владимирским «святыням» современники той эпохи, видно, между прочим, из «Повести о нашествии Едигея», в которой говорится: «Многославный Владимир... есть "стол земли русския и градъ Пречистые Богоматери... въ нем же и чюдна великая православная съборная церкви Пречистыа Богоматери, еже есть похвала и слава по всей вселенной живущим Христианом, источник и корень нашего благочестия... в ней же чюдотворная икона Пречистыа» [45, 157].

10. Как бы ни скромны были масштабы данных операций начала июля 1410 г. во Владимире, они все же сыграли, видимо, свою роль и в развитии международных событий того времени, явившись, в частности, своего рода политическим фоном для того сражения, которое произошло 15 июля 1410 г. под Грюнвальдом.

11. Эта попытка ослабления Московской Руси, осуществленная по указанию Едигея, видимо, была последней в те годы «антимосковской» акцией этого правителя Орды; уже в августе 1410 г. в Москву прибыло ордынское посольство, которое чрезвычайно напугало Витовта [127, 101, прим. 42].

12. Орденские дипломаты сообщали в конце 1409 г. о намечавшемся политическом сотрудничестве Витовта с Москвой, Псковом и Великим Новгородом [71, № 437, 205].

13. Уже в эти годы Сигизмунд пытался предлагать Витовту «корону».

14. Если в 1411 г. Джелаль-Еддин, Витовт и Ягайло вели важные переговоры в Киеве с представителем тверского дома молодым князем Александром Ивановичем [41, XI, 215, 218], прямым родственником литовского князя (его мать была сестрой Витовта) и участником смоленской кампании 1404 г. на стороне польско-литовских войск [435, II, 503—506], то уже в 1412 г. тот же Джелаль-Еддин, оказавшийся временным правителем Орды, пригласил к себе в Сарай его отца — тверского великого князя Ивана Михайловича [45, 161; 127, 181] и здесь, видимо, рекомендовал ему форсировать установление мирных отношений с виленским двором. «Того же лета, — читаем мы в Никоновской летописи под 1412 г., — взяша велици и князи единачество межи собою, князь великий Витофть Кейстутьевчъ Литовский и князь велики Иван Михайлович Тверский, быти имъ всюде заединъ» [41, XI, 219].

15. Сущность возникавших противоречий состояла, видимо, в том, что Лугвень в создавшихся условиях выступал не столько в роли новгородского князя, сколько в роли наместника польского короля на новгородской почве, что, разумеется, не могло не вызвать недовольства новгородского боярства. Пожалуй, сам Лугвень лишь повторил обвинения новгородцев в его адрес, когда сформулировал положение, что он, Лугвень, составлял с Ягайло и Витовтом одно целое, «занеже есмь с ними (королем и Витовтом. — И.Г.) один человек» [38, 413].

16. «Того же лета поеха, — записано под 1411 г. [44, 55], — Фотей митрополит во Литву и тамо на Киеве постави Савостяна владыку ко Смоленску». Причиной признания Витовтом Фотия в качестве митрополита всея Руси в 1410—1412 гг. было, видимо, данное самим митрополитом обещание сделать своим постоянным местожительством город Киев [443, 165, 175].

17. «В лето 6922 (1414), — читаем мы в Симеоновской летописи, — Фотей митрополит въсхоте итти к Царьграду и яко донде до Литвы, Витовт же не пусти его, но пограбивъ, его возврати к Москву» [45, 161; 38, 413].

18. Есть основание предполагать, что сам Киприан хотел сделать Цамблака своим преемником на посту митрополита всея Руси. Известно, что Киприан вызвал его в 1406 г. из Молдавии к себе, но смерть самого Киприана спутала все эти планы и расчеты. С 1406 по 1414 г. Григорий Цамблак находился, видимо, то в Сербии, то в Константинополе, то в Литве.

19. История Рязанского княжества этих лет из-за недостатка источников трудно реконструируется [209, 135—139; 435, II, 593—595; 246, 255—256]. Известно лишь, что на протяжении первого десятилетия XV в. Рязань находилась в союзе с Москвой [16, № 19, 20, 52—57; 246, 245—255], что в 1408 и 1410 гг. она была разорена Едигеем [42, 482—483; 41, XI, 204, 215], а в 1411 г. рязанский князь сделал попытку восстановить дружбу с Витовтом, в конце же 20-х годов рязанский князь Иван Федорович оказался на службе Витовта [16, № 25, 67—68]. Весьма вероятно, однако, что линия поведения рязанских князей во втором десятилетии XV в. мало чем отличалась от линии поведения князей нижегородских, тверских, да и самого Великого Новгорода. Вполне возможно, что Елец в 1412—1414 гг. стал одним из форпостов Витовта. Он мог оказаться в этой роли как составная часть рязанской земли (так считал А.Н. Насонов [295, 210]), но он мог оказаться и в зависимости от Витовта в качестве центра небольшого «самостоятельного» княжества пограничной зоны. Наличие таких центров в сфере политического влияния Витовта зафиксировали более поздние источники. Так, в докончании 1427—1430 гг. Витовт, декларируя свое «невмешательство» во внутриполитическую жизнь рязанской земли, все же выделял из ее состава ряд особо близких ему центров, примыкавших к зоне Верховских княжеств: Тулу, Берестень, Ретань, Доуожен (около Епифани), Заколотен [16, № 25, 68; 209, 139].

20. Возможно, что этот поход был в какой-то мере спровоцирован попыткой Витовта возвести в начале 1416 г. на ордынский престол своего ставленника Иерем-фердена, который, устранив Чекри-оглана, просидел на царстве очень недолго: он не успел даже организовать чеканку своей монеты. Следующим ставленником Едигея на ордынский престол был Дервиш-хан (1417—1419) [350, 191—192].

21. Во время заседаний Констанцского собора в 1416 г. послы Ягайло осуждали татар и «схизматиков» за их нападения на земли польского короля, указывали на взаимосвязанность этих нападений [127, 129].

22. Уже 1 января 1416 г. ливонский магистр писал великому магистру в Мальбург: «Витовт выдвинул и избрал русского папу или, как его называют, патриарха в Литве и рассчитывает привести к послушанию этому патриарху москвитинов, новогородцев, псковичей — словом, все русские земли» [71, № 657]. Позднее, в 1418 г., польский король в грамоте папе Мартину V прямо называл Цамблака «митрополитом всея Руси» [88а, 98—100].

23. Яцимирский связывает перемещение резиденции Григория Цамблака из Киева в Вильно с 1418 г [443, 212]; нам представляется более оправданным связывать это событие с походом на Киев 1416 г.

24. Мы знаем, что сразу после городельской унии зависимость Витовта от Ягайло была довольно значительной, однако в дальнейшем она уменьшилась, а в конце 20-х годов XV в. дело дошло до открытого конфликта между ними.

25. Цамблак в своей речи на Констанцском соборе специально отметил католическую «набожность» Витовта [443, 192]. Об этом, в сущности, писал и сам Ягайло римскому папе Мартину V [88а, 98—100].

26. Возможно, что усилением московского влияния в Поднепровье следует объяснять факт женитьбы киевского князя Александра (Олелько) Владимировича на дочери московского князя Анастасии (свадьба произошла 22 августа 1417 г.) [435, I, 147]. Характерно, что с этим браком примирился и Витовт. Правда, в данном случае, может быть, проявилась не столько «уступчивость» литовского князя, сколько его «расчетливость». Дело в том, что дочь московского князя Анастасия была одновременно и внучкой Витовта, поэтому данный брачный союз мог в дальнейшем принести определенные политические выгоды и самому главе Литовско-Русского княжества [127, 188].

27. Характерно, что после бегства Свидригайло польский король признал необходимым принять меры предосторожности в отношении южнорусских земель, в частности Подолии, рекомендовав подольской шляхте еще раз присягнуть Витовту [71, 427—428]. Значение этой «рекомендации» мы поймем, если учтем, что «дедичем» этой территории до 1408 г. был Свидригайло [553, 77, 81], что в 1408—1411 гг. она находилась под контролем королевских старост и только в 1411 г. была передана Витовту [553, 109].

28. Пребывание князей Борисовичей в Орде подтверждается двукратным получением князем Даниилом ярлыка от Улуг-Мухаммеда, занявшего ханский престол в 1421 г. [170а, 141—144].

29. Показательно, что один из сыновей Едигея, Навруз, оставался позднее, при Улуг-Мухаммеде, вплоть до середины 30-х годов XV в. [11а, 14].

Предыдущая страница

К оглавлению

Следующая страница