Берестяные грамоты и городское боярское землевладение

Открытие новгородских берестяных грамот, справедливо оцененное исследователями как открытие принципиально нового источника по истории средневековой Руси, вызывает к жизни множество проблем. Это открытие, ставшее достоянием исторической науки в целом и существенно пополнившее фонд письменных источников, в то же время остается, в первую очередь, объектом специального археологического изучения, вне которого практически немыслим источниковедческий анализ берестяных грамот.

Связь новгородских берестяных грамот с археологией не сводится к тому, что грамоты добыты в процессе раскопок, или к тому, что в основу их датировок ложится стратиграфический принцип. Существо дела заключается в том, что берестяные грамоты, обнаруженные в ходе систематических раскопок, составляют только часть обширного археологического комплекса, в который входят прослойки культурного слоя, постройки древних усадеб, а также многочисленные древние предметы. И если для истолкования текста грамоты важна общая характеристика связанного с ней комплекса, то и самый текст берестяного документа является важнейшим в руках археолога орудием для понимания раскапываемого им комплекса.

Археологический комплекс — остатки жилища, ремесленной мастерской или погребение — до массовых находок" берестяных грамот в подавляющем большинстве случаев был безыменным. Археологи привыкли пользоваться терминами «жилище XIII века», «мастерская ювелира XII века» или «погребение дружинника X века», и эта безыменность казалась неотъемлемой частью самой специфики археологического источника. Берестяные грамоты, встречаемые во множествен культурном слое Новгорода, впервые позволили определить по именам хозяев многих (хотя далеко не всех) раскопанных здесь, начиная с 1951 г., усадеб.

Наблюдения над принадлежностью отдельных усадеб естественно ведут к постановке очередной важной проблемы — вопроса о взаимосвязи владельцев усадеб. Можно исследовать две линии таких связей: 1) взаимосвязь во времени, преемственность владельцев отдельных усадеб; 2) взаимосвязь соседей-собственников. Оба аспекта проблемы одинаково интересны, поскольку и тот, и другой имеют прямое отношение к общему пониманию внутриполитической структуры средневекового Новгорода.

Характерной особенностью новгородской боярской государственности была принадлежность власти немногим аристократическим родам, которые в своей политической борьбе постоянно опирались на определенные территориальные связи, вербуя себе сторонников из числа сограждан одной с ними кончанской принадлежности. Внутрикончанские связи отличались известкой прочностью, тогда как федерация концов на всем протяжении существования Новгородской боярской республики то и дело демонстрировала незарубцевавшиеся швы, по которым в древности было сшито политическое тело Новгорода. Прочность, традиционность внутрикончанских связей имели в своей основе, как можно догадываться, устойчивость первоначальных боярских гнезд, сохранивших на протяжении веков всю систему экономического и политического влияния на граждан своего конца. В этой связи интересной кажется многократно отмеченная при раскопках устойчивость не только городской планировки, но и усадебных границ, остававшихся практически неизменными на всем протяжении второй половины I—XV в.¹

Разумеется, вопрос о взаимосвязи владельцев усадеб может быть решен только в результате подробного изучения всех берестяных грамот и всех усадебных комплексов, однако приступить к его решению возможно лишь путем исследования наиболее достоверного и поддающегося полному истолкованию материала. Таким материалом представляется нам комплекс берестяных грамот, связанных с семьей Мишиничей-Онцифоровичей. С источниковедческой точки зрения серия этих грамот обладает несколькими бесспорными преимуществами.

Во-первых, адресатами, а в ряде случаев авторами грамот Мишиничей-Онцифоровичей были хорошо известные в истории Новгорода политические деятели, следовательно, сведения о них, почерпнутые из самих грамот, могут быть активно дополнены показаниями других источников. Во-вторых, рассматриваемый комплекс включает в свой состав большое число документов и, таким образом, может быть уверенно привлечен к выводам, касающимся принадлежности сохранивших их усадеб. В-третьих, социальная принадлежность Мишиничей-Онцифоровичей к высшей аристократии боярского Новгорода не требует особых обоснований. Настоящее исследование целиком посвящено комплексу берестяных грамот этой семьи.

1. Берестяные грамоты Мишиничей и некоторые проблемы их атрибуции

История боярской семьи Мишиничей-Онцифоровичей в общих чертах запечатлена в летописном рассказе, который позволяет связать нитью восходящего родства, по крайней мере, пять представителей этой семьи. Последним ее членом, известным летописцу, был Юрий Онцифорович, впервые упомянутый под 1376 г., избранный на посадничество в 1409 г. и умерший в 1417 г.² Летопись, правда, не содержит прямых указаний на его происхождение от Онцифора Лукинича, однако такое указание имеется в описке новгородских посадников, помещенном в начале Комиссионной рукописи Новгородской Первой летописи³. Указанный список был составлен около 1423 г.⁴, т. е. спустя всего лишь шесть лет после смерти Юрия Онцифоровича, и приведенному в нем показанию можно довериться с полным основанием.

Отец Юрия, Онцифор Лукинич, упомянут летописцем впервые под 1342 г.; в 1350—1354 гг. он был посадником, затем отрекся от степени и в 1367 г. умер. Летописец рассказывает о его происхождении от Луки Варфоломеевича, погибшего во время похода на Двину в 1342 г., а до того упомянутого в летописном рассказе под 1333 г.⁵

Летописный контекст не оставляет сомнений в том, что Лука был сыном посадника Варфоломея Юрьевича, упоминаемого в летописи с 1331 г., а в актах — с 1323 г. и умершего в 1342 г.⁶ Рассказ о его погребении сообщает, что Варфоломей был сыном посадника Юрия Мишинича, избранного на посадничество в 1291 г. и погибшего в битве под Торжком в 1316 г.⁷

Свидетельство о том, что Юрий Мишинич приходился родным братом еще одному посаднику второй половины XIII в. — Михаилу Мишиничу, появившемуся на страницах летописи под 1272 г. и умершему в 1280 г.⁸, содержится лишь в списке посадников, составленном в 1423 г., т. е. спустя почти полтора столетия после смерти Михаила Мишинич а, и может оказаться ложной реконструкцией, основанной составителем описка лишь на тождестве отчеств.

Существуют еще два летописных имени, вызывавших предположения о родстве их носителей с семьей Мишиничей-Онцифоровичей. Под 1376 г. летопись упоминает некоего боярина Максима Онцифоровича, а под 1421 г. — Лукьяна Онцифоровича⁹, редкое отчество и время деятельности которых вполне соответствуют догадкам о том, что они могли быть сыновьями Онцифора Лукинича и братьями Юрия Онцифоровича.

В публикациях А.В. Арциховского выявлено в общей сложности 30 берестяных грамот, полученных или написанных представителями семьи Мишиничей¹⁰. Из них одна написана Варфоломеем (№ 391), одна — Лукой (№ 389), семь грамот получены (№ 98—101, 180, 339, 385)¹¹ и две написаны (№ 354, 358) Онцифором, пять грамот получены Юрием Онцифоровичем (№ 94, 97, 167, 362, 370).

Совокупность перечисленных грамот, сохранивших имена достоверных членов семьи Мишиничей, является важнейшим аргументом в пользу безусловной правильности общей атрибуции всего комплекса. Однако издателем грамот были привлечены и иные убедительные доводы, подтверждающие верность их определения.

Относительная и абсолютная хронология грамот с достоверными именами Мишиничей, устанавливаемая согласным показанием стратиграфических и палеографических данных, полностью соответствует летописной хронологии этих имен. Все пять грамот Юрия извлечены из слоев 5—8-го ярусов, датируемых средствами дендрохронологии 1369—1422 гг. Шесть из девяти грамот Онцифора (№ 99—101, 180, 354, 358) найдены в слоях 9-го яруса, датируемого 1340—1369 гг. Что касается остальных трех, то одна из них (№ 98), обнаруженная в слоях 8-го яруса (1369—1382), фактически принадлежит к тому же документу, что и обрывок № 100, а этот последний был найден в 9-м ярусе. Грамота № 98, таким образом, в древности была перемещена в лежащий выше слой во время каких-то местных работ. В других же грамотах (№ 339, 385), извлеченных из очень поздних слоев 6—7-го ярусов, Онцифор титулуется посадником (в Новгороде был только один посадник с таким именем). Наконец, грамоты Луки и Варфоломея обнаружены соответственно в 10-м (1313—1340) и 11-м (1299—1313) ярусах.

Отмеченные хронологические совпадения были подтверждены А.В. Арциховским характером текстов грамот и титулов их адресатов. Эти адресаты были богатыми феодалами, к ним обращаются, употребляя термин «господин», в двух грамотах (№ 98, 385) Онцифор назван посадником, еще раз слово «посадник» встречено в грамоте, не сохранившей имени (№ 339).

К этим аргументам можно добавить и еще один — топографический. Летописный рассказ 1342 г. сообщает о том, что Варфоломей Юрьевич был погребен в «отне гробе», т. е. в гробу его отца Юрия Мишинича, а Академический список Новгородской Первой летописи младшего извода уточняет местонахождение этой могилы: «у святых 40». Церковь Сорока мучеников, возле которой в 1219 г. собиралось вече Неревского конца¹², ныне не сохранившаяся, находилась в ближайшем соседстве с местом раскопок на Неревском конце; она отстояла от исследованного перекрестка Великой и Козмодемьянской улиц на каких-нибудь 100 м¹³.

Более точное указание на место жительства другого представителя семьи Мишиничей-Онцифоровичей содержится в незаслуженно забытой историками приписке к Новгородскому Прологу 1400 г. из Синодальной библиотеки: «В лето 6908 индикта 9 лета написаны быша книгы сия глаголемыи пролог ко святома чюдотворцема и безмездникома Козмы и Дамьяну на Кузмодемьяну улицю при князи великом Васильи Дмитриевиче, при архиепископе Новгородьстемь владыце Иване, а повелениемь рабов божиих боголюбивых бояр Юрья Онсифоровича, Дмитрия Микитинича, Василия, Кузминича, Ивана Даниловича и всих бояр и всеи улици Кузмодемьяне»¹⁴. Приписка 1400 г. говорит о том, что Юрий Онцифорович жил на Козмодемьянской улице Неревского конца, т. е. на том участие Новгорода, который подвергся раскопкам в 1951—1962 гг. Наконец, здесь же находится церковь Спаса на Разваже, строителем которой Новгородская Вторая летопись называет Лукьяна Онцифоровича¹⁵.

Местоположение посадничьей усадьбы устанавливается с предельной точностью. Во-первых, из 16 грамот с именами известных по летописи представителей семьи Мишиничей-Онцифоровичей 13 найдены в границах усадьбы, получившей условное литерное обозначение «Д» и занимавшей часть квартала, который примыкал к перекрестку Великой и Козмодемьянской улиц с северо-запада. Лишь 3 грамоты (№ 354 Онцифора и № 362, 370 Юрия) обнаружены на территории соседней усадьбы «И», находившейся к югу от усадьбы «Д», по другую сторону Козмодемьянской улицы. Во-вторых, именно на усадьбе «Д» расколками 1953 г. были вскрыты остатки каменной постройки 5-го яруса, определенной как боярский терем.

Бесспорность атрибуции 16 грамот с достоверными именами Мишиничей-Онцифоровичей позволила А.В. Арциховскому отнести к той же семье еще несколько авторов и адресатов, имена которых известны летописцу, но не связаны с Онцифоровичами. Среди таких грамот наиболее заметную группу составляют восемь берестяных писем, адресованных «господину Михаилу Юрьевичу» (№ 157, 297, 300, 301, 306, 308, 311, 313). Все эти грамоты найдены на территории одной усадьбы («И») в слоях 3—6-го ярусов (1396—1446). Предположение, что Михаил Юрьевич был сыном Юрия Онцифоровича, подтвердилось в 1958 г. находкой берестяной грамоты № 301, в которой Михаил Юрьевич назван «сыном посадничьим». А.В. Арциховский обращал также внимание на факт церковного строительства Михаилом Юрьевичем в Колмове, т. е. в монастыре, примыкающем к Неревскому концу¹⁶. Однако некоторые сомнения в такой идентификации порождает принадлежность всех грамот Михаила Юрьевича не к усадьбе «Д», где обнаружена масса грамот Мишиничей-Онцифоровичей, а к усадьбе «И».

Не мог ли Михаил Юрьевич быть сыном другого одноименного посадника Юрия? Списки новгородских посадников знают двух современников Юрия Онцифоровича с тем же именем. Юрий Дмитриевич упоминается в летописях как посадник в 1397—1409 гг.; он умер в 1410 г. Юрий Иванович известен летописцу между 1350 и 1380 гг.¹⁷

Юрий Дмитриевич известен как инициатор постройки церкви в Аркаже монастыре¹⁸ и посадник, представительствовавший от Загородского конца¹⁹. Очевидно, что предположение о его родстве с Михаилом Юрьевичем должно быть отброшено. Что касается Юрия Ивановича, то он, напротив, тесно связан с Неревским концом. Здесь он построил в 1375 г. церковь Козмы и Демьяна на Холопьей улице, т. е. в ближайшем соседстве с раскопанным участком. Другая его постройка — церковь Иоанна Златоуста — воздвигнута в Детинце, в той его части, которая непосредственно примыкала к Неревскому концу²⁰. Таким образом, основания для поисков дополнительных аргументов в пользу родства Михаила Юрьевича с Юрием Онцифоровичем имеются.

С поставленным здесь вопросом тесно связана проблема атрибуции грамот, называющих имена Михайловой жены Настасьи, Ондреяна Михайловича и Никиты Михайловича. Все три имени соединены в одной грамоте (№ 307), кроме того, имеется автограф Ондреяна Михайловича (№ 303). Обе грамоты найдены на усадьбе «И» в слое 3—4-го ярусов (1422—1446) и истолкованы А.В. Арциховским как принадлежащие жене и детям Михаила Юрьевича. Аргументация основана на факте совместных находок этих грамот с грамотами Михаила Юрьевича в границах одной усадьбы и на хронологическом соответствии грамот возможному периоду деятельности сыновей Михаила Юрьевича. Поскольку речь идет о лицах, как будто вовсе не известных другим письменным источникам, обоснование родства Михаила Юрьевича с Юрием Онцифоровичем нуждается в дополнительных аргументах.

Можно подвергнуть сомнению принадлежность к комплексу грамот посадничьей семьи Мишиничей-Онцифоровичей писем, полученных Максимом. Всего таких грамот отмечено А.В. Арциховским пять (№ 91, 271, 272, 279, 370). Они найдены в слоях 8-го яруса (1369—1382), которые хронологически соответствуют летописному упоминанию о боярине Максиме Онцифоровиче, члене новгородского посольства к митрополиту в 1376 г. В основу аргументации, следовательно, положены факт нахождения в одном слое грамот Максима и Юрия и догадка о том, что летописный Максим Онцифорович был братом Юрия Онцифоровича. Правильность догадки блестяще подтвердилась находкой грамоты № 370, адресованной крестьянами-сиротами «к Юрию и к Максиму», однако общий вывод о принадлежности Максиму Онцифоровичу всех грамот с именем Максима представляется не до конца обоснованным, так как определившая этот вывод грамота № 370 обнаружена на усадьбе «И», а все остальные четыре грамоты, полученные Максимом, — на усадьбе «Е», по другую сторону Великой и Козмодемьянской улиц.

Ложка Ивана Варфоломеевича

Существование еще одного члена семьи Мишиничей позволила установить находка деревянной ложки На этой ложке, найденной в 1961 г. на усадьбе «Д» в слое ll-то яруса (1299—1313), вырезана надпись: «Еванова Олъфоромеевица»²¹. Место и стратиграфическая дата находки не позволяют сомневаться в том, что этот предмет принадлежал не известному другим источникам брату Луки Варфоломеевича — Ивану.

Таков круг памятников, более или менее прочно связанных с семьей Мишиничей-Онцифоровичей. Такими представляются нам сильные и слабые стороны признанного в литературе объединения перечисленных грамот в один комплекс документов посадничьей семьи.

2. Строительство в Колмове и потомки Юрия Онцифоровича

Ряд сведений, подтверждающих правильность отнесения к семье Онцифоровичей всех тех лиц, которых А.В. Арциховский признал потомками Юрия Онцифоровича, может быть извлечен из наблюдений над историей Колмова монастыря, примыкающего к Неревскому концу. Связь этого монастыря с семьей Мишиничей-Онцифоровичей четко обозначена в одном интересном документе, который более ста лет был известен историкам в кратком изложении, а затем был обнаружен В.И. Корецким в фонде Поместного приказа и издан в 1969 г. Речь идет о духовной Орины, текст которой ниже воспроизводится:

«Во имя отца и сына и святаго духа се яз, раба божия Орина, списа сие рукописание при своем животе. А приказываю в дом святей Троицы и святей Богородицы на Колмово, где живет отец мой и мати моя и род мой. А даю землю на Лопи, на Сыроли, и на Каньели, и на Сосари лешие сельца, а тех сел землю и воду и ловища и пожни все без вывета. А другую землю волость даю на Паше и на Та (й) бале землю и воду и ловища и пожни тех сел (и) лесы и на Веряжи, и на островке, и на Любоеже, и на Броннице. А тех сел всех землю и воды и пожни и ловища и лишне земли без вывета даю в дом святей Троицы и святей Богородицы на память роду моему и мне по владенью прадеда моего Юрья Анцыфоровича и по деда моего владенью и отца моего и по моему владенью даю сю землю и в веки. А на то послух отец мой духовный поп Сава святых чюдотворец Козьмы и Домьяна. А хто се рукописание мое преступит, и яз сужуся с ним пред богом в день страшнаго суда божия»²²

Макарий ошибочно датировал этот документ XVI веком. После учиненных Иваном III боярских «выводов» сохранение в руках каких-либо потомков новгородских бояр земельных владений на территории Новгородской земли маловероятно. Земли, переданные Ориной по ее духовной, числятся за Колмовым монастырем уже в писцовой книге Обонежской пятины 1495—1496 гг.²³, что делает более вероятной датировку приведенного документа еще временем новгородской независимости.

Правнучка Юрия Онцифоровича Орина живет там, где жили ее предки, — на Козмодемьянской улице: ее духовник — поп церкви Козмы и Демьяна на этой улице, но ее отец, мать и «весь род» «живут» в Колмовом монастыре. Макарий несомненно был прав, понимая это место документа как свидетельство о погребении предков Орины в Колмове монастыре (в изложении Макария не «живет», а «лежит»).

Связь Колмова монастыря с семьей Мишиничей-Онцифоровичей запечатлена не только в духовной Орины, но и в синодике Клопского монастыря 1660 г., где записаны имена создателей Колмова монастыря: «Варфоломея, Луки, Максима, Аньсифора, Георгия, Григория»²⁴. В приведенном списке легко опознаются уже знакомые нам по берестяным грамотам лица, в том числе и Максим, родство которого с Юрием (Георгием) Онцифоровичем получает новое подтверждение.

Единственный очерк истории Колмова монастыря, составленный Макарием, изобилует ошибками, в частности смешением сведений, касающихся в действительности двух разных новгородских пригородных монастырей — Успенского Колмова и Троицкого Коломецкого²⁵. Колмовом называется местность на левом берегу Волхова, ниже города, примыкающая к Неревскому концу. Коломны — урочище, хорошо известное археологам по находившейся там неолитической стоянке, расположено на правом берегу Волхова, выше города, у самого истока реки.

Смешав два разных монастыря, Макарий был введен в заблуждение Новгородской Третьей летописью, в которой сообщение 1310 г. о строительстве в монастыре на Коломцах сопровождено своего рода справкой: «...другую церковь камену постави на Коломцах архимандрит Кирилл Георгиева монастыря во имя Пресвятыя богородицы Успения, последи же Колмово именовася»²⁶. Составитель Новгородской Третьей летописи, в свою очередь, ошибся из-за того, что в Колмове и на Коломцах существовали одинаковые церкви (Троицкая и Успенская). Когда составлялся свод, Коломецкого монастыря уже не было: он не упоминается в росписи 1615 г.²⁷

Древнейшее упоминание Колмова в летописях относится к 1386 г. Оно свидетельствует о том, что в 80-х годах XIV в. монастыря в Колмове, по-видимому, еще не существовало. Под 1386 г. летописи содержат рассказ о сожжении новгородцами в целях обороны от войск Дмитрия Донского загородных монастырей и церквей²⁸. В той части пригородной равнины, которая примыкает к Неревскому концу, новгородцами было уничтожено пять монастырей: Духов, Борисоглебский (на Гзени), Богородицын (Зверин), Николин (Белый), Лазарев. Колмова монастыря среди них нет, и это тем более показательно, что сама местность Колмово фигурирует в рассказе об истреблении загородных построек. Здесь была сожжена приходская церковь: «А церквеи деревяных 6 пожгли:... Михаило святыи на Колмове...» Колмовский мирской храм как стоящий вне монастыря упоминается и в росписи 1615 г.: «Идучи на Колмово, зовется на поле храм деревянной Архангел Михаил»²⁹. Если бы Колмов монастырь уже существовал в 1386 г., странным было бы его сохранение в обстановке, когда была выжжена даже отдельно стоящая в той же местности неревского заполья деревянная церковь.

Очевидно, более правильным будет вывод о постройке Колмова монастыря Юрием Онцифоровичем в 1392 г., основанный на сообщении Новгородской Четвертой летописи под 1392 г.: «Юрьи Онцифорович постави церковь Святыя богородица Успенье на Колмове, и монастырь устрой»³⁰. Этот вывод, вполне совпадающий с духом завещания Орины, ведущей свое родословие только от Юрия, но не от более отдаленных предков, не противоречит, как нам кажется, и показаниям Клопского синодика, хотя в нем в числе строителей названы такие предки Юрия Онцифоровича, как Варфоломей, Лука и Онцифор. В синодике созданного Юрием Колмова монастыря, откуда эти сведения были заимствованы в Клопский синодик, эти имена почитаемых Юрием Онцифоровичем предков могли быть записаны для поминания. Это тем более вероятно, что в Клопском синодике хронологическая и генеалогическая очередность «ктиторов» не выдержана: имя брата Юрия Онцифоровича Максима названо раньше имени их отца Онцифора.

Возможно, однако, предположение, что земельное владение Орины начало формироваться только при ее прадеде Юрии, а участки, унаследованные им самим, отошли в свое время в другие нисходящие линии его потомков, почему Орина и не упоминает в завещании более древних предков. Но это не так. Тайбольская земля, фигурирующая в этом завещании, была куплена еще Лукой Варфоломеевичем: ободная Луки на эту землю обнаружена В.И. Корецким в том же комплексе колмовских грамот³¹.

Думается, что архитектурными исследованиями Успенской церкви (которая считается основанной в 1310 г.) в дальнейшем возможно будет проверить изложенный здесь вывод об ее более позднем сооружении, уточнив дату ее первоначальной постройки.

Известие Новгородской Четвертой летописи, цитированное выше, было повторено сводчиком Новгородской Третьей летописи, где оно оказалось оплавленным с другим любопытным для нас сообщением: «В лето 6903. Исак Анцифоровичь постави церковь камену Собор святого Михаила архангела в Аркаже монастыре, а брат его Юрьи Анцифоровичь поставил церковь каменну Успение пресвятей Богородицы, напредь святого Михаила архангела, в лето 6900, и монастырь устроиша»³². Источник первой части этого текста обнаруживается в рассказе Новгородской Первой летописи под 1395 г. (6903): «Того же лета постави Исак Онкифов церковь камену Збор святого Михаила в Аркажи монастыри»³³. Превращение Исака Акинфиевича в Онцифоровича совершилось под пером сводчика, который сопроводил свою ошибку произвольным генеалогическим построением.

Забота Юрия Онцифоровича об устроении Колмова монастыря отмечена и сообщением Новгородской Третьей летописи еще об одной его монастырской постройке. В рассказе о смерти Юрия приведен список связанных с его инициативой новгородских церквей, в котором на первом месте назван Троицкий храм в Колмове монастыре³⁴.

Принимая во внимание особую связь Юрия и его потомков с Колмовым монастырем, который представляется нам родовым монастырем боярской семьи, находящейся с ним в отношениях ктиторства, мы вправе ожидать, что и в дальнейшем строительстве этого монастыря руководящая роль будет принадлежать потомкам Юрия, его сыновьям и внукам, его роду, который, по свидетельству духовной Орины, «живет» на Колмове. В этой связи решающее значение имеют два летописных свидетельства.

Новгородская Первая летопись под 1419 г. приводит сообщение, повторенное лотом в Новгородских Четвертой и Третьей летописях, об очередной колмовской постройке: «А Михаила Юрьевич (постави) церковь древяну святого Михаила на Колъмове»³⁵. Речь в этом сообщении идет о мирской церкви архангела Михаила, стоящей на Колмове вне монастырской ограды. Это свидетельство уже приводилось А.В. Арциховским в обоснование вывода о родственной связи Михаила Юрьевича и Юрия Онцифоровича, однако исследователь опирался лишь на территориальную близость Колмова к Неревскому концу, а не на материалы о семейном строительстве в этом монастыре.

Другое свидетельство более красноречиво и более важно в связи с нашими наблюдениями. Под 1423 г. летописи рассказывают еще об одной колмовской постройке: «И того лета свершиша две церкви камены: святую Богородицю на Колмове и святого Якова на Лужищи»³⁶. Новгородская Первая летопись, из которой взят цитированный текст, не называет имени строителя Успенской церкви 1423 г. Нет этого имени и в повторивших то же известие Новгородской Четвертой и Новгородской Второй летописях³⁷. Однако это имя сохранилось в одной западнорусской летописи, до сих пор, к сожалению, не изданной. Мы имеем в виду «Сборник епископа Павла», представляющий собой выборку XV в. из новгородских летописей, ограниченную 1461 г. Исследовавший этот сборник А.А. Шахматов отметил некоторую избыточность его сведений сравнительно с Новгородскими Первой и Четвертой летописями, восходящими к тому же источнику. К числу таких избыточных мест относится сообщение 1423 г., сохранившееся в «Сборнике епископа Павла» в следующей редакции: «Поставила Настасья Михайлова церковь камену святую богородицу Успенье на Колмови у монастыри»³⁸. Имя Настасьи Михайловой нам известно; оно имеется в грамоте № 307 и предположительно связано с женой Михаила Юрьевича.

Мы видим, что в ранней истории Колмова монастыря тесно переплелись имена Юрия Онцифоровича, Михаила Юрьевича и Настасьи Михайловой. Это переплетение тождественно переплетению имен адресатов берестяных грамот, найденных при раскопках на перекрестке Великой и Козмодемьянской улиц. Если вывод о принадлежности этих лиц к одной семье мог опереться на факт совместного обнаружения полученных ими грамот, то материалы колмовского строительства полностью подтверждают этот вывод, демонстрируя их совместное участие в монастырском строительстве, которое свидетельством других источников характеризуется как деятельность одной боярской семьи.

Сведения «Сборника епископа Павла» имеют определенную ценность и для уточнения дат берестяных грамот Михаила Юрьевича и его наследников. Позднейшие (по данным стратиграфии) грамоты Михаила Юрьевича залегают в слоях 3—4-го ярусов (1422—1446). В тех же слоях обнаружены и грамоты его наследников, причем контекст грамоты № 307, адресованной сыновьям и жене Михаила, не оставляет сомнений в том, что это письмо получено Настасьей уже в период ее вдовства. Стратиграфические показания берестяных грамот давали возможность сделать лишь весьма общий вывод о смерти Михаила Юрьевича в промежуток между 1422 и 1446 гг. «Сборник епископа Павла» позволяет уточнить дату этой кончины. Михаил Юрьевич в последний раз упомянут в летописи под 1421 г., когда он был одним из представителей Новгорода на состоявшемся в январе указанного года Наровском съезде с Ливонским орденом³⁹. Но уже в 1423 г. монастырским строительством занимается его жена. Очевидно, смерть Михаила Юрьевича может быть отнесена к самому началу 20-х годов XV в. и датирована временем между 1421 и 1423 гг.

Любопытно отметить, что это наблюдение подтверждает и хронологический вывод, касающийся духовной Орины. Будучи правнучкой Юрия, она приходилась внучкой Михаилу Юрьевичу (если, разумеется, у Юрия не было других детей, о которых мы ничего не знаем) и дочерью какому-то из сыновей Михаила — Андреяну или Никите. А эти последние, как показывает стратиграфия их грамот, жили во второй четверти XV в. Время деятельности их детей, таким образом, падает на третью четверть XV в.

3. Грамоты Максима

Предположения о том, что упомянутый в летописи под 1376 г. Максим Онцифорович был родным братом Юрия Онцифоровича, подтверждаются двумя аргументами. Во-первых, Максим упомянут в Клопском синодике среди других Мишиничей. Во-вторых, грамота № 370, найденная на усадьбе «И» в слоях 8-го яруса (1369—1382), адресована Юрию и Максиму. Можно добавить еще один аргумент. В грамоте № 300, полученной Михаилом Юрьевичем, упоминается «Максимов хором», в котором естественнее всего видеть хоромы Максима Онцифоровича⁴⁰. Существование брата Юрия Онцифоровича по имени Максим, таким образом, не вызывает сомнений. Не до конца аргументированной представляется нам только принадлежность именно Максиму Онцифоровичу еще четырех берестяных грамот — № 91, 271, 272 и 279.

В пользу принадлежности этих четырех грамот Максиму Онцифоровичу говорят стратиграфические условия их находки (все они обнаружены также в 8-м ярусе) и социальная характеристика адресата, который, занимая ответственную административную должность сонного (№ 279), распоряжался зависимыми от него людьми (№ 272). Против этого определения — оставшаяся неразъясненной концентрация грамот, адресованных Максиму, не на достоверной посадничьей усадьбе «Д», а на находящейся по другую сторону Великой улицы усадьбе «Е».

Для более полного решения этого вопроса целесообразно привлечь и другие грамоты, содержащие в своем тексте имя Максим. К их числу относятся три документа, в которых Максиму принадлежит авторство (№ 253, 177, 290).

Грамота № 253, содержащая распоряжения Максима ключнику о выдаче Емельяну зерна, каких-то вещей и процентов и о сборе старост, обнаружена на усадьбе «Е» в слоях 7—8-го ярусов (1369—1396)⁴¹. Ее местонахождение и стратиграфическая дата полностью соответствуют данным четырех упомянутых выше грамот, полученных Максимом. Совпадает и социальная характеристика Максима, предстающего в грамоте № 253 феодалом-землевладельцем. Нет оснований разрывать комплекс грамот Максима, найденных на усадьбе «Е», и предполагать в авторе грамоты № 253 какое-то другое лицо сравнительно с адресатом грамот № 91, 271, 279.

Грамота № 177 происходит из слоев 9-го яруса (1340—1369) и найдена на усадьбе «И», т. е. вне только что обрисованного комплекса. Она написана Максимом и содержит распоряжение попу выдать ключи Фоме, а также послать куда-то Григория Онфимова⁴². А.В. Арциховский не сопоставлял грамот № 177 и 253, однако, последовательное сравнение всех букв и индивидуальных особенностей почерка обнаруживает, что оба эти документа являются автографами одного и того же лица. Автор этих грамот Максим одинаково изображает омегу, еры, добро и все другие буквы, которые часто снабжены характерными отсечками на концах линий. Интересно, что в обеих грамотах имя автора передано с ошибкой: «Маским».

Наконец, грамота № 290, написанная Максимом Юрию и содержащая следующий текст: «Поклоно от Маскима ко Гюргю. Беи чело батку...» — найдена на усадьбе «Е», но в исключительно раннем слое 10—11-го ярусов (1299—1340). По поводу этой грамоты А.В. Арциховский писал: «Надо отказаться от искушения видеть здесь братьев Юрия и Максима Онцифоровичей. Стратиграфия этого не позволяет. Да и имя "Гюрги" слишком архаично»⁴³. Однако сравнение почерка грамоты № 290 с почерком уже известного нам Максима — автора грамот № 177 и 253 — устанавливает, что и грамота № 290 написана той же рукой. Начертания всех букв в трех документах детально совпадают. И здесь, как в рассмотренных выше письмах, автор изображает свое имя с ошибкой: «Маским». Таким образом, мы имеем право не архаизировать грамоту № 290, а, напротив, связывать ее с лицом, жившим в середине и второй половине XIV в. Ведь два других документа, написанных тем же почерком, извлечены из слоев этого времени. Расхождение новой датировки (1340—1369) со стратиграфической датой (1299—1340) здесь минимальное. Такие небольшие расхождения всегда возможны: грамоты затаптывались в грязь, попадали в небольшие, практически не прослеживаемые углубления и т. д. А если это так, то автор грамот № 177, 253 и 290 был современником Юрия Онцифоровича. Но грамота № 290 дает основания утверждать также, что написавший ее Максим был братом Юрия, своего адресата. Сама форма челобития с употреблением слова «батка» такова, что не оставляет сомнений в родственной близости автора и адресата письма.

Берестяные грамоты № 253, 177 и 290 — автографы Максима

Снова, как в грамоте № 370, мы видим сочетание в одном документе имен Юрия и Максима, совпадающее с сочетанием имен братьев Онцифоровичей. Относя три автографа Максима к Максиму Онцифоровичу, мы теперь должны вернуться к сведениям об усадебной принадлежности. Грамота № 177 найдена на усадьбе «И», уже известной нам по найденным на ее территории письмам с именами Онцифора, Юрия, Михаила и детей Михаила. Грамоты № 253 и 290 происходят с усадьбы «Е», составляя часть комплекса, в который входят и те грамоты, которые были адресованы Максиму (№ 91, 271, 279). Последним обстоятельством, как нам кажется, и решается вопрос об общей принадлежности всех перечисленных грамот с именем Максима. Они написаны или получены одним человеком — Максимом Онцифоровичем, сыном посадника Онцифора и братом посадника Юрия.

4. Печать Афанасия Онцифоровича

Имя еще одного представителя семьи Онцифоровичей, до сих пор совершенно не известное, позволяет установить найденная еще в 1954 г. костяная матрица для воскомастичной печати. Эта матрица представляет собой низкий цилиндрик диаметром 18 мм и высотой 8 мм, имеющий сквозной канал для ношения на шнуре и снабженный на плоской поверхности штампа углубленной зеркальной надписью в четыре строки: ОФА/НАСА О/НЦИ/ФО. Она была обнаружена в квадрате 972 Неревского раскопа на глубине второго пласта (20—40 см). Ее стратиграфический уровень совпадает с уровнем напластований 2-го яруса, который данными дендрохронологии датируется серединой — второй половиной XV в. (1446—1462).

Разумеется, в момент находки костяная печать вызвала определенные ассоциации с уже открытой в 1953 г. первой серией берестяных грамот Онцифоровичей, однако тогда подтвердить такую связь было невозможно. Афанасия Онцифоровича не знают другие источники, а стратиграфическая дата находки оказалась значительно моложе того периода, когда еще могли действовать возможные сыновья Онцифора Лукинича. Кроме того, место находки печати, обнаруженной на границе усадеб «Б» и «Е» в 25 м от мостовой Великой улицы, значительно отстояло от места средоточия берестяных грамот Юрия и Онцифора.

Исчерпывающая атрибуция костяной печати Афанасия Онцифоровича стала возможной лишь после находки в 1957 г. берестяной грамоты № 273. Эта грамота дошла до нас в обрывке, который сохранил полностью первые две строки письма: «Поклоно от Павла и от всих Мравгици ко Юрегу и ко Офоносу...»⁴⁴ А.В. Арциховский при публикации документа не связывал его с перепиской семьи Мишиничей, поскольку в своем тексте она не имеет прямых указаний на такую принадлежность. Стратиграфическое положение грамоты № 273 (из слоев 8-го или 9-го яруса) и дендрохронологическая ее дата (1340—1382) совпадают с периодом деятельности сыновей умершего в 1367 г. Онцифора Лукинича. Однако наличие в грамоте имени второго адресата — Афанасия, — вовсе не известного другим источникам, ставило под сомнение отнесение грамоты № 273 Юрию Онцифоровичу.

Сопоставление грамоты № 273 и костяной печати позволяет предпринять совместную атрибуцию обоих рассматриваемых памятников. Матрица печати засвидетельствовала существование в Новгороде лица, связанного с территорией, вскрытой Неревским раскопом и носившего имя Афанасий Онцифорович. Грамота № 273, обнаруженная на стратиграфическом уровне берестяных грамот Юрия Онцифоровича, адресована Юрию и Афанасию. Она принадлежит к числу многочисленных среди берестяных документов крестьянских писем-челобитий феодалам и написана крестьянами села Мравгицы своим господам, выступающим как равноправные адресаты. Соединение всех этих данных дает возможность говорить о том, что грамота была получена братьями Юрием и Афанасием Онцифоровичами, и включить ее в число документов боярской семьи Онцифоровичей.

С другой стороны, сопоставление грамоты и печати позволяет определить найденную в 1954 г. костяную матрицу принадлежащей неизвестному другим источникам сыну Онцифора и брату Юрия и Максима — Афанасию Онцифоровичу — и датировать ее второй половиной XIV в. Следует отметить, что и костяная печать, и грамота № 273 обнаружены на территории одной усадьбы («Е»).

Афанасий выступает в качестве адресата в грамоте № 178, в которой некий Ксенофонт сообщает о покупке Ещерского уезда у Максима. Этот документ найден в 7-м ярусе (1382—1396) на усадьбе «К»⁴⁵. Каким бы заманчивым ни было желание связать названных в ней Афанасия и Максима с Афанасием и Максимом Онцифоровичами, такое желание приходится решительно отвергнуть. В этой грамоте ее автор Ксенофонт называет себя братом Афанасия, а наличие у Онцифора еще одного сына Ксенофонта подтвердить независимыми источниками не представляется возможным.

Изложенные наблюдения позволяют следующим образом реконструировать генеалогическую таблицу Мишиничей-Онцифоровичей:

5. К вопросу о характере боярской городской усадьбы

Нам представляется вполне правомерной постановка следующего вопроса: существуют ли методические возможности установить принадлежность посадничьей или, во всяком случае, крупной боярской семье какой-либо из усадеб, раскопанных на Неревском конце, кроме тех очевидных возможностей, которые предоставляет анализ берестяных текстов? Смогли бы мы дать правильную социальную характеристику этим усадьбам, в том числе и усадьбе «Д», если бы берестяные грамоты не были найдены?

На этот вопрос следует ответить отрицательно. Посадничья усадьба «Д» не выделяется среди других усадеб, открытых на Неревском конце, своими размерами. Ее площадь (около 2000 м²) приблизительно равна площади любой другой здешней усадьбы. Стоящие на ней постройки своими размерами не отличаются от сотен других построек, стоящих на соседних усадьбах. Имея дело лишь с их нижними венцами, археологи лишены возможности прослеживать наличие каких-либо особенностей в декоре построек. Разумеется, каменный терем усадьбы «Д» принадлежит к числу ярчайших признаков социального характера и выделяет эту усадьбу, но указанная постройка возникла только на рубеже XII—XV вв. Не позволяет обнаружить сколько-нибудь ярких отличительных признаков и инвентарь усадеб. Несомненно, в быту крупного феодала было больше предметов роскоши, но пока таких предметов найдено немного, и они не могут служить объектом статистического изучения.

Открытие берестяных грамот и их привлечение к характеристике городской усадьбы крупного новгородского боярского рода позволяет, как нам кажется, установить, в чем состоят объективные признаки городского землевладения этой категории феодалов. Дело заключается в том, что крупный боярский род владел не одной городской усадьбой, а целым комплексом усадеб, составляющим значительную часть кончанской территории.

В самом деле, во второй половине XIV в. Онцифоровичам на исследованном участке Неревского конца принадлежали три усадьбы. На усадьбе «Д», выделяющейся своей каменной постройкой, найдено 12 грамот с именами Варфоломея (№ 391), Луки (№ 389), Онцифора (№ 98—101, 180, 358, 385), Юрия (№ 94, 97, 167) и ложка с именем Ивана Варфоломеевича. На соседней с ней усадьбе «И» найдено 15 грамот с именами Онцифора (№ 354), Юрия (№ 362), Юрия и Максима (№ 370), Максима (№ 177), Михаила Юрьевича (№ 157, 297, 300, 301, 306, 308, 311, 313), Андреяна, Никиты и Настасьи (№ 307) и Андреяна (№ 303). С усадьбы «Е», примыкающей к усадьбе «Д» с востока, происходят семь грамот с именами Максима (№ 91, 253, 271, 272, 279), Максима и Юрия (№ 290), Юрия и Афанасия (№ 273) и печать Афанасия Онцифоровича. Расположение грамот с определенными именами отличается достаточной последовательностью для того, чтобы утверждать, что Юрий Онцифорович жил на усадьбе «Д», его брат Максим — на усадьбе «Е», а дети и наследники Юрия — на усадьбе «И». Грамота № 300, упоминающая особый «Максимов хором», свидетельствует о том, что Максим жил на отдельной усадьбе.

Внимательно знакомясь с полными комплексами грамот, найденных на этих трех усадьбах в соответствующих слоях, мы обнаружим, что они отличаются несомненной чистотой. На усадьбе «Д» в слоях 5—11-го ярусов (1299—1422) нет ни одного документа с именем адресата, который был бы предназначен лицу, не входившему в число членов семьи Мишиничей-Онцифоровичей. На усадьбе «И» комплекс не так чист, однако грамоты, адресованные Онцифоровичам, и здесь резко преобладают. Наконец, на усадьбе «Е» грамоты Максима встречаются вместе с письмами, адресованными Григорию и Сидору или написанными ими. Отношение этих лиц к Максиму Онцифоровичу нам не известно, однако следует вспомнить, что имя Григория имеется в списке строителей Колмова монастыря в Клопском синодике. Иными словами, Григорий назван там среди ближайших родственников Юрия Онцифоровича.

Формирование этого комплекса усадеб теоретически можно представить двояким способом. Боярская семья могла расширять свое городское землевладение, постепенно прикупая новые и новые усадьбы по мере расширения семьи и ее богатств. Но она могла и изначально владеть обширным участком кончанской территории, многими усадьбами, часть которых была заселена зависимыми от нее людьми, и только по мере необходимости осваивать эти усадьбы для личных нужд членов семьи, когда ее состав увеличивался.

План расположения грамот с именами Мишиничей на усадьбах Неревского раскопа

Для решения этого в высшей степени интересного и важного вопроса мы не располагаем пока достаточно убедительным материалом. Однако кое-что, как нам кажется, дают наблюдения над комплексом берестяных грамот из слоев XIV в. на усадьбе «И». Здесь древнейшие грамоты с именами Мишиничей обнаружены в слоях середины XIV в. и датируются именем Онцифора Лукинича.

В более раннее время на усадьбе «И» жили духовные лица. В 12—13-м ярусах (1268—1299) найден берестяной ярлык с надписью «Марии черницы» (№ 323), а также обрывок грамоты с текстом церковно-литературного характера (№ 331)⁴⁶7 Из слоев 12-го яруса (1281—1299) извлечен сосуд литургического назначения с надписью «мюро» и «масло»⁴⁷. В слое 11-го яруса (1299—1313) найдена грамота со словами «Еванове попове» (№ 319)⁴⁸. Наконец, в слоях 9-го яруса (1340—1369) обнаружены три грамоты подобного характера. Грамота № 317 проникнута церковной фразеологией⁴⁹. Обрывок грамоты № 368 содержит обращение к попу Максиму⁵⁰. Грамота № 177 также адресована попу⁵¹. Однако эта последняя написана Максимом Онцифоровичем. В тексте ее содержатся хозяйственные распоряжения боярина попу, что, на наш взгляд, свидетельствует о существовании определенной зависимости жительствующих на усадьбе «И» священнослужителей от семьи Онцифоровичей. Еще до водворения здесь самих членов этой семьи они уже имели возможность распоряжаться живущими на усадьбе «И» людьми.

Сознавая недостаточность привлеченного аргумента для обоснования вывода об изначальной принадлежности усадьбы «И» предкам Онцифоровичей, мы, однако, новее не находим аргументов для подкрепления противоположной версии о постепенном расширении городского землевладения боярской семьи путем последовательных прикупок новых усадеб.

На усадьбе «Д» древнейшим документом посадничьей семьи оказывается грамота № 391, найденная в 11-м ярусе (1299—1313), написанная Варфоломеем Юрьевичем и положившая начало формированию исключительно чистого по своему составу комплекса грамот посадничьей семьи этой усадьбы. Однако в более раннее время Мишиничи на усадьбе «Д» не жили. Здесь нет ни одного документа с именем Юрия Мишинича, хотя деятельность этого посадника охватывает значительный хронологический отрезок с 1291 по 1316 г. Нет здесь грамот и отца Юрия — Миши. Напротив, в слоях второй половины XIII в. собраны грамоты, сохранившие совсем другие имена. Уже в 11-м ярусе кроме грамоты Варфоломея найдена грамота с именем Кузьмы (№ 393), то же имя читается в грамоте из слоя 11—12-го ярусов (1281—1313) — «от Петра к Кузьме» (№ 344). В слоях 11—12-го ярусов обнаружены также две грамоты с именем Никифора (№ 346⁵² и 412) и грамота с именем Ксении (№ 411)⁵³.

Между тем можно решительно утверждать, что род Мишиничей не был для данной территории пришлым и водворившимся здесь только при Варфоломее. Он тесно связан с Великой улицей уже в последней четверти XIII в., на что указывает политическая деятельность Юрия Мишинича, который с 1291 г. был в новгородском посадничестве представителем Неревского конца⁵⁴. На связь его с раскопанной на Неревском конце территорией указывает и место его погребения в церкви Сорока мучеников, расположенной в непосредственной близости к раскопанным усадьбам. За пределами раскопа, но поблизости от него, находилась усадьба Лукьяна Онцифоровича, грамот которого на раскопе не найдено: здесь стояла построенная им церковь Спаса. Несомненно, что тремя раскопанными в 1951—1962 гг. усадьбами не исчерпывается комплекс принадлежащих семье Мишиничей-Онцифоровичей усадеб. Он продолжался за пределы изученного участка, по-видимому, на юг от него, в район церкви Сорока мучеников, и на запад, в район церквей Спаса на Разваже и Козмы и Демьяна на Козмодемьянской улице. Более того, относительно этой предполагаемой территории городского землевладения Мишиничей раскопанные усадьбы занимают окраинное положение.

Ситуационный план раскопанных усадеб Мишиничей

В этой связи необходимо еще раз вернуться к вопросу о предках Мишиничей, поскольку существующее в литературе этого вопроса решение способно породить некоторые сомнения в исконности связи Мишиничей-Онцифоровичей с Неревским концом. А.В. Арциховский в родоначальнике Онцифоровичей видит Мишу, героя Невской битвы 1240 г. «Никто больше в летописи такого имени не носит, — пишет А.В. Арциховский, — хотя новгородцев Михаилов там больше тридцати. Эта форма имени настолько связана была в XIII в. с этим человеком, что в конце века два боярина, явно его сыновья, носили отчество Мишинич, никогда больше не встречаемое. Выводить этот род от другого Миши невозможно. Остальные летописные Михаилы были, вероятно, Мишами для родных и друзей, но это уменьшительное имя на страницах летописи встречается лишь под 1228—1257 гг. Оно было для всего Новгорода связано только с одним популярным человеком и отличало его от многочисленных тезок. Своеобразие отчества Мишиничей это подчеркивает»⁵⁵.

Сведения о потомках Миши, героя Невской битвы, содержатся в родословных книгах XVI в. и в синодике новгородской Вознесенской церкви. В этих родословцах, куда внесены ссылки на подвиги Миши на Неве, указывается место его погребения в Новгороде «у Михаила Святаго на Прусской улице» (Родословная книга) или в церкви Вознесения на Прусской улице (Вознесенский синодик). Если правы и родословцы, и А.В. Арциховский, придется предположить, что Мишиничи во второй половине XIII в. переселились с Прусской улицы в Неревский конец.

Оценивая достоверность сведений родословца происходящих от Миши Морозовых, А.В. Арциховский пишет: «Но оно не заслуживает никакого доверия. Подобные позднейшие родословия вообще любили связывать свои генеалогии с летописными именами, примеров чему много. Можно предположить, что Морозовы произошли от Михаила Мишинича, но и это доказать нельзя, а ветвь Юрия Мишинича бесспорна»⁵⁶.

Однако указанные родословцы перечисляют и потомков Миши. Вот эти имена: «А у Михаила сын Терентий, а у Терентья сын Михайло ж, а у Михаила сын Семен, а у Семена сын Иван Мороз». Иван Морозов упоминается в летописи под 1413 г. как строитель церкви Зачатия Иоанна Предтечи на Десятине, в Людином конце, в непосредственной близости к Прусской улице⁵⁷. Вознесенский же синодик не только сообщает генеалогические сведения; он пользуется более древним источником, описывающим ктиторские фрески и надгробия перечисленных в родословии лиц, которые были похоронены на Прусской улице. Мы видим, что вся цепочка перечисленных имен прочно прикреплена обоими концами к Прусской улице, но это не те имена, которые знакомы нам по берестяным грамотам Неревского раскопа.

Отсутствие прямых указаний на действительных предков Мишиничей ведет к попытке искать их косвенным путем. В этой связи определенные возможности открывает знакомство с историей церкви Сорока мучеников, в которой Мишиничи хоронили членов своей семьи до того момента, когда с основанием Колмова монастыря в 1392 г. Юрий Онцифорович создал там новую семейную усыпальницу.

Церковь Сорока мучеников была заложена в 1200 г. Инициатором постройки летопись называет Прокшу Малышевича, а под 1213 г. она так рассказывает об окончании ее строительства: «Того же лета, волею божиею, сьверши церковь камяну Вячеслав Прокшиничь, вънук Малышев, Святых 40; а даи бог ему в спасение молитвами святых 40». В 1227 г. церковь была расписана тем же Вячеславом, Малышевым внуком⁵⁸.

О Вячеславе Прокшиниче летописец знает не только как о строителе церкви Сорока мучеников. В 1224 г. он был членом новгородского посольства к князю Юрию Всеволодовичу. В 1228 г. летопись титулует его тысяцким, а под 1243 г. сообщает о его смерти 4 мая в монашеском чине под именем Варлаам в Хутынском монастыре⁵⁹.

Летописцу известен и большой круг его родственников. В 1247 г. в том же Хутынском монастыре и тоже в монашеском чине под именем Анкюдин умер сын Вячеслава Константин Вячеславич. В 1219 г. во время очередного столкновения в Новгороде был убит брат Вячеслава Константин Прошкинич, которого летопись называет жителем Неревского конца. Под 1228 г. упоминается другой брат Вячеслава — Богуслав. Хорошо известен и отец Вячеслава — Прокша Малышев, судьба которого стала образцом для его сына и внука. Летопись под 1207 г. сообщает о Прокше следующее: «В то же лето преставися раб божии Парфурий, а мирьскы Прокша Малышевиць, постригся у святого Спаса на Хутине, при игумене Варламе; а покои, господи, душу его»⁶⁰.

У нас нет возможности сомкнуть Малышевичей и Мишиничей в одну цепь генеалогических связей: в середине — второй половине XIII в. сведения о том и другом роде прерываются на полвека. Но мы уверенно можем утверждать, что на рубеже XII—XIII вв. комплекс усадеб, хозяевами которого спустя сто лет были Мишиничи, принадлежал Малышевичам. Еще в 1954 г. во время раскопок усадеб «А» и «Г», расположенных к северу от Холопьей улицы, были найдены две грамоты — № 114 и 115⁶¹. Первая обнаружена в слоях 16-го яруса (1197—1224), вторая — в слоях 17-го яруса (1177—1197). Автором первой грамоты был Богош, т. е. Богуслав, автором второй — Прокош, т. е. Прокша.

Если идентификация Прокши и Богши соответственно с Прокшей Малышевичем и Богуславом Прокшиничем верна, то, даже не решая вопроса о связи Малышевичей и Мишиничей, мы имеем основание утверждать, что Малышевичи на рубеже XII—XIII вв. распространяли свое влияние на значительный район Новгорода, от церкви Сорока мучеников до усадеб на Холопьей улице, тогда как в XIV—XV вв. этот же участок принадлежал Мишиничам. Иными словами, картина городского землевладения новгородских бояр, установленная для XIV—XV вв., обретает характер традиционности.

Резюмируя изложенные наблюдения, мы приходим к выводу, что при любом решении вопроса о путях сложения такого порядка городское землевладение крупного боярства в Новгороде осуществлялось в специфических формах, при которых в руках одного боярского рода находилось много усадеб. Крупные боярские семьи владели не мелкой ячейкой городской территории — усадьбой, а целыми районами в своих концах. Эти районы составляли основу объединения под властью или влиянием владевших ими боярских семей тех отрядов зависимого от бояр населения, которое поддерживало их в политической борьбе. Устойчивость внутрикончанских связей, столь характерная для Новгорода на всем протяжении его независимости, уходит корнями в эту особенность кончанской организации. И, как нам кажется, сама традиционность таких связей могла бы служить существенным аргументом в пользу изначальности прослеженных форм боярского землевладения.

В этой связи большой интерес представляют наблюдения П.И. Засурцева, который, анализируя особенности застройки исследованной Неревским раскопом территории, приходит к выводу, что усадьбы южной части раскопа, т. е. как раз те усадьбы, где в XIV в, жила посадничья семья, во второй половине X в. составляли часть уходящего в основном за южную границу раскопа первоначального поселка. Противопоставляя этот поселок остальной раскопанной площади, исследователь пишет: «Поселение, открытое в южной части раскопа (и датируемое серединой X в. — 953 г.), по-видимому, было уже городом»⁶².

Наши наблюдения не расходятся с выводами Б.Д. Грекова, который собрал интереснейшие материалы, свидетельствующие о том, что концы Новгорода были не только формой членения города на районы, не только частями городской территории, но и формой объединения ее более дробных элементов. Предполагая, что кончанское деление могло быть не только исконным, но и догородским, Б.Д. Греков сопоставлял его с кончанским делением новгородских волостей, в системе которых концами обозначались административные совокупности Деревень⁶³. Эта мысль теперь находит подтверждение. По-видимому, концы в Новгороде возникли как объединение нескольких боярских поселков, сохранивших свою зависимость от боярских семей вплоть до последнего этапа существования Новгородской боярской республики.

Примечания

1. См.: Засурцвв П.И. Усадьбы и постройки древнего Новгорода. — «Материалы и исследования по археологии СССР», № 123, 1963.

2. См.: НПЛ, с. 374, 407; Янин В.Л. Новгородские посадники, с. 233.

3. См.: НПЛ, с. 472.

4. См: Янин В.Л. Указ. соч., с. 25, 258.

5. См. НПЛ, с. 345, 355, 362—363; ПСРЛ, т. XI. СПб., 1897, с. 9.

6. См.: НПЛ, с. 344; Грамоты Великого Новгорода и Пскова, с. 65, № 3.

7. См.: НПЛ, с. 94, 326, 336, 355.

8. См.: там же, с. 322—324, 472.

9. См. там же, с 373; ПСРЛ, т. III. СПб., 1841, с. 139.

10. См.: Арциховский А.В., Борковский В.И. Новгородские грамоты на бересте (из раскопок 1953—1954 гг.). М., 1958, № 91, 94, 97—101; они же. Новгородские грамоты на бересте (из раскопок 1955 г.). М., 1958, № 157, 167, 180; они же. Новгородские грамоты на бересте (из раскопок 1956—1957 гг.). М., 1963, № 271, 272, 279, 297, 300, 301, 303, 306—308, 311, 313; Арциховский А.В. Новгородские грамоты на бересте (из раскопок 1958—1961 гг.). М., 1963, № 339, 354, 358, 362, 370, 385, 389, 391; Арциховский А.В. Письма Онцифора. — Сб.: Проблемы общественно-политической истории России и славянских стран. М., 1963, с. 109—117.

11. В грамоте № 339 нет имени, но адресат назван посадником, и в стратиграфических условиях 7-го яруса (1382—1396) она может соответствовать лишь Онцифору (Юрий Онцифорович был избран на посадничество в 1409 г.).

12. См.: НПЛ, с. 58, 259, 355.

13. См.: Воробьев А.В. Некоторые сведения по топографии Новгорода по архивным документам XVII века. — «Новгородский исторический сборник», вып. 10. Новгород, 1961, с. 237.

14. Макарий. Археологическое описание церковных древностей в Новгороде и его окрестностях, ч. 1. М., 1860, с. 218; ГИМ. Отдел рукописей, Син., № 240, приписка на последнем листе. Остатки Козмодемьянской церкви были обнаружены в 1960 г. (см.: Полубояринова М.Д. Раскопки церкви Саввы Освященного в Новгороде. — «Советская археология», 1965, № 1, с. 303).

15. Остатки церкви Спаса обнаружены в 1959 г. (см.: Орлов С.Н. К топографии древнего Новгорода. — «Советская археология», 1961, № 4).

16. См.: Арциховский А.В., Борковский В.И. Новгородские грамоты на бересте (из раскопок 1955 г.), с. 40.

17. См.: НПЛ, с. 361—362, 366, 371, 376, 391, 400, 401.

18. См. там же, с. 400.

19. См.: Хорошев А.С. Боярское строительство в новгородском Аркаже монастыре. — «Вестник Московского университета», серия IX «История», 1966, № 2. с. 77—82.

20. См.: ПСРЛ, т. III, с. 231.

21. Арциховский А.В. Изображение и надпись на ложке из Новгорода. — Сб.: Новое в советской археологии. М., 1965, с. 266—270.

22. Макарий. Указ. соч., с. 588; Корецкий В.И. Вновь открытые новгородские и псковские грамоты XIV—XV вв. — «Археографический ежегодник за 1967 год». М., 1969; с. 285, № 3.

23. См.: Корецкий В.И. Указ. соч., с. 280.

24. Макарий. Указ. соч., с. 588. Холмов монастырь с 1686 по 1764 г. был приписан к Архиерейскому дому, а затем его церковь стала больничной (см. там же, с. 589—590). В.И. Корецкий ошибается, считая, что Колмов монастырь в XVIII в. был приписан к Клопскому монастырю.

25. Эту ошибку вслед за Макарием повторил П.М. Строев. См.: Строев П. Списки иерархов и настоятелей монастырей Российский церкви. СПб., 1877, с. 97. Она же допущена в «Указателе к первым осьми томам ПСРЛ» (СПб., 1898, отдел 1), в «Указателе географическом» (СПб., 1907, отдел 2, с. 213), в указателе к изданию Новгородской Первой летописи (М.—Л., 1950, с. 608), в таких книгах, как: Строков А., Богусевич В. Новгород Великий. Л., 1939, с. 85; Каргер М.К. Новгород Великий. Л.—М., 1961, с. 283. Ясность в названия этих двух урочищ была внесена еще В.С. Передольским (см.: Передольский В.С. Новгородские древности. Записка для местных изысканий. Новгород, 1898, с. 91—92).

26. Новгородские летописи. СПб., 1879, с. 214.

27. См.: Исторические разговоры о древностях Великого Новгорода, с. 81—87.

28. См.: ПСРЛ, т. IV, с. 94; т. V, с. 241; т. XXVI, с. 154; Исторические разговоры о древностях Великого Новгорода, с. 81, 82.

29. Исторические разговоры о древностях Великого Новгорода, с. 82. Новгородская Третья летопись уточняет наименование этой церкви, называя ее церковью Чуда архангела Михаила (см.: ПСРЛ, т. III, с. 237, под 1419 г.), т. е. церковью Чуда архистратига Михаила в Хонех, а перечень новгородских ружных церквей XVI в. уточняет ее местоположение: «На Колмове, что в Королеве» («Временник ОИДР», кп. 24. М., 1856, отд. III, с. 37).

30. ПСРЛ, т. IV, с. 140.

31. См.: Борецкий В.И. Указ. соч., с. 285, № 1.

32. ПСРЛ, т. III, с. 233.

33. НПЛ, с. 387.

34. См.: Новгородские летописи, с. 256.

35. НПЛ, с. 412; Новгородские летописи, с. 261; ПСРЛ, т. IV, с. 119.

36. НПЛ, с. 414.

37. См.: ПСРЛ, т. III, с. 140; т. IV, с. 120.

38. Шахматов А.А. Обозрение русских летописных сводов XII—XVI вв. М.—Л., 1938, с. 309, примеч. 1.

39. См.: НПЛ, с. 413; ср. Грамоты Великого Новгорода и Пскова, с. 99—100, № 60.

40. См.: Арциховский А.В., Борковский В.И. Новгородские грамоты на бересте (из раскопок 1956—1957 гг.), с. 131—132.

41. См. там же, с. 80—81.

42. См.: Арциховский А.В., Борковский В.И. Новгородские грамоты на бересте (из раскопок 1955 г.), с. 61—62.

43. Арциховский А.В., Борковский В.И. Новгородские грамоты на бересте (из раскопок 1956—1957 гг.), с. 119.

44. Арциховский А.В., Борковский В.И. Новгородские грамоты на бересте (из раскопок 1956—1957 гг.), с. 99—100.

45. См.: Арциховский А.В., Борковский В.И. Новгородские грамоты на бересте (из раскопок 1955 г.), с. 62—64.

46. См.: Арциховский А.В. Новгородские грамоты на бересте (из раскопок 1958—1961 гг.), с. 13, 18—20.

47. См.: Седова М.В. Серебряный сосуд XIII в. из Новгорода. — «Советская археология», 1964, № 1, с. 334.

48. См.: Арциховский А.В. Новгородские грамоты на бересте (из раскопок 1958—1961 гг.), с. 9.

49. См.: Арциховский А.В., Борковский В.И. Новгородские грамоты на бересте (из раскопок 1956—1957 гг.), с. 151.

50. См.: Арциховский А.В. Новгородские грамоты на бересте (из раскопок 1958—1961 гг.), с. 66—67.

51. См.: Арциховский А.В., Борковский В.И. Новгородские грамоты на бересте (из раскопок 1955 г.), с. 61—62.

52. См.: Арциховский А.В. Новгородские грамоты на бересте (из раскопок 1958—1961 гг.), с. 96, 32, 33—35.

53. См.: Арциховский А.В., Янин В.Л. Новгородские грамоты на бересте (из раскопок 1962—1976 гг.). М., 1977; Арциховский А.В. Берестяные грамоты из раскопок 1962—1964 гг. — «Советская археология», 1965, № 3, с. 203.

54. См.: Янин В.Л. Новгородские посадники, с. 169—170.

55. Арциховский А.В., Борковский В.И. Новгородские грамоты на бересте (из раскопок 1956—1957 гг.), с. 147.

56. Там же.

57. См.: НПЛ, с. 404.

58. См. там же, с. 44, 52, 65, 238, 249—250, 270.

59. См. там же, с. 64, 66—67, 79, 268. 271, 273, 297.

60. НПЛ, с. 50, 59, 67, 79, 247, 259, 273, 304.

61. См.: Арциховский А.В., Борковский В.И. Новгородские грамоты на бересте (из раскопок 1953—1954 гг.), с. 47—48.

62. Засурцев П.И. Указ. соч., с. 86.

63. См.: Греков Б.Д. Новгородский дом Святой Софии. СПб., 1914, с. 291.

Предыдущая страница

К оглавлению

Следующая страница