Семья как основная ячейка древнерусского общества
Вернемся в заключение к тому, с кого начали, — к нашему мизантропу, который не раз напоминал о себе по разным поводам в предшествующих очерках действительно точно какой-то гид. Надо успеть это сделать прежде, чем Заточник удостоился княжой милости и заметался в толпу княжих слуг: а то он займется строительством своей карьеры, заделается где-нибудь мечником или даже тиуном, обрастет жиром или, неровен час, подвергнется при случае народной расправе за свой неправедный суд и «многое имание» и во всяком случае утратит свою страсть к «почитанию книжному».
Допустим, что ничего этого с ним еще не случилось, а эта страсть представила уже ему случай читать и перечитывать «Слово о полку Игореве». Почему бы не сидеть и ему сейчас в княжом каком-нибудь тереме, за многолюдной и шумливой трапезой, среди дружины, хоть и не так близко от князей, и слушать этот дивный сказ о недавней боевой были с бодрящей заключительной здравицей: «Здрави князи и дружина, поборая за Христианы на поганые полки. Князем слава и дружине! Аминь!» Это ведь и ему могла бы быть слава.
Действительность, однако, как нельзя более далека была от этой мимолетной злой шутки его воображения. Да и не настроиться ему в тон этой «песни по былинам своего времени». Глубоко чужд ему был взлет за «шизым орлом под облакы». Не верил он, что то не был сам Боян «вещий», ведомый фантазер и мистификатор: очень уж автор «повести» «растекался мыслию по древу», пуская туман на читателя и рыская «серым волком по земли» далеко не всюду, где бы следовало.
Вот, например, «жены русскыя» у него все «добрые», как одна, и все, как одна, «въсплакашась, аркучи [причитая]: уже нам своих милых лад ни мыслито смыслити, ни думою сдумати, ни очима съглядати». А, по правде-то говоря, сколько среди них, должно быть, тех «злых» жен, которые и в глаза «льстят» мужьям своим теми же гиперболами: «свет оче-е-ей моих», «взираю и обумира-а-ю», и т. п. Для таких и суть-то вся, поди, сводится к тому, что теперь им «злата и сребра ни мало того потрепати» (в руках бы хоть подержать!).1 Это ведь не те времена, когда князья и дружинники их «не складаху на своя жены златых обручей, но хожаху жены их в сребряных».2
Конечно, образ плачущей Ярославны для Заточника неприкосновенен по одному тому, что она княгиня.3 Но он и не одобрил бы тех ученых XX в., которые охотно обобщали этот образ и пользовались им для характеристики высокого уровня нравов XII в. в сфере отношений полов. Особенно не одобрил бы он нажима, который в этом плане сделал, например, М.С. Грушевский на текст «Слова о полку» в строках о Всеволоде и Глебовне. «Ярый тур Всеволод» в пылу битвы забыл все: «Кая рапа дорога, братие, забыв чти [чести] и живота и града Чернигова, отня злата стола, и своя милыя хоти [возлюбленной, желанной] красныя Глебовны свычая и обычая» (привычки и повадки). Ясно, что кто уже оторвался от всего самого дорогого в жизни, — и рана ему ни во что. Но М.С. Грушевского слишком увлекла поэтическая стихия «Слова» с его Ярославной и «русскыми женами», и он уже не может прочесть строки о Глебовне без того, чтобы не заключить с явной натяжкой: значит, «милая жинка» Всеволоду «милее», чем «честь и богатство и высший княжеский идеал великого княжения» (раз она в перечислении забытого стоит на последнем месте!).4 А все это пошло от того, что автор «Слова» волком рыскал по гладким тропам «земли», не сворачивая в подлинную жизнь, в ее дебри. Заточнику глубоко претит поэзия столь высокого строя. На собравшихся же за княжой трапезой «мужей» она действовала умилительно. Это два различных восприятия.
Или, например, известное обращение «Слова» к Всеволоду суздальскому: «Если бы ты был здесь, то была бы роба по ногате, а раб по резане». Это проходное для автора «Слова» замечание заключало в себе головокружительную гиперболу. Ведь это целая революция цен на рабовладельческом рынке. Только подумать, какая лавина челяди из взятых в плен суздальскими «воями» «поганых» должна была устремиться на рынок к продаже, чтобы цена раба упала до одной резаны в 250 раз. В один миг тут сметено было бы ненавистное законодательное запрещение самопродажи бедняка в обельные холопы за цену меньшую, чем полгривны: кто бы стал переплачивать самопродающемуся в 25 раз больше того, что можно заплатить теперь при покупке раба с чужих рук.5 Перед автором «Слова» были покупатели, искавшие раба подешевле, и, можно сказать, точно самой природой созданные для того, чтобы в ценах живого товара мгновенно схватить масштаб силы «великого» Всеволода. Этот поэтический оборот потому и прижился в этом месте «Слова», что ласкал слух социальной братии Заточника, обзаводившейся селами, по его же совету, подальше от княжого села и по крупицам прикапливавшей рабочую силу, норовя заполучить ее в вечное обладание за бесценок или даже безвозмездно.6 А самого Заточника этот, и до него доходчивый, образ скорее мог резануть по больному, живо напомнив ему, как он сам низвергнут был волей неверной судьбы в «работное» состояние и лично глотнул полынной горечи, «искусил» «зло» подневольного труда. И здесь — те же два различных восприятия.
Примечания
1. Цитируем по изданию акад. А.С. Орлова (2), придерживаясь и данного там перевода.
2. Новг. I лет., стр. 2.
3. Условно под Заточником здесь и дальше разумеем не так называемого автора, а героя «Слова» и «Послания», которого нет нужды отделять от читателя, создавшего себе этого героя.
4. М.С. Грушевский, стр. 378.
5. Пространная Правда, ст. 110, 112, 113 и 89.
6. Б.А. Романов, 1, стр. 87—88.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |