Чага и кощей «Слова о полку Игореве»
Бывает, что мимоходом брошенные в пашем источнике мысль, образ, аналогия скажут больше, чем обстоятельное повествование, и неожиданно для самого автора осветят то, чего он вовсе и не имел в виду.
Вот, например, «Слово о полку Игореве», призывая князя Всеволода суздальского помочь своим южным братьям и желая оценить громадное значение такого вмешательства Всеволода, поэтически выразило свою мысль словами: «Еже бы ты был [здесь на юге], то была бы чага [раба] по ногате, а кощей [раб] по резане». Это, вероятно, и не придумано самим автором, а просто поговорка, вроде позднейшей: «дешевле пареной репы». Сам он не гонялся за коммерческой точностью, хотя это и значило, что средняя цена раба («урок» «Правды Русской» XII в.) в 5 гривен упала бы в 250 раз, а средняя цена рабы в 6 гривен упала бы в 120 раз (гривна равна 20 ногатам, т. е. 50 резанам).1 Ногата — это цена поросенка или барана, а резана — это стоимость постного второго блюда, даже и не целого обеда.2 Это — просто дешевка. А дешевка эта здесь была бы результатом колоссального выброса на рынок плененных Всеволодовыми полками половцев. Значит, аудитория, к которой обращался автор, в ценах живого товара, походя и легко, могла схватить масштаб силы «великого» Всеволода.
Это значит, что перед нами тут привычная категория рабовладельческого мышления, замешавшаяся в поэтический образ. А образ этот явственно имел в виду не продавцов, на которых нагнал бы панику, а покупателей, к которым обращено все «Слово»: «Здрави князи и дружина, поборая за христьяны на поганыя полки! Князем слава, а дружине аминь!». Певец обращался не к работорговцам, а к землевладельцам, не к перекупщикам, а к потребителям, которых памятники XII — начала XIII в. изображают нам в лихорадочных поисках рабочей силы.
Выше показано, как один из таких возможных покупателей волей неверной судьбы был сам низвергнут в «работное» состояние и лично глотнул полынной горечи в мире трудящихся, «искусил» «зло» подневольного труда. Язык и здесь у Даниила, как в «Слове о полку», отразил еще одну привычную категорию мышления древности. «Работа» (производительный труд) противополагается у него «свободе» (дослужиться «свободы» или «большие работы»). Да и самое слово «работа» в основе своей имеет «раба»: «работа» означает и «рабство», «работное ярмо» — это и рабское и трудовое иго, «работать» (трудиться) и «работить» (порабощать) — одного корня. Работа это страдание: «страда», «страдать» — то же, что труд, работать (ср.: «...а жонка с дочерью, тем страды на 12 лет, но гривне на лето, 20 гривен и 4 гривны куиам»).3 Все ли категории труда влекли за собой формально-юридически рабское состояние, об этом еще будет речь дальше. Но какие бы оговорки и ограничения ни вводило здесь феодальное право, это ничего не меняло в бытовом плане, и личный труд в сознании «свободного» мужа неизменно котировался как признак подчинения и неволи.4 Соответственно и «свободный» муж как-то не мыслился без раба (и робы), раб — это непременная принадлежность быта «свободных».5 А те, кто рабов не имел, стремились ими обзавестись правдами или неправдами.
Примечания
1. Пространная Правда, ст. 16; Б.А. Романов, 1, стр. 90.
2. Пространная Правда, ст. 45; Краткая Правда, ст. 42.
3. Правда Русская, стр. 32 (статья Карамзинского списка «О сиротьем вырядке»).
4. Например, ростовцам летописец вкладывает в уста про владимирцев такие слова: «...те бо суть холопи наши каменосечци и древодели и орачи» (ПСРЛ, т. IX. стр. 253).
5. Во избежание недоразумений подчеркиваю: быта, а не обязательно сельскохозяйственного производства.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |