«Слово» Даниила Заточника. Свободный муж в беде
Один из представителей господствующего класса запечатлелся в русской литературе XII—XIII вв. под именем Даниила Заточника1 как потерпевший жизненное крушение: он подпал под княжескую опалу, боится «похуления» княжеского, но, памятуя о былом к себе «добросердии» князя, прибегает к «обычней» его «любви».2 «Слово» Даниила, дошедшее до нас в двух редакциях (XII и XIII вв.), разрабатывает эту житейскую ситуацию в форме собственной речи человека, пострадавшего и ищущего выхода из своего «художества», т. е. бедственного положения, в какое он попал в середине жизненной карьеры. В афористической форме Даниил предается размышлениям на тему о способах возвращения в жизнь из своего общественного небытия.
Автору «Слова» удалось найти исключительно удачную литературную форму, в которой содержание приобретало двоякий интерес и двоякое значение. Читатель его, не связанный последовательно развивающимся рассказом, живо и по-своему мог себе представить героя «Слова» с его собственных слов, верил в его реальность и переживал личную его драму как свою. А это помогало ему самому осмотреться и задуматься над разнообразными житейскими положениями, которые носились перед воображением воображаемого Даниила и слагались в некую жизненную панораму, в показе которой Даниил играл роль гида, становился советчиком.
Несомненно, что именно этот житейский и автобиографический характер «Слова» должен был стяжать ему читательскую популярность. На протяжении веков текст «Слова» жил живой литературной жизнью, не только видоизменяясь в зависимости от внимательности переписчика, но и пополняясь и сокращаясь по намерениям редактора, за которым можно видеть и того «среднего» читателя, к вкусам которого приспосабливался текст. Недаром в одном из списков редакции XII в. «Слово Даниила Заточника, еже написа своему князю Ярославу Владимировичу» обратилось в «Слово о мирских притчех и бытейских вещех, подобно есть сему житье наше и како ся в нем льстим», оторвавшись от первоначальной, может быть и подлинно личной, автобиографической своей основы. Это было бы ответом на читательские запросы, если бы первоначальный текст вобрал в себя с течением времени кое-какие новые черты общественной эволюции XII—XIII вв., расширяя и читательский кругозор и читательский круг.
Бывший слуга князя, или дружинник, притом уже не «отрок», а «муж», у которого «отрочество» было за спиной, а «упость», т. е. молодость, еще не прошла, — Даниил оказался «аки древо при пути: мнози бо посекают его и на огнь мечют; тако и аз всеми обидим есмь, зане отражен есмь страхом грозы твоеа» (княже).3 Словно «трава блещена, растяще на застении, на ню же ни солнце сияет, ни дождь идет».4 Окружающее повернулось к нему своей оборотной стороной, иными глазами пришлось ему взглянуть на жизнь и различить в ней то, чего не видишь, проделывая свой жизненный путь по накатанному. Отсюда трещина в мироощущении, настороженность и недоверие к жизни.
Почему отвернулись от потерпевшего «друзья» и «ближнии»? Потому, что он не «поставил перед ними трапезы многоразличных брашен». Более того — «мнози бо дружатся со мною, погнетающе [опуская] руку со мною в солило, а при напасти аки врази обретаются и паки [даже] помогающе подразити пози мои; очима бо плачются со мною, а сердцем смеют ми ся». Отсюда вывод: «тем же [поэтому] не ими другу веры, не надейся на брата».5 Это рассчитано явственно на читателя-мизантропа. Но и южнорусский летописец, большой мастер реалистического описания не только феодальных войн, но и эпизодов всякого вида политической борьбы и интриги, при одном таком описании вложил в уста одной княжой дружине такую сентенцию: «Зол бо человек противу [сравнительно] бесу — и бес того не замыслит, еже зол человек замыслит».6 Заточник, значит, вовсе уж не такое редкое явление со своим пессимизмом относительно людей.
Между тем в изгнании Даниил лишен всего, он «нищий», и это-то и создает весь ужас его положения. Теперь он уже не думает, что то было красное словцо или гипербола, когда князь Ростислав в свое время говорил ему, Даниилу: «Лепше [лучше] ми смерть, нижели Курское княжение» (ему предложенное).7 Даниил и сам теперь может сказать про себя, как и про всякого «мужа»: «Лепше смерть, нежели продолжен живот [продолжать жить] в нищети». Может быть, впервые перед ним встала теперь проблема «богатых» и «убогих», с первых же шагов подхваченная церковью на заре феодализации, с ее «творимыми» (подстраиваемыми) вирами и продажами, «резоимством» (ростовщичеством), порабощением и закабалением всяческих «сирот». Призывая в руководство себе мудрость Соломонову («ни богатества ми, ни убожества, господи, не дай же ми: аще ли буду богат — гордость восприиму, аще ли буду убог — помышляю на татьбу и на разбои, а жены на блядню»),8 Даниил просит князя своего избавить его от нищеты («пусти тучю на землю художества моего»), потому что познал связанное с ней унижение — «богат муж везде знаем есть и на чюжей стране друзи держит [имеет друзей]; а убог во своей ненавидим ходит; богат возглаголет — вси молчат и вознесут слова его до облак, а убогий возглаголет — вси на нь кликнут» (закричат). По одежке протягивай ножки — «их же ризы светлы, тех речь честна».9
Не идти же ему от его нищеты воровать: с одной стороны, «аще бых украсти умел, то только бых к тобе не скорбил [тебе не жаловался]», а с другой — «девиця бо погубляет красу свою бляднею, а мужь свое мужество татьбою».10 Это — достойный быть отмеченным двоящийся еще взгляд на воровство как на искусство, которое могло бы разрешить житейскую проблему Даниила, если бы он им владел, и в то же время как на акт, не совместимый с достоинством свободного человека («мужа»). На мысль, что за этим стояла, может быть, мораль «не пойман, не вор», — наводит и ответ попу Кирику новгородского епископа Нифонта (XII в.): «Аже будет, рече, татьба велика, а не уложат ее отаи [не уладят дела без огласки], но силну прю составят перед князем и перед людьми [доведут дело до публичного разбирательства в княжом суде], то не достоит того ставити дьяконом; а ожели окрадется [проворуется], а то уложат отаи, то достоит».11 Для Даниила это не выход. И ему остается один путь — княжеской милости.
Примечания
1. «Слово» («Послание») Даниила Заточника. Цитируется по академическому изданию: Слово Даниила Заточника по редакциям XII и XIII вв. и их переделкам. Подготовил к печати Н.Н. Зарубин. Памятники древнерусской литературы, вып. 3. Л., 1932; «Слово» XII в. по списку А (Академическому), «Послание» XIII в. по спискам Ч (Чудовскому), Сл. (Соловецкому), У (Ундольскому), П (Погодинскому); римская цифра при этих шифрах в последующих ссылках обозначает строфу.
2. А, III и VI.
3. А, XV.
4. А, VIII.
5. А, X.
6. Ипат. лет., под 1170 г., стр. 99.
7. Ср. Ипат. лет. (под 1140 г., стр. 16), где аналогичные слова приписаны князю Андрею.
8. А, XI.
9. А, XII—XIV.
10. А, XXXII.
11. Вопрошание Кириково, стр. 46, ст. 83.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |