События на Угре в исторической науке
Нашествие Ахмата в 1480 г., борьба с ним и его отражение — один из переломных моментов в истории Русской земли. Победа на Угре означала конец двухвекового ига и полное восстановление государственного суверенитета Руси. Тем не менее приходится констатировать, что эта проблема ни разу — ни в дореволюционной, ни в советской историографии — не была предметом специального монографического исследования.1
В.Н. Татищев в качестве повода к нашествию 1480 г. приводит апокрифический рассказ о посольстве Ахмата с требованием дани, о «плаче» великой княгини Софьи и о ее совете «не давати дани и выходов», о потоптании басмы и убиении ханских послов.2 Он сообщает также о походе судовой рати Урдовлета (т. е. Нур-Даулета) и князя Василия Звенигородского с «низовым» воинством «на град Болгары». Критики источников, анализа и оценки событий рассказ В.Н. Татищева не содержит. По существу его повествование представляет собой компиляцию разных летописных известий.
Значительно полнее и содержательнее о событиях 1480 г. писал М.М. Щербатов.3 Им были использованы три летописи — Типографская, Никоновская и Казанская история, а также архивные документы о крымских делах, на что даны соответствующие ссылки. Схема хода событий примерно такая же, как у В.Н. Татищева, но в отличие от последнего М.М. Щербатов пытается их анализировать. Следуя за своими летописными источниками, он впервые использует «Послание на Угру» (в кратком пересказе). М.М. Щербатов подвергает критике оборонительную стратегию русского руководства. Допуская, что, «конечно, была какая глубокая политика в поступке... токмо защищать брега реки Оки», он в то же время подчеркивает: «...является нам, что такой поступок умножал вкоренившийся страх россиян от татар и спомоществовал татарам к содержанию россиян под игом».4 По утверждению М.М. Щербатова, на совещании у великого князя «большая часть советовала ему, оставя российские области на разграбление татарам, идти к Москве и покориться татарам», при этом, «конечно, и не заходя в стан великого князя, прямо к Москве побежали».5 Подчеркивает он и «робость народа», которая «в крайнее огорчение» приводила великого князя.6 Причиной отступления Ахмата от Угры он считает набег русской судовой рати на татарские улусы.7
Итак, изложение М.М. Щербатова носит в известной степени аналитический, критический характер. Наряду с этим заметны произвольные построения автора, либо не опирающиеся на источники («робость народа»), либо основанные на их вольной интерпретации по усмотрению автора (советы «большей части» начальников, их «бегство» к Москве).
Новым шагом в историографии событий 1480 г. была работа Н.М. Карамзина. Им были привлечены к исследованию около десятка летописных памятников, по большей части впервые введенных в научный оборот, а также посольские дела и записки иностранцев (Контарини). Развернутое, яркое и талантливое изложение Н.М. Карамзина оказало сильнейшее влияние на все последующие представления об обстоятельствах падения ордынского ига.
Н.М. Карамзин рассматривает события на Угре в контексте всей внешней и внутренней политики Русского государства. Следуя за Казанской историей, он приводит легенду о басме (хотя и не объясняет разрыв с ханом просьбами великой княгини Софьи). В отличие от В.Н. Татищева и М.М. Щербатова он подвергает это известие критике, опираясь на «других летописцев», которые «согласнее с характером Иоанновой осторожности и с последствиями приписывают ополчение ханское единственно наущениям Казимировым». Приводит он и известие об отправке судовой рати Нур-Даулета и князя Василия Ноздреватого вниз по Волге, «чтобы разгромить беззащитную Орду или по крайней мере устрашить хана». Использование Львовской летописи дало Н.М. Карамзину возможность обнаружить повод для мятежа удельных князей — «дело» Лыко Оболенского. «Несчастная распря Иоаннова с братьями» служила, по мнению автора, «к ободрению врагов наших».
Представляют большой интерес рассуждения Н.М. Карамзина о стратегии Ивана III. «Зрелостью лет, природным хладнокровием, осторожностию» он был расположен «не верить слепому счастию» и «не мог спокойно думать, что один час решит судьбу России, что все его великодушные замыслы... могут кончиться гибелью нашего войска... и единственно от нетерпения, ибо Золотая Орда ныне или завтра долженствовала исчезнуть по ее собственным, внутренним причинам разрушения... Иоанн имел славолюбие не воина, но государя, а слава последнего состоит в целости государства, не в личном мужестве: целость, сохраненная осмотрительной уклончивостию, славнее гордой отважности, которая подвергает народ бедствию».8
Итак, стратегия русских была продиктована как дальновидным расчетом, так и природными качествами великого князя, при этом впервые высказывалась мысль о «внутренних причинах разрушения» Орды. Следуя за Львовской летописью, Н.М. Карамзин красочно описывает приезд Ивана III в Москву и волнения московских горожан (не замечая, что это известие противоречит другим летописям), используя Синодальную летопись (т. е. Вологодско-Пермскую, по ее теперешнему названию) и Львовскую, подробно излагает события на самой Угре, рассказывает о переговорах с ханом и т. д. Он впервые в дословном пересказе приводит «Послание на Угру» («сие письмо, достойное великой души бессмертного мужа») и приписывает ему решающее воздействие на великого князя, который, получив «Послание», «не мыслил более о средствах победы (? — Ю.А.) и готовился к битве».
Силой своего художественного таланта Н.М. Карамзин увековечил картину, нарисованную Типографской летописью: при отходе русских от Угры «воины оробели... Полки не отступали, но бежали от неприятеля... Представилось зрелище удивительное: два воинства бежали друг от друга, никем не гонимые!». После появления «Истории государства Российского» это поистине удивительное зрелище стало необходимым украшением всех рассказов об Угре в общих курсах истории, учебниках и хрестоматиях. Общий итог событий 1480 г. Н.М. Карамзин видит в том, что «Иоанн... не увенчал себя лаврами как победитель Мамаев, но утвердил венец на главе своей и независимость Государства». Подобно М.М. Щербатову, непосредственной причиной отступления Ахмата Н.М. Карамзин считает (вслед за Казанской летописью) нападение русской судовой рати на ордынские улусы: «сведав» об этом, «хан... оставил Россию, чтобы защитить свою собственную землю».9
Следующим крупным этапом в изучении событий 1480 г. стал курс русской истории С.М. Соловьева. Его исходное положение: «Орда падала сама собою от разделения, усобиц, и стоило только воспользоваться этим разделением и усобицами, чтобы так называемое татарское иго исчезло без больших усилий со стороны Москвы». В этом смысле падение «так называемого ига» ничуть не отличалось от других событий эпохи Ивана III (этого счастливого потомка «целого ряда умных, трудолюбивых, бережливых предков»), которые все происходили легко и безболезненно, как бы сами собой: «...старое здание было совершенно расшатано в своих основаниях, и нужен был только последний, уже легкий удар, чтобы дорушить его».10
Как и его предшественники, С.М. Соловьев приводит легенду о потоптании басмы, хотя и признает, что это известие «сильно подозрительное». Зато, по его мнению, «гораздо вероятнее, что великую княгиню Софью оскорбляла зависимость ее мужа от степных варваров... и что племянница византийского императора... уговаривала Иоанна прервать эту зависимость».11
В соответствии со своей исходной установкой С.М. Соловьев рассказывает о событиях на Угре весьма кратко, используя летописи Софийскую II, Синодальную (Вологодско-Пермскую) и Архангелогородский летописец. Центральное место в его изложении занимает рассказ Софийской II летописи о «колебаниях» Ивана III, о большом влиянии на него «злых советников», о волнениях московских горожан, о доблести Ивана Молодого и т. п. Не проявляя ни малейшего сомнения в достоверности этого рассказа, С.М. Соловьев со своей стороны дополняет его и драматизирует: при виде великого князя, возвращающегося в Москву, «народ подумал, что все кончено, что татары идут по следам Иоанна». Иван Молодой не только «решился лучше навлечь на себя гнев отцовский, чем отъехать от берега», но еще и «устерег движение татар, хотевших тайком перебраться через Угру».
С.М. Соловьев приводит подробный пересказ послания архиепископа Вассиана (который «по талантам, грамотности и энергии» выдвигался «на первый план»). Это послание, по мнению Соловьева, побудило великого князя «прервать переговоры с Ахматом».
Вслед за Н.М. Карамзиным С.М. Соловьев подробно и красочно описывает «ужас», который вызвал приказ отступить к Кременцу («опасаясь исполнения... угрозы» Ахмата переправиться по льду): «...ратные люди... бросились бежать к Кременцу, думая, что татары уже перешли через реку и гонятся за ними». Однако в отличие от Н.М. Карамзина (и его источника — Типографской летописи) С.М. Соловьев ничего не пишет о параллельном событии — одновременном бегстве татар (что особенно умиляло летописцев и Н.М. Карамзина). После панического бегства русских Ахмат, «простоявши на Угре до 11 ноября... пошел (курсив мой. — Ю.А.) назад через литовские волости». С.М. Соловьев впервые заподозрил известие Казанской истории о походе Нур-Даулета и князя В. Ноздреватого как о причине бегства («отступления», по С.М. Соловьеву) Ахмата: во-первых, это известие «находится в одном из самых мутных источников», во-вторых, «Ахмат вовсе не спешил домой», а «сначала остановился в Литве для грабежа».
Что же побудило Ахмата к этому «отступлению?» По С.М. Соловьеву, этих причин было пять: 1) «Казимир не приходил на помощь»; 2) «лютые морозы мешают даже смотреть»; 3) «надобно идти на север с нагим и босым войском»; 4) надо «прежде всего выдержать битву с многочисленным врагом, с которым после Мамая татары не осмеливались вступать в открытые битвы»; 5) «обстоятельство, главным образом побудившее Ахмата напасть на Иоанна, именно усобица последнего с братьями, теперь более не существовало».
Таким образом, С.М. Соловьев не привлек новых источников и очень выборочно использовал старые. Как и его предшественники, С.М. Соловьев не интересовался вопросом о соотношении летописных известий, а использовал в первую очередь те из них, которые больше соответствовали его концепции. Для него характерно преимущественное внимание к Софийской II летописи, что придает всему его изложению довольно тенденциозный, скептический характер. Отвергнув легенду о басме и выразив сильное (и обоснованное) сомнение в достоверности известия о походе Нур-Даулета, С.М. Соловьёв вместе с тем сконструировал новые легенды: о решающем влиянии гордой «племянницы византийского императора», о непрерывных «колебаниях» великого князя под воздействием «злых советников», о мудрости Вассиана и воинских талантах Ивана Молодого. Самое заметное в концепции С.М. Соловьева — сугубое подчеркивание «безгероичного» характера событий: во главе русских стоит вечно нерешительный, слабохарактерный вождь, русские в панике бегут (тогда как татары медленно и с достоинством «отступают»). Как и должно быть по концепции, все происходит само собой — «так называемое иго» падает из-за морозов, из-за нерешительности Казимира и т. п. Концепция и построения С.М. Соловьева оказали определяющее влияние на историографию второй половины XIX — начала XX в. Стояние на Угре надолго превратилось в один из второстепенных сюжетов, не вызывавших большого интереса у исследователей. Крупнейший представитель исторической науки того времени В.О. Ключевский даже не упоминает об этом событии в своем курсе русской истории.
Единственным заметным исключением был Г.Ф. Карпов, посвятивший событиям 1480 г. несколько страниц своей монографии.12 Заслуга его прежде всего в том, что он первым из исследователей обратил внимание на противоречия в летописных известиях. В летописях он различил два рассказа: «один с официальным характером» (например, в Никоновской летописи), «другой же враждебный к Ивану III». Г.Ф. Карпов высказал предположение, что «рассказ враждебного летописца» «дошел до нас не в первоначальной чистоте», т. е. в разных редакциях: «в лучшей форме» он читается в Софийской летописи, а в других «тон и даже подробности его подверглись игре воображения составителей летописей». Другое предположение Г.Ф. Карпова: составители летописей с официальным рассказом «все-таки подверглись влиянию талантливого враждебного летописца», который, по его мнению, был человеком, хорошо знакомым с делом. Эти замечания Г.Ф. Карпова, несмотря на свой лапидарный характер, положили начало критике летописных источников о событиях на Угре.
Свое собственное изложение событий он строит на использовании обоих летописных рассказов. Он подчеркивает, что Иван Ощера и Григорий Мамон, «злые советники» «враждебного рассказа», были «людьми довольно образованными» и «лучшими дипломатами по степным делам». Советы Ощеры и Мамона Г.Ф. Карпов понимает как предложение «отправить к Ахмату посла с поминками побольше тех, которые дал король, и тогда Ахмат наверно повернет восвояси». Он впервые подвергает критическому анализу рассказ «враждебного летописца» (т. е. Софийско-Львовской летописи) о долговременном пребывании великого князя в Москве, о ропоте горожан, о доблестях Ивана Молодого и т. п. Этот рассказ, который лег в основу концепции С.М. Соловьева, а впоследствии не раз охотно и без всяких сомнений широко использовался другими исследователями (вплоть до наших дней), Г.Ф. Карпов сопоставляет с официальными известиями и отдает предпочтение последним. Он высказывает предположение, что с происхождением «враждебного рассказа» связана «известная партия», сочувствовавшая князю Холмскому и Ивану Молодому; к этой «партии» он относит князей Патрикеевых и Ряполовского. В отличие от Н.М. Карамзина и С.М. Соловьева Г.Ф. Карпов не склонен преувеличивать значение послания Вассиана: по его мнению, оно не повлияло на ход событий. Переговоры с Ахматом продолжались, и в бой с татарами Иван III не вступил.
Говоря далее о «враждебном рассказе», рисующем Ивана III слабовольным и трусливым, Г.Ф. Карпов подчеркивает его тенденциозность и психологическое неправдоподобие («странно... что можно было навести ужас рассказами на человека... который имел такие крепкие нервы, что в начале этого же года в Новгороде в течение одного месяца десятками казнил, сотнями пытал и десятками тысяч отправлял в ссылку»). Автором рассказа, по мнению Г.Ф. Карпова, был человек, не только образованный, но и приближенный к великому князю, по-видимому, один из тех князей или бояр, которые оказались позднее в оппозиции («когда государственный порядок коснулся и интересов князей»). «Они захотели взять себе всю славу знаменитых дел и указать потомству, что руководитель народа не так был велик, как можно судить по делам, случившимся при нем». Итак, «враждебный рассказ», оказавший сильнейшее влияние на все летописание, появился не сразу после событий, а спустя некоторое время и вышел из среды княжеской оппозиции.
Критическая оценка «враждебного рассказа» — наиболее сильная сторона исследования Г.Ф. Карпова. Изложение событий на Угре он дает по летописи, без анализа и выводов. Остается неясным, что же явилось причиной бегства Ахмата, кроме того что татары «были наги, босы и ободрались». В отличие от историков, писавших до С.М. Соловьева, Г.Ф. Карпов о походе Нур-Даулета и князя Ноздреватого даже не упоминает.
Источниковедческие взгляды Г.Ф. Карпова сказались на исследовании И.А. Тихомирова.13 Вслед за Г.Ф. Карповым он отличает официальное известие в составе Воскресенской летописи от «враждебного рассказа», повлиявшего на летопись. И.А. Тихомиров выделяет «вставки», попавшие в летопись из «враждебного рассказа», отмечает искусственный характер этих вставок и их несостоятельность по существу («все прибавки, рисующие Ивана III трусом, не выдерживают критики»). В отличие от С.М. Соловьева и Г.Ф. Карпова И.А. Тихомиров не считает возможным «делать какие-либо заключения об авторе рассказа о походе на Угру».
Исследование И.А. Тихомирова было подвергнуто основательной критике А.А. Шахматовым, создателем принципиально новой методики изучения летописных текстов.14 Сам А.А. Шахматов в конечном счете пришел к выводу, что основными источниками летописных рассказов об Угре послужили, во-первых, Московский летописный свод 1479 г. с приписками, во-вторых, записи, сделанные архиепископом Вассианом (и отразившиеся в софийско-львовском рассказе).15 Как и И.А. Тихомиров, А.А. Шахматов ограничился чисто источниковедческими изысканиями и не поставил перед собой задачу реконструкции хода событий 1480 г.
Единственное в дореволюционной историографии исследование, специально посвященное событиям на Угре, принадлежит перу А.Е. Преснякова.16 Подвергнув внимательному анализу летописные источники (Софийскую II, Новгородскую IV, Никоновскую летописи), он, как и его предшественники, пришел к выводу, что «перед нами несомненные следы двух параллельных рассказов, резко различных по тону», причем во втором рассказе «бросается в глаза укоризненное отношение к Ивану III, выдвинутая на первый план роль Вассиана, противопоставление поведения великой княгини Марфы малодушию "римлянки" Софьи, сочувствие домогательствам братьев великого князя».17 А.Е. Пресняков рассматривает и рассказ тогда еще не изданной Вологодско-Пермской летописи, который, по его мнению, тоже «плод литературной работы, лишь внешне соглашающей источники». Достоинство данной «редакции» — верное понимание и оценка общего хода событий.18
А.Е. Пресняков анализирует не только источники, но и ход самих событий. Вслед за польским историком Ф. Папэ он высоко оценивает стратегическое искусство русского руководства, в отличие от большинства своих предшественников (и также в согласии с Ф. Папэ) скептически относится к преувеличенной риторике и шумным укорам московских «политиков-иерархов», «придавших задним числом фальшивую окраску событиям». А.Е. Пресняков имеет в виду несомненно в первую очередь архиепископа Вассиана с его «Посланием» и воздействием на летописные тексты. Он решительно отвергает сообщение Казанского летописца как «резко противоречащее данным всех остальных источников». Сами события А.Е. Пресняков рассматривает в широком историческом контексте, отмечая интриги Казимира, враждебную позицию Ордена и Швеции и подчеркивая, что к 1480 г. «над Москвой собралась буря, казавшаяся очень грозной особенно потому, что разразилась она в связи с серьезной внутренней смутой»19 — мятежом удельных князей. Он впервые отказался от предположения, что бездействие Казимира осенью 1480 г. было вызвано набегом крымских татар, и вслед за Ф. Папэ видит причину этого бездействия во внутренних делах Литвы, в частности в «заговоре князей» в пользу Русского государства. Причиной победы Русского государства в трудном 1480 г. А.Е. Пресняков считает «слабость и разъединение враждебных сил». Хотя это заключение свидетельствует о недооценке реальной угрозы, нависавшей над Русской землей, и вся статья А.Е. Преснякова носит несколько конспективный характер, его работа является заметным шагом вперед в исследовании проблематики 1480 г. Вслед за Г.Ф. Карповым и в отличие от преобладавшего на протяжении многих десятилетий представления о случайном, стихийном ходе событий на Угре, о неспособности и бесцветности московского правительства А.Е. Пресняков подчеркнул высокие качества русского руководства, впервые увидел органическую связь между победой на Угре и последующим решительным наступлением на уделы.20
В советской историографии события 1480 г. наиболее обстоятельно были изучены К.В. Базилевичем, посвятившим им одну из глав своей фундаментальной монографии.21 Он использовал почти все изданные летописи и неизданную Вологодско-Пермскую по Синодальному списку, крымские посольские дела, материалы Литовской метрики, итальянские, турецкие, прибалтийские, немецкие материалы, данные родословцев, хронику Длугоша и др. К.В. Базилевич изучает ближайшую предысторию похода Ахмата, уделяя особое внимание дипломатической деятельности обеих сторон, а также событиям в Новгороде, нападению Ордена на Псков, феодальному мятежу удельных князей.
Одной из задач, объективно стоявших перед первым советским исследователем событий на Угре, была критическая оценка предшествующей литературы. Рассмотрев стойкую историографическую легенду (основанную главным образом на позднем известии Герберштейна и принятую С.М. Соловьевым) о влиянии Софьи Палеолог на решение московского правительства порвать даннические отношения с Ордой, К.В. Базилевич приходит к обоснованному выводу, что «все сохранившиеся в источниках сведения о влиянии Софьи Палеолог... не могут быть признаны отражающими действительное развитие событий». Отвергается и другая легенда — о потоптании басмы и убиении ханских послов: эти действия не соответствовали стилю и контексту русско-ордынских отношений (что было отмечено еще Д.И. Иловайским).22
Важное место в труде К.В. Базилевича занимает анализ летописных источников. По его предположению, «основная летописная запись о приходе Ахмед-хана в 1480 г. была сделана в митрополичьей канцелярии вскоре после описываемых событий и отразилась в Московской летописи по Уваровскому списку и "Русском временнике"». К.В. Базилевич отметил, что «важной особенностью» этой первоначальной записи «является точная датировка событий, по-видимому, заимствованная из разрядных записей».
Рассказ Софийско-Львовской летописи подвергнут К.В. Базилевичем серьезной критике. Он видит в ней «повесть» нелетописного характера и подчеркивает, что «неприкрытая тенденциозность "повести" при отсутствии в ней хронологической точности и достоверности в сообщении важнейших фактов лишают ее ценности как исторический источник». Отвергая высказанные в литературе предположения об авторе этой «повести» (С.М. Соловьев называл Ф. Курицына, А.А. Шахматов — архиепископа Вассиана), К.В. Базилевич считает его выходцем из церковной или дьяческой среды, сочувствующим Ивану Молодому и его сыну. В соответствии с этим он (как и Г.Ф. Карпов) считает возможным отнести составление «повести» «к исходу 90-х гг. или к первым годам следующего столетия» и связывает ее с борьбой по вопросу о престолонаследии.
Развивая мысль А.Е. Преснякова (и Ф. Папэ) о причинах, по которым король Казимир не оказал эффективной помощи Ахмату, К.В. Базилевич видит эти причины в широком движении русского населения на захваченных Литвой землях в пользу воссоединения с Русским государством.23
Изложение хода событий осенью 1480 г. К.В. Базилевич впервые сопровождает анализом стратегии и тактики русских войск и приходит к выводу о продуманности и целесообразности действий русского руководства: «...в действиях Ивана III мы видим расчетливую и трезвую оценку обстановки, ничего общего не имеющую с приписанными ему мотивами нерешительности и трусости». В отличие от мнения С.М. Соловьева и последовавших за ним авторов он не отрицает возможной достоверности известия о посылке Нур-Даулета и князя Звенигородского вниз по Волге. Этот поход он считает одной из причин отступления Ахмата. Главная же причина этого отступления в том, что надежды Ахмата на помощь Казимира и на усобицу на Руси оказались тщетными.24
По мнению П.Н. Павлова, софийско-львовский рассказ, «откровенно враждебный по отношению к великокняжеской власти», был составлен в Ростове и излагал позицию реакционной церковной верхушки (к которой он относит и митрополита Геронтия, и архиепископа Вассиана). Эта враждебная версия отразилась во всех сохранившихся летописях, хотя и в менее отчетливой форме, и была использована позднейшими официальными летописцами. Что касается подлинного официального рассказа, то он, по предположению П.Н. Павлова, «мог быть уничтожен» в ходе политической борьбы последних десятилетий XV в.25
Вслед за А.Е. Пресняковым и К.В. Базилевичем П.Н. Павлов высоко оценивает уровень военно-политического руководства Ивана III. Одна из особенностей концепции П.Н. Павлова — его представление о московской церковно-боярской верхушке, находившейся в 1480 г. «в оппозиции к Ивану III... по вопросу об отношении к централизации государства». Членом этой группировки был, как считает П.Н. Павлов, и архиепископ Вассиан.26 Однако П.Н. Павлов не уточняет состава этой группировки, ограничиваясь противопоставлением ее Ивану Ощере и Григорию Мамону, в которых он видит верных слуг Ивана III, выходцев из незнатных служилых родов.27
Рациональное зерно рассуждений П.Н. Павлова заключается в признании (вслед за Г.Ф. Карповым, А.Е. Пресняковым и К.В. Базилевичем) враждебной тенденциозности софийско-львовского рассказа. Однако эта тенденциозность понимается автором несколько прямолинейно и упрощенно. Концепция П.Н. Павлова носит в сущности достаточно спекулятивный характер: он не приводит реальных аргументов в пользу своей гипотезы об уничтожении официального рассказа. Это и послужило причиной того, что его построение, далеко не лишенное интересных мыслей, но недостаточно обоснованное, не нашло поддержки в историографии.
В отличие от К.В. Базилевича и П.Н. Павлова М.Н. Тихомиров заинтересовался только одним аспектом событий 1480 г. — движением московских черных людей.28 В противоположность К.В. Базилевичу он проявил полное доверие и симпатию к рассказу Софийско-Львовской летописи, находя в других летописях близкие к нему мотивы и не замечая существенных противоречий. Свою версию событий М.Н. Тихомиров рисует целиком по софийско-львовскому рассказу. Это дает ему возможность из собственного бесспорного тезиса, что «свержение татарского ига было достигнуто напряжением всех сил русского народа» и что «истинным героем был русский народ», делать вывод, что «одинаково тенденциозно говорить об Иване III или Иване Молодом как победителе, хвалить или порицать Вассиана и т. д.». Победа была, так сказать, анонимной, военно-политическое руководство не имело никакого значения («народная мудрость, как всегда, оказалась выше мудрости владыки»), а само руководство в лице Ивана III только и делало, что колебалось, находилось под влиянием то «злых советников», то прогрессивных горожан; именно эти последние заставили в конце концов «отказаться от пассивного сопротивления татарам».
А.В. Черепнин посвятил событиям 1480 г. несколько страниц своей обширной монографии об образовании Русского централизованного государства.29 Как и М.Н. Тихомиров, он сосредоточивает свое внимание «на роли народных масс», понимая эту роль как волнения московских горожан (по-видимому, назревало антифеодальное восстание), безоговорочно следуя рассказу Софийско-Львовской летописи. «Отступление Ахмед-хана» вызвано комплексом причин: 1) прекращением феодальной войны на Руси; 2) активным выступлением «московского посада, потребовавшего наступления на татар»; 3) отсутствием обещанной помощи со стороны Казимира; 4) как всегда на Руси, конечно, «наступившими морозами». Таким образом, Л.В. Черепнин оказался весьма близким к С.М. Соловьеву, но в отличие от него он вслед за К.В. Базилевичем не отрицает и возможности набега князя Звенигородского.
В связи с пятисотлетием падения ордынского ига были изданы работы В.В. Каргалова и В.Д. Назарова и источниковедческие статьи Я.С. Лурье, Б.М. Клосса и В.Д. Назарова.
Книга В.В. Каргалова30 вызвала критические замечания Я.С. Лурье, а также Б.М. Клосса и В.Д. Назарова главным образом за недостаточно полное и основательное использование источников.31 Действительно, работа В.В. Каргалова небезупречна в этом отношении. В вину ему можно поставить и некоторые произвольные допущения. Он говорит, например, о вооружении конницы «ручницами» — легким огнестрельным оружием, говорит и о пищальниках, которые «широко использовались для "бережения" бродов».32 Ничего этого в известных источниках XV в. нет. Русская конница и через сотню лет после Угры была вооружена почти исключительно холодным оружием, о чем свидетельствуют десятни конца XVI в., а пищальники впервые упоминаются только в начале XVI в. в составе гарнизонов городов. Но следует иметь в виду научно-популярный жанр работы автора, стремившегося дать широкому читателю общий очерк событий и не претендовавшего ни на глубину и оригинальность летописеведческого анализа, ни на тонкую деталировку фактов. Поставив перед собой задачу «осмыслить личность Ивана III через призму исторических результатов его деятельности» — задачу вполне корректную по существу, — В.В. Каргалов ее успешно решил в рамках и на уровне научно-популярного издания. Е.два ли не впервые в литературе ему удалось проследить основные черты военного искусства Ивана III и подчеркнуть принципиальное различие военной организации нового Русского государства и княжеств времен феодальной раздробленности. Он сумел также в общих чертах «правильно расставить акценты при описании событий 1480 г.», т. е. решить ту задачу, которую он считал для себя основной.33
В противоположность В.В. Каргалову В.Д. Назаров сосредоточил главное внимание именно на источниках.34 По его наблюдениям, «три версии "Угорщины" возникли в ближайшее после нее время и исходят из разных, но хорошо информированных кругов».35 Наиболее ранняя великокняжеская версия отразилась в неизданном Лихачевском летописце.36 Другую версию содержит ростовский владычный свод (Типографская летопись); в его рассказе отразились «Послание на Угру» архиепископа Вассиана, какие-то записи, связанные с участием Вассиана в переговорах с мятежными князьями весной 1480 г., и «скорее всего ранний великокняжеский рассказ». Третья версия — оригинальный рассказ Софийской II и Львовской летописей. По мнению В.Д. Назарова, а также Б.М. Клосса, этот оригинальный рассказ — отрывок из особого летописца, автором которого был скорее всего один из клириков Успенского собора.37 Московская летопись по Уваровскому списку и Сокращенные своды 90-х гг. берут за основу раннюю великокняжескую версию, расширяя ее заимствованиями из ростовского свода и подвергая редактированию. Наконец, сравнительно поздний рассказ Вологодско-Пермской летописи, содержащий ряд уникальных фактов и дат, восходит (в оригинальных известиях), с одной стороны, к Успенскому летописцу, а с другой стороны, — к записям, сделанным в Москве, «скорее всего при митрополичьей кафедре».38 На этой Источниковой базе (с привлечением материалов Литовской метрики) В.Д. Назаров и строит свое исследование. Положительная сторона этого исследования — стремление автора к возможно более широкому охвату событий и к наиболее точной их интерпретации и датировке. В.Д. Назаров делает ряд интересных наблюдений. В то же время для его работы характерно чрезмерное доверие к третьей из установленных им версий — к версии Успенского летописца. Он следует за этой версией даже тогда, когда она противоречит другим источникам, что, разумеется, не может не отразиться на его построениях и выводах.
Приведем только один пример. В.Д. Назаров безоговорочно принимает рассказ Успенского летописца о долговременном (двухнедельном) пребывании Ивана III в Москве в начале октября 1480 г. Подтверждение этому он видит в Лихачевском летописце, где киноварная дата 3 октября соотнесена не с отъездом великого князя из Москвы (как во всех других летописях, включающих эту дату), а с приходом на Угру войск Ивана Молодого. Подтверждение он пытается найти и во Владимирском летописце, который говорит о прибытии Ивана III на Угру 11 октября: «...согласованность в целом трех независимых источников... говорит за достоверность известия Успенского летописца».39 Оставляя здесь в стороне вопрос об аутентичности Лихачевского летописца и о возможности опоры на его палеографические особенности, посмотрим, что дает автору привлечение Владимирского летописца. От Москвы до Угры около 150 км, по осенней размытой дождями дороге войска во главе с великим князем могли пройти это расстояние не менее чем за 5—7 суток. Следовательно, чтобы оказаться на Угре 11 октября, они должны были выступить из Москвы не позднее чем 4—6 октября, а никак не 14-го, что следовало бы из рассказа Успенского летописца. Таким образом, материалы Владимирского летописца в противоположность мнению В.Д. Назарова свидетельствуют, что ближе всего к истине дата 3 октября, содержащаяся, например, в Московской летописи по Уваровскому списку,40 а отнюдь не сведения Лихачевского и Успенского летописцев.
В статье Я.С. Лурье содержится критическая оценка предшествующих исследований А.Е. Преснякова, К.В. Базилевича и П.Н. Павлова (а также В.В. Каргалова). Он упрекает их в тенденциозности, в частности в том, что они отрицают колебания и нерешительность, проявленные Иваном III во время Стояния на Угре.41 Сведения об этих колебаниях приводятся в Типографской летописи и в оригинальном рассказе Софийско-Львовской летописи; следовательно, вопрос сводится к оценке достоверности этих источников и их влияния на другие летописные памятники. Выяснению этого вопроса и посвящена основная часть исследования Я.С. Лурье. Он развивает и дополняет наблюдения, сделанные им ранее в монографии о русском летописании XV в.42
Согласно этим наблюдениям, рассказы об Угре в великокняжеском летописании носят вторичный характер по отношению к известиям в ростовском владычном своде (т. е. Типографской летописи). Я.С. Лурье различает две редакции великокняжеского рассказа: первоначальную и наиболее близкую к Типографской летописи в Московской летописи по Уваровскому списку и Сокращенном своде Погодинского вида (редакция 1493 г.) и вторичную в Симеоновской летописи и Сокращенном своде Мазуринского вида (редакция 1493 г.).43
Отвергая гипотезу П.Н. Павлова и В.В. Каргалова о возможном уничтожении первоначального официального рассказа как недоказуемую, Я.С. Лурье вместе с тем оспаривает тезис В.Д. Назарова о первичности Лихачевского летописца. Подвергнув анализу текст памятника, он приходит к выводу, что рассказ Лихачевского летописца — скорее всего «сокращение рассказа великокняжеского летописания второй половины 90-х гг. XV в.».44 Итак, первый источниковедческий вывод Я.С. Лурье — отсутствие первоначального официального рассказа о событиях на Угре и зависимость позднейшего рассказа от известий ростовского владычного свода. Достаточно убедительный в текстологическом плане, этот вывод, однако, порождает вопрос: чем же объяснить такой пропуск в великокняжеском летописании конца 70-х—начала 80-х гг.? Или, другими словами, неужели не существовало никаких официальных записей о событиях 1480 г.? Отчасти предвидя неизбежность такого вопроса, Я.С. Лурье допускает, что «рассказ об Угре в том виде, в каком он сейчас читается в Типографской летописи, не был единственным и непосредственным источником великокняжеского летописания», и признает: «...какого происхождения... точные даты в великокняжеском летописании (кроме 11 ноября), сказать пока трудно».
Второй источниковедческий итог основан на посылке: «...хотя ни один из рассказов... не представляет собой прямой и непосредственной записи о событиях 1480 года... достоверность большинства из них едва ли следует ставить под сомнение».
В частности, «достоверность известий о колебаниях Ивана III в 1480 году подтверждается не только тем, что о них сообщают разные и частью независимые друг от друга источники — "Послание на Угру", ростовский рассказ, Вологодско-Пермская летопись», а также уникальный источник софийско-львовского рассказа (Успенский летописец, по терминологии В.Д. Назарова), но и тем, что сведения об этих колебаниях «вынуждены были сообщать (на основе ростовского рассказа) великокняжеские своды... не позднее 90-х годов». Это последнее, по мнению Я.С. Лурье, произошло, «вероятнее всего, по той простой причине, что о них (колебаниях. — Ю.А.) прекрасно знали современники: следовало поэтому не скрывать эти факты, а объяснить их, возложив ответственность на "злых человек" — советников, уже попавших к тому времени в опалу».45
Не оценивая здесь эти выводы по существу, отметим следующее. Как справедливо замечает Я.С. Лурье, о колебаниях Ивана III сообщают в первую очередь четыре источника: 1) «Послание на Угру», 2) ростовский рассказ, 3) Вологодско-Пермская летопись и 4) уникальный рассказ Софийско-Львовской летописи. Естественно возникает вопрос: в какой мере независимы эти источники друг от друга? Без решения этого вопроса судить о достоверности их известий трудно. Хорошо известно, что «Послание на Угру» было тесно связано с ростовским рассказом и не могло не повлиять на те летописи, которые включили это «Послание» в свой текст, т. е. на Вологодско-Пермскую и Софийско-Львовскую.46 Если эти данные не опровергнуть, то необходимо будет признать, что сведения о колебаниях восходят отнюдь не к независимым друг от друга, а к тесно связанным между собой (концептуально и текстологически) памятникам, т. е. имеют один общий источник.
Я.С. Лурье достаточно убедительно показал зависимость существующего официального (вернее, официозного) рассказа от рассказа ростовского владычного свода. Следует ли после этого удивляться, что сведения о колебаниях и «злых советниках», содержащиеся в этом своде, — по Я.С. Лурье, основном источнике рассказов великокняжеских летописей 90-х гг. — проникли и в них?
Одним из аргументов для этого построения служит опала, постигшая, как считает Я.С. Лурье (вслед за К.В. Базилевичем), бывших «злых советников» великого князя. Но если целью официозного летописца было представить великого князя в возможно более благоприятном свете, то как могло вести к этой цели изображение его в виде безвольного слушателя «злых советников»?
Признавая «достоверность большинства рассказов» о событиях 1480 г., Я.С. Лурье не отмечает фактических противоречий между ними. Так, сочувственно оценивая известие уникальной части Софийско-Львовской летописи о пребывании Ивана III в Москве, он не указывает, что это известие противоречит всем другим — и ростовскому рассказу, и Вологодско-Пермской летописи, и «Посланию на Угру».
Весьма интересное и квалифицированное исследование Я.С. Лурье значительно продвинуло вперед изучение проблемы. Однако и оно, несмотря на ряд ценных наблюдений, не решило всех вопросов, связанных с источниковедением событий 1480 г.
Вполне соглашаясь с Я.С. Лурье, что «осень 1480 года — один из... решающих моментов на весах русской истории» и что «историографическое и художественное осмысление» этого момента — «большая и достойная задача», следует отметить вместе с тем, что общая оценка роли Ивана III в событиях 1480 г. далеко не бесспорна. Вызывает сомнения попытка разделить исторические события как бы на два класса — такие, «в которых ярко проявилась роль отдельных личностей», и такие, которые совершаются «не в виде волевого акта отдельных лиц, а вследствие постепенных и глубоких изменений». Думается, что и те, и другие события совершаются отнюдь не иначе, как в соответствии с общими законами исторического развития, реализующимися в действиях живых людей — участников исторического процесса. При анализе исторических событий в равной мере нежелательны как преувеличение «решающей роли каких-либо царей, героев или злодеев» (как это было у Н.М. Карамзина), так и недооценка реальной роли конкретных лиц, стоящих во главе государства, войска или другого общественного института в переломные моменты истории. Нельзя же, в самом деле, вслед за С.М. Соловьевым считать, что «так называемое иго пало само собой»! Или сочувственно повторять мысль Н.Г. Чернышевского (фактически опиравшегося на работы С.М. Соловьева), что татары «были побеждены... собственным одряхлением и размножением русского населения»!
Вызывают возражения и некоторые другие оценки. Едва ли допустимо упрекать советских историков (таких, как К.В. Базилевич) в тенденции «к безоговорочному восхвалению самодержавной власти Московской Руси».47 Нельзя согласиться также с отождествлением понятии «самодержавие» и «централизация».48 В советской исторической науке установлено, что централизованное Русское государство имело своей первой формой сословно-представительную монархию49 (оформившуюся к середине XVI в.), тогда как абсолютизм («самодержавие») установился в нашей стране не ранее второй половины XVII в.
Психологическая характеристика персонажей далекого прошлого — дело сложное и тонкое, едва ли посильное историку-исследователю, если только он не обладает художественным талантом Н.М. Карамзина. Но в распоряжении исследователя есть другой, более доступный и надежный путь для оценки того или иного исторического лица — анализ объективных результатов его деятельности. Именно эти результаты составляют тот общественно-исторический критерий истины, который является венцом исторического познания.
В 1984 г. увидело свет совместное исследование Б.М. Клосса и В.Д. Назарова. В этой работе, носящей источниковедческий характер, обобщаются, расширяются и уточняются наблюдения, опубликованные ранее В.Д. Назаровым. Наиболее важные уточнения касаются Лихачевского летописца. Авторы оспаривают вывод Я.С. Лурье о вторичности и сравнительно позднем происхождении этого памятника и продолжают отстаивать тезис, что «краткая повесть об Угорщине в Лих., как и рассказ о предшествующих ей событиях, передает полный и ранний вариант великокняжеского летописания; все добавления к ней... имеют один и тот же источник, а именно ростовский владычный свод». В характеристику самого Лихачевского летописца авторы вносят существенную деталь: это памятник неофициального происхождения, который «был исполнен скорее всего по заказу частного лица», имевшего «доступ к летописным записям, ведшимся при дворе великого князя». С этим уточнением в принципе нельзя не согласиться. Однако оно по-прежнему оставляет без ответа основной вопрос: куда же девались сами эти «летописные записи, ведшиеся при дворе»? В то же время новый взгляд на Лихачевский летописец приводит к некоторым противоречиям. Признав неофициальное происхождение Лихачевского летописца, авторы тем не менее настаивают, что это «очень ранний (современный событиям) памятник великокняжеского летописания, строго официальный по своему характеру». Вместе с тем Лихачевский летописец «несомненно сокращает в отдельных случаях свой источник». Это утверждение авторы подтверждают примерами. Что же перед нами — современный описываемым событиям, «строго официальный по своему характеру» памятник великокняжеского летописания или результат позднейшего частного редактирования (в частности, сокращения) летописных записей, ведшихся при дворе великого князя? Разумеется, это далеко не одно и то же: во втором случае едва ли может идти речь о «краткой великокняжеской повести об Угорщине».
Другие уточнения касаются ростовского свода. Путем тщательного анализа его известий Б.М. Клосс и В.Д. Назаров уточняют и убедительно обосновывают свой вывод «об авторстве Вассиана в значительных разделах повествования об Угорщине».50
Новейший общий очерк событий на Угре в 1480 г. принадлежит Р.Г. Скрынникову. Как и В.В. Каргалов, он подчеркивает высокие качества русского военно-политического руководства и его большую роль в отражении Ахмата. Хотя в силу популярного характера издания Р.Г. Скрынников не проводит специального источниковедческого исследования, его источниковедческие позиции выражены достаточно четко. В целом он следует традиции, идущей от Г.Ф. Карпова и развитой А.Е. Пресняковым, К.В. Базилевичем и П.Н. Павловым. Софийско-львовский рассказ Р.Г. Скрынников считает весьма тенденциозным в той его части, где автор пытается бросить тень на Ивана III, обвиняя его в трусости и т. д. Тенденциозный рассказ церковников (в Софийско-Львовской летописи) был, по мнению Р.Г. Скрынникова, составлен задним числом, в 90-х гг., когда «отношения между великим князем и высшим духовенством были близки к разрыву». При этом «в силу необъяснимого парадокса источники не сохранили ни официального летописного отчета... ни росписи полков».51
Итоги новейших источниковедческих исследований, посвященных событиям 1480 г., можно в сокращенном виде представить в виде схем (рис. 1—3).
Основное отличие двух приведенных схем (см. рис. 1 и 2) в том, что Б.М. Клосс и В.Д. Назаров признают существование первичного оригинального великокняжеского летописного рассказа, а Я.С. Лурье его существование отрицает. Разница, как видно, весьма чувствительна. Но она ослабляется, ввиду того что Б.М. Клосс и В.Д. Назаров не могут объяснить, почему великокняжеские летописные записи не попали непосредственно в официозную летопись, а оказались в ней только через довольно длительное время и в трансформированном виде, подвергшись воздействию ростовского владычного свода. Зачем великокняжескому сводчику конца 80-х гг. (по вполне правдоподобному предположению авторов, известному дьяку Василию Мамыреву) понадобилось разбавлять официальный текст вставками из летописи ростовских владык?
Рис. 1. Соотношение летописных известий по Я.С. Лурье. 1 — неясный источник, содержащий точные даты, отсутствующие в Типографской летописи (здесь и далее пунктиром обозначен предполагаемый источник); 2—ростовский рассказ (Типографская летопись); 3 — рассказы великокняжеского свода 90-х гг. (два варианта); 4 — рассказ Лихачевского вида
Рис. 2. Соотношение летописных известий по Б.М. Клоссу—В. Д. Назарову. 1 — великокняжеские летописные записи; 2—записи при митрополичьей кафедре; 3 — рассказ Вассиана; 4 — Успенский летописец; 5 — Лихачевский летописец; 6 — Типографская летопись; 7 — Софийско-Львовская летопись; 8 — великокняжеские летописи 90-х гг.; 9 — Вологодско-Пермская летопись
Рис. 3. Один из возможных вариантов соотношения летописных текстов. 1 — официальные записи типа разрядных; 2— «Послание на Угру»; 3—Успенский летописец; 4 — официальная летопись; 3 — Типографская летопись; 6 — Софийско-Львовская летопись; 7 — своды 90-х гг.; 8 — Вологодско-Пермская летопись; 9 — Владимирский летописец
Наряду с отмеченным отличием схемы имеют ряд общих черт. Обе концепции основаны на изучении одних и тех же основных летописных версий — в первую очередь ростовской, софийско-львовской и московских сводов 90-х гг. Авторы обеих концепций с большим доверием относятся к оригинальному рассказу Софийско-Львовской летописи. Обе концепции носят подчеркнуто летописеведческий характер: различия между летописями рассматриваются текстологически, путем сопоставления между собой летописных памятников. Этот весьма плодотворный и хорошо разработанный метод действительно дает возможность установить взаимоотношения летописных списков, обнаружить заимствования, «своды» и т. п. Однако за пределами этого метода могут остаться другие источники — нелетописные памятники, существование которых в рассматриваемое время не вызывает сомнений. Я имею в виду официальные записи документального характера, типа разрядных и походных дневников, о вероятном влиянии которых на летописи писал еще К.В. Базилевич. Влияние таких записей на летописные тексты можно проследить с конца 60-х гг. (записи о «первой Казани»). Записи о походах 1471, 1475/76 и 1477/78 гг. содержат большое количество точных дат: движение войск и распоряжения великого князя, другие события расписаны буквально по дням. Это, видимо, своего рода военно-походный дневник, ведущийся при главной квартире русских войск — дворе великого князя. Возникают вопросы: велись ли подобные записи в 1480 г.? Если велись, то в каких сохранившихся источниках они отразились? В поисках ответа на эти вопросы можно наряду с обычно используемыми летописями привлечь сравнительно малоисследованный памятник — Владимирский летописец.52
Первая часть этого памятника, кончающаяся 1391 г., была исследована М.Н. Тихомировым и Л.Л. Муравьевой.53 Вторая часть пользовалась меньшим вниманием.54 Большинство погодных заметок Владимирского летописца за 1460/61 —1494/95 гг. представляет собой крайне сокращенное изложение известий, содержащихся в других летописях, прежде всего в великокняжеских сводах, а также в Типографской и некоторых других. Есть основание говорить об определенной провеликокняжеской направленности автора заметок — она связана, может быть, с его близостью к правительственному аппарату.
В ряде случаев автор заметок уточняет сведения, сохранившиеся в других летописях.55 Наибольший интерес представляют уникальные известия, не встречающиеся в других летописных памятниках. Под 1461/62 г. в сообщении о кончине Василия Темного перечислены все его сыновья, как живые, так и умершие. В других летописях этого текста нет, за исключением Степенной книги.56 Под 1494/95 г. приводится подробный состав свиты великой княжны Елены при ее поездке в Вильно на свадьбу с Александром Литовским. Такой перечень встречается только в Посольской книге57 и Разрядах.58 По-видимому, автор заметок имел возможность пользоваться официальными документами такого рода. К уникальным относится и известие под 1480/81 г., посвященное событиям на Угре.59 Оно характеризуется лаконичностью и полным отсутствием нарративного элемента, чем существенно отличается от других летописных рассказов об Угре. Однако основная особенность записи — наличие точных дат, отсутствующих в других источниках. Лаконичность известий и точная их датировка роднят запись Владимирского летописца с официальными документами типа походного дневника. Возможно, именно такие документы и были использованы при составлении записи.
Сопоставление Владимирского летописца с другими сохранившимися летописями, прежде всего с Московской по Уваровскому списку и Вологодско-Пермской, позволяет высказать гипотезу, что в указанных трех летописях, содержащих точную и непротиворечивую датировку событий, и отразились официальные записи документального характера типа походного дневника, аналогичные тем, которые велись в походах 1471, 1475/76 и 1477/78 гг. Почему эти записи сохранились только частично? Почему они не легли в основу официального (или официозного) летописного рассказа, а оказались разбросанными по разным непосредственно не связанным между собой памятникам? Это вопросы, на которые в настоящее время нет прямого, достаточно убедительного ответа. Но во всяком случае уже сейчас можно отметить три важных обстоятельства.
Во-первых, официальный великокняжеский летописный рассказ о событиях на Угре нам неизвестен: или его по каким-то причинам (каким?) не существовало, или он по каким-то причинам (каким?) до нас не дошел. В этом отношении Я.С. Лурье, вероятно, ближе к истине, чем его оппоненты: Лихачевский летописец не может претендовать на официальность уже по той причине, что в нем отсутствуют многие даты, содержащиеся в других летописях и имеющие, вероятно, официальное происхождение (впрочем, неофициальный характер Лихачевского летописца фактически признают, как мы видели, Б.М. Клосс и В.Д. Назаров).
Во-вторых, в составе летописных памятников более или менее отчетливо прослеживается тенденция, оппозиционная по отношению к Ивану III и его правительству. Наиболее резко эта тенденция выражена в софийско-львовском рассказе (Успенский летописец) и устюжских летописях. В оценке характера и причин этой тенденции мнения исследователей сильно расходятся. Если Я.С. Лурье, Б.М. Клосс и В.Д. Назаров (а также М.Н. Тихомиров и Л.В. Черепнин) склонны смягчать или отрицать тенденциозную направленность софийско-львовского рассказа и других оппозиционных текстов, отмечая их объективность и достоверность, то К.В. Базилевич, П.Н. Павлов, В.В. Каргалов и Р.Г. Скрынников (а в прошлом Г.Ф. Карпов и А.Е. Пресняков), напротив, подчеркивают эту тенденциозность, видят в ней враждебное отношение к великому князю и ищут корни ее в социально-политической действительности эпохи. Так источниковедческая проблема анализа летописных известий перерастает в проблему реально-историческую — в анализ характера политических отношений в верхних слоях русского общества при Иване III. Оппозицию, отразившуюся в тенденциозном изображении событий на Угре, исследователи видят то в консервативной удельно-княжеской среде (Г.Ф. Карпов), то в среде церковных иерархов (А.Е. Пресняков, Р.Г. Скрынников, отчасти П.Н. Павлов), то среди московского боярства (П.Н. Павлов). Но в любом случае вопрос выходит далеко за рамки событий, непосредственно связанных с борьбой на Угре, и ведет к исследованию более общих проблем истории конца XV в.
В-третьих, хотя официальный великокняжеский рассказ как таковой отсутствует, до нас дошли отдельные записи документального характера, отличающиеся по существу (и, вероятно, по происхождению) от нарративных летописных текстов. Эти записи, несмотря на свою неполноту и фрагментарность, представляют особую ценность — именно они дают наиболее надежную опору для попыток реконструкции реальной исторической действительности.
Примечания
1. Краткий обзор литературы см.: Шанский Д.Н. «Стояние на Угре» 1480 г.: (некоторые итоги и задачи изучения) // Куликовская битва в истории и культуре нашей Родины: (материалы юбилейной научной конференции). М., 1983. С. 115—123. — Источниковедческие обзоры см.: Лурье Я.С. Конец золотоордынского ига («Угорщина») в истории и литературе // Русская литература. 1982. № 2. С. 52—69; Клосс Б.М., Назаров В.Д. Рассказы о ликвидации ордынского ига на Руси в летописании конца XV в. // Древнерусское искусство XIV—XV вв. М., 1984. С. 283—313.
2. Татищев В.Н. История Российская. М.; Л., 1966. Т. VI. С. 66—67, 69—71.
3. Щербатов М.М. История Российская. СПб., 1783. Т. 4, Ч. 2. С. 174—185.
4. Там же. С. 176—177.
5. Там же. С. 182.
6. Там же. С. 179.
7. Там же. С. 183.
8. Карамзин Н.М. История государства Российского. СПб., 1892. Т. 6. С. 91—94.
9. Там же. С. 95—102.
10. Соловьев С. М. История России с древнейших времен. М., 1960. Кн. III. С. 8.
11. Там же. С. 77—82. — Далее С.М. Соловьев приводит преисполненные героического пафоса слова «племянницы византийского императора».
12. Карпов Г.Ф. История борьбы Московского государства с Польско-Литовским. 1462—1508. М., 1867. С. 112—119.
13. Тихомиров И.А. Обозрение состава московских летописных сводов. СПб., 1896. С. 32—36.
14. Шахматов А.А. Разбор сочинения И.А. Тихомирова «Обозрение летописных сводов Руси Северо-Восточной»: (отчет о сороковом присуждении наград графа Уварова). СПб., 1896.
15. Шахматов А.А. 1) О так называемой Ростовской летописи. СПб., 1904; 2) Обозрение русских летописных сводов XIV—XVI вв. М.; Л., 1938. С. 295—2%.
16. Пресняков А.Е. Иван III на Угре // С.Ф. Платонову ученики, друзья и почитатели. СПб., 1911. С. 280—298.
17. Там же. С. 284.
18. Там же. С. 288—289.
19. Пресняков А.Е. Иван III на Угре. С. 289, 290, 298.
20. Там же. С. 292—297.
21. Базилевич К.В. Внешняя политика Русского централизованного государства: Вторая половина XV в. М., 1952. С. 102—168.
22. Там же. С. 121 — 123.
23. Там же. С. 141, 143, 145—155.
24. Там же. С. 159, 160, 163.
25. Павлов П.Н. Действительная роль архиепископа Вассиана в событиях 1480 г. // Учен. зап. Краснояр. пед. ин-та. 1955. Т. IV, вып. 1. С. 202—204, 212.
26. Павлов П.Н. Освобождение Руси от татарского ига: Дис. ... канд. ист. наук. Л., 1951. С. 253, 259—260. — Машинопись.
27. Там же. С. 254—255.
28. Тихомиров М.Н. Средневековая Москва в XIV—XV веках. М., 1957. С. 231—237.
29. Черепнин Л.В. Образование Русского централизованного государства в XIV—XV веках: Очерки социально-экономической и политической истории. М., 1960. С. 874—882.
30. Каргалов В.В. Конец ордынского ига. М., 1980.
31. Лурье Я.С. Конец золотоордынского ига... С. 57—58; Клосс Б.М., Назаров В.Д. Рассказы о ликвидации ордынского ига... С. 283, примеч. 3.
32. Каргалов В.В. Конец ордынского ига. С. 92.
33. Там же. С. 134—145.
34. Назаров В.Д. 1) Конец золотоордынского ига // Вопросы истории. 1980. № 10. С. 104—120; 2) Свержение ордынского ига на Руси. М., 1983.
35. Назаров В.Д. Конец золотоордынского ига. С. 112.
36. Архив ЛОИИ СССР, ф. 238, оп. 1, № 365; Покровская В.Ф. Летописный свод 1488 г. из собрания Н.П. Лихачева // Памятники культуры. Новые открытия: Ежегодник 1974 г. М., 1975. С. 28—32.
37. Назаров В.Д. Конец золотоордынского ига. С. 111, примеч. 42; Клосс Б.М., Назаров В.Д. Рассказы о ликвидации ордынского ига... С. 309.
38. Назаров В.Д. Конец золотоордынского ига. С. 112. — Вологодско-Пермская летопись «в текстах за 1480 г. бесспорно восходит к московскому церковному же летописанию» (Назаров В.Д. Свержение ордынского ига на Руси. С. 15).
39. Назаров В.Д. Свержение ордынского ига на Руси. С. 50. — «Лих. (Лихачевский летописец. — Ю. А.) абсолютно точен, когда относит 3 октября ко дню прихода на Угру русских сил с Оки под командованием Ивана Молодого», — категорически заявляют Б.М. Клосс и В.Д. Назаров (Рассказы о ликвидации ордынского ига... С. 287, примеч. 17).
40. ПСРЛ. М.; Л., 1949. Т. 25. С. 327.
41. Лурье Я.С. Конец золотоордынского ига... С. 53, 55.
42. Лурье Я.С. Общерусские летописи XIV—XV ВВ. Л., 1976.
43. Лурье Я.С. Конец золотоордынского ига... С. 56—57.
44. Там же. С. 59 и след.
45. Там же. С. 62—64.
46. О влиянии «Послания» на летописи см.: Шахматов А.А. Обозрение русских летописных сводов XIV—XVI вв. С. 295—296; Лурье Я.С. Идеологическая борьба в русской публицистике конца XV — начала XVI в. М.; Л., 1960. С. 372—373.
47. Лурье Я.С. Конец золотоордынского ига... С. 55.
48. Там же. С. 66.
49. См., напр.: Черепнин Л.В. Земские соборы Русского государства в XVI—XVII вв. М., 1978. С. 3.
50. Клосс Б.М., Назаров В.Д. Рассказы о ликвидации ордынского ига... С. 290, 292, 298.
51. Скрынников Р.Г. На страже московских рубежей. М., 1986. С. 27—42.
52. ПСРЛ. М., 1965. Т. 30. С. 7—146; см.: Алексеев Ю.Г. Владимирский летописец и победа на Угре // ВИД. Л., 1985. XVI. С. 123—124.
53. Тихомиров М.Н. Летописные памятники 6. Синодального (Патриаршего) собрания // Ист. зап. 1942. Т. 13. С. 257—262; Муравьева Л.Л. 1) Новгородские известия Владимирского летописца // Археографический ежегодник за 1966. М., 1968. С. 37—41; 2) Об общерусском источнике Владимирского летописца // Летописи и хроники. 1973. М., 1974. С. 143—149.
54. Тихомиров М.Н. Из Владимирского летописца // Ист. зап. 1945. Т. 15. С. 278.
55. Алексеев Ю.Г. Владимирский летописец и победа на Угре. С. 128—129.
56. ПСРЛ. СПб., 1913. Т. 21, ч. 2. С. 474.
57. Памятники дипломатических сношений Московского государства с Польско-Литовским. СПб., 1882. Т. 1. № 31. С. 163, 164. (Сб. РИО; Т. 35).
58. РК. С. 40.
59. ПСРЛ. Т. 30. С. 137.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |