Предания о дохристианских князьях и дружинниках: Игорь, Святослав, Ольга, Святославичи, Владимир
Летописные записи выдвигают Мономаха как идеального христианского князя. Он украшен «добрыми нравы», прослыл «в победах», при имени его «трепетаху вся страны»; но он же и «потщася божья хранити заповеди» (любить врагов своих и добро творить ненавидящим вас), не возносился и не величался, и бог «вдал под руце его» «вся зломыслы его» (тайных врагов) и покорял «под нозе его вся врагы», а он «добро творяше врагом своим, отпущяше я̀ одарены». Сам же он был наделен от бога особым даром, был «жалостив», т. е. чувствителен: «Егда в церковь внидяшеть и слыша пенье и абье слезы испущашеть, и тако мольби ко владыце Христу со слезами воспущаше», почему и бог «вся прошенья его свершаше, и исполни лета его в доброденьстве».1 Про дядю Мономаха Изяслава, любимца печерских иноков, сказано теплее, да не так: «...незлобив нравом, криваго ненавиде, любя правду, не бе бо в нем лети, но прост муж умом [непосредственная прямая натура], не воздал зла за зло». Это не политическая, а личная характеристика.2 А Мономах — политик. Ученые находят в послании грека митрополита киевского Никифора к Мономаху в льстивой форме даже упрек, что де он, будучи не в состоянии видеть все сам, слушает других: «...и в открытый слух твой вонзается стрела».3 Между тем Мономах по своим византийским связям — грекофил в русских церковных делах, и Никифору нельзя не верить.
Важнее то, что Мономах весь в эпохе феодальной раздробленности. Его автобиография, советы его «Поучения» — не уникальные, а приспособлены к среднему и типическому, пропитаны компромиссом и бытом. Его жизнь не похожа на житие. Поучая, он ни сам не лезет в герои, ни от поучаемого читателя своего не требует невозможного. Печать, скорее, добросовестной умеренности и аккуратности как гарантия политической мудрости и хладнокровия лежит на всем облике этого одинаково удачливого князя-труженика и литературно удавшегося самому себе писателя. Мы видели уже, что он озаботился и о том, чтобы в летописании создать себе «хорошую прессу», оставить в памяти потомства о своей политической деятельности осмысленный, поучительный след. Несомненно его крупное значение в развитии, если не в создании феодальной политической идеологии. Его личная сила сказалась тут в том, что он сумел сделать эту идеологию доступной своему читателю, связать ее с жизненным опытом, запечатлеть ее в образах своего знаменитого «Поучения».4
Толчком к написанию «Поучения» выбран совсем злободневный уже для конца XI в. повод. На Волге, в дальнем пути, настигли Мономаха послы от его «братьи» с предложением «потсниться», примкнуть к ним и «выгнать» двоюродных Ростиславичей из их волости: а «ижо ли не поидеши с нами, то мы собе будем, а ты собе», т. е. не будет между нами ничего общего. Это и есть «усобица» («собе»). Династическое совладение потомков деда Ярослава скреплено было взаимным крестоцелованием. Раньше их прадеды — Святославовы и Владимировы разноматерные сыновья — брали и удерживали власть по способу взаимоистребления. Теперь пытались поставить семейную мораль и церковную клятву в основу политического союза земель-княжений. Мономах и ответил своим искусителям: хотите — гневайтеся, а не могу пойти с вами, не могу «креста переступити». А затем, отпустив послов, погрузился в чтение Псалтыри, где и нашел не только утешение, но и мотивы для своего «Поучения».
Обращено оно к детям его «или иному кому» в рае-чете, что, кто «примет» написанное «в сердце свое», тот не поленится «тако же и тружатися». Жизнь вообще и жизнь князя в частности — это «труд» (не работа, а именно труд). Его надо уметь организовать, дабы не впасть в леность. Леность же «всему мати, еже умееть, то забудеть, а его же не умееть, а тому ся не учить». А надо наоборот: «...его же умеючи, того не забывайте доброго, а его же не умеючи, а тому ся учите — якоже бо отец мой, дома седя, изумеяше [выучил] 5 язык», отсюда ведь и «честь есть от инех земль». Оба эти зеркала при умелом пользовании и помогут построить свою жизнь: христианские «заповеди» и оглядка на людей, через которых, кто б ни были они, и складывается молва, общественное мнение о человеке.
Христианская заповедь вовсе «не тяжька», а кругом все исполнено «великих чюдес и доброт» божиих. Солнце, луна, звезды, тьма, свет, земля, «положенная на водах», звери «разноличнии», птица, рыбы, наконец, сами люди «не вси в один образ, но кыйже своим лиць образом», — все дивно («сему чюду дивуемся»). Уж на что птицы — и те идут к нам в руки, и «не ставятся [поселяются] на одиной земли, но и силные и худыя идут по всем землям», чтобы наполнились ими леса и поля; и «все же то дал бог на угодье человеком, на снедь, на веселье». Только «не завиди творящим беззаконие», и «лукавнующи потре-бятся» (лукавствующие исчезпут) сами собой; потерпи «еще мало» — «и не будет грешника», а «унаследят землю» (останутся на земле) одни «кротции». Только молчи «при старых», слушай «премудрых», имей любовь со сверстниками и с «меншими», ne «свирепствуй словом», «не хули беседою», много не смейся, «срамляйся» старейших, не беседуй с «нелепыми женами», держи «очи долу, а душю горе», научись «очима управленью», «языку удержанию», «уму смиренью», «телу порабощению», «понужайся на добрыя дела», не мсти, терпи, сам избавляй «обидимых», сам суди «сироту», «оправдывай» вдовицу, — а то «мы человеци, грешные сущи и смертни, оже ны зло [кто-нибудь] створит, то хощем ѝ [того] пожрети и кровь его прольяти вскоре» (т. е. тотчас, тут же на месте).
И всего-то три «дела» нужны, чтобы «избыть» всех подобных грехов: покаянье, слезы и милостыня — это «не суть тяжка». Ведь не «одиночеством» (т. е. затворничеством), не чернечеством, не голодом, «но малым делом» этим можно «улучити [получить] милость божию». Иными словами: не надо быть героем, чтобы чувствовать себя праведником. Да и в последующих житейских и практических, политических и бытовых советах «Поучения» — полная готовность на компромисс: «...аще не всего приимете, то половину». Вот и еще облегчение.
Но советы Мономаха к тому же кратки, четки, жизненны, да и немногочисленны. В церкви и дома, перед сном («ложася») рекомендуется одна покаянная формула; ее нетрудно и запомнить: «...якоже блудницю и разбойника и мытаря помиловал еси, тако и нас грешных помилуй». Еженощно земной поклон; если «неможется» — три поклона. Этой формулой («пеньем») и этим поклоном «человек побежает дьявола». Но главное, «что в день согрешит, а тем человек избывает», — греха как и не бывало.
И еще одно, видимо, дневное житейское положение — «на кони ездяче». Тут два варианта. Первый: человек едет не один, и у него деловой разговор («орудье»). Другой: человек едет один, молча, или не один, да говорить не о чем. В этом втором случае рекомендуется, «аще инех молитв не умеете молвити», «зовете беспрестани, втайне (т. е. про себя): "Господи помилуй"». Это — самая лучшая молитва, во всяком случае лучше она, «нежели мислити безлепицю, ездя». Л если человек движется не на коне, а пешком? Это, по-видимому, нелепый, нежизненный вопрос. Он и не ставится.
Такова краткая гигиена личной внутренней жизни. Только ли князя? Конечно, нет — любого феодала. Любой всегда верхом на коне. Мы видели, что конь — это наравне со «светлыми» одеждами лучшее, что он может сдать игумену, отказываясь от мира. Посажение «на конь» вошло в обряд «постригов» княжого сына, достигавшего совершеннолетия.5 Когда хотели сказать, что человек очень болен, говорили: «Не сдравуя вельми, яко не мощи ему ни на конь всести».6
А дальше — политические и административно-хозяйственные советы. «Не вдавайте силным погубити человека». Такова участь всех «убогих», их зотопчут. Это не церковная проповедь, это политическое предписание: не только «по силе кормите» их и «придавайте» (подавайте помощь) «сироте», но и «вдовицю оправдите сами» (обеспечьте ей личный свой суд).
Северо-восточный летописец в XIII в. писал некролог-характеристику Всеволода Большое Гнездо, имея перед глазами летописную характеристику Мономаха и отчасти дословно списывая с нее. Он развил только что отмеченный мотив «Поучения» и назвал вещи своими именами: Всеволод судил «суд истинен и нелицемерен, не обинуяся лица сильных своих бояр, обидящих менших и роботящих сироты и насилье творящих».7 Мономах сдержаннее, но пишет о том же: «Худого смерда и убогие вдовице не дал есмь силным обидети», «на посадники не зря ни на биричи, сам творил, что было надобе». Заточник писал о том же совсем уже свободно. Ст. 111 «Пространной Правды» вышла из этого же круга идей. Да и слово-то одно: в «Правде» не «роботить» «по придатце». Мономах выразился: «придавайте сироте». Это не литературная взаимозависимость. Это все из одного кипучего котла народной жизни.
Историки русского права отмечают, что в древности оно не знало смертной казни. А Мономах наставляет: «Ни права, ни крива не убивайте, ни повелевайте убити его». Если будет и «повинен смерти», не губите душ христианских. Речь тут, конечно, не об убийстве в ходе феодальной войны: так был убит в войне с Олегом Святославичем черниговским сын Мономаха Изяслав, и Мономах в письме к Олегу подчеркивает и от лица старшего своего сына Мстислава, и от себя, что тут «суд от бога ему [убитому] пришел, а не от тебе» и что оба они не будут ему «местышками» (мстить).8 В «Поучении» у Мономаха речь идет об убийстве по обдуманному решению, даже через третьих лиц. Но это и не суд. Что ж это такое? Два примера.
Печерский инок Григорий (тот самый, который занимался обращением татей) как-то пошел на Днепр за водой, помыть сосуд, «оскверненный» «от падениа животнаго» (из числа упоминавшихся выше мышей и сусликов). Да тут же приспел за печерским благословением на поход против половцев князь Ростислав Всеволодович, брат Мономахов. Отроки его, завидев старца, стали над ним издеваться — «ругатися ему, метающе словеса срамныа». Старец их и попрекнул: вам бы «требе [следовало] умиление имети и многы молитвы искати от всех», а вы «зло творите». Попрекнул и предрек: «Вси вы в воде умрете и с князем вашим». Дошло это до князя Ростислава. Князь «страха божиа не имеа», в словах старца усмотрел просто чушь («пустошь глаголюща»): «Мне ли поведавши смерть от воды, умеющему бродити посреди еа?». Казалось бы, и делу конец. Однако же «разгневався, князь, повеле связати ему руце и нозе, и камень на выю [шею] его обесити [повесить], и въврещи [бросить] в воду». Старец и утонул. Не сказалась ли здесь у князя Ростислава исстаринная привычка подспудно все же верить всякому предсказанию? Во всяком случае на похороны утопленного Ростислав в монастырь не пошел «от ярости», хоть они и состоялись через 3 дня, и было ему время одуматься. А Владимир Мономах пришел — «молитвы ради». Так оно и вышло: князьям пришлось потом бежать от половцев, Владимир-то реку «прееха», «молитв ради и благословенна; Ростислав же утопе с всими своими вои» (воинами).9
Это — пример княжеско-дружинной расправы, убийства, так сказать, походя: началось (у отроков) просто с озорства, а кончилось (у князя) всерьез.
Другой пример. Он сложнее и злее, потому что тут замешался бес, и он-то и был подлинным душегубцем, хотя и действовал, играя на княжеских страстях. Это — дело о кладе в Варяжской пещере, о котором знали печерские иноки Василий и Федор; последний и хранил его. Приняв облик Василия, бес явился к некоему «от княжих советник, люта и сверепа и неподобна нравом и делом и всею злобою», с сообщением о кладе, а советник привел мнимого Василия к князю Мстиславу Святополчичу (племяннику Мономаха). Бес-то в лице Василия и посоветовал князю, если Федор не выдаст клада, применить пытку: «...ранами попретите [пригрозите] ему и муками; аще ли и еще не даст, предайте его мукам многым».
Привели Федора, и началась процедура. Сначала «ласканием» от имени князя предложили ему выдать клад с тем, что и ему будет выделена часть, и пообещали: «...будеши отец отцю моему и мне». Федор отказался: «свободну ми от сих», т. е. стяжательства, это вы «сему работаете». Князь «с гневом» приказал слугам «оковати [Федора] по руце и по нозе, и за трии дни не дати хлеба, ни воды». На втором допросе Федор заявил, что не знает, где скрыл клад. Опять князь повелел его «мучити крепко, яко омочитися и власяници от крови», а потом «в дыме повесити и привязати его опакы и огнь възгнети» (развести). А Федору хоть бы что — весь в огне, а не горит даже власяница. Это было похоже на чудо, и князь, «в ужасти быв», стал допытываться, чего тот «себя погубляет» и не выдает сокровища, «еже нам достойно» (т. е. по праву должно достаться князьям). Оказалось, что, найдя в свое время клад, Федор тогда же благодаря молитве брата Василия лишился «памяти сребролюбия», которым страдал, и теперь не помнит места, где зарыт клад.
Послали за Василием, настоящим Василием, безвыходно сидевшим в своей пещере уже 15 лет. Тут бы и вскрыться бесовскому обману, но Василию не поверили: сам же он приходил и говорил о кладе и научал, как пытать Федора. Князь «разгневав же ся» и повелел и его «бити без милости», а потом, «шумен быв от вина, и възъярився, и вземь стрелу, уязви [ранил] Василиа». Василий же извлек стрелу «от утробы своеа», швырнул ее князю и предрек: «...сею стрелою сам уязвен будеши». Князь на ночь «повеле ... затворити» обоих иноков «разно» (поодиночке), а под утро «мучити ею зле». В ту же ночь на этой пытке оба и отдали душу богу («скончастася о господе»). Конечно, и князь впоследствии был «застрелен», когда стоял «на забралех» (стене) во Владимире и в бою с Давыдом Игоревичем.10 Начал-то бес, а кончил сам князь: замучивать, убивать нечистый совета не давал. Мономах писал и в этом пункте с натуры своих дней.
В обоих случаях это — не суд, а феодальное самоуправство.
То было время клятв, так пошло испокон веков. Чуть что, «идут роте», каждый по своему «закону», по «своей вере». Само по себе слово не значило ничего. В «Пространной Правде» XII в. есть специальная статья (109) об «уроках ротниих», пошлинах при судебном произнесении клятвы как доказательстве. Тем более в быту. Видимо, клялись на каждом шагу, на каждом слове, уже так, но привычке; нужно не лужно, а все клялись. И врали. В XIII в. «ротник» и «клеветник», и «поклепник», и «лжи послух» наряду с «разбойниками» и «грабителями» зачислены церковным правилом в число лиц, от которых церкви не следует брать никаких приношений, если не покаются.11 Упоминает о том и Мономах: «речь молвяче» (т. е. во время разговора), «не кленитеся богом, ни хреститеся, нету бо ти нужа никоея же» (ведь тебе и самому это ни к чему). А между тем, как обойтись без крестоцелования в политике, не знает и сам Мономах: это единственное средство удержать мир феодальной «братии» в каком-то равновесии. «Заповеди» митрополита Георгия и разрешали идти «на роту», «по вине» (если то необходимо).12 И Мономах: «Аще ли вы будете крест целовати к братьи или к кому, али управивше сердце свое на нем же можете устояти, тоже [т. о. тогда] целуйте, и целовавше блюдете». Это призыв к тщательности при выработке междукняжеских соглашений.
У Мономаха вся политическая система русская зиждется полностью на договоре; совсем но В.И. Сергеевичу с его «договорной» теорией древнерусского строя. Но и вне политики Мономах — кровный сын своего времени. В письме к Олегу есть место, где Мономах уверяет его, что он ему «ни ворожбит, ни местьник», да и вообще «не дай ми бог крови от руку твоею [рук твоих] видети, ни от повеленья своего, — никотораго же брата». И прибавляет: «Аще ли лжю, а бог мя ведает и крест честный». А ведь это-то и есть клятва, божба: да еще не «речь молвяче», когда клятва сама слетает с уст, а на письме!13
На собственном опыте Мономах знал, что значило встретить оппозицию Печерского монастыря или не заручиться поддержкой епископа, и церковные влияния были неплохо использованы им на пути к Киевскому великому княжению. Давая совет «с любовью взимать благословенье» от епископов, попов и игуменов, Мономах и не заикается о спасении души и т. п.: это тоже житейская мудрость, политическое правило, совсем еще не вошедшее в плоть и кровь феодального общества. Отсюда и эпизоды в стиле Ростислава и Мстислава, которые, конечно, не редкость, а бытовое явление: если уж с печерскими иноками возможны были такие эпизоды, то что же могло быть с рядовыми церковниками! Отсюда и Мономаховы формулировки относительно церковников: «по силе» «любите и набдите» (в некрологах же, когда хотели оценить покойного князя на «отлично», писали: «преизлиху» любил епископов, попов и черноризцев) и «не устраняйтеся от них». Последняя формулировка прямо связывается с обличением у летописца Мономахова же времени: «Се бо не поганьскы ли [по-язычески] живем, аще в усрящю [встречу] веруем? Аще бо кто усрящет черноризца, то возвращается, ли свинью». Такое же суеверие относительно встречи с черноризцем и свиньей, как вера «зачиханью», что оно «бывает на здравие главе» (отсюда наше «на здоровье!»).14 Летописец беседовал, конечно, не с народом и не со смердами: эти языческие ужасы цвели в самых верхах. Понятное у ведомого и упорного язычника Святослава Игоревича, теперь это «устранение» от церковников происходит просто от «гордости», засевшей и питаемой «в уме» и «в сердце».
На предмет гордости у Мономаха тоже есть общее правило для своего круга: «Старые чти яко отца, а молодые яко братью». Легко понятная семейная мерка. Отсюда в дальнейшем, в XIV—XV в., пойдет уже совсем условная, семейно-политическая терминология междукняжеской феодальной табели о рангах, об искусственном родстве: «яко брат», «брат молодший», «брат старейший», «отец», «сын» (а они вовсе и не родные).
Примечания
1. Лавр. лет., под 1125 г., стр. 129.
2. Лавр. лет., под 1078 г., стр. 196.
3. А.С. Орлов, 1, стр. 62.
4. Поучение Мономаха сохранилось только в Лавр. лет. (под 1096 г., стр. 100—109).
5. Ипат. лет., под 1192 г., стр. 141.
6. Ипат. лет., под 1167 г., стр. 93.
7. Ср.: Лавр. лет., под 1125, стр. 129; под 1212 г., стр. 184—185.
8. Письмо Мономаха к Олегу сохранено Лавр. лет. вместе с «Поучением» (под 1096 г., стр. 105—107).
9. Патерик Печерский, стр. 98—99.
10. Там же, стр. 118—119.
11. Поучение новопоставленному священнику, стр. 107.
12. Заповеди митр. Георгия, ст. 81.
13. Лавр. лет., под 1096 г., стр. 106.
14. Новг. I лет., под 1068 г., стр. 100.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |