Глава первая

В этой главе я намерен предложить читателю несколько историографических заметок. Я имею в виду тем самым отметить некоторые итоги изучения древнейшей поры киевского летописания и некоторые основные проблемы, которые стоят перед историками, изучающими этот период. Вместе с тем задачей главы является стремление показать, что дают для обоснования и понимания начальных этапов киевского летописания новые данные (последних десятилетий) по истории образования и развития, оформления и укрепления Древнерусского государства. Законность такой темы вытекает из характера самого изучаемого предмета. Летописные своды, на мой взгляд, представляют следующее существенное отличие от других видов изображения исторической действительности. И устные, и письменные виды изображения исторической действительности, предшествовавшие летописным сводам, воспроизводили не историю государства или народа, а деятельность отдельных героев, представителей какого-либо знатного рода, или же — отдельные события, жизнь отдельных лиц. Эти виды воспроизведения истории не только предшествовали, но и сопутствовали летописанию.

Появление летописных сводов означало появление таких письменных исторических произведений, которые содержали опыт средневекового построения истории государства, народа или народов, опыт построения и истолкования исторического процесса, как его понимали современники. Ясно, что возникновение и развитие летописания обусловливалось в значительной мере образованием и развитием, оформлением и укреплением Древнерусского государства. Реальный ход развития Древнерусского государства не мог не отразиться на русском летописании.

* * *

В основе изучения начальных этапов киевского летописания лежит признание открытого А.А. Шахматовым Начального свода конца XI в., как свода, предшествовавшего Повести временных лет, для восстановления которого исключительное значение имеет текст Новгородской I летописи младшего извода. Это положение, обоснованное А.А. Шахматовым на систематическом изучении громадного материала, прочно вошло в науку. Одно из важнейших наблюдений сводится к следующему: хотя в Начальном своде составитель Новгородской I летописи сократил ряд известий, однако в Повести временных лет есть разнообразные позднейшие вставки, которых не было в Начальном своде и нет в Новгородской I летописи, причем в Повести временных лет эти вставки явно разрывают первоначальный текст. К таким более поздним вставкам принадлежат разбросанные в Повести временных лет и совершенно отсутствующие в Новгородской I летописи тексты, содержащие договоры с греками; равным образом ряд заимствований из Георгия Амартола и его продолжателя, а также вкрапленные в разные места извлечения из так называемого «Сказания о преложении книг на словенский язык»¹. Эти разночтения по самому характеру своему невозможно объяснять сокращениями.

Весьма важно также, что текст Новгородской I летописи младшего извода содержит известия (в повествовании и о древнейших событиях), которых нет в Повести временных лет, и имеет ряд явно более древних чтений по сравнению с Повестью временных лет.

Дошло до нас и предисловие к Начальному своду в составе Новгородской I летописи младшего извода (оно имеется также и в Троицком списке этой летописи, и в Новгородской IV летописи, и некоторых других). Содержание предисловия при сравнении его с разновременными слоями Повести временных лет и с памятниками Киево-Печерского монастыря раскрывает общественно-политические воззрения и настроения составителя Начального свода, не совсем соответствовавшие умонастроению составителей Повести временных лет разных редакций. Время составления в Киево-Печерском монастыре Начального свода, согласно конкретно-историческим данным, определяется второй половиной 90-х годов XI столетия.

Сопоставление показаний источников привело А.А. Шахматова к весьма вероятному предположению, что первый этап летописной работы в Печерском монастыре связан с деятельностью игумена Никона в начале 70-х годов XI в. Это мнение обычно не встречает возражений.

Путем тщательного изучения древнерусских литературных памятников XI в. и всех летописных сводов, сохранивших в своем составе в том или ином виде летописные тексты XI в., А.А. Шахматов сделал попытку восстановить Древнейший киевский летописный свод (в редакции 70-х годов), который, согласно его исследованиям, кончался 1039 г. (и имел приписку 1043 г.). Реконструированный текст свода 1039 г. начинается с рассказа о Кие, Щеке и Хориве, построивших «град» Киев, и содержит светскую и церковную историю «Русской земли».

После смерти А.А. Шахматова В.М. Истриным и С.А. Бугославским были предприняты все же попытки искусственно истолковать отсутствие в Новгородской I летописи разнообразных вставок, взятых составителем Повести временных лет из одних и тех же источников, сокращением при составлении Новгородской I летописи младшего извода².

Однако аргументация главного шахматовского положения осталась непоколебленной. Можно считать убедительными некоторые частные указания критиков: нет необходимости рассматривать как позднейшие вставки в текст Повести временных лет рассказы об отроке и печенегах под 968 г. и о трех первых местях княгини Ольги. Но это как раз те места, которые имеются и в Новгородской I летописи, и главное положение А.А. Шахматова остается в силе. Ссылка В.М. Истрина на Летописец Переяславля-Суздальского, где договоры с греками сокращены, не может служить доводом, так как в Летописце Переяславля-Суздальского упоминания о договорах все же сохранились, а в Новгородской I летописи их нет совсем. А авторитетные разъяснения В.М. Истрина о заимствованиях из Амартола свидетельствуют о том, что составитель летописного текста, вошедшего в начальную часть Новгородской I летописи, и составитель Повести временных лет пользовались в данном случае разными источниками: в Новгородской I летописи нет заимствований непосредственно из Амартола и вместе с тем есть хронографический рассказ о походе Игоря в Царьград в более древней редакции по сравнению с той, которой пользовался составитель Повести временных лет.

С.А. Бугославский предположил, что начальная часть Новгородской I летописи восходит к Повести временных лет, а не наоборот. Но разнообразные аргументы А.А. Шахматова остались им не рассмотренными, а чисто формальное сравнение ряда известий Новгородской I летописи с известиями Повести временных лет, сделанное в табличке, не может дать положительных результатов, так как материал, выбранный им, носит случайный характер, а сравнительного анализа содержания текстов не было произведено. Некоторые наблюдения над списками, сделанные С.А. Бугославским в той же статье, представляют интерес.

В 1930 г. вышла в свет книга акад. Н.К. Никольского «Повесть временных лет как источник для истории начального периода русской письменности и культуры». Выдающийся знаток древнерусской книжности Н.К. Никольский посвятил свой труд выяснению истоков древнерусской культуры. Работа не может не вызывать и поныне интереса, поскольку автор собрал в ней материал, относящийся к мораво-паннонскому литературному и фольклорному наследию. Он показал, что немало сведений, включенных в летопись, пришло (или, во всяком случае, тем или иным путем могло прийти) на Русь со славянского Запада³, однако эти данные не дают нам основания умалять значение византийско-болгарского влияния на киевскую литературу⁴.

Иной вопрос — когда и как сведения эти проникли в летопись. Решение такого вопроса может быть только результатом текстологического исследования, и правильность этого решения зависит от того, насколько правильна текстологическая методика, которой пользуется автор.

Как ни привлекательны те идеи и то литературное построение, которое Н.К. Никольский приписывает древнейшему русскому летописцу, творцу древнейшего ядра Повести временных лет, научная совесть не позволяет согласиться с тем, что такая «стройная историографическая доктрина» лежала в основе древнейшего ядра русской летописи и что, согласно этой доктрине, некогда поляне (Русь) вместе с мораванами, чехами и ляхами составляли «одну семью или союз», что в основу древнейшего ядра летописи была положена якобы существовавшая Повесть о поляно-Руси.

Мне представляется, что только при сочетании и взаимопроникновении двух сторон анализа памятника — «формальной» и «идеологической» (конечно, когда это позволяет наличный материал) мы пойдем по правильному пути, и «формальная» сторона текстологического исследования перестанет быть формальной, а «идеологический» анализ не будет субъективен, произволен и в сочетании с «формальной» стороной исследования приведет (при правильном применении других методических приемов) к точному, по возможности, выводу, к чему должна всегда стремиться научная мысль.

Между тем Н.К. Никольский, в сущности, ограничивается в основном «идеологическим» анализом. Вот как он сам формулирует свое расхождение с А.А. Шахматовым: «Настоящая монография, не повторяя текстуального анализа летописей, опирается главным образом на наблюдения над литературно-идеологической основою легендарных сказаний, мало освещенных А.А. Шахматовым»⁵.

И действительно, он мало привлекает иной, по сравнению с Лаврентьевской летописью, летописный материал и считает даже возможным не привлекать для своего труда «начальную часть I Новгородской летописи (до 1015 г.), сохранившуюся в младших списках ее»⁶. Он оставляет в стороне показания таких памятников, как «Память и похвала князю Владимиру», «Чтение» Нестора; едва касается таких памятников, как проложные сказания, «Слово о законе и благодати». Сравнительный, текстуальный анализ редакций, действительно, его мало интересует. Его построение покоится главным образом на наблюдениях «литературно-идеологического» характера. Его интересуют течения про-славянские и про-греческие. В основу своей реконструкции он кладет группировку материала по принципу тематическому и идеологическому. Он искал остатки древнейшего ядра Повести временных лет, исходя из текста так называемого «Сказания о преложении книг на словенский язык», но не всегда считался с тем, что текст источника комментировался составителем Повести временных лет: так, слова «еже нынѣ зовомая Русь», относящиеся к слову «поляне», текстологи (А.А. Шахматов, Г.А. Ильинский) правильно объясняли как комментарий летописца, принявшего западных «полян» за русских. Примеры противоречий, возникших в результате комментирования древнейшего текста, будут мной указаны ниже. Отметим только, что, вопреки Н.К. Никольскому и в согласии с исторической действительностью, Древнейший свод не считал древних полян христианами.

Исследования последних десятилетий о русском летописании продвинули наши знания, наши представления о древнейшей поре русского летописания.

Разными путями приходили к мысли, что эпоха Ярослава Мудрого составила важнейшую веху в развитии исторической литературы — и, в сущности, это согласовалось с основными текстологическими наблюдениями А.А. Шахматова о древнейшей поре русского летописания, хотя предлагались разные варианты возникновения Древнейшего киевского летописного свода.

Д.С. Лихачев полагал, что подъем национального самосознания времени Ярослава Мудрого имел громадное значение для истории летописания⁷.

Еще И.Н. Жданов⁸ и А.А. Шахматов⁹ указывали на черты сходства между летописью и «Словом о законе и благодати» Илариона. Д.С. Лихачев в книге «Русские летописи» развил мысль об идейной и стилистической близости между летописью и «Словом о законе и благодати». Эту близость он доказал с помощью множества примеров.

Действительно, и в летописи, и в «Слове о законе и благодати» подчеркивается свободное, а не насильственно навязанное принятие христианства Русью. Владимир, по летописи, «сам познал бога»¹⁰. Основы христианского вероучения он узнал от греков; но принял христианство по свободному выбору. По «Слову о законе и благодати», хотя «благовѣрная земля Греческая», откуда принял крещение Владимир, служила примером, он делает выбор, познает истинного бога, «от благаго смысла и остроумна разумѣвъ», и обращается от «идольскыа льсти» к истинной вере «посѣщением вышняго»: «въсиа разумъ въ сердци его». Но летописи, в стране, где не было апостольской проповеди, люди — «невѣгласи» — обратились к христианству, стали «новии». В «Слове о законе и благодати» проводится идея избранного богом и обращенного к вере народа, когда «благодать» «по всеи земли распростреся», причем автор выдвигает вселенский, универсальный характер христианства, Нового завета, по сравнению с национальной ограниченностью Ветхого завета, «закона». Стремление к прославлению тех русских, которые достойны канонизации, проходит через всю древнюю русскую летопись, как часть до начала XI в., так и последующую часть до 1037 г. включительно. Мы не будем сейчас останавливаться на том, как представлялся Д.С. Лихачеву процесс сложения древнейшего летописного свода.

С прославлением Владимира и Ярослава в летописи и в «Слове о законе и благодати», где находим мысль о великом назначении русского народа («лѣпо бо бѣ благодати и истинѣ на новыя люди въсияти»), нельзя не сопоставить факт поставления в митрополиты не грека, а «русина» (Илариона), что, конечно, не было подсказано политикой Царьграда. Новейший исследователь «Слова о законе и благодати» высококвалифицированный филолог Лудолф Мюллер, который потратил немало усилий, чтобы убедить читателя, что на Руси не было стремления к церковной автокефалии, все же должен был признать, что избрание митрополитом «русина», а не грека поднимало престиж и значение Киевского государства и народа, к чему, согласно источникам, стремились тогда на Руси¹¹.

Работая над социально-политическими проблемами, связанными с процессами сложения Древнерусского государства, я был поражен тем, насколько совпадают этапы этого процесса с главнейшими этапами древнерусского летописания, для выяснения которых так много сделал А.А. Шахматов. И с этой точки зрения становится понятным, почему эпоха Ярослава составляла веху в истории летописания¹².

В последние десятилетия был выдвинут еще один важный, на наш взгляд, вопрос: о роли Десятинной церкви в истории древнейшего русского летописания. Л.В. Черепнин полагал даже, что существовал свод, созданный в связи с выдачей Киевской церкви грамоты о десятине, допуская, что к составлению его мог быть причастен Анастас Корсунянин, и ссылался также на данные «Памяти и похвалы мниха Иакова»¹³. О возможной роли Десятинной церкви в летописании писал и акад. Б.А. Рыбаков¹⁴.

Гипотеза о «своде» 996 г. осталась высказанной, но малообоснованной. Но, без сомнения, назревший вопрос о роли Десятинной церкви в истории летописания требует пересмотра.

Наконец, акад. М.Н. Тихомиров поставил вопрос о том, когда были записаны некоторые сказания, вошедшие в начальную часть летописи. М.Н. Тихомиров правильно заметил, что «русскую историографию как начального периода, так и более позднего времени нельзя отожествлять с летописными сводами, которые сами основывались на ряде источников разнообразного характера»¹⁵. Из этого следует, что нельзя полагать, вслед за Н.К. Никольским и другими, что Древнейший киевский летописный свод должен был отличаться цельностью и единством и не состоял из разнородного материала. «Летописные своды, — писал М.Н. Тихомиров, — были не начальной, а заключительной стадией исторических обобщений, которым предшествовали записи об исторических событиях и отдельные сказания»¹⁶. М.Н. Тихомирова интересует, когда были записаны два сказания долетописного происхождения (и внецерковного): Сказание о начале Руси, под которым он понимает рассказ о Кие и его братьях, и Сказание о русских князьях X в., начинавшееся, по его мнению, с повествования об убиении Игоря и кончавшееся известием о вокняжении Владимира в Киеве 11 июня 978 г. О первом он полагает, что оно могло быть записано около 1043 г., хотя «нельзя настаивать, что не было более раннего текста первой половины XI в.» О втором сказании он думает, что оно было записано между исходом X в. и 1007 г. Статья М.Н. Тихомирова носит характер предварительного сообщения. «Более подробное изложение своих взглядов, — писал он, — автор этой статьи предполагает сделать в особой монографии»¹⁷. Надо приветствовать монографическое изучение такой темы.

Если со времени И.И. Срезневского текст названных сказаний, их форма не определены и не установлено время, когда они были записаны, то лишь потому, что мы не имеем этих сказаний в отдельном виде, т. е. не имеем их текста, параллельного летописному, который можно было бы возводить к внелетописным предкам. Решение темы, таким образом, затруднено и требует сложной методики. Думается, что и А.А. Шахматов поэтому не решал этой задачи по отношению к «народным преданиям», как он называл подобные сказания¹⁸. В одной из ранних своих статей он пытался привлечь Устюжский свод к восстановлению древнейшего текста летописи (Архангелогородский летописец), полагая, что «летописные статьи Начального овода переданы в Архангелогородском летописце в более древней и полной (оставляя в стороне встречающиеся при этом сокращения) редакции, чем та, которая отразилась в Новгородской I летописи». «Вот почему, — писал он тогда, — Архангелогородский летописец представляется весьма важным источником при исследовании нашего летописания»¹⁹. Однако в ходе дальнейших разысканий он, по-видимому, пришел к мысли, что источник этот (Устюжский свод) слишком поздний, чтобы можно было использовать его для решения поставленной задачи, и в последующих трудах он к нему почти не прибегал.

* * *

Поскольку в новейшей литературе выдвинут вопрос о роли Десятинной церкви в древнерусской «историографии», нам следует обратиться к указаниям на древнейшие истоки русской «историографии». Я говорю не об источниках Древнейшего киевского свода вообще, а об истоках древнерусского летописания. Я разумею истоки древнерусской исторической письменности, предшествующие составлению Древнейшего киевского свода, причем те истоки, установить которые в моих силах, в пределах моей компетенции. Говоря конкретнее, я ограничусь показаниями, которые дают древнейшие исторические памятники письменности, сохранившиеся не только в летописях, но и помимо летописи, и которые содержат признаки, показывающие, что они восходят к архетипам, предшествовавшим составлению Древнейшего киевского свода, но вошедшим в состав этого свода.

А.А. Шахматов с удивительным искусством выделил из состава летописи народный источник, народное предание об Ольге, с помощью которого в дошедших до нас летописях обработан древний письменный памятник об Ольге с иными оценками, церковного происхождения, явно выдвигавший «просветительную», руководящую роль греков, Царьграда. Этот вывод получил полную убедительность потому, что сохранились два других памятника об Ольге. А.А. Шахматов считал, что к долетописной житийной повести об Ольге восходит русское проложное житие (в Типогр. прологе XIV в., № 368). Н.И. Серебрянский указывал на юго-славянскую проложную редакцию (Румянц. музея № 319, XIII — начало XIV в.), содержащую следы долетописного жития Ольги²⁰.

Согласно русскому прологу, прах Ольги был перенесен в Десятинную церковь по распоряжению Владимира; как видно из летописного известия под 1007 г., туда были перенесены останки не только Ольги. По летописи, в части, почерпнутой из народных преданий, первоначально ее похоронили «на мѣстѣ». Термин «мѣсто» встречаем в летописном народном предании о Кие («живяху кождо съ родомъ своимъ на своих мѣстех и странахъ...» и т. д.) и в летописном предании об Олеге Святославиче («и погребоша Ольга на мѣстѣ у города Вручего») под 977 г.²¹

Естественно допустить, что первоначально житие Ольги писалось после перенесения ее тела в Десятинную церковь, а в дальнейшем могло редактироваться при церкви св. Софии, заложенной при Ярославе²².

Сами по себе приведенные данные недостаточны для утверждения древнейшей исторической письменности при Десятинной церкви.

Значительно более интересен и со стороны текстологической, и со стороны практической, источниковедческой другой памятник, изучение которого тоже приводит к истокам летописания. Сравнительное изучение летописного сказания об убитых варягах-христианах под 983 г. и проложного сказания о них приводит к выводу о существовании долетописного сказания. Шахматов показал, что проложное сказание не восходит к летописному потому, что в летописи нет даты (12 июля), которая имеется в прологах, и нет имени варяга-сына, помянутого в прологах²³.

Наблюдения Шахматова можно было бы продолжить.

В проложном сказании из харатейного точно датированного сборника (сборник закончен 24 сентября 6914 года мартовского, т. е. 1406 г.) бывшей библиотеки московского Успенского собора (№ 3) читаем: «Володимеръ великыи и еще поганъ сы победи ятвягы и приде Киевоу и творяше жертвы коумиромь с бояры о побѣдѣ. И реша старьци...» и т. д. Мы видим, что в прологе указано то, чего нет в летописях: по какому случаю приносились тогда жертвы «коумиромь». В прологе ясно сказано «о побѣдѣ», т. е. по случаю удачного похода²⁴. В летописи связь между победоносным походом и жертвоприношениями только подразумевается, она неясна, и Шахматов в реконструкции отрывал сказание о варягах от известия о походе, в чем, конечно, нужды нет.

Далее в прологе (в сказании) нет литературной вставки-рассуждения, которое есть в летописи — плод обработки материала составителем Древнейшего киевского свода. На вставку указывают и некоторые формальные признаки, и содержание рассуждения, т. е. идейный анализ, почему мы считаем, что в данном случае правильнее полагать, что здесь не в прологе сокращено, а в летописном своде добавлено, хотя вообще в прологе возможны сокращения: возможно, выпущено, что толпа обошла двор «около его, онъ же стояше на сѣнех съ сыномъ своимъ» (Акад. сп. Новг. I летописи; ниже «сѣни» упоминаются и в прологе). Дело в том, что в летописи единственное значительное отступление от довольно фактологического рассказа находим в конце: это богословско-философское рассуждение от слов «И бяху бо тогда человѣци невѣгласи...» до слов «...якоже попраста и». Это рассуждение начинается после слов «и тако побиша я»; после этих последних слов мы бы ожидали фразу, которой кончается сказание, о том, что оба они приняли «вѣнець небесный съ святыми мученикы и с праведникы» (Новг. I летопись). В прологе так примерно и читаем: после слов «И тоу оусѣчена быста» следует: «исповѣдающися християна и прияста вѣчноую жизнь за святоую вѣроу моучена» (л. 185 об.). А философско-богословского рассуждения в прологах нет.

По содержанию своему это рассуждение принадлежит к цепи высказываний, характерных и для других мест летописи (отчасти и для «Слова о законе и благодати»): идея о том, что в стране, где не было апостольской проповеди, «невѣгласи» обратились к истинному богу. Оно, как видно, привнесено в данном случае летописцем и относится к идейным течениям времени Ярослава Мудрого.

Проложиый рассказ сказания или, точнее, протограф проложного сказания и летописного весьма архаичен. Наряду с князем и его «людьми» выступают «бояре» и «старци» — как пережиток тех далеких времен, когда «живяху кождо с родомъ своимъ на своихъ мѣстѣхъ и странахъ». Эти «старци» еще пользуются значительным влиянием среди «народа», или «киян» — местного общинного (?) населения. Судя по сказанию, «старци» имели отношение к делам (возглавляли?) языческого культа, жертвоприношений.

Так как под 6495 г. наряду с термином «старци» в летописи употребляется термин «старци градскиа» (см. Новг. I лет.), а под 6505 г. — «старейшины градьскыя» (см. Лавр. лет.), было высказано предположение, приведенное В. Строевым, что «старцы градские» — это «πρεςβύτεροι της πόλεως», с которыми совещался Соломон; выше в тексте Владимир сравнивается с Соломоном²⁵. Быть может, прибавление «градские» навеяно литературными воспоминаниями. Но без сомнения «старци» киевских городов — вполне реальный и характерный институт общественного быта, вскоре исчезнувший в Поднепровье как пережиток древности: знать и старцы («primates natuque maiores») выступают в качестве руководящей силы в городах Поморья, наряду с князем, в первой половине XII в. (балтийские славяне отставали в своем развитии от славян Среднего Поднепровья); о них не раз читаем в довольно подробных описаниях путешествий Оттона Бамбергского²⁶.

Сказание о варягах — это предание, связанное с Десятинной церковью: ее построили, согласно легенде, на крови мучеников; об этом передавали в XI в. И в Новгородской I летописи, и в Повести временных лет читаем: «И бѣяшеть Варягъ единъ, и бѣ дворть его, иде же есть церкви святы Богородица, юже созда Володимиръ» (Акад. сп. Новг. I лет.). Так как сказание явно церковного происхождения, то правильно заключали, что легенда «имела хождение среди клирошан этой церкви»²⁷. Таким образом, вероятно, что первая запись была сделана при этой церкви. Руководящую роль среди ее клирошан играли греки («епископы корсуньскыя пристави служити в неи»); строилась она мастерами «из Грекъ» и снабжена корсунской утварью, и организация ее быта была построена, по-видимому, по греческому образцу, если имевшему к ней ближайшее отношение Анастасу Корсунянину была, как полагают Л. Мюллер и А. Поппэ, поручена должность «эконома»²⁸. Напомним, что в Прологе подчеркнуто, что варяг приехал «изъ Царяграда» (по летописи — «из Грекъ»). Свою веру варяг определяет, ссылаясь на греков («емоу же греци слоужахоу» — л. 185)²⁹.

Нельзя предполагать, вместе с тем, что запись о варягах была сделана по случаю перенесения их останков в Десятинную церковь и что сказание составлялось одновременно с житием Ольги около 1007 г. Если бы останки убитых были перенесены в Десятинную церковь, то об этом бы знали, конечно, составители киевских сводов, а в них мы читаем: «...и не свѣсть никто же, гдѣ положиша я» (Лавр. лет.).

Повторяем, что мы совсем не считаем, что Десятинная церковь была единственным местом, где до составления летописных сводов велись исторического характера записи. Однако, когда мы ищем устойчивых указаний на источник таких записей в сохранившемся материале, то поиски приводят все же к Десятинной церкви. Так, бесспорные указания на запись, вышедшую из недр Десятинной церкви, дает текст под 6504 г., содержащий молитву Владимира в Десятинной церкви, извлечение из грамоты, данной Десятинной церкви, его клятву и сообщение, что он дал десятину Анастасу Корсунянину, и об установлении праздника. Этот текст сохранился и в Новгородской I летописи, и в Повести временных лет, и в Устюжском летописце (в последнем в искаженном и сокращенном виде), и в очень древних литературных памятниках, и в отдельном виде в проложных чтениях под 12 маем в пергаменных списках (кстати сказать, праздник 12 мая «самый древний по времени праздник, внесенный в России в Прологи»³⁰). Мне кажется, что в этом тексте первоначально не упоминалось об Анастасе Корсунянине. По крайней мере, в проложных текстах под 12 мая, а также в «Слове о том, како крестися Володимеръ возмя Корсунь», и в так называемой «древней редакции» жития Владимира, и в распространенной редакции его жития не упоминалось об Анастасе, хотя упоминалось о даровании десятины и об установлении праздника (см. пролог Типогр. Собр. в ЦГАДА, № 171, л. 36). Об Анастасе Корсунянине добавил, очевидно, составитель летописного свода, что подтверждается повторением в летописном тексте того, что была дарована десятина. Не берусь судить, когда записи об Анастасе попали в летопись, но думается, что, если они или часть их были уже в Древнейшем своде, то такие записи едва ли могли быть сделаны после 1018 г., когда он стал перебежчиком и ушел с Болеславом.

Напомним также о следах древней (долетописной) статьи о Владимире, из слов которой заключают, что она составлялась еще во времена Владимира («им же приведение обрѣтохомъ вѣрою князя нашего Володимера вь благость сию, им же восхвалимся и стоимъ»)³¹.

Наконец, с этими данными следует сопоставить указания на существование летописных записей или заметок, отличающихся по содержанию от известий Новгородской I летописи и Повести временных лет, хотя и перекликающихся с ними, но не искаженных как будто летописной переработкой сводчика, с признаками архаичности. Они дошли до нас в составе «Памяти и похвалы» Владимиру. Перед нами — краткие летописные записи о событиях, совершавшихся начиная от смерти Святослава, связанных преимущественно с деятельностью Владимира, исключительно южнорусские, без примеси новгородских, в которых светские, гражданские события переплетаются с церковными. Наиболее поздняя запись (до известия о смерти Владимира) говорит, что Владимир дал десятину церкви св. Богородицы: по крещении «на четвертое лѣто церковь камену святыа Богородица заложи, а... в девятое лѣто десятину блаженьш христолюбивыи князь Володимер вда церкви святѣи Богородицѣ и от имѣниа своего». В сложной по составу «Памяти и похвале Владимиру» еще дважды говорится о Десятинной церкви — в рассказе о крещении: «...и десятиноу еи вда, тѣмъ попы набдѣти и сироты и вдовича и нищая», и в похвале Ольге, в рассказе, вероятно, более позднего происхождения, о гробе, в котором «лежить» тело Ольги: «...гробъ каменъ малъ въ церкви святыя Богродица, тоу церковь създа блаженыи князь Володимер каменую въ честь святѣи Богородици, и есть гробъ блаженыа Ольгы и на верху гроба оконце сътворено и тоу да видѣти тѣло блаженыя Олгы лежащи цѣло...»³² и т. д.

Обратимся к самим летописным заметкам. Для меня нет никакого сомнения, что летописные заметки представляли собой первоначально отдельные заметки, что в какой-то момент образования «Памяти и похвалы» или одной из частей ее они были приписаны или вставлены в текст. Третья часть «Памяти и похвалы» существует, как известно, отдельно и получила название с легкой руки А.И. Соболевского «Древнего жития Владимира». Сравнивая третью часть «Памяти и похвалы» (см. от слов «Блаженыи же князь Володимера, вноукъ Олжинъ...») с ее текстом в отдельном виде, с «Древним житием» (см. рукопись ГБЛ, Румянц. собр., № 434, л. 487—487 об.), нетрудно убедиться, что в «Древнем житии» встречаем только сокращения по сравнению с «Памятью и похвалой», из которых часть объясняется гаплографией. Летописные заметки здесь переданы без каких-либо смысловых разночтений (только вместо «оудавиша Олга въ гребли» в «Древнем житии» читаем «оугнѣтоша Олга въ гребли»). Как бы мы ни толковали происхождение третьей части «Памяти и похвалы»: было ли оно, как думали А.И. Соболевский и Н.К. Никольский, первоначально отдельным памятником или оно было, как предлагал А.А. Шахматов, продолжением первой части «Памяти и похвалы», отделенной впоследствии вставкой похвалы Ольге, мы должны признать, что летописные заметки являются привеском, приписками, внесенными или в «Память и похвалу», или в «Древнее житие Владимира».

Изучать эти летописные заметки нужно в том виде, как они сохранились, не переставляя эти заметки или записи в хронологическом порядке, так как тем самым мы затемним их понимание. Я говорю не о понимании содержания, а о понимании происхождения заметок.

Всякую гипотезу следует проверять. В подавляющем большинстве своем гипотезы А.А. Шахматова оказываются необычайно сильными — в полном смысле «научными гипотезами». Но предположение о происхождении заметок в пределах «Памяти и похвалы» было высказано им мимоходом, и, как он сам говорил, этому высказыванию «в виде предположения» он «не придавал особенного значения»³³. Предположил же он, что заметки первоначально были расположены в хронологическом порядке и находились не в конце произведения, а значительно выше, после описания добродетелей Владимира (описание см. от слов «боле же всего бяше милостыню творя князь Володимера...» до слов «...вся милу[я] и одѣваа и накормя и напояа»). После этого будто бы шли заметки, начинавшиеся, по его мнению, словами «И сѣде Кыевѣ на мѣстѣ отьца своего Святослава». И впоследствии эти заметки будто бы были заменены тем текстом, который читаем теперь в дошедшей до нас «Памяти и похвале»; а летописные заметки перенесены в конец произведения, причем сбитыми, расставленными иначе, т. е. так, как мы их читаем теперь. Это довольно сложное предположение мне представляется искусственным. Если выбросить, согласно предположению А.А. Шахматова, рассказ о победах Владимира над радимичами, ятвягами, серебряными болгарами и хазарами и сравнительно подробный рассказ о взятии Корсуня и вместо него вставить летописные заметки в том виде, как их восстанавливает А.А. Шахматов, то мы получим текст не более убедительный и оправданный, чем тот, который имеем теперь в дошедшей до нас «Памяти и похвале». В самом деле, до операции, предположенной А.А. Шахматовым, первоначально был будто бы следующий весьма мало оправданный в смысловом отношении текст с такой «последовательностью» повествования: сначала рассказ о добродетелях Владимира, обнаружившихся после крещения, о том, как он творил милостыню, потом о том, что он сел в Киеве, т. е. о событии периода его язычества, затем о событиях в период предшественников Владимира, затем опять о том, что он сел в Киеве, потом о крещении его и т. д. Между тем в данном месте в сохранившемся тексте, мне кажется, проглядывает определенная мысль составителя: Владимир совершал «милостыню», творил волю божию, пребывал в добрых делах, «благодать божия просвѣщаша сердце его и рука господня помогаше ему», и он побеждал врагов своих и все его боялись и «идѣже идяше одолѣваша» и т. д.

Правда, перечисляются походы, которые (во всяком случае — часть которых), судя по летописи, он совершил еще до крещения³⁴.

Если рассматривать летописные заметки в том виде, как они сохранились, то можно заметить две группы их, связанные фразой «И богъ поможе ему и сѣде в Кыевѣ, на мѣстѣ отца своего Святослава и дѣда своего Игоря»; несколькими строками ниже сказано опять, что Владимир сел в Киеве, причем с точной датой, а перед связующей фразой («И богъ поможе ему...») говорится о событии, которое имело место значительно позже того, как Владимир сел в Киеве. Если эта фраза («И богъ поможе ему...») принадлежит составителю «Памяти и похвалы», а не автору заметок, то здесь опять повторяется мысль, что бог помогал Владимиру еще до крещения.

Первая группа заметок объединена хронологической сетью, исходным моментом которой служит крещение. Кроме того, вся группа объединена одной темой: деятельностью Владимира. Нет сомнения, что заметки эти писались при Десятинной церкви. Они завершаются известием о построении церкви св. Богородицы, которому сопутствует соответствующее рассуждение. Счет от крещения, по-видимому, церковная традиция. Указание на то, что Владимир жил 28 лет «по крещении», встречаем в проложных житиях Владимира (Румянц. собр., № 434), в «Слове о том, како крестися Владимир, возмя Корсунь» (Погод., № 1559), в «Торжественнике» (Румянц. собр. № 435)³⁵.

Происхождение второй группы заметок менее ясно. Она начинается от слов «А Святослава князя печенѣзи оубиша...».

Необходимо считать, что летописные заметки и первой и второй группы не восходят к Древнейшему своду. Еще А.А. Шахматов, тщательно сличив летописные заметки с летописями, установил, что заметки содержат сведения, которых нет в летописях. В сущности, их сходство с летописями обнаруживается лишь постольку, поскольку они частью сообщают об одних и тех же событиях. Но сообщения эти не извлечены из летописных сводов. В летописных сводах нет ничего о походе Владимира на другое лето по крещении к порогам; о том, что Владимир взял Корсунь на третье лето по крещении, что у Вручего под Олегом обломился мост; что церковь св. Богородицы была «каменной»; там нет точной даты вступления Владимира на стол и т. п. Надо быть последовательным и, применяя тот же правильный методический вывод, который применял исследователь по отношению к Сказанию об убитых варягах, заключить, что летописные заметки не восходят к киевским летописным сводам, что перед нами редчайший образец древнейших летописных записей.

Изучение последующей истории летописания — летописания эпохи феодальной раздробленности — показывает, что исторического характера записи начинаются с записей при местных соборных храмах (так было в Переяславле-Русском, в Новгороде, в Пскове, в Твери, во Владимире). Нет ничего удивительного, что в Киеве при Десятинной церкви возникла историческая письменность. В данном случае первое побуждение могло быть проявлено со стороны греческого клира, но в попытках в этом направлении клир не мог не считаться и с интересами того, кто был виновником «крещения» и построения самого храма. Во всяком случае, на первых порах историческая письменность в той мере, в какой она возникала при Десятинной церкви, не могла не носить отпечаток церковности и греческой культурной традиции.

Было бы, однако, актом большого насилия над летописными источниками, если бы мы стали утверждать, что Древнейший киевский летописный свод носил по преимуществу церковный характер, сохраняя в этом отношении черты единства и цельности. Среди древних летописных сказаний значительное место занимают сказания светского, «народного» содержания. Рассмотренные летописные заметки, видимо из Десятинной церкви, едва ли были нужны составителю Древнейшего киевского свода, поскольку в его распоряжении были уже довольно подробные записи светских сказаний. Да и вообще трудно сказать, были ли ему известны летописные заметки, сохранившиеся в конце «Памяти и похвалы».

Появление при Ярославе такого замечательного и глубокого по содержанию литературного памятника, как «Слово о законе и благодати», сохранившегося до наших дней, свидетельствует, что к 40-м годам XI в. среди русских уже были не только мастера «прекладати отъ грекъ на словѣньское писмо».

Оглядываясь на материал, на те записи или «сказания», вышедшие, по ряду признаков, из Десятинной церкви, и использованные составителем Киевского свода, мы вместе с тем не находим данных для предположения, что на исходе X в. при Десятинной церкви был составлен летописный «с в о д». Допустив такого рода предположение, мы сейчас же встретимся с противопоказаниями, т. е. с фактами, которые противоречат ему или совершенно не согласуются с ним.

Если бы действительно при Десятинной церкви на исходе X в. принялись составлять летописный свод, то такой свод напоминал бы греческие хроники, был бы построен по их образцу. Если говорить о греческих хрониках и хронографах (а не об описании событий определенной эпохи или деятельности отдельных лиц), то необходимо иметь в виду, что они начинались от сотворения мира. «Греческие историки и компиляторы средневековья, претендовавшие на мировое значение второго Рима, рассматривали историю Византии как непосредственное продолжение божественного домостроительства на земле, обнаружившегося в библейских заветах — Ветхом и Новом, и потому включали в свои компиляции изложение событий начиная со времени сотворения мира. Византийская литература средних веков не имела таких опытов Хронографии, в которых превратная судьба восточной империи излагалась бы обособленно от библейской и церковной истории... По примеру Библии в большинстве хроник не наблюдается даже попыток к точной хронологизации событий в виде подсобных записей; они ведут счет по индиктам или же историческими вехами для них служат царствования, с указанием продолжительности каждого из них»³⁶.

Из всего сказанного следует, что Древнейший киевский свод, судя по сохранившимся древним русским летописным сводам, не был построен по образцу византийских хроник или хронографов (о русских хронографах речь будет в особой главе). Повторяем, что мы говорим сейчас не об отдельных сказаниях (как, например, о предполагаемом оказании о русских князьях от 945 до 978 г.), а о первом «своде» как о средневековом построении истории государства или народа, как опыте истолкования широкого исторического процесса. Конечно, быть может, со временем в результате большой текстологической работы высказанные мной недоумения рассеются. Но о результатах будущей работы я, конечно, судить не могу.

Существует предположение, что в основе Древнейшего летописного свода лежала повесть о полянах — Руси, как она была скомбинирована Н.К. Никольским. По его выражению, повесть эта была проявлением «славянофильских» течений. Мне кажется, что, предлагая такое предположение, надо оспорить результаты предыдущей текстологической работы, а также объяснить, как подобная повесть могла быть положена в основу летописного свода при Десятинной церкви, где руководящую роль играл греческий клир со своими византийскими традициями.

И можно ли игнорировать такие датирующие текст признаки, как стилистические параллели между древней частью летописи и «Словом о законе и благодати», о которых писал А.А. Шахматов, и идейные параллели, о которых писали И.Ы. Жданов и Д.С. Лихачев?

Наконец, освящение Десятинной церкви могло послужить поводом такого крупного события, как составление первого русского летописного свода, но, по всей вероятности, в том случае, если к тому имелись благоприятные исторические условия, порождавшие соответствующие потребности. Мы ясно видим, что такие условия сложились к 40—50-м годам XI в. (см. ниже). В частности, тот исключительный интерес составителя Киевского свода к присоединению древлянской земли к Киеву мало понятен для конца X в. и понятен для эпохи Ярослава, накануне выделения особой Киевской области, значительную часть территории которой составляла земля древлян.

С первого взгляда может показаться убедительным следующий довод в пользу существования свода конца X в.: в летописи нет сведений о деятельности Владимира за 6506—6521 гг. Но более чем вероятно, что освящение Десятинной церкви побудило тогда же клир к ряду записей, может быть, главным образом связанных с деятельностью Владимира, строителя церкви. Но откуда следует, что тогда же, в том же году или в следующем, был составлен летописный «свод»? Надо сказать, что в летописных сводах позднейшего времени (например, XVI—XVII вв.) подобные лакуны, особенно в конце рукописи, указывают иногда на окончание оригинала летописного свода. Едва ли, однако, это показательно для времени конца X— начала XI в., от которого материал дошел до нас, пройдя большое число переделок и редакций. Так, например, имеется лакуна в Новгородской I летописи между 6530—6544 гг.; однако никто не ставит наличие ее в зависимость от существования надуманного свода 6530 г. Имеется лакуна в Повести временных лет от 6464 до 6471 г. С другой стороны, подобной лакуны может не быть там, где кончается документально засвидетельствованная редакция свода (см. Лаврентьевскую и Ипатьевскую после окончания второй редакции Повести временных лет).

Причины, вызвавшие просветы или лакуны в дошедших до нас древнейших летописных сводах, могут быть различные. Одной из причин может быть намеренное умолчание (сокращение?) по соображениям династическим, политическим или каким-либо иным. В псковских летописях, например, видим отсутствие годов с материалом между 6755 и 6792 гг., причем исследование показало, что перед нами тенденциозные пропуски, сделанные сводчиками более позднего времени³⁷.

* * *

Теперь посмотрим, были ли уже при Ярославе связаны, сплетены материалы церковно-агиографические и материалы светской гражданской истории или соединение их произошло при Никоне Печерском, и как отражались социально-политические условия, развитие древнерусского государства на содержании и конструкции летописного текста?

Прежде всего мы видим последовательное стремление оправдать разные стороны деятельности киевского князя Ярослава.

В области распространения «просвещения» (в том смысле, как понимали эту сторону деятельности в те времена) Ярослав, согласно летописному тексту, был продолжателем дела Владимира и Ольги. Внимание читателей обращено почти исключительно на заслуги (в сфере христианизации) киевских князей, и до нас не дошло от тех времен жизнеописаний первых «просветителей» Руси из духовенства.

В исследованиях о летописном тексте под 1037 г. смешивают иногда вопрос о том, когда был написан текст в том виде, как он дошел до нас, и вопрос о том, когда он был написан в первоначальном виде. Кажется, по мнению всех исследователей (не исключая и А.А. Шахматова), летописный текст под 1037 г. в том виде, как он дошел до нас, составлялся уже после смерти Ярослава. Восстановление первоначального текста под 1037 г. затруднено отсутствием параллельного текста в Новгородской I летописи. Могли быть вставки печерского редактора (одну вставку на основании не только внутреннего анализа, но и литературного сопоставления указал Шахматов), была, вероятно, и редакционная переработка³⁸. О существовании первоначального текста (дошедшего до нас в измененном виде под 1037 г.), времен Ярослава и Илариона, заставляет думать сходство между восхвалениями Ярослава в «Слове» и в летописи под 1037 г., а также то, что последняя фраза текста 1037 г. явно принадлежит руке того же составителя Древнейшего свода, которая видна под 983, 988, 1015 гг.; наконец, то, что в составе Древнейшего свода, написанного в интересах Ярослава, естественно было подчеркивать, что после 1036 г., когда закончились длительные междоусобия и войны, развернулась культурная, «просветительная» и строительная деятельность Ярослава.

Мы знаем, что Ярослав стремился прославить своего предшественника и даже канонизировать его, в чем, однако, встретил препятствие. Он пытался подражать Владимиру и в выполнении такой бытовой традиции, как устройство «народных» пиров; о них узнаем из летописи (при Владимире) и из вышегородских записей, и из «Чтений... о Борисе и Глебе» (при Ярославе)³⁹.

Ту же задачу — оправдания и восхваления деятельности Ярослава — преследует и цикл рассказов о Борисе и Глебе и борьбе Ярослава со Святополком.

Дело в том, что Ярослав дважды согнал с киевского стола своего старшего брата (Святополка). Захват стола «старейшего» брата рассматривался в то время как узурпация, как незаконный захват власти и нарушение нравственных норм. Понятно, какое значение имело для Ярослава прославление убитых Святополком младших братьев и истолкование своей борьбы со Святополком, как «мести» за братьев-мучеников. Впоследствии прославление убитых братьев получило более широкое общественное значение.

Дошедшие до нас в двух редакциях вышегородские записи показывают, какое большое значение придавал Ярослав прославлению убитых братьев после их умерщвления Святополком.

Когда прошел слух о чуде на могиле убитых и узнали, что сгорела церковь, стоявшая там, сообщили об этом Ярославу. Ярослав позвал митрополита, и после их разговора устроили крестный ход в Вышгород. После другого чуда у гроба братьев Ярослав одобрил мысль соорудить церковь во имя братьев. По сведениям «Чтений», Ярослав велел тогда же написать икону Бориса и Глеба. После освящения церкви всех бывших тут позвали на обед⁴⁰.

После следующего чуда Ярослав созвал опять всех на обед, причем, по «Сказанию», Ярослав раздавал «от имѣния» (т. е. имущества) нищим, «сирым и вдовицам», а по тексту «Чтений» устроил пир, праздник в память братьев — «не токмо боляромъ, нъ и всѣмъ людемъ, паче же нищимъ», и приказал «от имѣния своего даяти имъ»⁴¹. Наконец, узнав от «судьи» одного города об освобождении из темницы («чудом» — молитвой Бориса и Глеба) осужденных «старейшиной града того», Ярослав приказал построить церковь на том месте во имя Бориса и Глеба, «иже и донынѣ есть»⁴². Об этом могли рассказывать впоследствии автору «Чтений» клирики этой церкви, что подтверждается припиской: «другая самъ свѣды»⁴³.

Все эти сведения не оставляют сомнения, что Ярослав придавал важное значение всенародному прославлению убитых Святополком братьев.

Летописный рассказ о борьбе Ярослава со Святополком стоит в теснейшей связи с рассказом о Борисе и Глебе и служит той же цели — оправданию Ярослава, выставляя его как мстителя за убитых братьев. По тексту летописи, Святополк, расправившись с Борисом и Глебом, убивает Святослава и помышляет «избить всю братью свою» и «помыслив высокоумьемь своимь, не вѣдыи, яко богъ даеть власть, ему же хощеть, поставляеть бо цесаря и князя»⁴⁴. Узнав о злодеяниях Святополка, Ярослав, по летописи, пошел на него, «нарекъ бога, рекъ: не я почахъ избивати братью, но онъ; да будеть отместьникъ богъ крове братья моея, зане без вины пролья кровь Борисову и Глѣбову праведную: еда и мнѣ сице же створить?..» и т. д. Летописец оценивает изгнание Святополка Ярославом скорее как подвиг: «Ярослав же сѣде Кыевѣ, утер пота с дружиною своею, показав побѣду и труд великъ»⁴⁵.

В междукняжеских отношениях той поры большую роль играло стремление сохранить единство «Русской земли» (в узком смысле слова), т. е. южнорусской. Это стремление объясняется не просто властолюбием отдельных лиц, а желанием укрепить господство «Русской земли», господство южнорусской знати, преимущественно киевской, над территориями и центрами, разбросанными в разных концах Восточно-Европейской равнины. Надо сказать, что Ярослав был особенно деятелен в этом отношении. На юго-западе он пытался распространить господство «Руси» на Белз и Червенские города. В Новгородском крае укреплял северозападные рубежи (постройка Юрьева) и северные (поход на Емь); появлялся и на северо-востоке, в Суздальской земле, не упуская из виду и Мурома. Он организовывал, видимо, местную знать, извлекая выгоды и для правящей среды Киевщины, и, как можно полагать на основании отдельных известий о Новгороде и Суздальской земле, переносил в отдаленные земли южнорусский финансово-административный и законодательный опыт⁴⁶.

Обстоятельства вынудили Ярослава временно поделить территорию «Русской земли» (южнорусской), отделив сильному Мстиславу левобережную часть: летописец подчеркивает, что со смертью Мстислава он стал «самовласцем» или «единовласцем Русской земли». Вопрос об единовластии в «Русской земле» вообще занимал древнекиевского летописца, и с этой точки зрения он прослеживает в прошлом поведение и судьбу Ярополка и Владимира.

Нельзя не отметить, что одна и та же рука видна и в рассказе о Борисе и Глебе, и в рассказе о Блуде под 980 г.: «...тѣ мыслять о главѣ князя своего на погубление, горьши суть бѣсовъ таковии», — читаем о Блуде и подобных ему под этим годом; а под 1015 г.: «...золъ же человѣкъ, тщася на злое, не хуже есть бѣса; бѣси бо бога боятся, а золъ человѣкъ ни бога боиться, ни человѣкъ ся стыдит» и т. д.⁴⁷

Материалы церковно-агиографические и светские, политические подчинены общей задаче — задаче летописного труда, вышедшего из киевской правящей среды времени Ярослава Мудрого, в котором видна попытка согласовать интересы христианского «просвещения» и политики киевского стола. В этом смысле мы понимаем и мотив взаимоотношений между Ольгой и Святославом, который проходит и через светский, и через церковный материал, заимствованный из разных источников. Князья-язычники — Игорь и Святослав — каждый по-своему страдает недостатком «мудрости» и политического «смысла». Для того чтобы показать неумеренную жадность в поборах Игоря, летописец обратился к материалу, явно почерпнутому не из дружинно-родового источника. Игорь и его дружина — насильники: «Насиляше имъ и мужи его»; князь сравнивается с волком-грабителем: «аки волкъ восхищая и грабя», причем в тексте имеются следы разговорной, устной речи: «...бѣ бо имя ему Малъ, князю Деревьску». Той более демократической средой, где передавались в Киеве в XI в. сказки и рассказы, всякие занимательные истории, могла быть преимущественно среда трудового населения, соприкасавшегося с жизнью города: перевозчиков через реку (ср. летописную версию, что Кий был «перевозником» на Днепре), гонщиков плотов и однодеревок (ср. рассказ Константина Порфирородного), плотников, например судостроителей (ср. сведения «Чтений» Нестора о «древоделах», о плотниках Константина Порфирородного), рыболовов и т. п. В этой среде создавалась благоприятная почва, преимущественно в силу особых условий их труда, для появления сказочников, рассказчиков всяких историй и т. п., как наблюдали собиратели и исследователи фольклора по отношению к новому времени⁴⁸. В основе рассказа о смерти Игоря, судя по Льву Дьякону, писавшему в конце X в., лежало, как известно, историческое событие.

И в церковных записях, и в народных преданиях, использованных киевским летописцем, Ольга в равной мере изображена как «смысленая в премудрости». Она с помощью «кормильца-воеводы» Асмуда руководит своим «дѣтском» Святославом. Похоронив Игоря, она возвращается в Киев и «бяше в Киевѣ съ сыномъ своимъ дѣтьскомъ Святославомъ» (6453 г.). Под 946 (6454) г. опять читаем, что Ольга собирает «вой многи и храбры» и идет на Деревскую землю «съ сыномъ своимъ Святославом». Победив древлян, она приходит в Киев «съ сыномъ своимъ Святославомъ». Под 955 (6463) г. опять: «...живущи же Олга с сыномъ своимъ Святославомъ и у чаше его мати креститися». Рассказ об этом перекликается, с одной стороны, с рассказом о крещении Руси при Владимире. Ольга говорит: «...и аз, сыну мои, бога познахъ и радуюся, аще ты познаеши и радоватися начнеши». Святослав ссылается на дружину. Но Ольга возражает: «Сыну, аще крестишися, вси имут то же творити». А под 988 г.: «Се слышавше людие, с радостью идяху, радующеся и глаголюще: аще ае бы было не добро, не бы сего князь и бояре прияли». С другой стороны, рассказ в представлении летописца предполагал, по-видимому, дальнейшую историю жизни Святослава — «беду», в которую впадает Святослав, его насильственную смерть: «Онъ же не послушаше матери, творяше нравы поганьскыя; не вѣдыи бо, аще кто матери не послушаеть, и пакы в бѣду впадаеть, якоже рече: аще кто отца не слушаеть или матери, смерть прииметь. Сеи же к тому гнѣвашеся на матерь»⁴⁹.

Не надо забывать, что песни и рассказы о героических походах Святослава в XI в. пользовались еще, видимо, значительным авторитетом и любовью среди знатной части населения. Даже во второй половине XII в. помнили о Баяне, воспевавшем времена Ярослава Мудрого и Мстислава, победившего Редедю, их подвиги, знали о «песнотворцах», которых нам не следует смешивать с балагурами-скоморохами того времени, выступавшими с репертуаром, иногда двусмысленным. В XI в. героические темы обладали большой притягательной силой. Даже митрополит Иларион в произведении церковного склада, как «Слово о законе и благодати», считал возможным отозваться с похвалой о «старом» Игоре и «славном» Святославе, «иже въ своа лѣта владычествующе мужьствомъ же и храборъствомъ прослуша въ странахъ многах и побѣдами и крѣпостию поминаются нынѣ и словуть»⁵⁰. Такое отступление было, очевидно, естественным, хотя нам похвала князей-язычников со ссылкой на летописи или на героический эпос («поминаются нынѣ и словуть») могла бы показаться неуместной в церковном «Слове». И о Владимире автор «Слова» говорит, как он вырос, «мужствомъ же и смысломъ предъспѣа, единодъръжець бывъ земли своей, покоривъ подъ ся округныя страны, овы миромъ, а непокоривыя мечемъ...» Тем более естественным было соединять сведения о политических событиях со сведениями о событиях церковной жизни в историческом труде, предпринятом в Киеве в интересах Ярослава.

В «Памяти и похвале Владимиру», по тематике церковном памятнике (о крещении Руси), использована кусками, как мы говорили, краткая летопись о разного рода событиях, а в начале сочинения Владимир назван с прибавлением «сын Святославль» и «внук Игорев». Иларион в своем «Слове», упоминая об отце и деде Владимира, хотел высказать не без гордости свои патриотические чувства: «Не в худѣ бо и не в невѣдомѣ земли владычьствоваша, но в Рускои, яже вѣдома и слышима есть въсѣми конци земля». Эти князья прославляли своими подвигами «Русскую землю».

Ясно, что в киевском летописном труде, вышедшем из среды, близкой к Ярославу, составитель не случайно подчеркивал, что Ярослав сел в Киеве «на столѣ отьни и дѣдни» и что отец его жил «по устроению отьню и дѣдьню». По мысли составителя древнего киевского летописного текста, Ярослав — преемник не только отца (очевидно, главным образом в деле христианизации и в «устроении» и «уставлении» своей земли), но и деда, не мудрого в вопросах религии, но храброго, доблестного князя. Святослав даже во время борьбы с греками на Балканском полуострове выступает, по летописи, как защитник чести «Русской земли», с речью, вероятно придуманной, но о содержании которой в X—XI вв. знали даже за рубежом (Лев Дьякон, Скилица). Летописец заимствует свой материал из героических песен или рассказов, быть может, обработанных еще ранее рукой «писца».

Однако (в отличие от произведений «песнотворцев»?) летописцы не только «славят» подвиги Святослава, но и осуждают его за поступки, которые не согласуются с представлениями, сложившимися в Киеве XI в. об основной обязанности киевского князя, — блюсти «свое», свою «землю», свою «отчину». Здесь обнаруживается критическое отношение, которое установилось в Киеве (прежде всего в кругах правящего класса) к пережиткам старого в поведении Святослава, к пережиткам предыдущей эпохи, для которой характерны далекие походы в погоне за обогащением в ущерб «устроению» своей «земли». Киевляне, по летописи, говорят Святославу: «...ты, княже, чюжеи земли ищещи блюсти, своея ся охабивъ»⁵¹.

Наконец, чтобы понять подбор материала в изложении событий X в., всю структуру летописного текста, нам необходимо остановиться на том переломе, на том кризисе, который переживало Древнерусское государство в XI в.

Процесс образования «земель»-«областей», «земель»-княжений означал в сущности переход к новым формам государственной жизни, с более развитым административным и финансовым аппаратом, с новой системой организации дани и суда, в известном смысле — более оседлым. Образование «земель»-«областей» протекало на широком пространстве Восточно-Европейской равнины, но ранее всего оно началось на юге, где складывалась территория Киевской земли и Черниговской. Начальной вехой длительного процесса образования Киевской «земли»-«области» была та финансово-административная реформа, которую киевский летописец относил к княжению княгини Ольги, к 40-м годам X в.: установление «становищ» в земле древлян (в «Деревской земле»), определение «уставов и уроков». Постепенное присоединение к киево-полянской территории земли древлян было в сущности основным фактом образования «областной» киевской территории. Процесс территориального сложения завершился при Ярославе с присоединением к Киеву Берестья на западной окраине. Политическое выделение «земель»-«областей» на Юге совершилось со смертью Ярослава, с выделением трех княжеств — Киевского, Черниговского и Переяславского.

Таким образом, территориальное образование, завершившееся политическим выделением в виде княжества Киевской «земли»-«области», происходило постепенно. Это была территория, в планомерной и систематической эксплуатации которой с помощью формировавшегося государственного аппарата была заинтересована не черниговская и не переяславская, а именно киевская знать. В период образования «земель»-«областей» киевская правящая среда не могла не оказывать воздействия на подбор материала в летописных сводах, составлявшихся в Киеве, не могла не оставить печати известной ограниченности интересов и кругозора на киевских летописных сводах XI в.

И, действительно, если признать, что Новгородская I летопись младшего извода в своей начальной части отражает летописание XI в., предшествовавшее Повести временных лет, что договоры с греками были включены в летопись впервые в начале XII в., то следует обратить внимание, во-первых, на отсутствие в летописном тексте (предшествующем Повести временных лет) известий о древнейших судьбах Чернигова и Переяславля-Русского, хотя города эти были уже в первой половине X в. важнейшими городами «Русской земли», и, во-вторых, на исключительный интерес составителя летописного текста к судьбам Древлянской земли в X в., вернее, к истории освоения Древлянской земли киевским столом, т. е. к тому, что должно было преимущественно интересовать именно киевскую знать.

Возможно, одностороннюю «областную» киевскую окраску дошедший до нас древний летописный текст приобрел в результате всей работы над ним на протяжении XI в. Но приписывать всецело руке Никона отмеченные особенности летописного текста едва ли возможно. Никон не был чужд интересов Черниговской «области»-княжения. С помощью Святослава Черниговского в Чернигов бежал, спасаясь от гнева киевского князя Изяслава (в конце 60-х годов) Антоний Печерский (разрыв между Печерским монастырем и Святославом произошел позднее, когда Святослав стал киевским князем, изгнав старшего брата из Киева). Под Черниговом на Болдиных горах Антоний основал монастырь, а потом вернулся в Печеры. Никон взял сторону Антония, как видно из летописного текста под 1068 г. Сам Никон еще ранее удалился в Тмуторокань; тогда Изяслав грозил послать его «на заточение», а пещеру их «раскопать». По просьбе населения Тмуторокани он ездил оттуда после смерти Ростислава в Чернигов и посадил в Тмуторокани Глеба Святославича⁵². Мог ли Никон в Печерском монастыре оказаться автором истории «Русской земли», в которой Чернигов до 1024 г. даже не упоминался; мог ли он быть составителем летописного текста, из которого нельзя было ничего узнать о судьбе Переяславля-Русского до кончины Ярослава Мудрого, или в котором сообщалось только, что этот древний город был построен на исходе X в.? Ведь при Никоне в 70-х годах существовала переяславская епископия, а в 1072 г. на перенесение «мощей» Бориса и Глеба в Киев приезжали епископ Петр Переяславский и игумен Николай «Переяславский» (игумен одного из переяславских монастырей), который, судя по данным Киево-Печерского патерика, был из киево-печерских монахов⁵³. И мог ли этот же Никон одновременно проявить такой исключительный интерес к Древлянской земле, где не только не было епископии, но где, насколько нам известно, не было (в XI в.) ни одного монастыря?

Рассказы о Древлянской земле X в. почерпнуты не из героических песен, не из родовых преданий и, следовательно, едва ли они были сообщены летописцу Яном Вышатичем. В эти рассказы сделаны вставки, прославляющие Свенельда, предка Яна Вышатича. К числу вставок относится прибавление под 6453 г. к словам «и кормилець его Асмуд», который и был «воеводой», слов «воевода бѣ Свѣнелдъ, то же отець Мистишинъ»; а под 6454 г. — прибавление имени Свенельда, что изобличает форма единственного числа «рече» («и рече Свѣнельд и Асмуд»)⁵⁴. Когда была произведена эта обработка текста в Печерском монастыре, мы точно не знаем. По прямому свидетельству составителя Повести временных лет, им было много вписано со слов Яна Вышатича в летопись. Обработка летописного текста с целью прославления Свенельда была сделана ранее. Вставки эти имеются в Новгородской I летописи и были, видимо, в Начальном своде, как правильно заключал А.А. Шахматов. Ян Вышатич в конце 60-х или в начале 70-х годов служил Святославу Черниговскому, к которому, как полагают, мог попасть из Тмуторокани, где был его отец. Неизвестно, когда он оказался в Киеве, но известно, что еще при Феодосии (ум. в 1074 г.) Ян и его жена были близки к Печерскому монастырю. Допустив, что вставки о Свенельде сделаны при Никоне под влиянием Яна (в чем нельзя быть уверенным), мы должны принять, что тексты о древлянах были включены в летопись до Никона.

Итак, мы привели ряд данных и соображений, возбуждающих сомнение в правильности мысли, что с именем и временем Ярослава можно связывать только труд «о распространении христианства на Руси». И церковно-агиографический материал, и светский, политический, относящийся к событиям X в. и первых десятилетий XI в., принадлежащий к древнейшим слоям летописного текста в составе Новгородской I летописи и Повести временных лет, подчинен общей задаче оправдания и прославления киевского князя Ярослава и согласования интересов христианского «просвещения» и политики киевского стола.

Трудно с уверенностью сказать, когда именно был составлен этот летописный свод времени Ярослава и насколько полно дошел он до нас в обработке позднейших редакторов. Но те фрагменты, которыми мы располагаем, заставляют думать, что его составление было связано с потребностью осмыслить образование и историю «Русской земли» в период нараставших противоречий в развитии Древнерусского государства. С одной стороны, действовали центростремительные силы, и Ярослав, возглавлявший южнорусскую знать, был выразителем этих сил, оказавшись «единовластцем» в «Русской земле» и проводником «русского» (южнорусского) влияния и интересов в различных краях Восточно-Европейской равнины. С другой стороны, тот же Ярослав принужден был идти на уступки местным новгородским интересам, интересам местной новгородской знати и считаться с нараставшим процессом зарождения и формирования «областей»-«земель». Задачу составления труда по истории «Русской земли» взяли на себя лица (или лицо), преданные Ярославу.

Дошедшие до нас фрагменты носят печать ограниченности, характер местной, киевской «областной» истории.

* * *

Выше мы упоминали о летописных записях в Вышгороде. Вышгород был политическим придатком Киева; уже в X в. его называет Константин Багрянородный наряду с наиболее значительными центрами Руси. В другой книге мы подробно останавливались на данных о социально-экономическом значении и о внутреннем устройстве города, «града Ольги», а также об общих интересах, связывавших Киев, киевскую знать и знать вышегородскую⁵⁵ (возможно, что именно в Вышгороде были записаны древнейшие «народные» сказания об Ольге и древлянах). Поскольку мы говорили об истоках древнейшего южнорусского летописания, необходимо сказать несколько слов о том, что вышегородские записи послужили как бы дополнительным истоком, не давшим значительного эффекта (вышегородских летописных сводов мы не знаем), но все же в небольшой мере оказавшим влияние на последующее летописание; причем велись они, по-видимому, не при одной только церкви в Вышгороде. Дошедшие до нас вышегородские церковные записи содержат интересный материал по социально-экономическому быту того времени. Вышегородскими записями летописного характера пользовался и автор «Чтений», и автор «Сказания»; местами рассказ о чудесах в «Чтениях» и в «Сказании» почти дословно совпадает. Некоторые выражения носят летописное обличие (см. в Чтениях: «бѣ бо уже время зимно»; «и наставшю лѣто»). Когда и кто начал вести вышегородские записи? Мы видели, что одним из заинтересованных лиц был Ярослав; в организации почитания братьев принимал участие Иоанн, которого Нестор называет то «архиепископом», то «митрополитом». Непосредственно вел записи, вероятно, клирик вновь построенной церкви Бориса и Глеба. Но есть основания полагать, что руководство делом было поручено «старейшине», или «властелину града», или «градьнику» Миронегу. Он сообщает Ярославу о первых чудесах. Первое чудо, записанное после того как тела братьев были внесены в сделанную часовню или сруб, относилось к сыну Миронега, не владевшего ногой. После того как Миронег сообщил об этом Ярославу, и, согласно с советом архиепископа, была построена церковь в честь Бориса и Глеба, Ярослав приказал «властелину града того» Миронегу давать «от дани» церкви десятую часть. Тогда же был установлен «праздьникъ» в память братьев; «якоже, — пишет Нестор, — и нынѣ свершается» (24 июля). Надо полагать, что с этого времени и начались записи при вышегородской церкви имени братьев, убитых Святополком.

Вышегородских сводов, сколько нам известно, повторяем, не существовало. Но первая запись о самом убиении Бориса и Глеба была сделана, вероятно, в Вышгороде. Вышгородский составитель Паримийных чтений включил в свой труд философское рассуждение, которое находим и в прибавлении к летописному сказанию о Борисе и Глебе, затем во владимирских летописных текстах XII в., где оно было сокращено (и приняло несколько иную социально-политическую окраску), и в «Мериле праведном».

* * *

После смерти Ярослава киевский стол занимал сначала Изяслав, потом Святослав, затем Всеволод. Монастырем Изяслава был основанный им Дмитровский монастырь, куда был «выведен» из Печерского монастыря в игумены Варлаам. Монастырем князя Всеволода был Михайловский Выдубицкий монастырь, а монастырем Святослава в Киеве был монастырь Симеона в Копы реве конце. Следов летописной работы в Дмитровском монастыре и в монастыре Симеона в дошедших до нас летописных текстах не сохранилось. Вообще, нет следов киевского летописания, которое велось бы в среде, преданной Изяславу. Завещание Ярослава, как правильно определил А.А. Шахматов, было написано не в 1054 г., а позднее, при Никоне Печерском. Завещание вполне отвечало взглядам печерских монахов Антония и Феодосия на междукняжеские отношения. Вместе с тем следует обратить внимание, что в том же летописном рассказе 1054 г. Всеволод выдвинут как князь, любимый отцом «паче всея братьи». А вслед за этим рассказом (в конце которого опять назван Всеволод) и после упоминания о том, что братья сели по своим столам, мы читаем не о деятельности Изяслава, как следовало бы ожидать в киевском «летописце» (ибо в Киеве сел Изяслав), а о деятельности Всеволода, который сидел в Переяславле-Русском: о походе Всеволода на торков и о заключении Всеволодом мира с половцами. Наконец, первое известие с точной датой разбираемого нами материала падает на 1061 г. и относится к деятельности не Изяслава, а Всеволода: «Приидоша половци пръвое на Рускую землю коеватъ; Всеволод же изиде противу имъ мѣсяца февраля вторыи день; и бившись имъ, побѣдиша Всеволода, воеваше и отъидоша. Се бысть пръвое зло от поганых, безбожных врагъ. Бысть же Сокалъ князь ихъ»⁵⁶. Впервые отмечается деятельность Изяслава в летописном изложении под 1058 г. в очень кратком известии: «Побѣди Изяславъ Голядъ». Далее о деятельности специально Изяслава нет почти ничего. Обычно последующие летописные редакции не стирали материала предыдущих, хотя иногда и сокращали его. Первая пространная запись о событиях в Киеве (под 1068 г.) явно не принадлежит источнику, близкому к Изяславу, так как об Изяславе говорится с укоризной («Изяславъ же сего не послуша...» и ниже: «Се же богъ яви силу христианьскую: понеже Изяелавъ цѣловавъ крестъ и я и; тѣм же наведе богъ поганыа» и т. д.⁵⁷; не из среды, преданной Изяславу, вышла и запись 1069 г.: «Изяславъ... посла же пред собою сына своего Мьстислава Кыеву. И пришед Мьстиславъ иссѣче, иже бѣша высѣкли Всеслава, числомъ 70 чади; а другыа слѣпиша, иныя же безъ вины погуби, не изъпытавъ»⁵⁸.

Но имеется ряд известий, в которых подчеркивается единение трех братьев — Изяслава, Святослава и Всеволода. Это — известия под 1059, 1060, 1067, 1068 и 1072 гг. Совместная деятельность трех князей Среднего Поднепровья, попытка составить своего рода триумвират объяснены нами со стороны социальной, со стороны классовых интересов в книге «"Русская земля" и образование территории Древнерусского государства». Совместная, согласованная деятельность южнорусских князей-братьев отвечала и идеалу междукняжеских отношений, сложившемуся в Печерском монастыре. Печерской записью представляется также запись 1067 г., где князьям, захватившим Всеслава, брошен упрек в нарушении крестоцелования. Ряд известий о совместных действиях по защите и устроению «Русской земли» завершается рассказом (под 1073 г.) об изгнании Изяслава Святославом и Всеволодом, в котором ясно видна рука печерского автора; здесь читаем, что виновником изгнания был Святослав, преступивший «заповѣдь отню, паче же божию» (ср. обличение Святослава Феодосием).

Итак, нет следов киевского летописания, которое велось бы в среде, преданной Изяславу. В Дмитровском монастыре Изяслава был похоронен Ярополк Изяславович, но его некролог, помещенный вслед за сообщением о смерти, хранит следы записей не Дмитровского монастыря, а как будто Десятинной церкви; так, здесь сказано, что умерший князь был «кротъкъ, смѣренъ и братолюбивъ, десятину дая святѣи Богородици от всего своего имѣнья по вся лѣта и моляше бога всегда, глаголя: господи боже мои! Приими молитву мою и дажь ми смерть, якоже двѣма братома моима, Борису и Глѣбу...»⁵⁹. Нестор при составлении жития Бориса и Глеба («Чтения») пользовался, по-видимому, редакцией жития братьев, составленной в Десятинной церкви, но до нас не дошедшей⁶⁰.

Вместе с тем можем сказать, что следы летописания во «Всеволожем» Михайловском Выдубицком монастыре имеются. Так, под 6578 (1070) г. сообщается: «Родися у Всеволода сынъ, и нарекоша именем Ростиславъ. В се же лѣто заложена бысть церкы святаго Михаила в монастырѣ Всеволожи»; под 6596 (1088) г.: «Священа бысть церкы святаго Михаила манастыря Всеволожа митрополитомь Иваномь (вариант: «...и епископы Лукою, Исаиемъ, Иоаномъ»), а игуменьство тогда держащю того манастыря Лаз[ареви]». Из того же источника, возможно, взято известие, помещенное под 6561 (1053) г.: «у [РА] Всеволода родися сынъ, и нарече имя ему Володимеръ, от цесарицѣ Гръкынѣ»⁶¹. Неизвестно, какого происхождения упоминания о Всеволоде в статье 1054 г., посвященной смерти Ярослава и цитированной выше. Они явились как будто результатом редакционной обработки, так как слова «плакася по нем Всеволод и людье вси» повторяют уже сказанное: «плакашася по нем людье». Во всяком случае упоминания о Всеволоде под 1054 г. как о любимом сыне Ярослава («паче всея братьи») — одного происхождения со словами некролога под 1093 г.: «...любимъ бѣ отцемь своимъ... паче братьи твоее». Затрудняемся определить, какого происхождения записи о деятельности Всеволода за годы, когда он занимал киевский стол. Но записи более ранние — 50—60-х годов, относящиеся к деятельности Всеволода, когда он был князем Переяславля-Русского (они приведены нами выше), могли быть сделаны в Выдубицком Михайловском монастыре, но могли (и это представляется мне вполне вероятным) и в Переяславле-Русском.

Нельзя быть уверенным, что записи, сделанные в Выдубицком Михайловском монастыре, были включены в летописный свод при составлении Начального свода. Они могли быть введены в текст позже, в самом Выдубицком Михайловском монастыре при Сильвестре, монахе этого монастыря, когда он обрабатывал или переписывал, редактируя Повесть временных лет в 1116 г. при киевском князе Владимире Мономахе. Тогда же мог быть введен ряд известий о Всеволоде, как были введены известия о нем позднее, при составлении редакции, более полно отразившейся в Ипатьевской летописи. Но следует иметь в виду, что интерес к Переяславлю-Русскому поддерживался в Печерском монастыре в конце XI в., что Ефрем Переяславский, названный митрополитом, был из монахов Печерского монастыря и что под 1089 г. говорится об освящении церкви св. Михаила в Переяславле Ефремом («бѣ бо преже в Переяславли митрополья») и о строительной деятельности Ефрема в Переяславле-Русском.

Имеются также следы летописной работы в Чернигове, вероятно при церкви св. Спаса, основанной Мстиславом еще до того, как была заложена София в Киеве. Под 1076 г. читаем: «Сего же лѣта преставися Святославъ, сынъ Ярославль, мѣсяца декабря 27, от рѣзанья желве, и положенъ Черниговѣ у святаго Спаса...»; под 1077 г. — «Сѣде Борисъ Черниговѣ мѣсяца мая 4 день, и бысть княженья его 8 днии, и бѣжа Тмутороканю к Романови» и ниже: «Олегъ же, сынъ Святославль, бѣ у Всеволода Черниговѣ»; под 1078 г. — о смерти Глеба Святославича в Заволочье: «...его же тѣло положено бысть Черниговѣ за Спасомъ, мѣсяца иуля 23 день»⁶². Последнее известие считаем или черниговским, или соединением новгородского известия с черниговской записью. О связях Киево-Печерского монастыря с Черниговом мы уже говорили ранее.

А.А. Куник и А.А. Шахматов полагали, что составитель летописного свода в Печерском монастыре использовал княжеский Синодик, составленный с помощью надписей на надгробных плитах. Возможно, что существовал такой Синодик, написанный при Десятинной церкви, и был в руках у составителя Начального свода (см. 1000, 1001, 1003, 1007, 1011, 1044, 1054, 1057, 1078, 1093 гг.). Но допускаем также, что известия эти восходят частью к летописи Десятинной церкви, где могли быть также записи о смерти князей, похороненных не только в Десятинной церкви (см. цитированную нами летописную запись о смерти Ярополка).

Никто не сомневается, что в Киево-Печерском монастыре велись летописные записи при Никоне, а при составлении Начального свода они были положены в основание дополнительной части этого свода.

Но едва ли следует полагать, что печерские записи представляли собой систематическую регистрацию событий монастырской жизни, дневник, полно отражавший внутреннюю жизнь монастыря. Если не считать более или менее цельных произведений печерской литературы, полностью или после переработки включенных в летописный текст, таких, как статья «Чего ради прозвася Печерскии манастырь» или статья об «успении» Феодосия, или о перенесении его мощей (см. 1051, 1074, 1091 гг.), то, собственно, записей о монастырских событиях (до 1093 г.) в Повести временных лет сохранилось очень мало: под 1073 г. — об основании церкви Печерской, без точной даты; под 1075 г. — об окончании постройки церкви, с точной датой; под 1088 г. — краткая запись о смерти игумена Никона и под 1089 г. — об освящении печерской церкви св. Богородицы. Вместе с тем имеется ряд печерских записей о политических и иных событиях в стране, которыми по тем или иным причинам интересовались в монастыре. К ним принадлежит ряд записей о тмутороканских событиях, особенно интересовавших, как убедительно доказал Шахматов, Никона, занимавшегося писанием «книг» еще при Феодосии⁶³. К ним же есть основания относить записи о совместных выступлениях трех братьев-князей, о восстании 1068 г. и об изгнании Изяслава, о волхвах под 1071 г., о знамениях и море под 1092 г., о походе на половцев в 1093 г. Там же могли быть записаны и некоторые другие события⁶⁴. Понять, что же представляли собой печерские записи, помогают дошедшие до нас рукописи с монастырскими записями XVI—XVII вв., троицкие, отчасти — кирилло-белозерские. Они обычно делались в рукописной «книге» вслед за каким-нибудь переписанным памятником или статьей или в промежутке между текстами, на чистых листах, причем нередко записи местные, монастырские, шли вперемежку с записями о событиях общерусских (см., например, рукопись Троицкого собр., № 201; ср. Погод. собр., № 1566 и др.). Предполагаем, что и печерские записи делались на чистых листах какой-нибудь печерской рукописной книги, быть может житийного содержания, или, возможно, вслед за текстом переписанного Древнейшего киевского свода. Вписывалось также и то из внемонастырской жизни, что в глазах русского средневекового монаха представлялось интересным или важным или в чем он видел оправдание своего мировоззрения, своего понимания исторических событий, причем при составлении свода такая запись могла подвергнуться обработке. В подробном рассказе печерского монаха показано, например, как Всеслав был освобожден из темницы и сел в Киеве, а Изяславу пришлось бежать. Это было, согласно летописному рассказу, проявление «силы крестной», кара, свершившаяся над Изяславом, преступившим крестное целование Всеславу. Летописец следит, как развертываются события, вынудившие Изяслава к бегству: нахлынули половцы, Изяслав не внял просьбе дать киевлянам «оружие» и «кони», а затем не решился принять меры по отношению к заключенному Всеславу».

Записи эти могли делаться и не одним лицом; напомним также о противоречиях в показаниях жития Феодосия Нестора и Повести временных лет.

Составляя Начальный свод, неизвестный нам автор-«черноризец» Печерского монастыря, кроме Древнейшего киевского свода, печерских записей, новгородского материала и хронографического, а также Паримийника (что было установлено А.А. Шахматовым) и др., мог привлечь и записи Десятинной церкви, а также сделанные в «Русской земле» (южнорусской), но за пределами Киева. Как показывает сравнение летописи с житием Феодосия и Киево-Печерским патериком, Начальный летописный свод отразил настроения и оценку политических событий печерских руководителей — Антония, Феодосия и игумена Иоанна. И позже, в XVI в., например, игумен мог дать общую политическую окраску летописному своду, составлявшемуся в монастыре. В известной работе «Предисловие к Начальному киевскому своду и Несторова летопись» А.А. Шахматов неопровержимо доказал, что Начальный свод обличал Святополка и его дружину.

В Печерском монастыре, как прямо свидетельствует летописный текст, написанный в этом монастыре, не смотрели на составление летописного свода как на работу, которая велась бы по заказу того или иного князя, и на свой «летописец» как на труд, который при всех обстоятельствах должен быть орудием княжеской политики, послушным княжескому двору. В Печерах подчеркивали, что много монастырей поставлено царями, боярами и богатством, а основатель Печерского монастыря не имел ни «злата, ни сребра». Печерские руководители не раз оказывались в резкой оппозиции к киевским князьям (при Изяславе, Святославе, Святополке). Причиной разногласий были междукняжеские отношения и злоупотребления властью княжеских слуг и самих князей.

В Печерском монастыре сложился определенный идеал князя, и представители династии Рюриковичей, признававшейся в Печерском монастыре единственной законной династией, должны были и в отношении друг с другом и в отношениях с населением не нарушать, во всяком случае явно и резко, требований этого идеала. Осуществление требований этого идеала предполагалось в рамках современных ему социальных отношений и политического строя. Но резкие обличения не могли быть приятны киевским князьям, и те отвечали иногда угрозами или репрессиями. Игумен Иоанн, например, был заточен Святополком в Туров, откуда был вызволен Владимиром Мономахом. Однако те же князья старались жить в мире с монастырем и использовать его в своих интересах, в интересах своей княжеской политики.

Начальный свод был составлен, видимо, в момент разногласий со Святополком. Это были годы, когда внимание князей было отвлечено от вопросов летописания. Мы знаем, например, что ведение летописных записей при вышегородской церкви, где лежали Борис и Глеб, временно прекратилось после смерти Всеволода: «Въ та же времена, — читаем в «Сказании о Борисе и Глебе», — поганымъ укрѣпивъшемъся паче на насъ и много насильствующемъ намъ за нашѣ грѣхы. Бысть забъвение о цьрькви сеи святою мученику, и ни единъ же можаше что съдѣятн и о зьдании и о вьсемь иосъказании чюдесъ а и многомъ бывающемъ»⁶⁵. В эти годы Начальный свод и выдвинул задачу борьбы со злоупотреблениями княжеской властью и с теми сторонами в поведении князя и его слуг, которые вызывали недовольство и которые явно не отвечали монастырскому идеалу правителя.

Предисловие к Начальному своду говорит, что и в древности брали «виры», но «виры правые» (т. е. правильные, истинные, настоящие), а не «творимые» (т. е. ненастоящие). В этом, по мнению составителя Начального свода, — преимущество старины перед современностью. Не одобряет он и распространение «продаж», которых в старину не накладывали совсем. Новые, отрицательные явления, по мнению того же автора, были результатом «несытьства» и «насилий», чинимых князем и его дружиной.

С осуждением говорит он также и о невнимании князей к голосу «смысленых» (к их числу он относит и Яна Вышатича), к голосу старшей дружины, и о чрезмерном внимании к совету «юных», т. е. младшей дружины князя.

Здесь дело шло не только о возрастном уровне советников. В число старших входила местная знать, те «мужи», среди которых князь издавна был как бы первым среди равных. «Юные» же входили в состав его окружения, где он главенствовал, или, иными словами, в состав подчиненной ему родо-феодальной организации, образуя ее верхний слой и являясь принадлежностью его двора: огнищане, мечники, «детские», «отроки», частью полузависимые, «гридины», между которыми было немало наемных варягов, и т. п. Родо-феодальные организации составляли окружение не только князей, но и других сильных «мужей» — феодалов того времени.

Речь шла, таким образом, о попытках киевского князя поставить себя как-то более самостоятельно по отношению к местной знати, опираясь на своих слуг. Не случайно в эти годы усилились и злоупотребления княжеских слуг своей властью. Позднее аналогичные явления наблюдались при Андрее Боголюбском на Северо-Востоке. Он оказывал особое предпочтение своим слугам и вызывал раздражение местного боярства. Его слуги также злоупотребляли своей властью: «идеже закон, ту и обид много», — поясняет княжеский летописец; и когда Андрей Боголюбский умер, население начало грабить «по волости» дома его посадников и тиунов (судей), избивать «детских» и «мечников».

Распространение вир и продаж сопутствовало общему процессу формирования Древнерусского государства: распространению органов княжеской власти, формированию государственного аппарата принуждения. В договоре Игоря с греками нет упоминания о вирах. Убийцу выдавали «ближним», они его «держали» и затем убивали, а если же его не удавалось поймать, но оставалось имущество, то «ближние» получали имущество.

По древнейшей Русской Правде, наряду с выдачей убийцы родственникам для мести допускался уже и выкуп мести; родственники убийцы (?) платили за убийство. Со временем те убийцы, которые были «разбойниками» (под «разбоем» могли разуметь в древности как случаи профессионального разбоя, так и случаи классовой борьбы), выдавались не родственникам убитого, а князю для «казни» (наказания). Князь мог за «разбой» брать виру или с убийцы, или с его родственников, или с той общины, на территории которой был найден убитый. Трудно сказать, когда началось поступление вир в пользу князя; если верить летописному известию под 996 г., уже в конце X в. князь брал виры за «разбой». Во всяком случае, в первой половине XI в., при Ярославе, взимание вир получило, по-видимому, значительное распространение, на что указывает институт «вирников», или княжеских слуг, в обязанность которых входило взимание вир, а также установленная норма сборов в их пользу за пребывание определенный срок в данной местности. О продаже встречаем впервые упоминание в Правде Ярославичей. Со временем практиковалось брать уголовный штраф за разные преступления в пользу князя в размере побора в пользу потерпевшего. Но, вероятно, уголовные штрафы в пользу князя вошли в практику не сразу.

Взимание вир и продаж распространялось по мере расширения функций княжеской власти. Участившиеся случаи «неправедного» суда, о котором упоминает печерский летописец под 1068 г. и автор «Слова о ведре и казнях божиих», были, по-видимому, одной из причин восстания 1068 г., и на съезде 1072 г. князья Ярославичи были принуждены увеличить штраф за убийство княжих людей, и, может быть, принять меры против злоупотреблений властью (к сожалению, неясна статья Русской Правды об убийстве огнищанина «оу клѣти»; со временем запрещалось «умучить смерда без княжа слова»)⁶⁶. В конце XI в. новым явлениям в политической жизни, о которых мы выше говорили, сопутствовала волна злоупотреблений князьями и княжескими слугами своею властью; они позволяли себе брать «творимые» виры, допускали, по-видимому, произвол в назначении продаж. В предисловии к Начальному своду Святополк прямо не был назван, но «нашему несытоству» противопоставлялось поведение князей древности и их дружин.

На последующем этапе истории киевского летописания видим попытку использовать печерское летописание в интересах киевского стола.

* * *

После 1111 г. в Киеве появился новый летописный труд. Хотя он был составлен в том же Киево-Печерском монастыре и всего примерно через 15 лет после Начального летописного свода, он служил новой и исключительно важной вехой в истории русского летописания. Этот памятник, содержавший, можно сказать, откровение о русском народе, новое понимание народа — Руси, появился в условиях государственной и народной жизни, способствовавших утверждению представления о широкой восточноевропейской общности, политической и этнической.

Памятник этот — я говорю о Повести временных лет — был сразу же понят как памятник чрезвычайного значения и оценен крупнейшим представителем государственной власти — Владимиром Мономахом. Благодаря этому Повесть временных лет дошла до наших дней, так как была в дальнейшем положена в основу официального летописания в Киеве и в других крупных центрах Руси. Но вместе с тем вследствие этого же она дошла до нас, к великому сожалению для науки, не в том первоначальном виде, как была составлена в Печерском монастыре, а подвергнутая некоторой редакционной обработке.

Одна обработка могла быть произведена в 1116 г. в семейном монастыре отца Мономаха (Михайловском Выдубицком) при киевском князе Владимире Мономахе, когда Повесть временных лет переписывалась, как свидетельствует сохранившаяся запись игумена Сильвестра, а другая, как доказано А.А. Шахматовым, была предпринята в 1118 г. явно в интересах Владимира Мономаха и, по-видимому, при участии сына его Мстислава⁶⁷.

Повесть временных лет построена была прежде всего на материале Начального свода. Особенности Повести временных лет как нового летописного свода должны лучше всего обнаружиться, во-первых, при изучении части до 1016 г., особенно вводных статей, где Повесть временных лет значительно отступает от текста Начального свода (ср. Повесть временных лет и Новг. I летопись); во-вторых, при рассмотрении конечной части Повести временных лет, т. е. текста, который служит продолжением Начального свода.

В составе Повести временных лет Начальный свод кончался 1093 г., и, следовательно, нас в первую очередь должен интересовать текст Повести временных лет с 1094 г. до конца ее, до известий 1110 г., предшествующих записи Сильвестра.

В дошедшем до нас виде этот текст представляет, в сущности, описание южнорусских событий на общерусском фоне; стержнем летописного текста служит киево-печерская летопись.

Записей, которые специально посвящены и непосредственно касаются жизни монастыря, — семь; пять из них — с точной датой; одна — без даты потому, что касается монастыря в Клове, хотя действующим лицом является бывший печерский игумен; одна по содержанию не требует как будто указаний на день; впрочем, последняя могла быть составлена по припоминанию при написании летописного свода и не быть записью местной летописи (о том, что по просьбам игумена Феоктиста Святополк велел митрополиту вписать в синодик Феодосия для поминаний по всем епископиям). Сочетанием записи с добавлением самого составителя свода служит статья под 1106 г. о смерти Яна Вышатича, погребенного в Печерах. «От него же, — читаем здесь, — и азъ многа словеса слышах, еже и вписах в лѣтописаньи семь, от него же слышах»⁶⁸. В двух больших статьях о военно-политических событиях явно обнаруживается рука печерского монаха; они могли быть написанными частью на основании местных записей, частью же на основании расспросов участников событий (в их числе Яна). Это рассказ (под 1096 г.) о совместной борьбе князей с половцами и о нашествии половцев на Киев («...и придоша в манастырь Печерьскыи, намъ сущим по кѣльямъ...») и под 1107 г., где также речь идет о борьбе с половцами и специально, в виде отступления, говорится об отношении Святополка к Печерскому монастырю.

В ряде статей обнаруживается общая идейная линия: подчеркивается совместный характер княжеских мероприятий. Совместные, согласованные мероприятия «русских» князей отвечали, как мы уже говорили, представлениям Киево-Печерского монастыря об обязанностях русского князя. Так, в тексте 90-х годов проводится тема совместных мероприятий Святополка и Владимира начиная с 1095 г., когда обнаружилось, что Олег Черниговский нарушает традиционное единение трех «русских» (южнорусских) князей (или князей трех княжеств), необходимость которого в эти годы подчеркивается при выяснении обстоятельств защиты «Русской земли» от половцев. Совместные действия «братьи» против половцев прослеживаются и под 1101, 1103, 1107, 1110 гг. Описания всех этих событий составлялись, вероятно, на таком же материале (монастырские записи и устные показания) автором Повести временных лет, хотя, возможно, что некоторые из них могли подвергнуться впоследствии редакционной обработке в интересах Владимира Мономаха.

Общая идея — принцип «отчинности», провозглашенный в 1097 г., — проводится в тексте начиная с 1094 г. (1094, 1096, 1097 гг.).

Менее ясно, какого происхождения записи, касающиеся специально киевского князя Святополка и его семейных дел; известия такие идут почти непрерывно, особенно с 1099 г. (см. под 1094, 1095, 1099, 1101, 1102, 1103, 1104, 1106, 1107, 1108 гг.). Но где они могли быть записаны? Дмитровский монастырь Изяслава, отца Святополка, в изучаемом тексте ни разу не упоминается, а Михайловская «златоверхая» церковь, в которой Святополк был погребен, заложена была Святополком только в 1108 г., причем похоже, что о закладке церкви записано было в Киево-Печерском монастыре⁶⁹. Полное примирение Святополка с Печерским монастырем произошло между 1096/97 г., когда писался Начальный свод, и 1107 г., под которым читаем характеристику близких отношений между Святополком и Печерским монастырем. Первое известие с точной датой в ряду известий о нем и делах его семьи в нашем тексте падает на 1099 г. и может считаться записью того времени. Предыдущие два известия (1094 и 1095 гг.) лишены точных дат и могли быть записаны по припоминанию, причем известие 1095 г. о г. Святополче и г. Гюргеве связано с записью 1103 г., где имеется ссылка на событие 1095 г. Таким образом, сообщение 1095 г. могло быть внесено впоследствии по связи с записью 1103 г.; сведения могли быть частью получены от епископа Марина, вышедшего из монахов Киево-Печерского монастыря, упомянутого в известии 1095 г., который, как свидетельствует Киево-Печерский патерик, посещал Печерский монастырь⁷⁰. История с Ярославом Ярополковичем, захваченным Святополком и освобожденным по ходатайству митрополита и игуменов, а затем бежавшим из Киева и вновь захваченным сыном Святополка и заключенным в оковы, кончилась тем, что Ярослав Ярополкович вскоре умер. Обо всем этом внесено в летопись и, конечно, не по желанию Святополка. Печерский монастырь не сочувствовал в этом Святополку, как можно заключить и из записей о перипетиях этого дела (под 1101 и 1102 гг.), хотя записано сухо и очень сдержанно. Далее точные даты в ряду известий специально о Святополке и делах его семьи имеются под 1103, 1107 и 1108 гг. Под 1107 г. запись о вдове Изяслава, матери Святополка («преставися княгини, Святополча мати»), непосредственно следует после печерской записи. О том, что запись 1108 г. походит на печерскую запись, мы уже говорили выше.

Все эти данные и соображения склоняют нас к выводу, что записи о Святополке и делах его семьи, попавшие в изучаемый текст Повести временных лет, были сделаны в Киево-Печерском монастыре.

Но дальнейшие шаги историка, интересующегося первоначальным текстом Повести временных лет (в том виде, как она первоначально вышла из Киево-Печерского монастыря), становятся очень трудными, особенно когда он переходит к известиям новгородским, связанным с Мстиславом, сыном Мономаха, переяславль-русским, связанным с деятельностью Мономаха, и к известиям о семейных делах последнего, а также к ростово-суздальским, описывающим события, в которых значительную роль играет тот же Мстислав.

Что из этого материала привнесено в текст при работе Сильвестра в монастыре отца Мономаха или при редакционной обработке 1118 г.? Пользуясь результатом замечательных работ Шахматова, мы можем с уверенностью сказать, что тех прибавлений к тексту, которые имеются в Ипатьевской летописи и которых нет в Лаврентьевской, сделанных явно в интересах Мономаха, не было в первоначальном тексте Повести временных лет. Можно с большей долей вероятности предполагать, что вставкой в первоначальный текст Повести временных лет является пространный рассказ о событиях, последовавших за Любечским съездом, хотя рассказ этот имеется и в Лаврентьевской летописи, и в Ипатьевской. Вставка обнаруживается и повторением в кратких известиях некоторых событий в дальнейшем, и указанием рассказчика на себя, и в похвале Мономаху, принадлежащей, по-видимому, тому, кто вставлял весь кусок. Можно также, вслед за А.А. Шахматовым, полагать, основываясь на сопоставлении известий 1096 и 1114 гг., что рассказ Гюряты Роговича вставлен под 1096 г, при редактировании в 1118 г.⁷¹ Но могли быть, судя по содержанию известий, и другие вставки, которые по данным текста обнаружить не представляется возможности. Укажем на ряд известий, которые по содержанию могли быть вставлены при редактировании, но которые из-за отсутствия текстологических показаний приходится только условно относить к первоначальному тексту Повести временных лет. Это сообщение под 1095 г. о движении Изяслава, сына Мономаха, из Курска к Мурому; под 1096 г. — о Кури и половцах под Переяславлем-Русским; под 1107 г. — о том, что Владимир Мономах женил своего сына на дочери Аепы. Равным образом принадлежащим к первоначальному тексту условно приходится считать и два новгородских известия о Мстиславе: под 1095 г. — о том, что новгородцы предпочли взять Мстислава, сына Мономаха, из Ростова и отказаться от Давыда Смоленского, и под 1102 г. — о приезде новгородцев с Мстиславом в Киев и их отказе взять сына Святополка, хотя такая договоренность была между Владимиром и Святополком. Приезд новгородцев определен точной датой, и известие составлено, вероятно, на основании записи того времени.

Больше уверенности у нас в принадлежности к первоначальному тексту подробного описания борьбы Олега Святославича с Изяславом и Мстиславом в 1096 г., хотя именно это описание Шахматов (не без колебаний) отнес к числу вставок редакции 1118 г. Наше мнение покоится на следующих основаниях.

Во-первых, трудно себе представить, что спустя около 20 лет после событий их записал кто-нибудь по припоминанию так подробно, с такими деталями, с точными хронологическими указаниями вплоть до дней недели. Мы говорим «по припоминанию», потому что на Северо-Востоке в 90-х годах XI в. летописания не велось. В Суздале не было летописания и позднее, в XII в. В Ростове и во Владимире оно началось только с середины XII в. В новгородских летописях рассказа, подобного помещенному под 1096 г. в Лаврентьевской и Ипатьевской, мы не находим. В Новгородской IV летописи и в Софийской I имеется только очень краткое упоминание о событиях.

Во-вторых, рассказ о борьбе Олега с Изяславом под 1096 г. служит прямым продолжением рассказа об осаде Стародуба Владимиром и Святополком, помещенного ранее под тем же годом. Этот последний кончается тем, что Олег вышел из Стародуба, ему дали мир и сказали, чтобы он шел к брату Давыду (в Смоленск) и чтобы оба они пришли в Киев и там «поряд положили»: «Олег же обѣщася се створити и на семь цѣловаша крестъ»⁷². А рассказ о борьбе Олега с Изяславом начинается так: «Но мы на предняя взвратимся, якоже бяхом преже глаголали. Олгови обѣщавшюся ити к брату своему Давыдови Смолиньску и прити з братом своим Кыеву и обрядъ положити, и не всхотѣ сего Олегъ створити, но пришедъ Смолинску и поим вои, поиде к Мурому...»⁷³. Вместе с тем обращаем внимание на то, что об уходе Олега к Смоленску и затем о движении его на северо-восток говорится под 1096 г. дважды, причем первый раз ранее — после известий о нападении Боняка на Киев и нашествии половцев под Переяславлем, а второй раз в иной, приведенной выше, редакции. В первом случае известие не является продолжением рассказа об осаде Стародуба, так как здесь снова сообщается (как и в рассказе об осаде Стародуба), что Олег вышел («выиде») из Стародуба; затем говорится, что он пришел к Смоленску, что смольняне его не приняли, и он пошел «к Рязаню», а Святополк и Владимир ушли «всвояси», и ничего не говорится о нарушении крестоцелования⁷⁴. Таким образом, эту статью нужно считать попавшей в летописный свод из другого (переяславского?) источника.

В-третьих, в Печерском монастыре не могли не интересоваться ходом событий в 1096 г., связанных с делами русского Юга, но развернувшихся на Северо-Востоке. У Печерского монастыря со временем установились прочные связи с Ростово-Суздальским краем. Ростовскую епископскую кафедру занимал печерский монах Исайя, навещавший еще в 1089 г. Печерский монастырь. Потом Ростовская земля была в ведении печерского монаха Ефрема, соединявшего, по-видимому, под своим наблюдением переяславскую и ростовскую епархии. И хотя после Исаии (вплоть до середины XII в.) в Ростовской земле не было своего епископа, там в г. Суздале был учрежден двор Печерского монастыря. В интересующем нас рассказе 1096 г. как раз упомянут этот двор Печерского монастыря и отмечено, что после пожара, учиненного Олегом в Суздале, только «остася дворъ манастырьскыи Печерьскаго манастыря и церкы, яже тамо есть святаго Дмитрея, юже бѣ далъ Ефрѣмъ и с селы»⁷⁵. То, что происходило в г. Суздале и под Суздалем, описано особенно детально, с точными датами, и занимает значительную часть всего рассказа. Возможно поэтому, что запись была сделана вскоре после событий со слов очевидцев из монастырского суздальского двора. О том, что происходило под Муромом, могли сообщить «суздальцы», вызванные Изяславом в Муром. Всего вероятнее, в Печерский монастырь сведения поступали от печерского монаха Никиты, сидевшего в то время епископом в Новгороде: «Мстиславъ же, — читаем в конце рассказа, — възвративъся вспять Суждалю, оттуду поиде Новугороду в своя град молитвами преподобнаго епископа Никыты»⁷⁶. Епископы были, конечно, в курсе политических дел своего княжества, а из Печерского монастыря в конце XI и в самом начале XII в. поставляли епископов в разные «земли» страны. В Полоцке, например, сидел (до 1108 г.) епископом печерский монах Мина, от которого в монастырь могли приходить сведения о событиях в Полоцке (см. полоцкие известия, попавшие в изучаемый текст Повести временных лет под 1101, 1106 гг.; ср. 1105 г.).

Все эти данные и соображения хотя и не позволяют сделать окончательного заключения, однако склоняют к мысли, что рассказ о борьбе Олега с Изяславом и Мстиславом под 1096 г. находился в первоначальном тексте Повести временных лет.

Сближение киевского стола с Печерским монастырем в начале XII в., засвидетельствованное источниками, отчасти объясняется, видимо, желанием Святополка использовать печерское летописание в интересах киевского стола. Для составления Повести временных лет стали доступны княжеские архивы, откуда составитель свода извлек тексты договоров с греками в русском переводе и со своими комментариями включил в летописный текст, что побудило его, как заметил А.А. Шахматов, пересмотреть и вопрос об Олеге Киевском. Добрые отношения, установившиеся между Мономахом и Киево-Печерским монастырем, допускают предположение, что в числе других лиц, с которыми находился в общении печерский создатель Повести временных лет, был и этот князь, хотя возможность непосредственно воздействовать на обработку Повести временных лет Мономах получил позднее, когда стал киевским князем. Так как Повесть временных лет не дошла до нас в первоначальном виде, то в дошедшем до нас тексте привнесенный в процессе редакционной обработки материал как раз в этой (заключительной) части Повести временных лет не всегда можно выделить, как полагал и А.А. Шахматов. Редакторы, естественно, интересовались более всего событиями, касавшимися современных им людей.

На более твердой почве стоит историк, когда приступает к изучению вводных статей Повести временных лет, имея перед собой задачу понять особенности Повести временных лет как летописного свода в связи с развитием Древнерусского государства.

Вводные статьи, по всем признакам, хотя и мало, но все же редактировались. Прежде всего есть основания предполагать, что в связи с редакцией, проведенной в интересах семьи Мономаха, вставлено легендарно-апокрифическое путешествие апостола Андрея, которое выделяется в контексте. Это предположение основано не только на данных исследований В.Г. Васильевского о двух письмах Михаила VII Дуки⁷⁷, но и на признаках особого почитания апостола Андрея в семье Владимира Мономаха (единственным монастырем в Киеве, посвященным апостолу Андрею, зарегистрированным в источниках, был монастырь, основанный Всеволодом, отцом Мономаха, а единственной церковью, посвященной апостолу Андрею, насколько нам известно, была церковь, построенная в Переяславле-Русском, вотчине Всеволода и Мономаха).

Гораздо важнее для нас другая вставка или, вернее, группа вставок. В начале Повести временных лет помещен рассказ о том, что в Афетовой части «сѣдять Русь, Чюдь и вси языци», что «Ляхове же и Пруси, Чюдь пресѣдять к морю Варяжьскому; по сему же морю сѣдять Варязи сѣмо ко въстоку до предѣла Симова, по т[о]му же морю сѣдять къ западу до землѣ Агнянски и до Волошьски». Вслед за этим мы читаем: «Афетово бо и то колѣно: Варязи, Свеи, Урмане, [Готе], Русь, Агняне, Галичане, Волъхва, Римляне, Нѣмци Корлязи, Веньдици, Фрягове и прочии, (ти же — Т) присѣдять от запада къ (полуденью — РА) и съсѣдяться съ племянемъ Хамовым»⁷⁸. Вставка слов «Афетово бо и то колѣно... Хамовым» обнаруживает себя, во-первых, повторением того, где сидит Русь (немного выше уже говорилось, где сидит Русь), а также повторным упоминанием о варягах. Во-вторых, она обнаруживает себя содержанием: в предшествующем тексте понятие «Русь» охватывает восточнославянские племена (подробнее на этом мы остановимся ниже), а во вставочном — племя или этническое объединение, близкое к «Свеям», «Урманам», «Готам» и «Агнянам». Так как текст, предшествующий фразе «Афетово бо и то колѣно... Хамовым», и последующий, повествующий о Симе, Хаме и Афете, не принадлежит к Начальному своду (это видно из сравнения Повести временных лет и Новгородской I летописи и других показаний), то, следовательно, вся эта фраза вставлена не при переработке Начального свода составителем Повести временных лет, а при последующем редактировании текста Повести временных лег. Такой вывод приходится считать наиболее вероятным из всех возможных.

Нетрудно убедиться, что рука того же редактора коснулась текста ниже. Мы разумеем очень грубо и небрежно сделанную вставку, отмеченную еще А.А. Потебней в работе «Этимологические заметки»⁷⁹; здесь Русь также толкуется как разновидность варяжского народа, и наряду с ней также упоминаются Свеи, Урмане, Англяне, Готы (слова «к Руси, сице бо ся зваху тьи Варязи (Русь — РА), яко се друзии зъвутся Свое, друзии же Урмане, Анъгляне, друзии Гъте, тако и си»). Следовательно, надо предположить, что и эта известная вставка была сделана не составителем Повести временных лет, как принято думать, а позднее, при редакционной обработке⁸⁰. Шахматов полагал, что та же рука переделала слова «и пояша с собою дружину многу» на слова «и пояша по себѣ всю Русь». Это весьма правдоподобно, так как в Новгородской I летописи читаем: «И пояша с собою дружину многу и предивну», а слова Повести временных лет в предыдущем тексте — «...к Руси, сице бо ся зваху» и т. д., вставлены, как мы видели выше.

Кроме того, Шахматов полагал, что тому же автору принадлежит чтение: «...и от тѣхъ Варягъ, находьникъ тѣхъ, прозвася Руская земля». Такое предположение, нам кажется, принимать не столь обязательно. Здесь в тексте могла быть высказана иная мысль; фраза имеется в Новгородской I летописи, и фраза эта могла быть написана ранее, другим лицом; нет оснований решительно утверждать, что в первоначальном тексте Повести временных лет ее не было.

Приведенная выше первая вставка, судя по ее смыслу, была вызвана прежде всего желанием включить в число потомков Афета варяжские народы. Из других аналогичных вставок видно, что считали важным происхождение Руси связать с призванием варягов и показать, что «вся Русь» пришла с князьями-варягами. Мы знаем, что первая редакционная обработка происходила в княжеском Выдубицком монастыре, а вторая — делалась явно в интересах князя Владимира Всеволодовича Мономаха. Рассмотренные вставки, судя по их смыслу, отражали княжеские интересы, интересы варяжского княжеского Рюрикова рода и делались, очевидно, при редакционной обработке 1116 или 1118 г. Они делались в среде, преданной Мономаху и Мстиславу, и желание упомянуть в числе потомков Афета Свею, Урманов, Агнян, а также Римлян, Немцев-Корлязей, Веньдицев, Фрягов могло быть обусловлено к тому же интересами, вызванными семейными западными связями Мономаха и Мстислава.

* * *

Что же особенного и нового содержала Повесть временных лет в том первоначальном виде, как она была написана в Киево-Печерском монастыре, по сравнению с предшествующей летописной традицией? В каком смысле можно сказать, что она несла с собой откровение о русском народе?

Повесть временных лет — первый летописный памятник (начала XII в), в котором с полной ясностью утверждалось и осмысливалось понятие Руси в широком значении, как совокупности разных (не только южнорусских) восточнославянских этнических групп, или «племен»⁸¹.

Это исходное представление, современное составителю Повести временных лет, определяло в первую очередь направление исторических интересов и задач предпринятого труда: автора прежде всего интересовало происхождение и история этих этнических групп, втянутых в состав Древнерусского государства, называвшихся в его время Русью и живших «в Руси» (в новом, широком значении этого слова).

Одним из необходимых и существенных признаков, объединяющих эти этнические группы, или «племена», была, в его представлении, принадлежность к славянскому народу: «Се бо токмо Словѣнескъ языкъ в Руси: Поляне, Деревляне, Ноугородьци, Полочане, Дреговичи, Сѣверъ, Бужане, зане сѣдоша по Бугу, послѣ же Велыняне»⁸². Их следует, по его словам, отличать от иных народов, которые дань дают «Руси»: «А се суть инии языци, иже дань дають Руси: Чюдь, Меря, Весь, Мурома, Черемись, Моръдва, Пермь, Печера, Ямь, Литва, Зимигола, Корсь, [Нерома — РА], Либь, си суть свои языкъ имуще, от колена Афетова, иже живуть въ странахъ полунощныхъ»⁸³. Эти народы, по его мнению, не входят в состав Руси, как видно и из другого места Повести: «В Афетовѣ же части сѣдять Русь, Чюдь и вси языци: Меря, Мурома, Весь, Моръдва, Заволочьская Чюдь, Пермь, Печера, Ямь, Угра, Литва, Зимѣгола, Корсь, Сѣтьгола, Любь»⁸⁴.

Таким образом, согласно представлению составителя Повести временных лет, «иные языци» отличаются от «Руси», во-первых, языком («си суть свои языкъ имуще»), во-вторых, иным происхождением (Русь принадлежала к славянскому народу) и, в-третьих, до известной степени зависимым положением (они «дань дають Руси»).

Развитие социально-экономических, политических и культурных отношений приводило постепенно к сближению восточнославянских этнических групп, которые мало-помалу втягивались в пределы Древнерусского государства. Но в начале XII в. был момент, особенно благоприятствовавший такому сближению. К этому времени в результате длительного процесса распространения суда и дани по населенной территории Восточной Европы (суд и дань распространялись не только с Юга, но и из местных центров, в пределах формировавшихся «земель») образовалась как бы сплошная территория, охваченная государственным аппаратом принуждения, и таким образом наметились более или менее сплошные границы феодальных «земель»-«областей», хотя некоторые восточнославянские группы еще не были полностью освоены, подчинены государственному аппарату. Именно эти условия окружающей действительности должны были способствовать в то время развитию представления о Руси в широком смысле этого слова, как о стране, так и о народе. Осмыслить это важнейшее представление помогал составителю Повести временных лет славянский литературный памятник, использованный в Киеве.

Подтверждением высказанного мнения служит, во-первых, то, что в перечне восточнославянских племен, живущих «в Руси», и в предшествующем ему тексте о племенных княжениях, а равно и в известном сообщении о расселении восточнославянских племен, помещенном после рассказа о Кие, Щеке и Хориве и взятом из особого источника, нет упоминаний о вятичах и радимичах. Как раз вятичи (и, возможно, радимичи) были полностью подчинены государственному аппарату позднее⁸⁵.

Во-вторых, наше мнение подтверждается и тем, что, отделяя славянские этнические группы, живущие «в Руси», от иных, составитель Повести временных лет не забывает о таком признаке, как данничество, причем в его рассуждении отражается точка зрения правящего класса, так как тот же термин («Русь») употребляется, как бы незаметно для автора, в двух смыслах и во втором случае означает, в сущности, не народ, а правящий класс, в пользу которого шла дань.

Осмыслить единство Руси (в широком значении слова) должен был помочь автору хорошо известный ему памятник древнеславянской литературы, условно в наше время названный «Сказанием о преложении книг на словенский язык», созданный, как полагают, на древней мораво-паннонской литературной основе. Насколько можно судить по сохранившимся в Повести временных лет фрагментам этого памятника, составитель Повести имел в руках «Сказание», в котором упоминалось ляшское племя полян. В «Сказании» утверждалось единство дунайских славян, моравы, чехов, ляхов, полян, причем составитель Повести временных лет истолковывал этих полян как полян русских («яже нынѣ зовомая Русь»).

Уже из приведенных выше цитат из Повести временных лет можно заключить, что осмыслить этническую общность восточнославянских племен, входивших в состав Древнерусского государства, помогла автору идея единства славянских народов.

Посмотрим, действительно ли в основу построения нового летописного свода (Повести временных лет) была положена не общеславянская, а русская идея и общеславянский материал служил ему лишь средством уразумения истории Руси, а также фоном, если к общеславянской идее он относился сочувственно.

Как же составитель Повести временных лет строил русскую историю? Предшествующий летописный овод — Начальный свод, который был в руках у составителя Повести временных лет, начинался с Кия, Щека и Хорива (см. Новгородскую I летопись), т. е. с истории полян, причем история полян открывалась основанием Киева. Такое традиционное летописное начало не могло теперь не казаться устаревшим.

Начинать с этого русскую историю составитель Повести временных лет не мог, во-первых, потому, что история полян, согласно тем данным, которыми он располагал, начиналась гораздо ранее, и, во-вторых, потому, что ему важно было выяснить происхождение не только полян, но и всех тех восточноевропейских племен, которые входили в его время в состав Руси. Поэтому в противоположность автору Начального свода, писавшему, что от тех трех братьев (Кия, Щека и Хорива) «суть поляне в Киевѣ и до сего дни», составитель Повести временных лет прямо утверждал: «...и до сее братьѣ бяху поляне», т. е. что история полян восходит к более глубокой древности; это и было им показано в дополнительно составленной вводной части. Интересно, что ссылку на этих братьев («и до сее братьѣ») он делает еще до того, как они были им упомянуты, тем самым изобличая несовершенство своей редакционной работы над материалом предшествующего летописного свода.

Начало, вводную часть, составитель Повести временных лет строит, пользуясь хроникой Георгия Амартола, хронографом, «Сказанием о преложении книг на словенский язык» и другими письменными и устными источниками, имевшимися у него.

С помощью этих пособий и собранных сведений он, в сущности, задается целью проследить происхождение восточных славян, которые вошли в его время в состав Древнерусского государства и назывались Русью: эта Русь была ответвлением славянского народа, который выделился после разделения «языков» из потомков Афета.

Именно потому, что перед ним стояла такая задача, он не следовал примеру византийских хронистов и не начинал «истории» с сотворения мира. Подчиняя своей цели выдержки из хроники Амартола и хронографа, он показал, какие страны были заняты после всемирного потопа потомками Сима, Хама и Афета. Но трудность заключалась в том, что ни у Амартола, ни в хронографе он не находил, конечно, названий славянских стран, расположенных на Восточно-Европейской равнине. В современной ему действительности таких наименований также не было. Как же он вышел из положения? Во-первых, он перечислил восточноевропейские реки, по которым поселились потомки Афета. Перечисление их (Днепр, Десна, Припять, Двина, Волхов, Волга) было сделано по аналогии с упоминанием Дуная и другой реки Αία в хронографе⁸⁶ и, может быть, по примеру «Сказания о преложении книг на словенский язык», где назывались реки в качестве географического ориентира (Дунай, Морава). Во-вторых, названия стран он заменил здесь перечислением народов: «В Афетовѣ же части сѣдять Русь, Чюдь и вси языци: Меря, Мурома...» Тем самым он несколько сбил свой общий план рассказа, забежал вперед, так как об образовании отдельных народов среди потомков Сима, Хама и Афета он впервые упоминает ниже.

Далее мы и читаем о том, что образовалось 72 народа среди потомков Сима, Хама и Афета, и в числе народов, образовавшихся среди потомков Афета, — славянский народ («...от племени Афетова Нарци, еже суть Словѣне»). Руководясь данными «Сказания о преложении книг на словенский язык», автор показывает читателю, как расселялись этнические славянские группы, начиная с моравы и кончая полянами и поморянами; следуя же сведениям другого своего источника, он описывает расселение восточноевропейских «племен» по Восточно-Европейской равнине: рисует ту картину расселения этих племен, которая в новое время подтвердилась показаниями археологии.

Но отчего автор говорит здесь о полочанах и не говорит о смоленских кривичах? Он рассказывает о древнейшем расселении, а смоленские кривичи, по сведениям автора, произошли от полочан («отъ нихъ же кривичи...»), о чем он сообщает ниже, в рассказе о племенных княжениях. Свою задачу он решает, комбинируя мозаичные извлечения из своих источников и перерабатывая их; этим надо объяснять отсутствие бужан в данном тексте о расселении восточных славян, хотя ниже они названы в перечислении русских этнических групп, или «племен» («в Руси»).

Так составитель Повести временных лет выясняет происхождение восточных славян и их место среди других народов. Но об их отношении в географическом плане к другим народам мира было внесено, возможно, позднее, одновременно с легендой об Андрее: обрисован, с одной стороны, водный путь из Варяг в Греки, из Балтийского моря до Рима и от Рима до Царьграда, а с другой стороны, по Волге к Каспийскому морю, мимо Булгар, в Хвалисы⁸⁷.

Направляясь к Риму, можно дойти и до «племени Хамова», а двигаясь на Хвалисы и далее на восток, попасть в «жребий Симов». Согласно представлению автора, географическим центром Руси был Оковский лес, откуда вытекают три важнейшие реки: Днепр, Западная Двина и Волга; этими путями можно, таким образом, «из Руси» попасть и в «жребий Симов», и к потомкам Хама.

Итак, отправным моментом общей концепции Повести временных лет служила мысль автора первой редакции, что восточные славяне, входившие в пределы Древнерусского государства, составляли одно этническое целое и назывались Русью.

Эта мысль руководила им и в дальнейшем, заставляя включать в сферу своих наблюдений не только историю киевских полян и новгородских словен, но и историю других славянских этнических групп.

Добросовестно изложив историю Кия, Щека и Хорива и дополнив ее соображениями о происхождении Кия, автор Повести временных лет затем не ограничивается указанием, что поляне имели «свое княжение», а добавляет: «...в Деревляхъ свое, а Дреговичи свое, a Словѣни свое в Новѣгородѣ, а другое на Полотѣ, иже Полочане. Отъ нихъ же Кривичи, [и]же сѣдять на верхъ Волги, а на верхъ Двины и на верхъ Днѣпра, их же градъ есть Смоленскъ; туда бо сѣдять Кривичи. Таже Сѣверъ от нихъ. На Бѣлѣозерѣ сѣдять Весь, а на Ростовьскомъ озерѣ Меря, а на Клещинѣ озерѣ Меря же. По Оцѣ рѣцѣ, где потече в Волгу же, Мурома языкъ свои, и Черемиси свои языкъ, Моръдва свои языкъ»⁸⁸. И затем он дает важнейшие пояснения, какие «племена» принадлежат к славянскому народу «в Руси», а какие — к «иным языцам», дающим дань Руси (выше мы их цитировали). Заканчивает он свое рассуждение упоминанием, что эти последние («иные») народы также происходят от Афета, связав тем самым текст с вводной частью своего труда.

Во времена составления Повести временных лет намечалось образование новых княжеств по «землям»-«областям», новых епископий, что не могло не возбуждать интереса к этим «землям» и их прошлому. «Земли» в начале XII в. были по этническому происхождению своего населения разноплеменными. Но летописцу — автору Повести временных лет — были известны предания, согласно которым некоторые города, служившие в его время политическими центрами «земель», в далеком прошлом были центрами «племен», или этнических групп. Отсюда — добавления о племенных княжениях.

Он останавливается здесь же и на судьбах Северо-Восточного края, но почему-то не называет г. Ростова, а говорит только о Белоозере и упоминает вслед за кривичами Весь и Мерю и не упоминает о славянском населении берегов Ростовского озера и Клещина, не говорит о каком-либо славянском «княжении».

Понятно, что он называет Белоозеро, Весь и Мерю. Это было согласовано с летописным рассказом о призвании князей. Но почему, упомянув о Смоленске, он не говорит о Ростове?

Верный своей основной мысли об этническом единстве восточных славян (Руси) в составе Древнерусского государства, он считал Ростов «русским» городом и подчеркивал древность Ростова и его политическую роль в древности. Это явствует прежде всего из его комментариев к договору Руси с греками под 907 г.; тексты договоров с греками называли только Киев, Чернигов и Переяславль. Ростов, по его мнению, должен был играть видную политическую роль не только при Олеге, но и при Рюрике, и он называет Ростов в числе городов, куда Рюрик послал своих «мужей». Но в существовании Ростова в более далекие времена, он, очевидно, сомневался, как сомневался и в существовании там славянского населения в далекую эпоху «племенных» княжений. Первыми «насельници» Ростова, согласно сведениям составителя Повести временных лет, были меряне. Поэтому он и не говорил о каком-либо славянском «княжении» на Северо-Востоке в ту отдаленную эпоху. И трудности христианизации Северо-Восточного края в XI и начале XII в. печерские монахи относили, вероятно, за счет влияния религиозных вождей неславянского местного населения, как можно заключить из сопоставления показаний Печерского патерика с летописными известиями⁸⁹.

Так как выше во вводных статьях автор Повести временных лет написал, что славяне «по мнозѣхъ же временехъ» сели по Дунаю, где во времена летописца («гдѣ есть ныне») лежала Угорская земля и Болгарская, то теперь, после рассуждений по поводу племенных княжений, он считал уместным остановиться на движении к Дунаю болгар и белых угров с востока. Потом он сообщил об обрах, которые «примучивали» дулебов, и упомянул о движении печенегов и черных угров.

Учение о единстве западных и восточных славян требовало, чтобы автор Повести отметил особо также славянское происхождение и географическое распространение тех восточнославянских групп, которые не были причислены к Руси. Это — вятичи и радимичи (о них мы уже говорили выше), а также тиверцы, уличи и хорваты. Пояснил он и где жили дулебы, о несчастной судьбе которых он сообщил ранее.

Когда работал составитель Повести временных лет, только часть потомков уличей и тиверцев могла входить в состав Древнерусского государства; часть же, которая примыкала к Нижнему Дунаю, была отрезана кочевниками. К тому же во времена летописца население Приднепровья, входившее в состав Древнерусского государства, по-видимому, не считало себя потомками уличей и тиверцев; после Игоря в летописи об уличах и тиверцах более упоминаний нет.

По мере того как назревал процесс феодального дробления в результате внутреннего социально-экономического роста страны, с формированием новых «областей» расширялся политический и географический горизонт киевского «историка», с одной стороны, и обострялись местные интересы, местный патриотизм — с другой. И эта последняя тенденция отразилась на настроении автора Повести временных лет, на характере и окраске отобранных им киевских источников. Мы разумеем здесь прежде всего пространное повествование о нравах восточных славян, включенное в Повесть. Источник этот явно носит печать киево-полянского патриотизма. — Главная мысль летописного рассказа о нравах восточных славян сводится к тому, что поляне были издревле нрава тихого и кроткого в противоположность «поганым», «не ведущим закона божия» древлянам, радимичам, вятичам, северянам и кривичам. В этом отношении данный рассказ стоит в некотором противоречии с содержанием древнейшего летописного текста о Кие, Щеке и Хориве, который был в распоряжении автора Повести временных лет. В тексте, сохранившемся в Новгородской I летописи под 6362 г., поляне, обитавшие на киевских «горах», называются «погаными», которые поклонялись «озером и кладязем и рощениемъ». Такой же взгляд на обитателей киевских «гор», которые «жряху бѣсомъ на горах», обнаруживает и составитель предисловия к Начальному своду, пользовавшийся Древнейшим киевским сводом⁹⁰.

Киевский автор, пользовавшийся «Сказанием о преложении книг на словенский язык», не изображает полян звероловами, подобно тому как изображено в рассказе о Кие, Щеке и Хориве, где (ср. Новгородскую I летопись) мы читаем: «[и] бяше около града лѣсъ (ТРА) и боръ великъ, и бяху ловяща звѣрь, бяху мужи мудри и смыслени, [и] нарицахуся поляне, от них же есть поляне в Киевѣ и до сего дне». Он говорит, что поляне прозвались полянами, потому что сидели «вполи»⁹¹.

В тексте Повести, где использовано «Сказание», проводится мысль, что апостол Павел был учителем славян, а так как «мы Русь» также принадлежим к славянам, то и «намъ Руси учитель есть Павелъ»: хотя звались полянами, но «рѣчь» была славянская. Между тем в летописном сказании о варягах-мучениках, которое все исследователи (в том числе и Н.К. Никольский)⁹² относят к составу Древнейшего летописного свода, подчеркивается: «...здѣ бо не суть учили апостоли, ни пророци прорицали»⁹³. Мысль, что христианство было принято киевлянами помимо апостольской проповеди, проводится и в другом месте древнего летописного текста (см. 988 г.) и составляет необходимую часть общей его концепции.

Таким образом, переход к более сложным формам государственной жизни порождал в историографии того времени сложный комплекс интересов: местный патриотизм сочетался с пониманием широких задач, стоявших перед «историком» Руси.

Еще не утрачена была на рубеже XI—XII вв. руководящая роль южнорусских князей (перешедшая со временем к князьям Северо-Востока), а уже определилось образование новых «земель»-княжений, завершившееся к середине XII в. Этот процесс связывают вполне справедливо с распространением феодального способа производства, с экономическим и политическим усилением класса феодалов по «землям». Естественно думать, что переход к политической раздробленности в какой-то мере означал переход к ослаблению, к распылению государственной власти. Мысль эта обычно легко воспринималась, легко укладывалась в сознании читателя, который знакомился с историей средних веков. И здесь-то легко возникало представление, не совсем правильное, что общая линия развития шла в направлении к ослаблению значения государства, государственного аппарата в жизни общества.

Дело не только в том, что Древнерусское государство времен Игоря или Владимира по совершенному недоразумению иногда представляли себе наподобие государства централизованного или монолитного, распавшегося со временем на части. И не только в том, что забывали, что процессу распространения феодального производства сопутствовало развитие, хотя и медленное, торгово-ремесленной жизни и культурных связей. Дело главным образом в том, что упускали из виду другие, весьма существенные, стороны развития государственной жизни или оставались в неведении относительно них. И в X, и в XI, и в XII вв. шел процесс распространения государственного аппарата по населенной территории⁹⁴. Это — во-первых. Во-вторых, в исторической литературе в данном случае упускали и упускают из виду, что степень вмешательства государственного аппарата в жизнь классового общества, удельный вес государственного аппарата в общественной жизни не оставались неизменными в X—XII вв. Государство постепенно внедрялось в общественную жизнь, и этот процесс представлял собой одну из важнейших сторон в общем процессе формирования Древнерусского государства⁹⁵.

Если мы закроем глаза на все это, то не поймем, что такое Повесть временных лет, почему она появилась на свет в условиях того времени.

Вместе с тем современному читателю и исследователю летописей необходимо помнить, что нетрудно впасть и в другую ошибку, модернизируя объем внутренней деятельности государственной власти, особенно потому, что летопись отражает преимущественно события, связанные с деятельностью правительства, главным образом политические отношения. Пропаганда идеи единства Руси как восточного славянства, входившего в состав Древнерусского государства, идеи единения русских князей для защиты общих интересов имела значение, оказывала длительное воздействие в условиях феодальной раздробленности последующего времени. Но уделяя внимание преимущественно деятельности правительства, летописец сравнительно мало интересуется другими вопросами внутренней жизни общества. Именно поэтому при поверхностном знакомстве с летописным материалом можно составить себе преувеличенное представление о степени вмешательства правительства в жизнь общества того времени. Мы здесь говорим не о качественной стороне дела, не о назначении государственного аппарата в классовом обществе; эта сторона достаточно ясна. Но легко упустить из виду, что жизнь хозяйственная и правовая сосредоточивалась в значительной мере в пределах таких более или менее самодовлеющих объединений или союзов, как родо-феодальные гнезда, церковные организации, сельские и городские общины, а также в торговых объединениях. Родо-дружинные гнезда, средоточием которых в городе в изучаемое время служили боярские и княжеские «дворы», генетически частью могли восходить к древним объединениям «родового» или, вернее, патриархально-феодального типа. За пределами всех этих социальных организаций человек оказывался как бы вне жизни, без куска хлеба и защиты. Таких людей, оказавшихся за пределами социальной организации, где они жили, называли «изгоями» (гоить — жить)⁹⁶. Автор Повести временных лет о многом, что составляло содержание повседневной жизни и было хорошо известно его современникам, не писал, и о чем писать, с его точки зрения, не было нужды при решении стоявшей перед ним литературной задачи.

* * *

Наряду с летописанием в Киеве, на Юге, после выделения из состава древней «Русской земли» грех областей возникает со временем летописание в Переяславле-Русском и в Чернигове.

Примечания

1. А.А. Шахматов. Предисловие к Начальному киевскому своду и Несторова летопись. — ИОРЯС, т. XIII, кн. 1. СПб., 1908; он же. Разыскания о древнейших русских летописных сводах. — ЛЗАК, вып. XX (далее — А.А. Шахматов. Разыскания). СПб. 1908; он же. Повесть временных лет, т. I. Вводная часть. Текст. Примечания. — ЛЗАК, вып. XXIX (далее — А.А. Шахматов. Повесть). Пг., 1916; он же. Киевский начальный свод 1095 года. — Сб. «Академик А.А. Шахматов». М.—Л., 1947; он ж е. О начальном киевском своде. — ЧОИДР, 1897, кн. 3.

2. В.М. Истрин. Замечания о начале русского летописания. — ИОРЯС, т. XXVI. Пг., 1923; т. XXVII. Пг., 1924; С.А. Бугославский. Повесть временных лет. (Списки, редакции, первоначальный текст). — «Старинная русская повесть». М.—Л., 1941.

3. «Таковы были сведения, — писал Г.А. Ильинский, — о деятельности апостола Павла в Иллирике, о дунайской прародине славян, о том, что «норици суть словѣне», о первенствующей роли мораван, т. е. как раз те сообщения, анализу которых посвящены наиболее блестящие страницы трактата акад. Никольского» — «Byzantinoslavica», rocnik II, v Praze, 1930, p. 434—435.

4. В докладе на IV Международном съезде славистов на тему «Литература Киевской Руси и древнейшие инославянские литературы» Н.К. Гудзий очертил видимые пределы западнославянского влияния на древнерусскую литературу.

5. Н.К. Никольский. Повесть временных лет как источник для истории начального периода русской письменности и культуры. — «Сборник по русскому языку и словесности», т. II, вып. 1. Л., 1930, стр. 3 (далее — Н.К. Никольский. Повесть временных лет).

6. Там же, стр. 4.

7. Д.С. Лихачев. Русские летописи и их культурно-историческое значение, М.—Л., 1947, стр. 58.

8. И.Н. Жданов. «Слово о законе и благодати» и похвала кагану Владимиру. — «Сочинения И.Н. Жданова», т. I. СПб., 1904, стр. 46.

9. А.А. Шахматов. Разыскания, стр. 417—418.

10. «Володимиръ же радъ бысть, яко позна самъ бога и людие его» (Акад. сп. Новг. I лет. под 6496 г.; Лавр. лет.).

11. См. L. Müller. Des Metropoliten Ilarion Lobrede auf Vladimir den Heiligen und Glaubensbekenntnis. Wiesbaden, 1962, S. 8.

12. А.Н. Насонов. Начальные этапы киевского летописания в связи с развитием Древнерусского государства. — «Проблемы источниковедения», вып. VII. М., 1959.

13. Л.В. Черепнин. Повесть временных лет, ее редакции и предшествующие ей летописные своды. — «Исторические записки», т. 25, 1948, стр. 332—333.

14. Б.А. Рыбаков. Древняя Русь. Сказания. Былины. Летописи. М., 1963, стр. 173—191.

15. М.Н. Тихомиров. Начало русской историографии — «Вопросы истории», 1960, № 5, стр. 41.

16. Там же.

17. Там же, стр. 49—56.

18. А. А.. Шахматов. Разыскания, стр. 477.

19. А.А. Шахматов. О Начальном киевском летописном своде, — ЧОИДР, 1897, КН. 3, стр. 52—57.

20. Н.И. Серебрянский. Древнерусские княжеские жития. — ЧОИДР, кн. 3. М., 1915, стр. 4—5 и 105.

21. Ср. под 1037 г.: «...ставляше по градомъ и по мѣстомъ» (Лавр. лет.).

22. На основании сообщений Дитмара и русских летописей А. Поппэ заключает, что до постройки заложенного после 1036 г. Ярославом Мудрым каменного митрополичьего собора Софии существовал деревянный собор Софии, сожженный в 1017 г. и восстановленный до августа 1018 г. (см. А. Poppe. Uwagi о najstarszych dziejach kościoła na Rusi. — «Przegląd historyczny», t. LV, s. 3, 1964). Указаний о постройке Софии при Владимире источники не дают.

23. А.А. Шахматов. Разыскания, стр. 145—146.

24. ГИМ, Усп. № 3. л. 185. В списке СПб. Дух. Акад. А-І/264, т. 2, хранящемся в ГПБ: «по побѣдѣ», т. е. тоже жертвоприношение связано с победой.

25. С В.Н. Строев. По вопросу о «старцах градских» русской летописи — ИОРЯС, т. XXIII, кн. 1. Пг., 1919, стр. 64.

26. См. тексты в «Сочинениях А.А. Котляревского», т. III. СПб., 1891, стр. 391, 400 и др. Ср. А.Ф. Гильфердинг. История балтийских славян. М., 1855, стр. 118—119. Н. Нидерле. Славянские древности. М., 1956, стр. 307.

27. «Русское народное поэтическое творчество», т. I. М.—Л., 1953, стр. 174.

28. А. Poppe. Указ. соч., стр. 389. Назначение Владимиром Анастаса на эту должность Л. Мюллер объясняет идентичной привилегией византийских императоров назначать «экономов» при Софии Царьградской.

29. Напомним, что фраза, в которой варяг определяет суть греческой веры, походит на ту, которую ниже произносят «нѣмци из Рима», посланные от «папежа».

30. Сергий. Святой Андрей Христа ради юродивый и праздник Покрова пресвятой Богородицы. СПб., 1898, стр. 67.

31. См. Ипат. лет. под 6496 г.; А.А. Шахматов. Разыскания, стр. 473.

32. «Память и похвала князю Владимиру и его житие по сп. 1494 г.». Издал В.И. Срезневский (далее — «Память и похвала...»). — Записки имп. Академии наук, сер. VІII, т. I, № 6. СПб., 1897; ср. текст, изд. С.А. Бугославским («К литературной истории "Памяти и похвалы" князю Владимиру»). — ИОРЯС, т. XXIX. Л., 1925.

33. А.А. Шахматов. Разыскания, стр. 19—20.

34. Подобный же взгляд на Владимира до крещения находим в «Слове о законе и благодати».

35. Ср. «Сборник статей, посвященных почитателями академику и заслуженному профессору В.И. Ламанскому по случаю пятидесятилетия его ученой деятельности», ч. II. СПб., 1908, стр. 1071—1072.

36. Н.К. Никольский. Повесть временных лет, стр. 46.

37. А.Н. Насонов. Из истории псковского летописания. — «Исторические записки», т. 5, 1946, стр. 288—292.

38. Ср. В.М. Истрин. Замечания о начале русского летописания. — ИОРЯС, т. XXVI. Пг., 1923, стр. 100—101. Что Иларион, когда писал или произносил «Слово», использовал или знал первоначальную редакцию или протограф (Vorform) «хроники», допускает и Л. Мюллер («Zum Problem des hierarchischen Status und der juridik-tionellen abhängigkeit der russischen Kirche vor 1039», Köln — Brannsbeld, 1959, S. 72).

39. Лавр. лет под 6504 г.; «Жития святых мучеников Бориса и Глеба и службы им». Приготовил к печати Д.И. Абрамович (далее — Д.И. Абрамович. Жития.) — «Памятники древнерусской литературы», вып. 2. Пг., 1916, стр. 19, 55—56; ср. «Память и похвала...», стр. 5—6. Ср. С.А. Бугославский. Пам'ятки XI—XVIII в. про князів Бориса та Гліба (далее — С.А. Бугославский. Пам'ятки...), у Киіві, 1928.

40. Д.И. Абрамович. Жития, стр. 17—19, 53—55. Ср. С.А. Бугославский. Пам'ятки.

41. Д.И. Абрамович. Жития, стр. 19, 55.

42. Там же, стр. 20.

43. Там же, стр. 26.

44. Лавр. лет. под 6523 г.

45. Лавр. лет. под 6523, 6527 гг.

46. Общий тезис, что «Русская земля» (южнорусская) — рано сложившееся государственное образование — сохраняла впоследствии, в XI в., с расширением пределов Древнерусского государства значение господствующего политического и территориального ядра на Восточно-Европейской равнине, — не предположение, а вывод, прочно обоснованный на разнообразном материале (А.Н. Насонов. «Русская земля» и образование территории Древнерусского государства. М., 1951).

47. Новг. I лет. под 6523 г.

48. См., например, Б. и Ю. Соколовы. Сказки и песни Белозерского края. М., 1915, стр. XX—XXX и др.; Н.Е. Онучков. Северные сказки (Архангельская и Олонецкая губ.). СПб., 1908 и др.

49. Новг. I лет. под 6453, 6463, 6496 ГГ.

50. ГИМ, Синод. собр., № 591, лл. 184 об. — 185.

51. Акад. сп. Новг. I лет. под 6476 г. Охабитися — покинуть, оставить, уклоняться, удаляться.

52. См. текст жития Феодосия в сборнике XII в. московского Успенского собора, л. 41 и др. Текст опубликован: «Сборник XII века московского Успенского собора», вып. I. Издан под наблюдением А.А. Шахматова и П.А. Лаврова. — ЧОИДР, 1899, кн. 2; «Патерик Киевского Печерского монастыря». СПб., 1911; М.Д. Приселков. Очерки по церковно-политической истории Киевской Руси X—XII вв. СПб., 1913.

53. См. житие Феодосия в «Сборнике XII века московского Успенского собора», л. 35; Лавр. лет. под 6580 г.; «Патерик Киевского Печерского монастыря», стр. 76.

54. Вставки были замечены А.А. Шахматовым. Повторения под 6430, 6448 и 6450 гг. в Новгородской I летописи невозможно объяснить наслоением редакции XII в.: составителю Новгородского свода XII в. не представляло никакого интереса обогащать текст подробностями древнекиевских событий. Одна редакция известий могла отражать один текст XI в., а другая — другой (Печерского монастыря), где была тенденция прославлять предков Яна Вышатича. Поэтому, восстанавливая древнейший текст, следует исключить пространное изложение тех же событий под 6430 г., а под 6453 г. — вставку, афиширующую богатство дружинников Свенельда, и ниже вставку о «воеводе» Свенельда, под 6454 г. — имя Свенельд. Таким образом, возможно первоначальный текст восстановить несколько иначе, чем восстанавливал Шахматов, а именно: «Игорь же сѣдяше в Киевѣ княжа, и воюя на Древляны и на Угличѣ. [И] яшася У[г]личи по дань Игорю, и Пересѣченъ взят бысть; [и] дасть дань на них Свѣнделду. Въдасть дань деревьскую Свѣнделду тому же» (Новг. I лет., стр. 109—110). И затем: «И приспѣ осень и нача мыслити на Деревляни, хотя примыслити большюю дань, [и] иде в Дерева в дань и примышляше къ первой дани...» и т. д. (Лавр, лет. под 6453 г.).

55. А.Н. Насонов. «Русская земля», стр. 53—55.

56. Новг. I лет.; ср. Повесть временных лет. Слова «се бысть... безбожных врагъ» вставлены, кажется, в первоначальный текст, так как, во-первых, они повторяют сказанное («приидоша... пръвое») и, во-вторых, прерывают изложение событий нашествия.

57. Акад. список Новг. I лет.

58. Там же.

59. Лавр. лет. под 6594 г.

60. Нестор использовал редакцию жития Бориса и Глеба, в которой особая роль отводится Десятинной церкви (см., например, о посещении Глебом церкви и т. п.); она названа в тексте «владычица наша Богородица в Кыевѣ». Кроме того, в тексте встречаем греческие выражения и слова «кафоликани иклисиа» (о Десятинной церкви), «епистолия» и другие, что побудило Д.В. Айналова предположить, что составление оригинала этой редакции было связано с подготовкой канонизации (Д.В. Айналов. Очерки и заметки но истории древнерусского искусства. — ИОРЯС, т. XV, кн. 3. СПб., 1910).

61. Лавр. лет. под 6561, 6578, 6596 гг.

62. Лавр. и Ипат. летописи под 6584—6586 гг.

63. О том, что Никон при жизни Феодосия занимался писанием «книг», рассказывает житие Феодосия, сохранившееся в сборнике XII в. московского Успенского собора: «...мъногашьды же пакы великоуоумоу Никоноу сѣдящю и дѣлающю книгы и блаженоуоумоу (т. е. Феодосию. — А.Н.) въскраи того сѣдящю и прядоущю нити, еже на потребоу таковоуоумоу дѣлоу» (л. 42). Известен был также «чернец» Иларион, который был «книгамъ хытръ псати»; он днем и ночью писал «книгы» в келии Феодосия (л. 44).

64. См. А.А. Шахматов. Киево-Печерский патерик и печерская летопись. — ИОРЯС, т. II, кн. 3. СПб., 1897; он же. Житие Антония и печерская летопись — ЖМНП, 1898, март.

65. Д.И. Абрамович. Жития, стр. 60; С.А. Бугославский. Пам'ятки, стр. 165.

66. «Русская Правда», т. I. М.—Л., 1940; М.Н. Тихомиров. Исследование о Русской Правде. М.—Л., 1941, стр. 66.

67. А.А. Шахматов. Повесть, стр. III—X, XXXVII—XLI.

68. Лавр. лет. под 6614 г.

69. «Заложена бысть церкы святаго Михаила Золотоверхая Святополком князем въ 11 иулия мѣсяца; и кончаша тряпезницю Печерьскаго манастыря при Феоклистѣ игуменѣ, иже го и заложи повелѣньемъ Глѣбовым, иже ю и стяжа» (Лавр. лет.).

70. Лавр. лет. под 6603 г.; «Патерик Киевского Печерского монастыря», стр. 60, 76.

71. А.А. Шахматов. Повесть, стр. V—VI.

72. Лавр. и Ипат. летописи под 6604 г.

73. Там же.

74. Там же.

75. Лавр. лет. под 6604 г.; ср. Ипат. лет.

76. Там же, ср. Ипат. лет.

77. В.Г. Васильевский. Два письма византийского императора Михаила VII Дуки к Всеволоду Ярославичу; он же. Хождение ап. Андрея в стране мармидонян. — «Труды В.Г. Васильевского», т. II, вып. 1. СПб., 1909; М.Д. Приселков. История русского летописания XI—XV вв. Л., 1940, стр. 39—40. При редактировании Повести окончательный вид мог получить и расчет лет под 852 г., доведенный до смерти Святополка Изяславича.

78. Лавр. лет.; Ипат. лет.

79. А.А. Потебня. Этимологические заметки. Начальные сочетания лы-, ры-, лу-, ру- = основным +ал, +ар». — «Русский филологический вестник», Варшава, 1879, № 1, стр. 90. А.А. Потебня называет фразу глоссой. Возможно, что фраза («сице бо ся зваху...» и т. д.) была первоначально заметкой, комментарием, сделанным на полях Повести временных лет, а затем, при переписке текста, в редакции Мономаха (или Мономаха и Мстислава) была, как нередко делалось, включена в текст.

80. Вставку слов «к Руси; сице бо ся зваху тьи Варязи Русь» и т. д. А.А. Шахматов считал сделанной составителем Повести временных лет (А.А. Шахматов. Разыскания, стр. 339—340; ср. он же. Повесть, стр. 19). Ранее, в 1904 г., когда Шахматов приписывал составление Повести временных лет (первую редакцию) Сильвестру, он полагал, что вставка сделана Сильвестром. — (А.А. Шахматов. Сказание о призвании варягов. — ИОРЯС, т. IX, кн. 4. СПб., 1904, стр. 308, 314, 326). А.А. Шахматов предполагал тогда, что и Начальный свод составлялся в Выдубицком монастыре (там же). М.Д. Приселков, придерживаясь мнения А.А. Шахматова, вполне последовательно сделал вывод, что составителя Повести временных лет (Нестора) следует считать «первым нашим» норманистом «самого крайнего направления» (М.Д. Приселков. История русского летописания XI—XV вв., стр. 39). В действительности составитель Повести временных лет не был «крайним норманистом». То, что Приселков называет «крайним норманизмом», было результатом, как мы видели, последующей обработки текста. А.А. Шахматов полагал, что составитель Повести временных лет вставил имя «Русь» в перечень племен (А.А. Шахматов. Разыскания, стр. 339).

81. А.Н. Насонов. «Русская земля», стр. 34—35.

82. Лавр. лет.; Ипат. лет.

83. Там же.

84. Там же.

85. А.Н. Насонов. «Русская земля», стр. 65.

86. Составитель Повести временных лет рядом с Дунаем поместил Днестр; ср. текст хроники Иоанна Малалы (А.А. Шахматов. Повесть временных лет и ее источники. — «Труды Отдела древнерусской литературы», т. IV. М.—Л., 1940, стр. 73).

87. о путях и связях Поволжья с Хорезмом в XII—XIII вв. см. А. Карыев, В. Мошкова, А. Насонов и А. Якубовский. Очерки из истории Туркменского народа и Туркменистана в VIII—XIX вв. Ашхабад, 1954, стр. 159—160.

88. Лавр, лет.; Ипат. лет.

89. Ср. о Леонтии в «Патерике Киевского Печерского монастыря», стр. 76; Лавр. лет. под 6579 г.

90. Новг. I лет.

91. Лавр. лет.

92. Н.К. Никольский. Повесть временных лет, стр. 98. Как следует из сделанных нами сопоставлений, текст, где использовано «Сказание о преложении книг на словенский язык», и статью о нравах славян никак нельзя относить к составу Древнейшего свода, к одному слою с рассказом о Кие, Щеке и Хориве и т. п. В статье о нравах славян имеются к тому же ссылки на Амартола и на обычаи половцев. Попытка реконструировать «Сказание о преложении книг на словенский язык» была сделана А.А. Шахматовым. Сомнительно только, чтобы в составе «Сказания» была та третья часть, о которой писал А.А. Шахматов (ср. соображения Н.К. Никольского — указ. соч., стр. 34—36).

93. См. Новг. I лет. и Лавр, лет под 6491 г.

94. А.Н. Насонов. «Русская земля».

95. Вопрос этот (в такой общей постановке), кажется, мало исследован. Мне представляется, что государство первоначально поддерживало выработанные жизнью нормы. Обеспечивая санкции, выработанные жизнью, государство тем самым устраняло опасность расправы, внутренних междоусобных войн, сопровождавшихся захватом имущества, когда наносился ущерб общим интересам правящего класса («и бысть меж ими рать велика и усобица... и не бяше в них правды»). Со временем вырабатывались новые санкции за уголовные преступления, причем вмешательство государственной власти постепенно росло. О распространении вир и продаж смотрите выше.

96. Это название сохранялось за ними иногда и после того, как они поступали под патронат нового хозяина или общины.

Предыдущая страница

К оглавлению

Следующая страница