Семья как основная ячейка древнерусского общества
Так можно себе представить личную жизнь человека в рамках христианизированной моногамной семьи господствующего класса в двух поколениях. На очереди рождение внука той матери, от которой зачалась жизнь младенца (любого пола), прожившего своей век под бдительным оком церкви и сходящего (в «Русской Правде») с житейской сцены в четырех допущенных церковью ипостасях: первого мужа, первой «своей жены», второго мужа и второй «своей» же жены. «Заповеди» митрополита Георгия не допускали венчания для того, кто «третию жену поимет».1 Эта ситуация не существует и для «Правды» XII в.
Этот человек (любого пола) прошел длинный путь опасностей и страстей, искушений и падений; но среди них он удержался за «свою жену», как и она не упустила своего мужа. Кирик и здесь (тут как тут!) появился с вопросом: «Аже мужи от жен съгрешали, а уже ся остали [перестали] раз навсегда], что им опитемья?». Пока грешил, «сын духовный» упорно скрывал это от своего «отца», а жена, если и знала, не выдала. А на старости лет сам покаялся. Нифонт проявил на сей раз необычную строгость: «И повеле ми, лето» (т. е. наложить епитимью на целый год).2 Этот семьянин был весь в прошлом, и отпугнуть его ни от чего уже было нельзя. Тут можно было наконец-то обойтись без поблажек и не искать поводов для снисхождения.
«Устав» Ярослава и «Устав» Всеволода, один от другого независимо, предусмотрели одну и тут же бытовую оценку: а) «аще две жени [женщины] бьются [дерутся], митрополиту 60 резан или 6 гривен на виноватой; аще который муж бьет чюжую жену, за срам ей по закону, а митрополиту 6 гривен»;3 б) «два мужа имут [начнут] ся бити, единаго жена имет [схватит] за лоно другаго, раздавит».4 Две хозяйки разодрались, а тут случись муж одной из них — «чужая жена» и оказалась избитой; ей срам, а митрополиту когда 6, а когда и 12 гривен. А могло быть по существу то же, только супруги поменялись ролями: начали мужья, а победоносно закончила драку метким ударом выскочившая на шум супруга одного из буянов. Сценка, поучительная для всех одиноких, отроков «холостых» и «засевших девок», и к тому же несомненно с натуры: чем не апофеоз парного или моногамного брака!
Наш летописец-этнограф взял грех на душу утверждать, что в народе, у всех этих древлян, радимичей, вятичей, северян, — «брака у них не бываше» и жили они «скотски» в «сромословьи пред отцы и пред снохами», — но тут уж и он не стал бы упорствовать: «умыкнули» ли участники описанной сценки своих «девиц» у «воды» внезапно, либо заранее сговорившись («с нею же кто совещашеся») на «игрищах» с «плясанием» и с «гудением», и с «плесканием» (той же водою), или же «хожаше жених по невесту» и «привожаху вечер», безразлично, — это не они «имяху по две и по три жены», как писал он в своем очерке славянских нравов. Мы видели, где гнездилось многоженство. В народе ни один памятник древности не знает многоженства — ни у холопов, ни у смердов.5 А что «браци у них не бываху» — про это-то и писал Энгельс: «...со времени возникновения парного брака начинается похищение и покупка женщин — широко распространенные симптомы, хотя и не более чем симптомы наступившей перемены ... симптомы, на основании которых, несмотря на то что они касались только способов добывания жен, педантичный шотландец Макленнан придумал, однако, особые виды семьи: "брак-похищение" и "брак-купля"».6 Мак-Леннанов попутали здесь наши летописцы, к которым в той же мере относится и приведенное замечание Энгельса.
Митрополит Кирилл еще в конце XIII в. («Правило», 1274 г.) с негодованием «слышал», что «в пределах новгородскых невесты водят к воде», и «не велел тако быти»: в противном случае — «проклинати повелеваем». Слышал он и не только о новгородцах: «В суботу вечер сбираются вкупь мужи и жены и играют и пляшут бестудно, и скверну деют в нощь святаго воскресения, яко дионисов праздник празднуют нечестивии елини, вкупе мужи и жены, яко и кони вискают [визжат] и ржут, и скверну деют», — и тоже велел проклинать. Обрушивался он и на «позоры [зрелища] некакы бесовскыя» «с свистанием и с кличем и с воплем», с пьянством и дракой в дреколье до смерти, но проклинал уже только участников не драки, а тем более не сборищ вообще, а убийств — только убивавших и убиваемых.7 «Устав» Ярослава, мы видели, считал поводом к разводу посещение женой «игрищ» дневных и ночных, но это только если «опроче мужа своего воле». Значит и здесь в мыслях было, что «игрища» влекут к себе всех — не только молодежь, но и супружеские пары, и появляться на них не зазорно и замужней женщине одной, если есть на то согласие мужа.
Но все это не заключает в себе ничего специфически характерного именно для этой эпохи. Церковь ведь никогда и не брала на себя вытеснить исконные формы общественных развлечений и общения людей, серьезно попытавшись их чем-либо заменить или взять в свои руки.
Но не было ли то достижением церкви, что, судя по всем памятникам, в жизненной борьбе мужской половины рода человеческого, в общественно-политических схватках удары преднамеренно направлялись зачастую по «жене и детям», по моногамной семье ускользнувшего противника, чтобы выиграть борьбу? Это не только «поток и разграбление» разбойника, по ст. 7 «Пространной Правды», «с женою и детьми». Это — явление, много раз походя отмечаемое и в летописных рассказах. Оно вошло каноном в литературные формулы (в разгар усобицы в уста Изяславу Давидовичу вложена, например, такая: «...пустите мя по нем, аче сам [противник, Святослав] утечеть мене, а жену и дети от него отоиму, имение его восхищю»).8 В многочисленных известных нам примерах это — никогда не убийство. И только эту последнюю черту можно бы отнести за счет церкви. Ведь что касается во всяком случае господствующего класса, церковь застала еще месть, опирающуюся (ст. 1 «Краткой Правды») на тот типический состав «дома», семьи, который имел перед собой в жизни и «Устав» Ярослава: отец, сын, брат племянник — если отцу случай век пошлет, то это неподеленная семья в три поколения.
Но случай не всегда же был так милостив к «отцу» и не всегда его семья оставалась неподеленной. И на этот, другой случай можно указать в летописном языке тоже литературную формулу, вложенную в уста киевским князьям, хотевшим выразить великую благодарность венгерскому королю за оказанную им помощь: «Бог ти помози, брате, оже [за то, что] нам еси тако помогл; толико может так учинити брат роженый [родной] или сын отцю, како же ты нама еси учинил».9 Формула, в которой не погодились уже ни племянники, ни двоюродные, ни внуки — это язык морально замкнувшейся в себе «малой семьи».
По-видимому, церковь застала на Руси оба вида семьи — большую и малую. И не так-то просто различить, чего было больше в работе, которую повели церковники вокруг вопросов семейной морали, физиологии, гигиены и быта: стремления ли как-нибудь перестроить эту первичную ячейку человеческого общества, вдохнуть в нее новую жизнь, приподнять ее культурный уровень, или желания, приспосабливаясь к существующему и беря на приводы все мышечные и нервные сплетения этого организма, подчинить себе русское обществе в целом — таким, на первых порах, каково оно есть.
Примечания
1. Заповеди митр. Георгия, ст. 47.
2. Вопрошание Кириково, стр. 58, ст. 3.
3. Церковный устав Ярославов, ст. 42—43.
4. М.Ф. Владимирский-Буданов, 2, стр. 246 (Церковный устав Всеволода).
5. Пространная Правда, ст. 110 и 121, 90; Лавр. лет., под 1103 г., стр. 118.
6. Ф. Энгельс. Происхождение семьи, частной собственности и государства. К. Маркс и Ф. Энгельс, Сочинения, т. 21, стр. 52.
7. Правило митр. Кирилла, стр. 99—100, ст. 7—8; стр. 95, ст. 3.
8. Ипат. лет., под 1146 г., стр. 27.
9. Ипат. лет., под 1151 г., стр. 57.
| К оглавлению | Следующая страница |