Глава IХ
Внутреннее состояние России в первой половине XIII века. — Невозможность борьбы с татарами. — Погребение Ярослава Всеволодовича. — Беспорядки во Владимире. — Грозный приезд Александра. — Отправление в Орду
| Радуйся, яко не устрашился еси, призвав Бога, приити к Батыеви, исполняя его веление.
(Акаф., ик. 7) |
| Радуйся, злобы неверных не устрашивыйся.
Радуйся, твари паче Создавшаго не послуживый. Радуйся, солнцу и огню в стане безбожных не поклонивыйся. (Ик. 8) |
| Радуйся, веры Христовы непобедимый исповедниче.
(Ик. 1) |
Несмотря на то, что Новгород не был завоеван татарами, доблестному новгородскому князю, которому «не обретеся противник во брани никогда же», благодаря которому «королю части римскыя отъ полунощныя страны» не удалось обратить «в работу себе славянских людей», пришлось наравне с другими князьями испить горькую чашу унижения от свирепых завоевателей и принять от них честь, которая показалась Даниилу Галицкому «злее зла»1.
«Мне покорил Бог многие народы: ты ли один не хочешь покориться державе моей?» В таких выражениях Батый прислал ему приказ явиться в Орду. «Если хочешь сохранить за собою свою землю, прийди ко мне: увидишь честь и славу царства моего»2.
Естественно недоумение: если в самую печальную эпоху монгольского ига могли же удаваться нам решительные победы, да к тому же над врагами вовсе недюжинными, что же помешало нам, русским, имея во главе такого героя, сбросить позорное иго? В самом деле, не странно ли звучит после одушевленного рассказа летописца о знаменитых побоищах Невском и Чудском призыв — приказ «царя от восточныя страны»: «аще мыслеши соблюсти землю твою невредиму, то потщися немедленно приити ко мне», т. е. прийти с поклонами?! И доблестный князь, краса и утешение своей земли, спешит исполнить волю варвара...
Рассмотрение обстоятельств того времени даст нам вполне удовлетворительное объяснение этого факта.
На Западе мы имели дело с народами оседлыми, культурными, которые, имея свои собственные территории, высылали против нас избыток своих сил в виде более или менее значительных колоний или крестоносных дружин. Это не было в строгом смысле слова движение народов. С такими врагами Александр мог переведаться теми силами, которыми он располагал, силами земли новгородской. Не то — восточные варвары. Благодаря кочевому быту, они имели возможность переселяться целыми ордами в виде громадных масс. Эго была стихийная, страшная сила, которую можно было побороть также лишь с напряжением всех сил народных, при дружном участии всей Руси. Но вот этого-то условия и недоставало: у нас не было государственной централизации.
Мы знаем, что в суздальской области князья, ближайшие предки Александра Невского, сознали всю неудовлетворительность старых порядков, когда на Руси владело множество князей-родичей, едва признававших над собою власть старшего в роде, великого князя. Бесспорно, наши князья и их дружины были храбры, мужественно боролись с врагами и, по выражению летописца, расплодили русскую землю. Таково, по свидетельству историка, было назначение старой Руси: расплодить, распространить русскую землю, наметить границы. Но нужно было подумать и о том, чтобы закрепить приобретенное, связать, сплотить часта, дать им внутреннее единство3. Иначе — какая могла быть польза в том, что была намечена обширнейшая территория, когда, при отсутствии государственной централизации, русской земле неминуемо грозило распадение? Много ли пользы могла принесть блестящая храбрость при отсутствии единой воли, которая направляла бы ее на благо родины, когда из-за пустяков всегда готова была возгореться ссора между князьями? Какой урок мог быть красноречивее нашей первой встречи с татарами на берегах Калки? Русь выслала против них сонм своих князей-героев, но эти князья затеяли распрю и погубили рать... Занятые своими междуусобиями, переходя постоянно из одной волости в другую, князья не смогли и точнее определить своих отношений к подвластному народонаселению, не могли заняться установлением твердого порядка. Отдельные области имели также мало связи между собою. Когда нагрянули татары, граждане городов не снеслись между собою, не представляя даже возможности соединения своих сил для дружного отпора и поодиночке погибли на развалинах. Сельское население представляло еще большую картину разбросанности, чему немало способствовали самая обширность страны, беспредельный простор, беспрепятственность передвижения. Не привыкло и оно к соединению сил для преодоления затруднений, предпочитая уход, средство самое легкое при простоте быта. Так — князья с дружинами жили сами по себе, города сами по себе, сельское народонаселение само по себе...
Печальными чертами изображают наши историки внутреннее устройство удельно-вечевой Руси. По словам одного, оно представляло «только еще несогласные начала вещей в общественном хаосе», — discordia semina rerum4.
«Беспрерывное перехождение с места на место князей, бояр, воев и отчасти самых поселян — и нигде никакого установленного твердо порядка, которого вотще, видно, искали Словене за морем, — жалуется другой. — Совершенно полная свобода, подвижность, изменяемость господствовала во всех учреждениях — в преемстве князей и в их отношении к людям, между собою, в собрании веч, в избрании духовных сановников; какая-то недоверчивость или отвращение от всякого положительного определения; привычка, сделавшаяся второй природой, решать все дела вне правил, смотря по обстоятельствам и требованиям времени, как в ту или другую минуту представлялось нужным, полезным и целесообразным.
Сколько источников и поводов для замешательств всякого рода!
А нравственный, духовный уровень в передовых деятелях стоял между тем высоко, поднимался беспрестанно, — и во всех областях, во всех слоях общества являлись люди глубоко просвещенные о едином, еже есть на потребу, — исключительный предмет древней русской любознательности и просвещения, — но голоса их были голосами вопиющих в пустыне.
Народ принимал все бедствия, как естественные, так и гражданские, справедливым наказанием за грехи и приносил покаяние устами своих летописей, но помочь злу он был не в силах и не в понятиях.
Что же грозило государству, до такой степени распущенному, далее, — при естественном умножении князей!
Мелкопоместность, чересполосность, разнобоярщина, однодворчество!
<...>
Вот в каком ужасном, отчаянном положении находилось отечество в половине XIII столетия! Враги сильные, грозные, многочисленные, одни других лютее, с востока, юга, запада, севера и моря, как хищные звери с зияющею пастью, стали над ним и грозили порабощением. Татары, литовцы, поляки, венгерцы, немцы, датчане, шведы окружили святую Русь как бы облавою, напирали на нее, грозили разнять ее по составам, готовясь поделить ризы ее по себе и об одежде метати жребий.
Была ли какая человеческая возможность сладить с таким страшным сборищем врагов стране, изнуренной двухсотлетними междуусобиями, лишенной теперь почти всего своего военного сословия, опустошенной огнем и мечом вдоль и поперек, от одного конца до другого?
Казалось, погибель ее неизбежна, нигде не видать было исхода, надежды никакой не мелькало на перемену обстоятельств к лучшему, — пропадет святая Русь. Казалось тогда, что на роду написано ей: не быть!
Такую горькую, тяжелую думу думал, вероятно, святой отшельник в глубине пещер киевских или черниговских, смиренный летописатель, заносивший в летопись не чернилами, а слезами и кровию, описание страшных событий, — думал и молился со страхом и трепетом о спасении дорогой отчизны, — Господи, помилуй!
Помилует ли Он?
Да, Он помилует, она спасется, она перенесет тяжелое огне-кровавое испытание, она превозможет всех своих врагов, она восстанет с новою силою и славою: аще бо паки возможете, и паки побеждени будете, яко с нами Бог!
Кто же спасет святую Русь?
Спасет ее народ терпеливый, смиренный, твердый, толковый, талантливый, носивший в глубине своего сердца сознание о государственном и земском единстве.
Спасет ее земля просторная, плодоносная, разнообразная, достаточная для бесчисленных грядущих поколений.
Спасет ее язык творческий, сильный, многосмысленный, обильный, благозвучный.
Спасет ее вера православная, горячая, безусловная, готовая в избранных душах на всякие жертвы»5.
Но если во всем этом, — в основных чертах нашей народности, в нашей народной святыне заключалось спасение Руси, Александр Невский является пред нами в то страшное время поистине ангелом-хранителем этих драгоценных залогов.
Эта истина станет вполне очевидною из дальнейшего изложения событий.
30 сентября 1246 года, как известно, скончался в далекой Монголии «нужною», т. е. насильственною, смертью великий князь Ярослав Всеволодович. Бояре привезли тело его во Владимир. Узнав об этом, Александр поспешил немедленно из Новгорода туда же, чтобы воздать последний долг почившему6. Горькие, тяжелые думы внушала страдальческая кончина Ярослава... Спутники его, без сомнения, подробно рассказывали обо всем его сыновьям. Какой-то Федор Ярунович оговорил его пред татарами. В клеветах этого обвинителя можно было предполагать козни князей-родственников, имевших почему-либо причины желать скорой смерти Ярослава...7
Погребение совершилось, конечно, со всеми подобающими почестями. При выносе за гробом следовали князья, дружина и народ, несли стяг (знамя) умершего князя и вели его коня. Все были в «скорбных», т. е. траурных, платьях, «в черних мятлихъ».
Окружая гроб отца, дети без сомнения вспоминали с чувством сердечной скорби последние слова почившего, переданные им его спутниками:
«Вельми изнемогая», вспомнил он вас, «любезная своя чада». Обращаясь к вам, как будто вы находились пред его глазами, он говорил: «О возлюбленнии мои! плод чрева моего, храбрый и мудрый Александре, и поспешный Андрею и Константине удалый, и Ярославе, и милый Даниле, и добротный Михаиле! Будите благочестию истинный поборницы, и величествию державы русские настольницы... Не презрите двоих ми дщерий, Евдокии и Ульянии... Для них настоящее время горче желчи и полыни»8.
Горячо молилась осиротелая семья, да «причтет его Бог к Своему избранному стаду».
Печальный обряд завершился обычным поминовением, а «монастырем и нищим роздана была щедрая милостыня».
Посещая святыни Владимира, каждый русский, без сомнения, найдет во владимирском Успенском соборе, в приделе на правой стороне, могилу Ярослава Всеволодовича и с благоговением поклонится праху этого князя, «много истомления подъявшего и душу свою положившего за землю Русскую».
Между тем оставшийся старшим в роде брат покойного, Святослав Всеволодович занял владимирский великокняжеский стол и роздал уделы своим племянникам, причем Александр, удерживая Новгород, получил Переяславль9. Так следовало по старине. Старший в роде наследовал и великое княжение. Но и в старину бывали примеры, когда великому князю наследовал не брат, не старший в роде, но сын. Так было, например, при кончине великого князя Всеволода Ярославича, после которого великим князем в скором времени сделался (после Святополка II) сын его Владимир Мономах. Он не был старшим в роде, но его высокие личные качества, его заслуги пред русской землей устраняли в глазах современников всякое соперничество. То же самое могло произойти и после смерти Ярослава. Старший сын его Александр, слава которого гремела далеко за пределами России, так же высоко стоял среди современных ему князей, как в свое время Владимир Мономах. Об нем можно было сказать то же самое, что говорили о его славном прадеде: «Не было земли на Руси, которая бы не хотела его иметь у себя и не любила бы его». Соперничество с доблестным племянником было бы не под силу Святославу Всеволодовичу. Может быть, сознавая это, Святослав немедленно по получении известия о кончине Ярослава поспешил в Орду, чтобы противопоставить заслугам племянника решение хана10. Туда же отправился и племянник его Андрей, младший брат Александра11. Если Святослав действительно опасался своего великого племянника, то это опасение во всяком случае было неосновательно: невский герой не искал корысти. Если же Святослав думал упрочить свое положение, заискавши в Орде, то жестоко ошибался, мало того — он другим указывал путь, каким образом всего легче можно было добиться великого княжения, даже не имея на то никаких прав12. Стоило только отправиться в Орду и, вытерпев всевозможные унижения, задарить хана и его приближенных. И действительно, многие князья устремились в Орду, где они «идяху сквозе огонь, и кланяхуся кусту и идолам, славы ради света сего, и прошаху койждо себе власти; они же без възбранения даяхуть им, да прелестять я славою света сего»13. Для татар такое поведение князей представляло прямую выгоду: они обирали всех, раздавая волости сегодня одному, завтра другому, — кто дороже заплатит. Помимо денежных выгод, соперничество русских князей обеспечивало татарам владычество над Русью. Они скоро поняли, как много пользы можно извлечь из застарелой наклонности князей к междоусобиям. «Обычай бо поганых вмещуще вражду межу братии, князей русьскыхъ, и на себя болшая дары взимаху»14. Но самое главное — по весьма верному замечанию летописца, татары старались о том, «да прелестять я славою света сего». Запутавшись в своекорыстных стремлениях, князья всего скорее могли забыть об интересах угнетенной родины, о возвращении ей независимости. Так поступали многие князья, но не так поступал Александр! Его стремления далеко расходились с стремлениями его ближайших родственников. Почти одинокий с своей серьезной думой, мало понимаемый, он идет своим особым путем, — не спешит в Орду склонить свою благородную голову пред варваром. Отдав последний долг родителю, Александр возвращается в Новгород, не заявив ничем своего неудовольствия на раздел земель, произведенный его дядею. Там он получает грозный укор хана за свою медлительность и, покоряясь необходимости, спешит принести новую жертву для блага родины. Дорогою он заезжает во Владимир. Но на этот раз «великий князь Александр приде в Володимерь в силе тяжце и бысть грозен приезд его»15... Очевидно, недостойное поведение его ближайших родственников, скорое обнаружение ими себялюбивых стремлений, высказавшаяся наклонность продолжать прежнее соперничество из-за преобладания одного над другим — возмутили дух его. Ему стало ясно, что немногие из его братии-князей сознают всю опасность положения отечества, что для большинства потрясающие события эпохи и тяжкие испытания не послужили полезными уроками. Сам же он, до сих пор с напряжением всех сил боровшийся с наступавшими отовсюду врагами, отлично понимал, что времена изменились, что отныне жизнь князя, народного вождя, должна быть самоотверженным служением родине, непрестанным подвигом. Без сомнения, более чем кто-либо, он сознавал цену истинной славы, приобретаемой доблестными заслугами, — могли ли в его глазах иметь какое-нибудь значение честолюбивые притязания, преимущества и почести, приобретенные позорной ценою всевозможных унижений в Орде? Тем менее могли занимать его душу праздные развлечения и забавы: с юных лет привыкши видеть и понимать народное горе, мог ли он помышлять о суетных удовольствиях мира, об утехах жизни, когда кругом народ стонал под тяжким игом? Вот почему грозен был приезд его во Владимир в силе тяжце. Не будучи великим князем, он тем не менее давал понять, чтобы князья-родичи не забывали его прав, основанных на великих заслугах. Все должны были знать, что хотя он не вмешивается в соперничество из-за первенства, напротив, осуждает его, однако не дозволит и другим продолжать образ действий, явно вредный для родины. Для этого у него найдется достаточно силы. Правда, подобно другим, он также отправляется в Орду, но никто не должен забывать, что он мог бы и не делать этого. Князь области, не покоренной татарами, сумевший уже побороть опасных врагов, он более, чем кто-либо, мог бы отважиться на попытку борьбы с татарами. Его подчинение скорее всего можно назвать добровольным. Если он поклонится Батыю, то не из-за того, чтобы взять верх над родственниками, но единственно в интересах горячо любимой родины. Несмотря на то, что он не спешит, как другие, добиваться великого княжения, которое татары могут отдать «без взбранения» всякому, кто дороже заплатит, все должны были почувствовать, что настоящим хозяином положения, главным руководителем дел на Руси может быть не кто иной, как именно славный новгородский князь. Не одно заискивание пред татарами — надлежащий авторитет главе государства должны доставлять силы нравственные и материальные, а подавляющий перевес их бесспорно на стороне доблестного победителя шведов и немцев. Таков, по-видимому, смысл грозного приезда Александра во Владимир.
Между тем надлежало поспешить исполнением ханской воли. Подкрепив себя молитвой и приняв благословение митрополита Кирилла, Александр простился с народом и отправился в путь. Мы ничего не знаем, но можем догадываться о тех чувствах, которые волновали душу Александра на пути к местопребыванию Батыя. Для блага родины он шел на унижение, жертвовал своим покоем, семейными радостями, но такие жертвы приносили и другие. Не может быть сомнения в том, что ему особенно теперь не раз приходили на память его славные победы. Высоко поднял он русское имя пред западными врагами, не склонил своей головы ни пред шведами, ни пред немцами. И вот теперь ему, ни разу не побежденному в бою, приходится изъявлять унизительную покорность пред азиатскими варварами. Душевная буря, без сомнения, не раз поднималась в нем и всякий раз заглушаема была голосом разума, указывавшего на неизбежность предстоявшего шага. Но ограничится ли дело одним унижением? Не предстоит ли ему опасность лишиться жизни? Кто скажет, с какой целью хан вызывает его к себе? Может быть, он действительно желает насладиться видом славного русского князя, простирающегося у подножия его трона, желает поразить его блеском своего могущества, но возможно и другое предположение, на которое могла наводить Александра страдальческая кончина его отца. Но желают ли татары избавиться от храбрейшего русского князя, который один из всех князей мог с некоторым основанием надеяться на успех в борьбе с ними или, по крайней мере, не чувствовать себя в совершенной зависимости от хана? В предлоге для его убиения у татар недостатка не будет. Около этого же времени зверски умерщвлены были в Орде князь Михаил черниговский и боярин его Феодор за отказ выполнить языческие обряды. Если татары вздумают и Александра принуждать к тому же, может ли он колебаться в выборе между смертью и отступничеством? Среди подобных опасений и душевных тревог благочестивый князь, без сомнения, искал утешения и подкрепления в вере. Прибегая с молитвою к Богу, он по своему обыкновению изливал свою душу в словах псалмопевца, которые так хорошо подходили к его положению.
Избавь меня от врагов моих, Боже мой!
Защити меня от восстающих на меня;
Избавь меня от делающих беззаконие,
Спаси от кровожадных,
Ибо вот они подстерегают душу мою;
Собираются на меня сильные
Не за преступление мое и не за грех мой, Господи;
Без вины моей сбегаются и вооружаются;
Подвигнись на помощь мне и воззри.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Сила — у них, но я к Тебе прибегаю,
Ибо Бог — заступник мой!(Пс. 58)
* * *
Господи, Боже мой! На Тебя я уповаю;
Спаси меня от всех гонителей моих
И избавь меня;
Да не исторгнет он, подобно льву, души моей,
Терзая, когда нет избавляющего.(Пс. 7)
* * *
Боже! Ты отринул нас, Ты сокрушил нас,
Ты прогневался: обратись к нам.
Ты потряс землю, разбил ее:
Исцели повреждения ее, ибо она колеблется.
Ты дал испытать народу Твоему жестокое,
Напоил нас вином изумления.
Даруй боящимся Тебя знамя,
Чтобы они подняли его ради истины,
Чтобы избавились возлюбленные Твои;
Спаси десницею Твоею и услышь меня!(Пс. 59)
По мере углубления в степи Александру Ярославичу все чаще приходилось встречать многочисленные стада, под присмотром лихих татарских наездников и наездниц, непрерывно упражнявшихся в стрельбе, селения из круглых юрт, сплетенных из хворосту и крытых войлоком. Впрочем, постоянных поселений на Волге у татар еще не было. Обыкновенно хан или значительный мурза указывал место для поселения, и немедленно вырастал подвижной город из бесчисленного множества кибиток, перевозимых на телегах с места на место. По прошествии более или менее значительного промежутка времени — новый приказ сниматься и укладываться. Огромный обоз в несколько сот и тысяч телег, запряженных лошадьми и волами, двигался в другое место, в сопровождении бесчисленных стад и конских табунов. В таких поселениях Александру и его спутникам, разумеется, не раз приходилось останавливаться во время пути. Громкая слава предшествовала ему. Татары с невольным чувством уважения смотрели на доблестного русского князя, поражавшего их своим величественным видом.
— Молчите! — говорили, унимая плакавших детей, «жены моавитские». — Вот идет великий князь Александр!
Приходилось Александру Ярославичу встречать среди татар и своих соотечественников, томившихся в рабстве. Сострадательное сердце его наполнялось жалостью, но помочь им он был не в силах...
Наконец, показалась в виду и ставка самого хана16. «Сам Батый, — пишет Плано Карпини, — живет на берегу Волги, имея пышный, великолепный двор и 600 000 воинов, 160 000 татар и 450 000 иноплеменников, христиан и других подданных. В пятницу Страстной недели провели нас в ставку его между двумя огнями для того, как говорили татары, что огонь есть чистилище для всяких злых умыслов, отнимая даже силу у скрываемого яда. Мы должны были несколько раз кланяться и вступить в шатер, не касаясь порога. Батый сидел на троне с одною из жен своих, его братья, дети и вельможи на скамьях, другие на земле, мужчины на правой, а женщины на левой стороне. Сей шатер, сделанный из тонкого полотна, принадлежал королю венгерскому; никто не смеет входить туда без особенного дозволения, кроме семейства ханского. Нам указали место на левой стороне. Он и вельможи его пили из золотых или серебряных сосудов, причем всегда гремела музыка с песнями. Батый имеет лицо красноватое; ласков в обхождении со своими, но грозен для всех; на войне жесток, хитр и славится опытностию»17. Русский летописец дополняет картину приемов у хана. У Батыя был такой обычай, приезжавших на поклонение не сразу допускали к хану, но отправляли к волхвам, которые заставляли их проходить «сквозе огнь и поклонитися кусту и огневи и идоломъ ихъ». Александру Ярославичу также предстояло исполнить эти обряды. Благочестивый князь наотрез отказался подчиниться требованиям, противным его христианской совести. В виду мучительной смерти, он бестрепетно ответил татарским властям: «Я — христианин и мне не подобает кланяться твари. Я поклоняюсь Отцу, и Сыну, и Святому Духу, Богу единому, в Троице славимому, создавшему небо и землю и вся, яже в них суть»18. Спокойное мужество князя поразило придворных хана. «Смерть, смерть ему!» — завопили волхвы и, полные дикой ярости, уже готовились к новому зверскому убийству. Приближенные отправились к Батыю известить его о поступке Александра. Без сомнения, все были уверены, что Батый пришлет объявить ему то же самое, что и князю Михаилу: «выбирай одно из двух — жизнь или смерть! Если не поклонишься кусту, солнцу и идолам, умрешь злою смертью!» Прошло несколько минут напряженного ожидания... Наконец явились ханские слуги и, к общему удивлению, принесли приказ хана не принуждать Александра к исполнению обрядов... Сгорал ли Батый нетерпением поскорее увидать славного князя, о котором так много приходилось ему слышать, чувствовал ли он, сам мужественный воин, особое уважение к невскому герою или, может быть, рассудил, что новая жертва возбудит слишком сильное озлобление в русском народе — не можем решить, какое предположение в данном случае наиболее вероятно19. Злобно сверкнули глаза волхвов при виде ускользавшей из рук их жертвы. Александр предстал пред лицом Батыя. Величественный вид его поразил хана. Батый сразу сообразил, что пред ним — князь, далеко превосходивший других князей своим умом и достоинствами. Самодовольная улыбка проскользнула по лицу его, когда Александр Ярославич склонил пред ним свою голову.
— Царь, я поклонюсь тебе, потому что Бог почтил тебя царством, но твари не стану кланяться... Я служу единому Богу, Его чту и Ему поклоняюсь, — мужественно произнес Александр.
Батый несколько времени любовался героем, наконец произнес, обратясь к окружавшим: «Правду говорили мне: нет князя, равного этому»20...
Примечания
1. Хотя некоторые жизнеописатели, в том числе и Беляев (впрочем, не безусловно), утверждают, что первое путешествие Александра Невского в Орду состоялось раньше, именно в промежуток между Невской победой и Ледовым побоищем, но мы не можем с ними согласиться. Правда, в летописях, четвертой новгородской и первой псковской (Новг. IV, 37, Пск. 1. 179). равно как и в рукописных житиях, находятся данные, подтверждающие указанное мнение, зато во всех остальных летописях ясно говорится, что Александр в то время был в Переяславле. Никоновская и Львовская летописи прямо относят призыв Батыя и первое путешествие Александра в Орду ко времени после смерти Ярослава. Карамзин также полагает, что Александр ездил в Орду в первый раз в 1246 году, по смерти Ярослава. История государства Российского, т. IV, прим. 34.
2. Соф. 1, 266. Ник. III, 27. Львовск. II, 23. Архивск. 272.
3. Сочинения С.М. Соловьева: т. I. СПб., 1882. 77.
4. Там же. 76.
5. Погодин. Древняя русская история до монгольского ига. Т. II; 1355, 1414.
6. «Слышав Александр смерть отца своего, приде из Новгорода к Володимерю, и плакася по отци своем со стрыем своим Святославом и с братьею своею». Воскр. 156.
7. «Много пострада от безбожных татар за землю Русьскую, обажен бо бысть царю Феодором Яруновичем, и много истомления подъят, пойде от Канович и преставись во иноплеменницех нужною смертию». Воскр. 156. Соф. 1, 265. См. выше прим. 89. См. также Архивск. 270, на обороте.
8. Степен. кн. 1, 323. Архивск. 271.
9. Карамзин. История государства Российского, т. IV, 64, прим. 78.
10. Троицк. под 1246 годом: «Поиде Святослав в орду про свою отчину и пожалован бысть».
11. «Поеха Андрей князь Ярославич в татары к Батыеви, и Олександр князь поеха по брате же к Батыеви». Лавр. 201.
12. Вообще можно догадываться, что Святослав Всеволодович в качестве великого князя оказывался не на высоте своего положения, и это обстоятельство, как не раз бывало и прежде, еще более подстрекало других стремиться к добыванию великого княжения, тем более что тот, кто больше всех имел бы прав на это, не обнаруживал желания искать великокняжеского стола под дядею.
13. Соф. 1, 261; Иловайский. История России, ч. II, 563—564: «В Воскресенском и Тверском говорится о поклонении «солнцу и кусту и идолам»; в Никоновском нет куста, а упоминаются солнце, луна, огонь и идолы. В Ипатьевском же, по поводу приезда Данила Романовича в Орду, приводится поклонение солнцу, луне, земле, дьяволу и умершим предкам, «водяще около куста поклонятися им», и затем прямо говорится, что Ярослав кланялся «кусту», а Михаил и боярин Феодор убиты, потому что «не поклонишася кусту» (535—6 стр. ноного издания). Гаммер из этого куста сделал какой-то «священный пояс Магов и Индусов», по-персидски Kesti, поклонение которому будто бы заимствовано татарами Батыя в Персии (Geschichte der golden. Horde. 137), и это чрезвычайно натянутое толкование некоторыми принято (например, у Вольфа, 389). Но при описании самых обрядов, которым подвергали иноземцев в Орде, как в русских летописях, так и у Плано Карпини говорится только о прохождении между двух огней (все очищающих) и поклонении идолам или на юг тени Чингисхана («Чигизаканова мечтанья», как выражается Ипатьевская летопись). Карпини, сообщающий о том обстоятельное известие, ни о каком кусте не упоминает. Нет ли тут какой ошибки, т. е. искажения первоначального текста? Например: вместо куста не должно ли разуметь жертвенник или «костер», т. е, все тот же священный огонь, занимавший самое видное место в обрядах монголо-татарской религии? Или: не стояло ли в первоначальном тексте рассказа вместо «кусту» слово «хвосту», т. е. поклонение тому конскому или буйволову хвосту, который развевался на главном знамени золотоордынского хана? Впрочем, и поклонение кусту не есть что-либо необычайное. В Западной России, именно в Пинском уезде, до сих пор существует праздник куста: на завтра Троицына дня деревенские девушки выбирают из своей среды самую красивую и надевают на нее род платья, сплетенного из березовых и липовых ветвей; она получает название «куста» и идет впереди, а за нею все девушки попарно (Памятная книжка Виленского генерал-губернаторства на 1868 год, стр. 80).
14. Соф. 1, 299.
15. Соф. 1, 266.
16. О Сарае: Терещенко. Четырехлетние поиски в развалинах Сарая, в Журн. М. В. Д. 1847. кн. 9. Его же: Окончательное исследование местности Сарая, в «Записках академии наук по I и III отд.», т. II, вып. I; Григорьев. О местоположении столицы Золотой Орды Сарая, в Журн. М. В. Д, 1845; Брун. О резиденции ханов Золотой Орды до времен Дженибека, в трудах Третьего археологического съезда. Киев, 1878; высказывает мнение о двух Сараях: один, близ Каспийского моря, около Селитряного городка, и другой, более позднего времени, на месте Царева.
17. Карамзин. История государства Российского, т. IV, 43.
18. Четьи-Минеи. Август.
19. Очень может быть, что на Батыя произвела сильное впечатление мученическая кончина Михаила Черниговского. При своем уме он понял, что отказ Михаила исполнить обряды истекал не из его непослушания воле ханской, а зависел от невозможности для князя-христианина исполнить его волю. По крайней мере, чувство некоторого сожаления слышится в словах Батыя по случаю кончины Михаила: «Батый, слышав таковое мужество и крепость, умилися и рече: велий муж сей». Очевидно, он не пожелал повторения прискорбного факта. Сн. В. Григорьева: «О достоверности ханских ярлыков». 55—57. М., 1842.
20. Соф. 1, 266. По рукописному житию: «Батый вельми почиташе его». «Несть подобнаго князя!» Архивск. 272, на обороте.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |