Патрональные сюжеты и атрибуция древнерусских художественных произведений
Одной из заметных особенностей древнерусского иконописания было включение в композиции многих икон личного элемента, связанного с именем заказчика. Чаще всего этот личный элемент выражен мотивом предстательства перед небесными силами тех святых, которые имеют прямое отношение к семейному патронату. Об имени заказчика или же его имени и отчестве можно судить по изображенным на иконе патрональным святым. Такой прием обозначения имени был популярен в древней Руси. Он лег, например, в основу широко распространенного типа княжеской вислой печати, на которой в XII—XIV вв. крестильные имя и отчество князя показаны изображениями святых патронов самого владельца печати и его отца1. Патрональные изображения присущи и другим русским сфрагистическим типам вплоть до XV в.
Указанный прием прочно утвердился и в области мелкой пластики, особенно в XII в. Назовем такие широко известные памятники, как переяславский потир, на котором фигура св. Георгия, патрона заказчика чаши князя Юрия Долгорукого, включена в деисусную композицию2, или верхняя часть большого новгородского софийского сиона, где частью деисусной композиции является изображение св. Василия Великого — патрона заказчика предмета князя Владимира Мономаха3, или же, наконец, шлем, приписываемый князю Ярославу Всеволодовичу, но в действительности заказанный его дядей Мстиславом Юрьевичем, которого в крещении звали Феодором Георгиевичем: изображения соответствующих святых, а также св. Василия (патрона деда заказчика князя Владимира Мономаха) украшают подвершие шлема4.
В тех случаях, когда художественный предмет заказан представителем княжеской семьи, его атрибуция, будучи достаточно сложна, все же не вызывает особых трудностей: состав княжеской семьи в большей части известен не только по светским, но и по крестильным именам ее членов. Труднее определить заказчика в тех случаях, когда предмет изготовлен по инициативе феодала менее значительного ранга. Уровень генеалогических знаний о средневековом боярстве зависит от состояния источников, донесших до нас лишь крупицы нужных сведений.
Именно поэтому искусствоведы в своей работе по определению времени и обстоятельств создания памятников мало пользуются возможностями, открывающимися при исследовании включенных в композицию патрональных сюжетов. Эти сюжеты многое обещают, но, как правило, не приводят к цели. Попытки исследования такого рода напоминают поиски клада по старинной памятной записке «в лесу под пятой сосной», когда лес вырублен и его пни сгнили.
В лучшем случае возникает вероятное, но в общем недоказуемое решение. Приведем достаточно характерный пример. В 1914 г. В.К. Мясоедов впервые опубликовал упоминавшуюся и более ранними авторами каменную иконку с изображением святых Иоанна и Захарии, происходящую из ризницы новгородской Никитинской церкви. Палеографические признаки иконки, по мнению публикатора, тяготеют к XII в., тогда как художественные особенности указывают скорее на XIII в.5 Приняв за исходный пункт рассуждений патрональный характер изображений, возможно предположительно назвать заказчика и владельца этого предмета. Таковым мог быть известный деятель второй половины XII в. боярин Иванко Захарьинич, дважды посадничавший в Новгороде в 1171 г. и в 1172—1175 гг. и умерший в 1175 г. Однако такой вывод в высшей степени гипотетичен: подобное сочетание патрональных сюжетов могло встретиться и в имени другого человека близкой поры. Кроме того, мы не можем указать связей посадника Иванка Захарьинича с той территорией, которая впоследствии вошла в приход церкви св. Никиты. Предположения, высказанные ранее, позволяют помещать посадника Иванка Захарьинича скорее на Софийскую, нежели на Торговую сторону Новгорода6.
Особые трудности возникают порой потому, что мотив предстательства бывает выражен и не столь обычными средствами. В качестве примера можно использовать знаменитую икону «Молящиеся новгородцы». Написанная в 1467 г. по заказу Антипа Кузьмина, икона изображает в верхнем ярусе деисусный чин, а в нижнем — поклоняющуюся ему боярскую семью с обозначением имен ее членов. Казалось бы, полнота информации о заказчике создает благоприятные условия для исследователя: ведь бояре последнего этапа новгородской независимости практически поименно известны по материалам первых московских переписей, отраженных в писцовых книгах конца XV в. Кроме того, наиболее именитые бояре числом в несколько десятков фигурируют в рассказе летописи о встрече Ивана III новгородцами во время мирного похода 1475 г.
И тем не менее сумма надписей на иконе кажется сборником загадок, до сегодняшнего дня не решенных. Не ставя цели исчерпать все недоумения, мы остановимся лишь на определенном аспекте исследования сложного комплекса проблем, порождаемых особенностями иконы «Молящиеся новгородцы».
Первая из этих проблем касается существенной детали центральной надписи иконы: «Молятся рабы божии Григорий, Марья, Яков, Стефан, Евсей, Тимофей, Олфим и чады Спаса и Пречистой Богородицы о гресех своих»7. Нам представляется неверным обычное понимание этой надписи, трактуемой в качестве прямой связи между обоими ярусами иконы: полагают, что упоминание Спаса и Богородицы является указанием непосредственных адресатов молитв. Разумеется, именно Спасу и Богородице в первую очередь молятся изображенные на иконе бояре. Однако грамматическая форма надписи ясна и определенна. Она может быть объяснена только как указание на церковный приход. Изображенная на иконе боярская семья жила на территории прихода церквей Спаса и Богородицы. Просмотр всех материалов по наименованию новгородских церквей (в том числе, разумеется, и придельных) обнаруживает, что в Новгороде существовал только один такой приход — на Ильиной улице с церквами Спаса Преображения и Знамения Богородицы8. Обе церкви образовывали организационное единство, поскольку церковь Спаса на Ильине была владелицей чудотворной иконы «Богоматерь Знамение», а Знаменский храм был сооружен как достойное хранилище этого главного палладиума Новгорода.
Икона «Молящиеся новгородцы»
Если изложенные соображения верны, то мы получаем возможность точной территориальной локализации изображенной на иконе боярской семьи. Однако такой вывод не облегчает поиски имен членов этой семьи в других источниках. Писцовые книги не знают Григория, Якова, Стефана, Евсея, Тимофея, Олфима и Марью, владения которых принадлежали бы к семейному комплексу единого происхождения. В них нет боярской семьи, составленной из перечисленных на иконе лиц. Но главная загадка иконы не в этом: среди изображенных на иконе бояр нет самого заказчика — Антипа. Можно было бы предположить, что причиной этому была скромность заказчика. Однако на иконе нет и еще одного лица — Кузьмы, отца Антипа. Логика подсказывает единственное объяснение этой особенности: представленная на иконе семья, по замыслу заказчика, в действительности не группа живших в 1467 г. родственников, а сонм умерших, которые уже стоят у престола божества. Обращает на себя внимание, что детским фигуркам на иконе не присвоено имен. Если это младенцы, умершие до крещения, они и не носили христианских имен в своей короткой жизни.
Отсюда вытекает вывод. И Антип, и Кузьма не изображены в кругу своей семьи, поскольку они в 1467 г. были живы9. Что касается изображенных бояр, то они жили не в 60-е годы XV в., а в более раннее время, очень глухо отраженное в источниках, и потому не запечатлены в известных нам документах.
Как видим, приемы внесения личного элемента в художественное произведение сложны и многообразны, что еще больше усугубляет трудности использования таких элементов для датирования явлений искусства. Предположения, которые удается высказать, вероятны, но не больше. И все же над методикой освоения патрональных сюжетов необходимо работать. Стремительное накопление новых источников, ставшее нормой в последние годы, открывает перспективу резкого увеличения материалов по конкретному составу имен древних новгородцев в разные эпохи истории Новгорода. Имеются в виду прежде всего берестяные грамоты, количество которых с каждым годом неизменно растет, а также находимые в раскопках различные помеченные именами владельцев бытовые предметы.
Частный случай использования таких вновь открываемых материалов является главным предметом настоящего очерка.
Со времени издания А.И. Анисимовым в 1928 г. древнейших русских икон в труды по русскому искусствоведению прочно вошла икона из Русского музея со святыми Иоанном, Георгием и Власием10. А.И. Анисимов датировал икону первой половиной XIII в11, а В.Н. Лазарев считает, что наиболее вероятной датой следует признать последнюю треть XIII в.12 На иконе по сторонам стоящего во весь рост св. Иоанна расположены маленькие (в треть роста Иоанна) фигуры святых Георгия и Власия. Патрональный характер этих последних фигур очевиден: самый набор святых не подчинен каким-либо другим логическим связям, говорящим о едином смысловом замысле композиции. Подходя к ней как к патрональному сюжету, можно предполагать, что главное изображение иконы олицетворяет патронат владельца, а дополнительные маленькие фигуры передают имя его отца и деда (точнее имя и отчество отца); отец в таком случае мог быть заказчиком семейного образа.
Икона из Русского музея с изображением святых Иоанна, Георгия и Власия
Оставаясь в кругу материалов, которые предоставлены самой иконой, невозможно пойти дальше такого предположения, которое практически не может претендовать даже на то, чтобы называться научной гипотезой. Однако правильность высказанной мысли была подтверждена в 1969 г. в процессе новгородских раскопок чрезвычайно любопытной находкой.
Во время работ на участке, примыкавшем с юга к Тихвинской улице (район древней Разважи), в слое первой половины XIV в. была обнаружена небольшая двусторонняя костяная иконка размером 27×33 мм, с фигурой св. Георгия на одной стороне и св. Власия — на другой. Обращает на себя внимание не только совпадение имен на костяной иконке и на иконе из Русского музея, но и полное соответствие деталей в изображениях святых, хотя на костяной иконке они представлены в поясном варианте. Георгий в обоих случаях дан в редкой разновидности иконографического типа: он держит в руке мученический крест, тогда как в большинстве дошедших до нас изображений св. Георгия ему присвоены атрибуты воина, хотя оба варианта канонически правомерны. Поразительное сходство обнаруживают и оба изображения св. Власия.
Это бросающееся в глаза сходство не оставляет сомнений в том, что оба памятника — и знаменитая икона, и вновь найденный костяной образок — связаны единством первоначальной принадлежности. Иными словами, костяная иконка является предметом, некогда изготовленным для того самого человека, имя которого отражено на иконе из Русского музея.
Кто же был этот человек? Участок раскопок на Тихвинской улице почти непосредственно примыкает к Неревскому раскопу, касаясь усадьбы церкви Спаса на Разваже и находясь вблизи от других усадеб («И», «Д» и «Е»), на протяжении XIII—XV вв. принадлежавших боярскому роду Мишиничей-Онцифоровичей. Каменное здание церкви Спаса было построено в 1421 г. одним из представителей того же рода — Лукьяном Онцифоровичем. Исследование различного рода сведений о боярах Онцифоровичах позволило нам еще в 1965 г. высказать предположение о том, что указанной боярской семье принадлежал значительный район Неревского конца Новгорода, включая церкви Сорока мучеников, Спаса на Разваже и Козмы и Демьяна на Козмодемьянской улице13. Одной из важнейших задач раскопок 1969 г. и была проверка этого предположения, коль скоро раскопки велись внутри обозначенной выше территории. Эта проверка подтвердила правильность предположения: на раскапываемом участке в слое конца XIV — начала XV в. была обнаружена берестяная грамота № 446, адресованная «господину Юрию»; стратиграфический уровень этой находки соответствует времени деятельности Юрия Онцифоровича14.
Костяная иконка с изображением святых Власия и Георгия
Следовательно, и иконка, происходящая с той же усадьбы, должна иметь прямое отношение к роду Мишиничей. Теперь мы достаточно хорошо знаем генеалогию этой семьи. В пределах последней трети XIII — первой половины XIV в. сменилось четыре поколения Мишиничей. К первому принадлежал Юрий Мишинич, известный с 1291 г. и погибший в 1316 г.; ко второму — его сын Варфоломей, умерший в 1342 г.; к третьему — дети Варфоломея Лука и Иван; к четвертому — сын Луки Онцифор, умерший в 1367 г. Почти все перечисленные здесь бояре хорошо известны по летописи, актам и берестяным грамотам: они занимали важнейшие посты в управлении Новгородской республикой. Только имя Ивана сделалось известно недавно, после обнаружения при раскопках на Неревском конце в 1961 г. принадлежавшей ему деревянной ложки с надписью «Еванова Олъфоромеевича»15.
Прямого совпадения между именами святых на иконе из Русского музея и именами Мишиничей конца XIII — первой половины XIV в. нет, однако обращает на себя внимание соответствие имени Георгия на иконе Юрию Мишиничу, а имени Ивана на иконе — внуку Георгия Ивану. Если бы на иконе из Русского музея и на иконке из Тихвинского раскопа было изображение не Власия, а Варфоломея, вопрос об атрибуции этих предметов не потребовал бы дальнейших сопоставлений. Между тем единственное противоречие в имени (Власий, а не Варфоломей) может не иметь принципиального характера. На такую мысль наталкивает совпадение инициала обоих имен, бывшее почти обязательным условием выбора нового имени при пострижении. Если нам удастся выяснить, что Варфоломей в последние годы своей жизни принял схиму, разница в именах Власий и Варфоломей перестанет казаться противоречивой.
Деятельность Варфоломея Юрьевича обозрима с 1323 г., когда он принимал участие в составлении договора Новгорода с Ливонским орденом16, до 10 ноября 1331 г., когда он в качестве посадника последний раз упоминается в донесении новгородского Немецкого двора Рижскому магистрату17. Остаток своей жизни (умер он 25 октября 1342 г.) Варфоломей остается в тени. Между тем обстоятельства его погребения необычны: владыка Василий хоронит его с «игумены и с попы»18. Сплошной просмотр соответствующих летописных показаний за XIII—XV вв. обнаруживает, что игумены принимали участие в погребении только схимников, появляясь на похоронах владык и архимандритов. Во всех остальных случаях они не упоминаются как участники погребальных церемоний. Отметим, что позднее, в конце XIV и в XV в., принятие схимы престарелыми или больными посадниками становится нормой.
Опираясь на приведенные сопоставления, мы можем лишь догадываться, что костяная иконка, найденная в слое первой половины XIV в., была изготовлена в 30-х годах XIV в. для Варфоломея Юрьевича, принявшего в схиме имя Власия. Если такой вывод справедлив, то и икону из Русского музея возможно также связывать с заказом Варфоломея-Власия Юрьевича, относя ее замысел к какому-то важному факту в жизни его сына Ивана. Не исключено, что таким фактом была тяжелая болезнь Ивана Варфоломеевича, который, судя по отсутствию его имени в многочисленных берестяных грамотах семьи Мишиничей и в других письменных источниках, не дожил до зрелости. Датой иконы из Русского музея в таком случае следует признать также 30-е годы XIV в. Наличие архаизирующих признаков не может служить существенным противопоказанием предложенной дате, поскольку наряду с этими признаками она несет и отмеченные всеми исследователями элементы нового стиля, вполне характерного для XIV в. Мы знаем слишком мало иконописных памятников этой поры, чтобы быть до конца уверенными в выводах, основанных исключительно на стилистических наблюдениях.
Отдавая себе отчет в гипотетичности высказанных предположений, следует высказать уверенность в том, что как специфические трудности затронутого аспекта проблемы, так и обнадеживающая перспективность ее дальнейшей разработки очевидны.
Примечания
1. См.: Янин В.Л. Актовые печати древней Руси X—XV вв., т. I, с. 87—132; т. 2, с. 6—14.
2. См.: Орешников А.В. Заметка о потире Переяславль-Залесского собора. — «Археологические известия и заметки», 1897, № 11, с. 338 и сл.
3. См.: Янин В.Л. Из истории русской художественной и политической жизни XII в. — «Советская археология», 1957, № 1, с. 113—131.
4. См.: Янин В.Л. О первоначальной принадлежности так называемого шлема Ярослава Всеволодовича. — «Советская археология». 1958, № 3, с. 54—60, его же. Актовые печати древней Руси X—XV вв., т. 1, с. 99—102, 120—121; его же. Еще раз об атрибуции шлема Ярослава Всеволодовича. — В кн.: Древнерусское искусство. Художественная культура домонгольской Руси. М., 1972, с. 235—244.
5. См.: Мясоедов В. Каменный образок Новгородского епархиального древлехранилища. — Труды Новгородского церковно-археологического общества, т. 1. Новгород, 1914, с. 189—191.
6. См.: Янин В.Л. Новгородские посадники. М., 1962, с. 106.
7. Лазарев В.Н. Новгородская иконопись. М., 1969, табл. 49, 50.
8. См.: Никольский А. Описание семи новгородских соборов по списку XVI в. С. Петербургской библиотеки св. Синода. — «Вестник археологии и истории», вып. 10. СПб., 1898, с. 76—81.
9. Проверим этот вывод по материалам боярской встречи Ивана III в 1475 г. Летопись называет трех бояр по имени Кузьма. Из их числа Кузьма Феофилактов и Кузьма Остафьевич Грузов жили на Софийской, а Кузьма Овин — на Торговой стороне (см.: Янин В.Л. Новгородские посадники, с. 311—317). Между тем посадник Кузьма Овин, как и его брат Захарья, был сыном Григория, в котором возможно предполагать посадника Григория Кирилловича Посахно. Не исключено, что именно этот Григорий и изображен на иконе.
10. См.: Лазарев В.Н. Новгородская иконопись, с. 14 и табл. 15.
11. См.: Анисимов А. Домонгольский период древнерусской живописи. — «Вопросы реставрации», сб. 2. М., 1928, с. 149—15Г; Некрасов А.И. Древнерусское изобразительное искусство. М., 1937, с. 91.
12. См.: Лазарев В.Н. Новгородская иконопись, с. 14 и табл. 15.
13. См.: Янин В.Л. Заметки о новгородских берестяных грамотах. — «Советская археология», 1965, № 4, с. 104—123.
14. См.: Янин В.Л. Я послал тебе бересту..., с. 172.
15. См.: Арциховский А.В. Изображение и надпись на ложке из Новгорода. — Сб.; Новое в советской археологии. М., 1965, с. 266—270.
16. См.: Грамоты Великого Новгорода и Пскова, с. 65, № 37.
17. См.: Памятники истории Великого Новгорода. Под ред. С.В. Бахрушина. М., 1909, с. 78.
18. НПЛ, с. 355.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |