Политическая жизнь стран Восточной Европы в первом десятилетии XV в.

Ритм политической жизни восточноевропейских государств в первом десятилетии XV в. определялся, как и в предшествующий период, не только их внутренним поступательным развитием, но также значительным воздействием международного фактора, в частности воздействием таких мощных государственных организмов того времени, как ордынская держава, Империя, Орден, а вместе с тем и таких заметных политических сил рассматриваемой эпохи, как Рим и Константинополь.

Если иметь в виду тогдашнюю восточноевропейскую политику ордынского государства, политику последнего ордынского «самодержца», Едигея, то ее действенность во многом зависела, как и раньше, от уровня «централизованности» этого государства, а также от его отношений с Мавераннахром.

Указанная зависимость давала себя знать на всем протяжении политической карьеры Едигея. Но эта зависимость была очевидной и в самом ее начале, когда в результате решительной победы правителя Мавераннахра Тимура над ордынским царем Тохтамышем (15 апреля 1395 г.) не только реально обозначились два варианта дальнейшего развития ордынской державы, но и определились в связи с этим различные политические возможности ордынской дипломатии в Восточной Европе. Так, первый вариант наметился сразу после победы на Тереке, когда Тимур, поверивший в свое полное торжество над Тохтамышем, стремился сохранить политический и экономический потенциал Орды¹, а также старался проводить восточноевропейскую политику в рамках традиционного ордынского великодержавия, имея в виду сохранение власти Орды над Восточной Европой методами искусственного поддержания равновесия между ведущими государствами данной части Европейского континента².

Второй вариант политического развития ордынской державы определился после того, как Тимур, оказавшись перед фактом нового «воскрешения» Тохтамыша, встал на путь решительного подрыва ее экономики³, а также превращения относительно «централизованной» Орды в комплекс полусамостоятельных или самостоятельных «улусов», которыми стали теперь управлять соперничавшие друг с другом Койричак, Тимур-Кутлук, Едигей, Таш-Тимур и др. [350, 174—175].

Естественно, что указанные сдвиги в хозяйственном и политическом развитии Золотой Орды не могли не сказаться на характере деятельности ордынской дипломатии в Восточной Европе, не могли не ослабить ее реальных связей со странами данного региона. По всей видимости, одним из прямых результатов продолжавшегося около трех лет ордынского «невмешательства» в дела восточноевропейских стран сказалась явно обозначившаяся в 1395—1398 гг. активизация сдерживаемых до сих пор процессов консолидации русских земель, получивших яркое выражение ев сближении Владимирского княжения с Литовской Русью, в фактах тесного сотрудничества в эти годы Витовта, Василия I и Киприана.

Однако характер взаимоотношений ордынской дипломатии со странами Восточной Европы стал иным, как только Едигею в 1398 г. удалось преодолеть «полицентризм» Золотой Орды и стать фактическим правителем всей ордынской державы при номинальном царе — Тимур-Кутлуке⁴.

С этого момента заметно активизируется ордынская политика как в отношении Мавераннахра, Хорезма, так и в отношении Восточной Европы. Едигей не только вынудил тогда Тохтамыша перебраться из Крыма в Литву к его союзнику Витовту, но и каким-то способом обеспечил нейтралитет Владимирского княжения, что было особенно важно накануне решающей схватки ордынских армий с войсками великого княжества Литовского, происшедшей на берегах Ворсклы.

Одержав победу в 1399 г., Едигей получил еще большую возможность осуществлять традиционную великодержавную политику Орды в Восточной Европе, добиваясь сохранения ордынской власти в данном регионе не только путем искусственного выравнивания сил между ведущими восточноевропейскими государствами, но и путем все более изощренного сталкивания их друг с другом. Так, опираясь на возросшую мощь вновь «централизованной» ордынской державы, Едигей не только старался парализовать процессы консолидации русских земель и затруднить сближение Владимирского княжения с великим княжеством Литовским на основе «общерусской программы», но и стремился обострять существовавшие между этими княжествами противоречия до такой степени, при которой вооруженные конфликты на московско-литовских рубежах становились неизбежными. Но, говоря о восточноевропейской политике ордынской державы на рубеже XIV—XV вв. с ее «историческими правами» на древнерусские территории, с ее хорошо разработанной тактикой сталкивания русских князей друг с другом, с ее практикой весьма целенаправленной раздачи ярлыков на те или иные княжения, со всем тем, что так умело использовалось и для сохранения ордынской власти в данном регионе, и для сдерживания процессов консолидации русской земли, мы должны помнить, что страны Восточной Европы испытывали на себе весьма значительное влияние и других политических сил того времени, в частности влияние таких западных соседей, как Империя и Орден, с одной стороны, феодальная Польша — с другой.

Мы не можем не учитывать, что это была эпоха, когда Империя и Орден [567, 530, 603, 672] в тесном контакте с римской курией [665, 613, 614] выдвигали обширную программу территориальной экспансии как в Юго-Восточной [541, 643], так и в Северо-Восточной Европе [566, 567, 587], эпоха, когда император Сигизмунд, несмотря на свое поражение под Никополем в 1396 г. [642, 550], продолжал вынашивать планы широкого «европейского универсализма» с целью распространить свое влияние на значительные территории юго-восточной и северо-восточной частей Европейского континента [466, 603].

Вместе с тем мы не можем забывать, что это был тот важный период в истории феодальной Польши, в течение которого она выдвигала свой вариант «универсализма», свой план переустройства Восточной Европы, нацеленный не только на сдерживание Империи [527, 528, 603] и решительное ослабление Ордена [503, 525, 557, 566, 587], но и на упрочение польско-литовской унии [451, 517, 527, 460, 527] и усиление позиций католической церкви [444, 447, 490, 491], а кроме того, и на утверждение польского влияния в придунайских княжествах [623, 643, 447]. Мы не должны также упускать из виду и то обстоятельство, что это был тот этап в истории Византии, когда она, несмотря на усиливающийся турецкий натиск, продолжала поддерживать самые интенсивные связи с православными странами Восточной Европы, осуществлять тесное взаимодействие с православной церковью русской земли, рассчитывая на ее политическую и материальную помощь [213; 607; 604; 480а, 489, 492].

Таким образом, весьма сложной и запутанной была международная обстановка, в которой происходило политическое развитие стран Восточной Европы на протяжении первого десятилетия XV в. Тем не менее учет всего комплекса международных отношений той эпохи представляется необходимым при изучении конкретного хода тогдашней политической жизни таких восточноевропейских государств, как Великое Владимирское княжение и великое княжество Литовское и Польша.

* * *

Анализ политических событий, происходивших на территории Восточной Европы в конце XIV столетия, уже показал нам, насколько тесно переплеталось тогдашнее развитие великого княжества Литовского и Великого Владимирского княжения с общим ходом международной жизни того времени. Изучение указанных событий убеждает нас в том, что важные изменения в соотношении сил восточноевропейских стран рассматриваемой эпохи действительно происходили при том или ином участии соседних феодальных государств. Однако данное наблюдение отнюдь не равнозначно признанию того положения, что такое участие формировало весь ход исторического развития восточноевропейских стран, определяло магистральные исторические процессы, происходившие тогда в этой части Европейского континента. Речь в данном случае может идти лишь о том, что внешние силы, вмешиваясь в политическую жизнь стран рассматриваемого региона, только использовали в своих интересах протекавшие здесь закономерные исторические процессы.

Об этом свидетельствует, как нам представляется, и анализ политического развития стран Восточной Европы на протяжении первого десятилетия XV в.

Как мы уже видели, победа, одержанная Едигеем на берегах Ворсклы в августе 1399 г., лишила Литовско-Русское княжество той ведущей роли, которую оно играло в политической жизни всех русских земель, всей Восточной Европы конца 90-х годов XIV столетия. Но если великое княжество Литовское не могло теперь претендовать на ведущую роль в реализации программы консолидации Руси, то это, разумеется, не означало, что данная программа вообще перестала существовать.

На протяжении ряда лет после 1399 г. программу восстановления целостности русской земли пыталось реализовать Владимирское княжение. Именно Москва при поддержке внутренних сил феодальной Руси, а также при содействии Царьграда стала тогда главным объединительным центром. Именно в Москву вскоре после Ворсклы прибыл митрополит всея Руси Киприан, и здесь в 1401 г. произошел съезд ведущих церковных деятелей Северо-Восточной и Юго-Западной Руси [41, XI, 185]. Именно на сторону Москвы в эти годы перешли такие крупные центры русской земли, как Смоленск [30, 397; 48, 231; 41, XI, 185] и Рязань [16, № 19; 41, XI, 184, 186, 209, 125, 135—136; 246, 243—245]. Сотрудничал тогда с московским князем Василием Дмитриевичем и Великий Новгород [41, XI, 186]; проявляли тяготение к Москве и суздальско-нижегородские князья [435, 430—431]. Разумеется, эта тенденция объединения русских земель вокруг Москвы, тенденция нового сближения Василия I с литовско-русскими феодалами не могла оставаться не замеченной ни в Польше, ни в ордынской державе.

Реакция правящих кругов Польши была негативной. На первых порах осуждение тенденции объединения русской земли было довольно сдержанным и лишь позднее приобрело более энергичный, наступательный характер. Эта медлительность тогдашних политических лидеров польского государства имела свои причины. Хотя поражение Витовта на Ворскле (обусловленное в какой-то мере и пассивностью Польши) и предотвратило рождение самостоятельного «литовско-русского королевства», хотя эта неудача «короля Литвы и Руси» и создала, казалось, весьма выгодную для польских феодалов расстановку сил в Восточной Европе, тем не менее польское государство, скованное как наметившимся резким усилением Едигея, так и возникшими внутриполитическими трудностями, не смогло сразу перейти к реализации своих планов на востоке, не смогло сразу сделать решительные шаги на пути дальнейшего сращивания Польши и Литвы. Дело в том, что после смерти королевы Ядвиги польские феодалы не считали уже Ягайло «благонадежным» королем Польши, энергичным и последовательным защитником их интересов в Восточной Европе. В глазах польского магнатства и шляхты Ягайло перестал играть роль связующего звена между Польшей и великим княжеством Литовским; по их мнению, он не выполнил данное в 1385 г. обещание относительно инкорпорации Литвы и тем самым «не оправдал свое

пребывание на краковском престоле» [528, І, 471; 6І8, 619]. Это новое отношение польской знати к своему королю литовско-русского происхождения было настолько очевидным, что сам Ягайло предпочел покинуть Краков и двинуться сначала на территорию Галицкой Руси, а затем и на земли великого княжества Литовского и Русского.

В октябре 1399 г. он был во Львове, в ноябре — в Корчине, позднее, по утверждению Длугоша, он оказался на территории Литвы [75, X, 511, 518; 553, 79]. В создавшейся тогда в Польше политической обстановке, напоминавшей во многом обычное «бескоролевье», перед польскими феодалами возникла дилемма: либо искать нового короля для Польши, либо путем новой женитьбы Ягайло на княжне польского происхождения сделать его опять таким «благонадежным» правителем польского государства, который был бы способен продолжать форсирование польско-литовской унии. Правящие круги Польши после некоторых колебаний пошли по второму пути. Они стали искать подходящую невесту для овдовевшего короля Ягайло и одновременно подготовлять почву для оформления нового акта польско-литовской унии.

Невестой Ягайло оказалась внучка короля Казимира — Анна Цилийская (ее матерью была Анна, дочь Казимира, отцом — граф Цилийский Вильгельм) [89, 925; 458, 411—414]. После длительных переговоров зимой 1400/01 г. Анна Цилийская летом 1401 г. прибыла в Краков, а в 1402 г. состоялась ее коронация [75, 508, 517].

Но параллельно с мероприятиями по «восстановлению» позиций Ягайло на польском престоле польское правительство попыталось «восстановить» и польско-литовскую унию. 18 января 1401 г. в Вильно было подписано соглашение между польским королем Ягайло и литовским князем Витовтом [65, № 39], которое в исторической литературе не без оснований рассматривается как новый акт унии Литвы и Польши [126, 105; 176, 127; 511, I, 162]. Формально виленское соглашение 1401 г. не было инкорпорацией Литвы в состав польского государства. Данный акт был лишь обещанием литовско-русских феодалов, а также самого Витовта сохранять вассальную верность польскому королю. Вместе с тем этот акт утверждал Витовта пожизненным обладателем Литовско-Русского княжества (что, естественно, предполагало сохранение элементов какой-то самостоятельности этого княжества) [511, I, 162]. Кроме того, этот документ декларировал необходимость осуществления общей внешней политики и проведения совместных военных операций Польши и Литвы. Таким образом, с формально-юридической точки зрения виленское соглашение не было актом инкорпорации. Но отсутствие в этом договоре специального пункта об инкорпорации еще не означало, что польские феодалы на самом деле были далеки от подобных политических замыслов в отношении великого княжества Литовского. Сохранение автономии Литвы и предоставление Витовту права пожизненного владения этим княжеством было лишь тактикой правящих кругов польского государства, стремившихся таким путем оторвать Витовта и литовско-русских феодалов от продолжавшегося еще в 1400 г. сотрудничества с Киприаном и Василием I. Не добившись этой цели предоставлением соответствующих льгот как Витовту, так и литовско-русским феодалам, государственные деятели Польши позаботились о том, чтобы политическая самостоятельность Литвы в короткий срок была бы сведена к минимуму. Не случайно уже в соглашении 1401 г. Ягайло трактовался не только как польский король, но и как князь литовский и наследник Руси [65, № 39, 38, 40]. Не случайно правящие круги польского государства заставили присягнуть одновременно с Витовтом и других литовско-русских князей, оставшихся в живых после разгрома на Ворскле: князя Друцкого Семена Дмитриевича, князя Гольшанского Ивана Ольгимунтовича, князя Юрия Довгарда, князей Юрия и Андрея Заславских [65, № 40, 41, 42, 43], наконец, и князя Свидригайло [95, 244]. Не случайно также «польские прелаты и папы довольно быстро лишили Витовта возможности проявлять какую-либо инициативу на международной арене» [65, № 45], заставили его не только осуществлять совместную с Краковом внешнюю политику, но и гарантировать сохранение за Польшей верховных прав на все вновь приобретенные территории [65, № 47, 48]. Таким образом, если по виленскому соглашению Литва формально и не была инкорпорирована Польшей, то по существу данный договор создал все условий для ее полного подчинения польскому государству⁵.

Итак, мы видим, что Витовт, хотя и сохранил свой великокняжеский титул, хотя и являлся пожизненным владетелем Литовско-Русского княжества, на деле оказался вассалом польского короля, политическим орудием в руках польских феодалов. Уже в начале первого десятилетия XV в. влияние польского короля становилось доминирующим как в отношении поведения Битоита на международной арене, так и в отношении внутриполитической деятельности этого князя в Литовско-Русском государстве. Уже в эти годы Польша и Литва осуществляли совместные наступательные операции в Восточной Европе. Так, если в 1399 г. польское правительство не оказало должной поддержки Витовту на берегах Ворсклы и тем самым косвенно содействовало разгрому его армии и ликвидации политической элиты Литовско-Русского государства [41, XI, 185], то после 1401 г. Польша постоянно держала свои воинские формирования на территории Литвы, ежегодно направляя туда новые соединения [75, X, 514—515, 518, 535, 534—540]. Если в 1401—1406 гг. политические акции Витовта в Смоленске, Новгороде, Пскове и Рязани формально выглядели как мероприятия, продолжавшие политику «собирания» русских земель вокруг великого княжества Литовского и Русского, то по существу эти политические шаги Витовта означали не столько «собирание» русских земель вокруг литовско-русского княжества, сколько подчинение названных территорий польско-литовскому государству и его главе — польскому королю Ягайло. В этом отношении были характерны попытки Ягайло и Витовта укрепить влияние Польско-Литовского государства в Великом Новгороде (1401, 1405, 1407 гг.), Рязани (1402 г.), Пскове (1406 г.), Смоленске (1405—1406 гг.) [30, 397—400]. Показательно, что Новгородская IV летопись, комментируя захват Смоленска войсками Витовта, прямо подчеркивала под 1405 г., что Витовт «в Смоленске свои наместники посади и ляхи посажа и тем ляхам предаст град держати» [38, 397; 126, 112—116; 553, 80—85]. Сообщая об этом событии (ошибочно под 1403 г.) [635, I, 67], Длугош подчеркивал, что Витовт добился успеха главным образом благодаря участию в смоленской кампании значительных польских контингентов, что именно по этой причине Витовт направил основную часть смоленских трофеев польскому королю Ягайло [75, X, 520; 44; 518]. Характеризовали процесс сращивания Польши и Литвы также те грамоты Витовта 1405—1406 гг., в которых он давал гарантию передачи после своей смерти всех земель Литовско-Русского княжества (включая и Смоленск) во владение польской короны [65, № 47, 48].

Характеризовали тенденцию инкорпорации Литвы в состав Польши и те дипломатические переговоры, которые происходили тогда между Польшей и Литвой, с одной стороны, и Орденом — с другой [626, 264—270; 503; 65]. Во время переговоров польскому королю Ягайло удалось добиться такого соглашения с Орденом, которое было достигнуто главным образом за счет Литвы: Польше удалось выкупить за 40 тысяч злотых добжинскую землю (с городами Добжин и Злотарый) [75, X, 525; 102, I, № 23, 32—33], отданную Ордену в заставу еще Владиславом опольским, а Литва была вынуждена «окончательно» уступить Ордену Жемайтию (она была, отдана ему еще по салинскому договору 1398 г.). Весьма показательной была также попытка раздела сфер влияния в Восточной Европе: за Орденом «закреплялся» Псков, за польско-литовским государством — Великий Новгород (по салинскому договору 1398 г. Новгород отходил только к Литве) [553, 64, 83; 566, 78, 80, 85].

Таким образом, тенденция поглощения Литовско-Русского княжества польским феодальным государством обнаруживала себя довольно отчетливо уже в начале первого десятилетия XV в. Витовт становился все более последовательным исполнителем воли правящих кругов феодальной Польши, оказывался «правой рукой» польского короля Ягайло [553, 79—86].

Изменившаяся политическая платформа Витовта не оставалась не замеченной среди феодальных верхов великого княжества Литовского и Русского. И чем очевиднее становилась перемена политических установок Ви-товта в широких кругах литовско-русских феодалов, тем слабее оказывалась политическая опора его в литовско-русских землях, тем легче было его политическим противникам использовать возникшее недовольство части литовско-русской знати для открытого выступления против него.

Весьма характерно, что один из наиболее активных противников Витовта, князь Свидригайло, стал вести борьбу против него в первом десятилетии XV в., используя прежнюю политическую программу того же Витовта. Так, если еще в 1398—1400 гг. Свидригайло выступал против «сепаратиста» Витовта в качестве ставленника Польши (именно польское правительство предоставило ему часть Подолии [75, X, 519, 527; 620, 264; 553, 77]), то после 1401 г., когда Витовт сам оказался «правой рукой» польского князя, Свидригайло стал главой антипольской оппозиции в Литовской Руси, стал лидером так называемого литовского сепаратизма [553, 80—81, 86]. Если внутренней опорой Свидригайло тогда были феодальные элементы Литовско-Русского государства, недовольные усилившейся тенденцией сращивания с Польшей, то на международной арене он заручился сначала поддержкой Ордена (за это он заплатил 2 марта 1402 г. подтверждением салинcкого договора [102, I, № 10; 71, № 249]), потом установил политические контакты с Ордой (есть сведения о его переговорах с ханом Шадибеком) [15а, 293], наконец, вступил в переговоры с московским правительством, которые завершились в 1408 г. его переходом на сторону Владимирского княжения [45, 142; 46, 154; 42а, 181].

* * *

Но это, ставшее явным в 1408 г. сближение князя Свидригайло с главой Владимирского княжения было результатом длительного скрытого сотрудничества определенных феодальных группировок московского государства и Литовской Руси, выдвигавших программу широкой консолидации русских земель, оказалось следствием сложной политической борьбы, происходившей в предшествующие годы как внутри этих государственных образований, так и на международной арене.

Для того чтобы лучше понять значение перехода Свидригайло на сторону Москвы в 1408 г., так же как и характер всей политической борьбы того времени на территории Восточной Европы, следует иметь в виду «предысторию» этих событий, сложные исторические процессы, происходившие внутри этих восточноевропейских государств в предшествующий период, следует учитывать существование хорошо известных нам противоречивых тенденций В политической жизни польско-литовского объединения (тенденцию сращивания Литвы с Польшей и тенденцию отстаивания литовско-русской самостоятельности), следует, кроме того, помнить и о наличии в политических настроениях московских лидеров противоречивых концепций — концепции ускоренного и «экстенсивного» собирания русских земель, предполагавшей широкое использование контактов с феодалами Литовской Руси, и концепции замедленного, но более «интенсивного» собирания русских земель, реализация которой связывалась не столько с расширением московско-литовского сотрудничества, сколько с дальнейшей «внутренней» консолидацией уже объединенных Владимирским княжением территорий (Москва, Рязань, Тверь, Суздальско-Нижегородское княжество и т. д.), а также с попытками более тесного сближения Москвы с Великим Новгородом и Псковом.

Имея в виду существование указанных тенденций в историческом развитии Польско-Литовского объединения и Московской Руси, мы можем лучше понять и сущность тех сдвигов в политической жизни стран Восточной Европы, которые были связаны с переходом Свидригайло на сторону Москвы в 1408 г.

Мы знаем, что уже в начале первого десятилетия XV в. как Польско-Литовское объединение, так и Владимирское княжение весьма многого добились на пути наращивания своих сил. Однако при этом «параллельном» наращивании далеко не всегда сохранялось равновесие между ними. Так, если в период между Ворсклой и унией 1401 г. заметно усилилась Северо-Восточная Русь (в тесных контактах с Москвой тогда были Рязань, Смоленск, суздальско-нижегородские земли, Великий Новгород), то в середине первого десятилетия XV в. ощутимый перевес оказался на стороне Польско-Литовского объединения. Не удивительно, что уже в 1404 г. Польша и Литва, заключив союз с Орденом, начали открытую вооруженную борьбу против Владимирского княжения, поставив своей задачей овладение Смоленском, а также распространение своего влияния на Великий Новгород.

При сложившейся тогда в Восточной Европе общей расстановке сил (Польша и Литва выступали тогда при поддержке Ордена и Империи) московский князь Василий Дмитриевич не смог, видимо, организовать эффективного противодействия натиску Ягайло и Витовта на смоленской земле, не смог прийти на помощь своему союзнику князю Юрию, в результате чего Смоленск был потерян [38, 396].

Однако эта неудача под Смоленском, по-видимому, многому научила московского князя Василия, раскрыла ему глаза на сложившиеся тогда реальные политические отношения в системе восточноевропейских государств.

Потеря Смоленска показала, в частности, тщетность надежд на Витовта, ставшего орудием политики польских феодалов в Восточной Европе, она сделала очевидной необходимость сотрудничества Василия с другими лидерами Литовско-Русского княжества (ими, как уже говорилось, оказались Александр гольшанский, князь Свидригайло, тогда обладатель Чернигово-Северской земли), она, кроме того, заставила Василия I быть более активным защитником русских земель, находившихся в сфере его влияния, в отстаивании своей программы.

Это было тем более необходимо, что Ягайло и Витовт, овладев Смоленском, не скрывали своего намерения установить контроль над Новгородом и Псковом (что было предусмотрено договором в Раценже весной 1404 г.) [626, 264—270]. Зимой 1405/06 г. Витовт начал открытую войну против Пскова, захватил Коложе, пытался взять приступом город Воронич [30, 398—399]. Почти одновременно против Пскова выступили и крестоносцы (под 1406 г. в Новгородской I летописи мы читаем: «И пришед местер рискый, именем Корто, со всею силою немечкою ко Пскову, и повоева волости и отъиде») [30, 399; 38, 404].

Ничего не было удивительного в том, что в этих условиях Василий московский пытался организовать противодействие натиску Ягайло, Витовта и Ордена. Он направил в Новгород своего брата Петра на помощь находившемуся там смоленскому князю Юрию [30, 399], а в Псков — князя Константина для поддержки прибывшего туда наместника князя Данилы Александровича [30, 399; 38, 404—405]. Если, однако, на Волхове московскую дипломатию ждали неудачи (князь Петр был в Новгороде всего лишь 10 дней, Юрия смоленского убрали новгородцы осенью 1406 г., пригласив летом 1407 г. брата польского короля Семена Лугвеня [30, 399—400; 38, 399, 404]), то московско-псковское сотрудничество оказалось более успешным. «Тое зимы, — читаем мы под 1406 г. в Новгородской I летописи, — ходиша пъсковици воевати земли Немечкой съ князя великого наместником с князем Даниилом Олександровичем и пособи бог князя Данилью» [30, 399]. Под 1407 г. в той же летописи читаем: «Ходиша пъсковицы воиною в Немецкую землю с братом князя великого Констянтином и взяши город их Порх и сел их много повоеваша и отъидоша во Псково, а князь Констянтин отъиха в Москву» [30, 400].

Но борьба за Псков и Новгород не была локальным конфликтом. «Князь Василий, — читаем мы в Новгородской IV летописи под 1406 г., — ста за Псковичи и съ своим тестем мир разверже и ходи противоу Витовт и воевашася промежи себе» [38, 399]. В ходе начавшейся войны операции происходили не только на самой псковской земле, но также в районах Козельска, Серпейска, Вязьмы. В этих столкновениях московским войскам, руководимым Юрием смоленским, противостояли литовские, польские и немецкие контингенты, находившиеся под командой Витовта.

К осени, однако, военные действия были приостановлены. Тогда же было заключено перемирие на условии отказа Василия I от поддержки Пскова и Новгорода (возможно, этим договором был решен переезд Юрия смоленского из Новгорода в Москву). Кроме того, московский князь должен был порвать свои связи с «литовскими сепаратистами». Разумеется, это соглашение не было реальным. В создавшейся ситуации глава Владимирского княжения не мог оставаться нейтральным наблюдателем, когда польско-литовская дипломатия на-, стойчиво добивалась полного подчинения себе Новгорода и Пскова; не мог он отказаться и от контактов с литовско-русскими противниками унии, когда они дей-ствовали в рамках близкой ему политической программы.

Не удивительно поэтому, что уже весной 1407 г. война возобновилась: происходили операции около Рязани, Одоева, Воротынска, хотя масштаб их был еще невелик. Осенью 1407 г. снова было заключено мирное соглашение между Витовтом и Василием [38, 405; 44, 63; 71, № 368, 369, 358]. Однако и этот мир оказался весьма непрочным. Уже в 1408 г. борьба возобновилась, но при особых обстоятельствах.

В этом году в Литве произошли события, которые, по словам Колянковского, обнаружили «полную ненадежность позиции литовского государства на его русских территориях» [553, 85]. Эти события оказались связанными с широким движением литовско-русских феодалов, направленным против унии с Польшей, против сотрудничества Витовта и Ягайло.

Руководителем этого движения, как мы уже знаем, был князь Свидригайло, младший сын Ольгерда и Ульяны тверской (1370—1452) [668, 485]. Тесно связанный с Литовской Русью, а также со своим братом польским королем Ягайло, Свидригайло к этому времени имел за своими плечами большой опыт политической борьбы. В 1393 г. он был лишен витебского удела и в качестве пленника отвезен в Краков [553, 61]; в 1397 г. его положение изменилось: по воле польского правительства он оказался обладателем части подольской земли, а после гибели Спытко из Мельштина на Ворскле стал князем всей Подолии [620, 264]. Но если в 1397—1400 гг. этот литовско-русский князь сотрудничал с Краковом, ведя борьбу против «сепаратиста» Витовта, то в дальнейшем, когда Витовт становился все в большей мере «правой рукой» польского короля, Свидригайло превратился в лидера антивитовтовской, антипольской оппозиции в великом княжестве Литовском и Русском.

Политическая карьера князя Свидригайло не отличалась прямолинейностью. Так, когда в мае 1404 г. Ягайло и Витовт, следуя его же примеру, подтвердили в переговорах с Орденом салинское соглашение [626; 102, I, № 32; 75, 562], Свидригайло присоединился к ним [553, 83].

Трудно сказать точно, что скрывалось за этим кратковременным примирением Свидригайло, Витовта и Ягайло. Возможно, что Витовт, недовольный натиском польских феодалов, сознательно уступил Ордену Жемайтию (как и в 1398 г.) ради того, чтобы, укрепив формально польско-литовскую унию, на самом деле создать благоприятные условия для возобновления своей «сепаратистской» деятельности на общерусской основе. И действительно, когда в результате раденжского соглашения «бдительность» Ягайло была притуплена, а «нейтралитет» Ордена обеспечен, Витовт мог вернуться к своей программе консолидации Руси вокруг Литовско-Русского государства, к своей практике сотрудничества с Киприаном и Василием московским. Во всяком случае, вероятность такой тенденции развития событий могла быть подкреплена как фактическим отказом Василия от поддержки осажденного войсками Витовта Смоленска весной 1404 г. [38, 396], так и поездкой летом 1404 г. в Литву митрополита всея Руси Киприана [60, 458].

Нам, однако, представляется, что такая трактовка факта примирения Ягайло, Витовта и Свидригайло в первой половине 1404 г. вряд ли правильна. Вернее будет считать, что в данном случае Витовт продолжал действовать в качестве «правой руки» польского короля и лишь по тактическим соображениям создавал видимость своей готовности сотрудничать с князем Свидригайло, митрополитом Киприаном и главой Владимирского княжения Василием Дмитриевичем.

Такое мнение может быть подкреплено прежде всего учетом последующего хода событий. Мы знаем, что Витовт, захватив Смоленск с помощью политического шантажа и при активном содействии польских войск, сразу передал этот город польским наместникам и польскому гарнизону [38, 397]. Мы знаем также, что в 1405 г. Витовт объявил о неизбежности формальной передачи смоленской земли под контроль польской короны [65, № 47, 48].

Не случайно, видимо, тогда же, в 1404—1405 гг., возникли какие-то разногласия между Витовтом и Киприаном. С одной стороны, мы имеем сведения о том, что Киприан «по повелению Витовтову» в 1405 г. сместил туровского епископа Антония [60, 452], а также встречался с Витовтом и королем Ягайло в городе Милолюбе [60, 459]; с другой стороны, мы знаем, что все эти «начинания» Киприана имели довольно определенное продолжение. Переговоры с Витовтом и Ягайло кончились, по сути дела, безрезультатно: Киприан вернулся из Киева в Москву в январе 1406 г., не добившись, видимо, взаимопонимания с тогдашними лидерами Польско-Литовского государства. Весьма характерно также, что всех неугодных Витовту церковных деятелей Литовской Руси Киприан отсылал в Москву, не оставляя их на территории, контролируемой Витовтом и Ягайло. Так он поступил с Туровским епископом Антонием [60, 459], такова была и судьба архимандрита Тимофея, митрополичьего наместника в Киеве. Киприан «наместника своего Тимофея архимандрита и слуг своих тамошних поима и отосла на Москву» [60, 458].

Показательно, кроме того, что на вакантные места Киприан, как правило, назначал своих ставленников. Так, вместо отправленного в Москву киевского наместника Тимофея был поставлен архимандрит Спасского монастыря Феодосий, видимо иерарх московского происхождения [371, 201]. Киприан, читаем мы в Троицкой летописи, «постави тако [в Киеве] наметника своего Феодосия, архимандрита Спаского, еще же и слуг своих избра, повели им на Киеве бити со архимандритом наметником его» [60, 458; 41, XI, 191], в Луцк был назначен поп Иоанн Гогель, по всей видимости выдвинутый Киприаном на пост владимирско-волынского епископа [60, 459; 41, XI, 191].

Ничего не было поэтому удивительного в том, что тогда наметился также разрыв между Витовтом и Свидригайло. Если Витовт в тех условиях выступал все более последовательным исполнителем воли Кракова, то Свидригайло оказывался выразителем тех кругов литовско-русской знати, которые выступали против унии с Польшей, за восстановление самостоятельности великого княжества Литовского и Русского, за расширение политических контактов с Московской Русью. Возможно, что именно Киприан, находясь в Киеве, вел переговоры с различными представителями литовско-русских феодалов, результатом которых был переход на сторону Москвы в 1406 г. князя Гольшанского Александра Ивановича по прозвищу Нелюб [60, 461; 41, XI, 193], а в 1408 г. и самого князя Свидригайло.

Переезд князя Свидригайло вместе с большой группой литовско-русской знати на территорию Владимирского княжения явился настолько значительным этапом в развитии сотрудничества феодалов Литовской Руси с Московской Русью, что получил довольно подробное освещение в русских летописях, а также в польских и немецких исторических источниках. Наиболее подробные сведения об этом событии сообщают Ермолинская [46, 142] и Типографская летописи [47, 17], «Хронограф» [45а, 429], Московский свод конца XV в. [48, 237]. Воскресенская [40а, 70] и Никоновская летописи [41, XI, 204]. Более скромную информацию о переходе Свидригайло дает Длугош [75, X, 540], подробнее говорят об этом событии Стрыйковский [104, II, 123—124], «Хроника», а также документы Ордена [71, №№ 374—378; 95, 291]. На основании всех этих материалов создается впечатление, что перед нами действительно весьма значительное событие политической жизни Восточной Европы первого десятилетия XV в.

Прежде всего бросается в глаза широкий круг участников этого перехода, их большой удельный вес в политической жизни великого княжества Литовского и Русского, особо торжественный их прием на территории Владимирского княжения [46, 142; 47, 17; 42а, 181; 48]. Все это свидетельствовало о том, что речь шла не о случайном капризе кучки политических авантюристов, а о таком выступлении значительной части западнорусских феодалов, которое было продолжением старой традиции их сотрудничества, с феодальной знатью Владимирского княжения и которое было хорошо организовано в Литве и согласовано с Москвой.

По существу переход Свидригайло на сторону Москвы и предоставление ему весьма высокого положения во Владимирском княжении лишний раз указывали на то обстоятельство, что ведущие феодальные группировки Московской Руси и Литовско-Русского княжества руководствовались весьма близкими политическими концепциями, что в основе их деятельности часто сказывалась одна и та же общерусская программа, осуществлять которую они пытались то порознь, то совместно. В данном случае перед московским князем Василием возникла реальная перспектива осуществления этой программы с помощью литовско-русского князя Свидригайло. Это, разумеется, не означало, что сам Свидригайло, переезжая в город Владимир, не имел своих собственных политических замыслов. Находясь во Владимире, Свидригайло, естественно, не забывал о своей борьбе с Ягайло и Витовтом, о планах ликвидации унии и о превращении себя в лидера если не «всея Руси», то хотя бы в лидера Руси Литовской. Так, сообщая о переходе Свидригайло на сторону Москвы, автор конца XVI в. Стрыйковский подчеркивал, что этот литовско-русский князь «вступил в братские отношения с московским князем, прося его о том, чтобы он помог ему приобрести "ойчизну", чтобы Витовт в ней уже больше не мог верховодить» [104, II, 123—124]. Но какие бы ни были субъективные планы Свидригайло, в создавшейся ситуации он должен был выступать важным подспорьем в осуществлении широких политических замыслов Василия I в Восточной Европе, в реализации программы консолидации русских земель. Претворение в жизнь данной программы предполагало активное участие обоих политических лидеров — князя Василия Дмитриевича и князя Свидригайло. Но естественно, что в создавшейся ситуации ведущая роль должна была принадлежать все же главе Московской Руси.

Переход Свидригайло на сторону Москвы произошел в июле 1408 г., но подготовка к этому выступлению осуществлялась заранее. Еще в марте 1408 г. крестоносцы располагали сведениями о тесных контактах Свидригайло с Москвой, о намечавшемся московско-литовском сотрудничестве [71, № 374—375, 153—155]. Большая политическая важность этих приготовлений станет еще более очевидной, если мы учтем, что почти одновременно Василию удалось укрепить свои позиции как на берегах Волхова, так и в Рязанском княжестве.

Что касалось Великого Новгорода, то в нашем распоряжении есть сведения о том, что именно в 1408 г. здесь произошла замена литовского князя Семена Лугвеня московским князем Константином Дмитриевичем [30, 400; 38, 405].

Что касалось тогдашнего положения рязанской земли в системе русских княжеств, то оно оказалось довольно сложным. Дело в том, что после нескольких лет тесного московско-рязанского сотрудничества, намеченного еще докончанием 1402 г., на территории Рязанского княжества тогда развернулись события, которые чуть было радикально не изменили характер отношений между Рязанью и Москвой.

Все началось с тою, что, видимо, еще осенью 1407 г. «князь Иван Володимерович пронский прииде из Орды от царя Булата 6 сентября и сяде в Пронске, а с ним посол Царев» [60, 467; 48, 237; 41, XI, 203]⁶. Появление пронского князя Ивана Владимировича на территории Рязанского княжества имело далеко идущие политические цели. Из других летописей мы узнаем, что «пронский князь Володимиричь Иван, пришед с татары, великого князя Федора Ольговича с Рязани сигнал, он же беже за Оку, а князь Иван седе на обою княжению» [45, 154; 41, XI, 203]. Становится очевидным, что пронский князь попытался подчинить себе с ордынской помощью все Рязанское княжество, а вместе с тем и вывести это княжество из сферы московского влияния. Совершенно не случайно, что этот план Орды и пронского князя вызвал резко негативную реакцию Москвы.

Из Тверского сборника мы узнаем, что весной 1408 г. [42, 483] (по другим сведениям, в июне [45, 154; 48, 237]) рязанский князь Федор во главе рязанских и московских войск перешел в контрнаступление на позиции пронского князя Ивана Владимировича. И хотя это контрнаступление не увенчалось успехом (используя присутствие татар и, видимо, недостаточно мощную поддержку Москвы, князь Иван Владимирович одержал тогда победу над армией Федора Ольговича), общая расстановка сил в Восточной Европе летом 1408 г. оказалась такой, что рязанский и пронский князья должны были заключить компромиссное соглашение, явно не санкционированное Ордой: «Того же лета и помиришася князи рязанстии Феодор с Ываном» [45, 154; 48, 237].

Характер этого соглашения был раскрыт Никоновской летописью, Которая осудила факт вражды между двумя рязанскими князьями, выгодной якобы только врагам Руси — «неверным языкам», и приветствовала примирение между этими двумя князьями русской земли. «И тако седоша в мире и в любви на своих княжениях и бысть радость велия на Рязани о соединении и любви и мире великих князей рязанских» [41, XI, 204]. Таким образом, компромиссное примирение пронского и рязанского князей произошло в результате их политического сближения, вследствие отхода князя Ивана от Орды и признания обоими князьями авторитета Владимирского княжения⁷.

Возможно, что этот исход борьбы в рязанской земле как раз и совпал по времени с появлением на территории Московской Руси литовско-русского князя Свидригайло [45, 154]. Естественно, что создание столь широкого фронта русских княжеств, подкрепленное союзом Владимирского княжения с князем Свидригайло, не могло самым серьезным образом не беспокоить как лидеров Польско-Литовского объединения, так и правителей ордынской державы. Ягайло и Витовт, как известно, ответили на это чрезмерное усиление Москвы отправкой на берега реки Угры польско-литовской армии [75, X, 540—541; 71, № 374—384; 580а, 58; 553, 85—87].

Но еще более активно реагировал на усиление Московской Руси глава ордынской державы Едигей. Сначала он сделал все для того, чтобы политические противоречия между Москвой и польско-литовским государством превратить в вооруженный конфликт. Когда же в сентябре 1408 г. конфликт завершился неожиданным для Орды примирением, Едигей организовал непосредственное вторжение ордынских войск на территорию Московской Руси. Для того чтобы убедиться в том, что роль Едигея в политических событиях 1408 г. была именно такой, следует несколько шире взглянуть на тогдашнюю политику ордынской державы в Восточной Европе и более внимательно проследить основные этапы политической деятельности этого правителя Орды в предшествующие годы.

* * *

После установления в 1398 г. «единовластия» в Орде Едигей, как мы помним, стал последовательно осуществлять «великодержавную» политику в Восточной Европе, нацеленную сначала на выравнивание сил ведущих государств региона, а в дальнейшем на поощрение политического соперничества между Вильно и Москвой, на провоцирование вооруженных конфликтов между ними.

Однако ход политической жизни восточноевропейских государств на протяжении первого десятилетия XV в. показал, что правитель Орды далеко не сразу получил возможность реализовать всю эту программу.

Так, если в 1399—1401 гг. и была решена задача выравнивания сил в данной части Европейского континента (великое княжество Литовское было, как известно, ослаблено в результате победы на Ворскле, а Московская Русь — в ходе политического «размывания» владимирского комплекса русских земель), то это отнюдь не означало, что уже тогда Москва и Вильно были готовы к полному политическому размежеванию или к вооруженным столкновениям друг с другом.

Дело в том, что политика сохранения равновесия между Москвой и Вильно, осуществлявшаяся тогда Едигеем в условиях «сбалансированной» слабости этих двух центров, оказалась малоэффективной: на протяжении 1399—1401 гг. ни поверженная Литовская Русь, ни политически раздробленное Владимирское княжение не только не обнаруживали склонности к конфликтованию друг с другом, но и проявляли полную готовность к восстановлению былого сотрудничества. Так, из Никоновской летописи мы узнаем, что после появления в Твери нового тверского князя, Ивана Михайловича, с ярлыками от хана Шадибека (середина 1400 г.) состоялось одновременное примирение этого князя с московским князем Василием и великим князем литовским Витовтом [41, XI, 184], а вместе с тем снова наметилось сближение между Москвой и Вильно. Не удивительно поэтому, что Едигей где-то на рубеже 1400—1401 гг. внес существенные коррективы в свою восточноевропейскую политику: с этого времени он стал поддерживать равновесие между ведущими восточноевропейскими государствами не в условиях их одновременного ослабления, а в условиях постепенного и вместе с тем хорошо скоординированного их усиления.

Весьма вероятно, что уже такое важное событие тогдашней политической жизни Восточной Европы, как подтверждение актов польско-литовской унии (январь — март 1401 г.), произошло при каком-то скрытом участии ордынской дипломатии. В нашем распоряжении нет прямых доказательств этого участия, однако косвенные указания на такую возможность все же имеются. Мы располагаем перепиской Витовта с Орденом, из которой становится очевидным, что уже в начале 1400 г. поверженный Едигеем литовский князь ожидал приезда татарских послов в Вильно, в частности такого приезда, который должен был подтвердить какие-то важные перемены ордынской политики в Восточной Европе [71, № 214, 64, 65].

Но каково бы ни было участие Орды в заключении польско-литовской унии 1401 г. (активная поддержка или молчаливое одобрение со стороны якобы «нейтрального» соседа), бесспорной оказывается решительная перемена ордынской политики в отношении Владимирского княжения сразу после этого события.

Если еще в 1400 г. Едигей стремился различными средствами раздробить силы такого комплекса русских земель, который был объединен Владимирским княжением, в частности отделить от Москвы Тверь, Нижний Новгород, Рязань и т. д., то в 1402—1403 гг. положение радикальным образом изменилось.

Так, ордынский правитель не только признал факт включения Суздальско-Нижегородского княжества в сферу влияния московского правящего дома, но в качестве подтверждения этого признания направил в 1402 г. в Москву того самого суздальского князя Семена Дмитриевича, который давно стал символом сотрудничества с Ордой [60, 455—456; 4, 150]. Если еще в 1400 г. Орда конфликтовала с Рязанью [41, XI, 184], то в 1402 г. Едигей и Шадибек санкционировали союз Рязани с Москвой [16, № 19, 52—55; 209, 136; 246, 217, 243—246]. Если в 1399—1400 гг. Орда охраняла автономию Твери, то в 1403 и 1405 гг., когда возобновился спор между тверским князем Иваном Михайловичем (женатым, кстати говоря, на сестре Витовта Марии) и кашинским князем Василием, арбитром в этом споре выступал уже не ордынский царь Шадибек (как в 1400—1401 гг.), а великий князь московский Василий Дмитриевич [48, 232—233; 435, II, 498—499].

Ордынская держава оказывала тогда и прямую дипломатическую поддержку Москве, часто направляя к московскому князю послов. Так, в 1403 г. «приходи посол из Орды на Русь, царевич Энтяк и был на Москве» [60, 456] (Едигей, посылая Энтяка, недавнего военачальника, в качестве дипломата, возможно, хотел подчеркнуть наличие мирных намерений Орды в отношении Москвы). Летописи зафиксировали приезд в Москву татарских послов и в 1405 г.: «Приде к великому князю от царя Шадибека посол именем Мирза, иже бе казначей царев» [60, 459].

Мы видим, таким образом, что к середине первого десятилетия не без участия Орды произошло заметное усиление Великого Владимирского княжения [416, 714—718]. В эти же годы наблюдалось, как мы знаем, постепенное наращивание сил и польско-литовской государственной системы. Это явилось результатом не только дальнейшего сращивания Польши и Литвы, но также кратковременного сближения Ягайло и Витовта с Орденом (1404 г.). Не случайно, видимо, в 1405 г. маршал Ордена сообщал магистру о том, что в распоряжении Витовта теперь сил было не меньше, чем перед решительной схваткой с татарами (имея, видимо, в виду битву на Ворскле 1399 г.) [71, № 321, 116].

Таким образом, в политической жизни Восточной Европы опять создалась весьма выгодная для ордынской дипломатии обстановка: снова противостояли друг другу два заметно усилившихся государства, каждое из которых было готово вести борьбу за утверждение своей гегемонии в этой части Европейского континента.

Умело используя данную ситуацию, ордынская держава стала широко практиковать как поощрение соперничества Владимирского княжения с польско-литовским государственным объединением, так и провоцирование прямых вооруженных конфликтов между ними. Если в спорах 1403—1405 гг. московско-рязанского блока за Смоленск ордынская дипломатия еще не выступала в этом качестве достаточно энергично (во всяком случае, мы не располагаем такими сведениями), то в крупных конфликтах Владимирского княжения с польско-литовским государством в 1406—1408 гг. Орда уже играла весьма активную роль, получившую четкое отражение в исторических источниках того времени.

Как позволяют судить сохранившиеся документы той эпохи, Едигей пустил в ход наряду с традиционными методами ордынской политики в Восточной Европе также некоторые модифицированные ее приемы. Он не только попытался тонкой политической игрой столкнуть слишком окрепшие к тому времени восточноевропейские государства, не только принял меры к тому, чтобы приобрести явных и скрытых союзников в этих государствах, но и организовал прямое вторжение своих войск на территорию Великого Владимирского княжения.

Как мы уже знаем, для раскрытия этой тактики правителя Орды важный материал дают такие памятники, как ярлык Едигея [38, 406—407] и «Повесть о нашествии Едигея» [42а, 177—186]. «Повесть» особенно интересна в том отношении, что она не только констатировала существование ордынской тактики сталкивания ведущих государств Восточной Европы, но и раскрывала ее «технику». Так, в «Повести» подробно рассказывается о политических демаршах ордынской дипломатии в Москве. Здесь подчеркивалось, что правитель Орды «многу любовь зло хитрену к Васильеви стяжа и честию высокою облачал его и дары многие почиташе» [42а, 179]. В этом памятнике говорится и о том, что Едигей называл Василия «своим сыном любимым». Подогревая антилитовские настроения в Москве, Едигей в переговорах с князем Василием «силу многу на помощь обещавая ему» [42а, 179].

Когда войска Василия и Витовта, наконец, встретились в сентябре 1408 г. на реке Угре, правитель Орды сообщил через своих послов московскому князю весть, которая должна была не только «обрадовать» последнего, но и придать ему больше смелости в борьбе с Витовтом. Речь шла о походе ордынских войск во главе с ханом Булат-Султаном на литовско-русское Поднепровье [675, 556]. «Ведай буди, Василие, — говорили посланцы Едигея, — се идет царь на Витовта, да мстить, колико есть съетворилъ земли твоей, ты же въздай же честь цареви» [45, 157; 41, XI, 208].

Однако поход Булат-Султана на Литву, как и информация об этом походе московского князя, был лишь одной стороной деятельности опытного ордынского политика. Одновременно правитель Орды вел тонкую дипломатическую игру и в великом княжестве Литовском [45, 154—156]. С одной стороны, Едигей устанавливал контакты с оппозиционными правительству Ягайло — Витовта элементами (еще хан Шадибек вел переговоры с князем Свидригайло в 1406—1407 гг. [15а, 293], а также с туровским епископом Антонием по поводу выхода русских земель из состава Литовского княжества [41, XI, 192; 675, 555] и т. д.), а с другой — добивался сближения с Витовтом. «Такоже и къ Витовту кратка и лестна некая посылаше словеса, втаи держать повеле, друга его соба именоваше» [45, 156; 42а, 179].

В дальнейшем ханские послы, будучи в Вильно, характеризовали политику московского князя как наступательную по отношению к Литовскому княжеству. Так, они «дружески» предупреждали Витовта об опасности, якобы грозившей Литве со стороны Москвы. «Ты мне буди друг, а я аз тебе буду друг», — декларировал Едигей в своем послании Витовту, предлагая при этом рассматривать Москву в качестве своего противника: «Князя Василия... Московского познавай, яко желателен бе в чужиа пределы вступатися... блюдися убо от него» [45, 155; 41, XI, 208].

Таким образом, «Повесть о нашествии Едигея», сообщая о важных демаршах ордынской дипломатии в Москве и Литовской Руси, показала тактику Едигея тех лет, раскрыла «секреты» провоцирования вооруженных конфликтов между Московской Русью и польско-литовским государством.

Но этим не ограничивается содержание «Повести». Здесь не только разоблачаются тактические приемы ордынской державы, с помощью которых Едигей старался не допустить чрезмерного усиления того или иного восточноевропейского государства, но и осуждается вся концепция ордынской политики, которая исключала в принципе возможность такого усиления, порицала попытки создания слишком широкого фронта русских княжеств.

Так, «Повесть» не просто сообщает о факте вторжения ордынцев на территорию Московской Руси, а подробно рассказывает о маршруте ордынских войск, говорит главным образом о разорении тех городов, которые были даны в распоряжение Свидригайло и его литовско-русских партнеров, т. е. говорит о ликвидации материальной базы московско-литовского сотрудничества того времени [45, 156]. Нам представляется отнюдь не случайным то обстоятельство, что стратегическое направление ударов Едыгея в 1408 г. коснулось именно тех городов и земель, которые были переданы Свидригайло. Мы видим, что войска Едыгея, действовавшие на северо-восточных территориях Московской Руси, разорили один из главных городов Свидригайло — Переяславль, а также Юрьев Польский, Ростов, Дмитров [45, 156; 41, XI, 208; 38, 406—407]. Татарские войска, действовавшие на юге, овладели Рязанью [42, 482—484; 38, 405] и Серпуховом [42, 484; 45, 156].

В северо-западном направлении вели сначала операции татарские загоны (они захватили Можайск и Звенигород), но главный удар в данном районе, по замыслам Едыгея, должны были нанести войска тверского князя Ивана Михайловича; таким образом они могли разорить Волок и Ржев [46, 143; 48, 238].

В результате нашествия Едыгея многие районы Северо-Восточной Руси были разорены, значительное количество материальных ценностей, людей, денег было переправлено в Орду [42а, 183; 41, XI, 208]. Но пострадала от ордынского вторжения не только экономика Владимирского княжения. Значительно был ослаблен и политический потенциал Московской Руси. Князь Василий Дмитриевич лишился тогда своих «внешних» союзников — князь Свидригайло «от Едигеевых татар утомился зело», в результате чего вместе со своими партнерами должен был покинуть пределы Владимирского княжения в начале 1409 г. [45, 159; 41, XI, 211; 104, II, 124, 155]. Кроме того, московский князь в связи с нашествием Едыгея лишился еще и некоторых своих «внутренних» союзников, недавно подчинявшихся его контролю. В частности, это относилось к суздальско-нижегородским князьям — Даниилу и Ивану Борисовичам, которые получили, видимо, в 1408 г. ярлыки от Булат-Султана на самостоятельное управление нижегородскими землями [294, 143].

Таковы были результаты событий, происходивших на территории Северо-Восточной Руси в 1408 г. Владимирское княжение оказалось ослабленным и изолированным настолько, что должно было отказаться от политики в масштабах всей Восточной Европы, отказаться на какое-то время от борьбы за осуществление программы консолидации русских земель. В политической жизни польско-литовского государственного комплекса также произошли важные сдвиги: после того как князю Свидригайло, а вместе с ним и всем литовско-русским сторонникам сотрудничества с Великим Владимирским княжением был нанесен чувствительный удар, в великом княжестве Литовском усилились позиции Витовта, являвшегося тогда проводником политики польского двора в Восточной Европе, а вместе с тем укрепились и тенденции сращивания Литвы с Польшей.

Но сколь ни значительны были политические достижения Едигея в 1408 г., они все же уступали по своим масштабам успехам предшествующих ордынских правителей, в частности успехам хана Тохтамыша в 1382 г.

Едигей смог, как мы видим, столкнуть Москву и Вильно, смог поломать намечавшееся сотрудничество феодалов Литовской Руси с феодалами Владимирского княжения и тем самым получил возможность на какое-то время изолировать друг от друга два указанных политических организма. Однако он оказался не в состоянии подчинить полностью своему контролю политическую жизнь Северо-Восточной Руси, нарушить союзные отношения Москвы с Рязанью [42, 482—484, 487], Великим Новгородом [38, 405], спровоцировать конфликт Москвы с Тверью [48, 238]⁸.

Но еще более важным показателем изменившегося соотношения сил между Ордой и Московской Русью в 1408 г. по сравнению с предшествующим периодом была организация московским правительством смелой диверсии в самом ордынском царстве, имевшей, видимо, целью низвержение тогдашнего ордынского хана Булат-Султана и возведение на ханский престол одного из сыновей Тохтамыша.

* * *

Летописи сохранили сведения о том, что в конце 1408 г. в момент максимальных ордынских успехов на территории Владимирского княжения Едигей получил неожиданное известие о политических беспорядках в своей столице. Речь шла о том, что «некий царевич», воспользовавшись отсутствием значительных воинских контингентов в столице, попытался захватить хана Булат-Султана [60, 469; 46, 142]. Не исключено, что этот царевич после устранения Булат-Султана рассчитывал занять его место. У нас нет прямых свидетельств о том, что этим царевичем был якобы один из сыновей Токтамыша — Джелаль-Еддин, также о том, что он действовал при какой-то скрытой поддержке московского правительства. Тем не менее ряд косвенных данных заставляет нас думать подобным образом.

Так, Едигей, выдавая свой ярлык Василию I в 1408 г., явно упрекал московского князя в том, что он укрывал у себя детей Тохтамыша («Тохтамышевы дети у тебя, — писал Едигей, — и того ради пришли есмы ратию» [38, 406]). Эти сведения находят подтверждение и у восточных авторов. Арабский историк ибн Арабшах сообщал, что «сыновья Тохтамыша разбрелись в (разные) страны: Джелаль-Еддин и Керим-берды ушли в Россию, а Кубаль и остальные братья в Саганак» [58, 471—472]. Сафаргалиев доказал, что еще летом 1407 г. Джелаль-Еддин пытался овладеть ханским престолом, устранив Шадибека. Однако Едигей не позволил осуществить ему тогда этот план: на ханский престол был возведен Булат-Султан, ставленник Едигея, а сыновья Тохтамыша вынуждены были тогда эмигрировать в русские земли [350, 183—185]. Следует думать, что они попали на территорию Владимирского княжения. Такой вывод напрашивается не только потому, что его подтверждает упоминавшийся уже ярлык Едигея 1408 г. [38, 406], но также и потому, что пребывание их на территории Литовской Руси было маловероятно: в этом случае диверсия в ордынской столице была бы произведена с одобрения Ягайло и Витовта в интересах Москвы, что тогда вряд ли было возможно.

То обстоятельство, что летописец, говоря о диверсии «некоего царевича», не назвал имени Джелаль-Еддина, объяснялось, видимо, тем, что в дальнейшем этот же хан выступал в роли «злого недруга» Москвы, что, разумеется, исключало прямое упоминание о Джелаль-Еддине как политическом партнере Москвы. Задача летописца была бы более простой, если бы «царевичем», совершившим диверсию в Орде, был Керим-берды, так как. он оставался союзником Москвы до своей смерти в 1414 г.

Таким образом, вся совокупность обстоятельств позволяет думать, что тем «царевичем», который выступил против Булат-Султана с одобрения Москвы, был именно старший сын Тохтамыша — Джелаль-Еддин⁹. Разумеется, он действовал в своих интересах, мстя за отца и рассчитывая таким путем обеспечить свою собственную политическую карьеру. Тем не менее объективно своей своевременной диверсией в Орде он сыграл существенную роль в ходе весьма важной для Москвы военной кампании 1408 г.¹⁰.

Примечания

1. Это выразилось в первоначальном намерении Тимура передать всю полноту власти над Ордой одному хану Койричаку [59, 178], а также в том, что правитель Мавераннахра до глубокой осени 1395 г. сознательно воздерживался от разрушений главных политических и хозяйственных центров ордынской державы.

2. Об этом свидетельствовал поход Тимура на Среднее Подненровье, в район Манкермана—Киева [59, 121, 179; 168, 378], имевший, видимо, целью не только преследование Тохтамыша [58, 363; 59, 306], но и ослабление окрепшего тогда Польско-Литовского объединения; об этом же говорил и его отказ от разорения основных территорий Великого княжения Владимирского во время кампании 1395 г.

3. В ходе осенне-зимней кампании 1395—1396 гг. тимуровские войска разорили и разрушили такие важные центры ордынской державы, как Азак (Азов), Крым, Кафа, Маджар, Хидиш-Тархан (Астрахань), Сарай-Берке и т. д. [59, 184—185; 168, 371—372].

4. Один из персидских авторов «Аноним Искандера» подчеркивал, что только после изгнания Тохтамыша из Северного Причерноморья и Крыма в Литву в 1398 г. «Тимур Кутлуг и Идигу... стали действовать совместно в делах государства и в небольшое время привели в порядок ушедшее из рук царство» [59, 133].

5. Существующие в польской историографии разногласия по поводу трактовки унии 1401 г. являются, по-видимому, результатом того, что одни обращали внимание на юридическую форму этого акта [511, I, 162], другие старались оценить реальное значение этого акта в политической жизни Литвы и Польши [553, 74—76].

6. Попытки Карамзина (229, т. V, прим. 190) и Приселкова (323, 466—467) датировать приход пронского князя в Пронск сентябрем 1408 г. малоубедительны (это верно подчеркнул А.Г. Кузьмин [246, 251, прим. 297]). Правильнее считать, что приход пронского князя в Пронск произошел вскоре после замены Шадибека Булат-Султаном на ордынском престоле (замена совершилась летом 1407 г.), что появление пронского князя в рязанской земле было не конечным, а начальным звеном в цепи бурных событий 1408 г.

7. В дальнейшем московский правящий дом породнился с Пронскими князьями [42, 487].

8. «Князь же Иван не хоте сего сотворити, по сице умысли: с Твери поиде без рати, но во мнозе дружине и не доехав Москвы возвратился пакы и с Клина на Тферь» [48, 238]. Автор Московского свода конца XV в. заметил по этому поводу следующее: «Сие же сотвори, да бы ни Едигея разгневати ни же великому князю погрубиты и обоим обоего избежа, премудре бы сиа сътвори» [48, 238; 416, 717].

9. Джелаль-Еддина в эти годы хорошо знали и правители Ордена [71, № 393, 170].

10. Несмотря на свою неудачу, эта диверсия была важным и весьма показательным эпизодом в истории политических взаимоотношений между Ордой и восточноевропейскими государствами того времени, эпизодом, который оказался дальнейшим развитием выдвинутого еще в 1399 г. Витовтом и Тохтамышем проекта овладения ордынской державой и вместе с тем отправным пунктом для последующей успешной реализации этого проекта тем же Витовтом, когда он возводил на ордынский престол различных ханов — своих ставленников (например, того же Джелаль-Еддина в 1411—1412 гг., Улуг-Мухаммеда в 1421 и 1425 гг.).

Предыдущая страница

К оглавлению

Следующая страница