Глава четвертая. Политический переворот 1068 года в Киеве

В 1068 г. в днепровской столице произошли события, память о которых долго сохранялась у киевлян, еще в середине XII в. обращавшихся к ним для назидания и урока. Случилось же вот что. Ранней осенью того года соединенные полки Изяслава, Святослава и Всеволода Ярославичей понесли тяжелое поражение от половцев в битве на реке Альте. Побежденные князья бежали с поля брани: «Изяславу же со Всеволодом Кыеву побегшю, а Святославу Чернигову»¹. Вслед за Изяславом и Всеволодом «людье кыевстии прибегоша Кыеву, и створиша вече на торговищи, и реша, пославшеся ко князи: «Се половци росулися по земли; дай, княже, оружье и кони, и еще бьемся с ними». Изяслав же сего не послуша»². Разгневанные княжеским непослушанием «людье» прогнали Изяслава, посадив на княжеский стол Всеслава Полоцкого, освобожденного из «поруба» (темницы). «Двор жь княжь разграбиша, бещисленое множьство злата и сребра, кунами и белью. Изяслав же бежа в Ляхы»³.

М.Н. Тихомиров датировал появление приведенного летописного рассказа временем княжения в Киеве Святослава, т.е. 1073—1076 гг. Отсюда он логично заключил, что «перед нами рассказ, очень близкий по времени к описываемым событиям, что придает ему большую историческую ценность»⁴. Впрочем, обратимся к летописным фактам.

Надо сказать, что исследователь, вникающий в смысл киевских происшествий 1068 г., неоднократно встречает затруднения. Они появляются уже при знакомстве с начальной частью летописного повествования, где фигурируют «людье кыевстии», прибежавшие в Киев и «створившие» там вече. Кто такие «людье кыевстии» — вот в чем вопрос. Историки по-разному отвечают на него. Некоторые полагают, что то были остатки киевского ополчения, разгромленного степняками⁵. Иной точки зрения придерживался В.В. Мавродин. Он писал: «Кто были эти киевляне — "людье кыевстии"? Это не могли быть ни киевская боярская знать, ни воины киевского "полка" (городского ополчения), ни тем более княжеские дружинники, так как и те, и другие, и третьи не нуждались ни в оружии, ни в конях. Нельзя также предположить, что под киевлянами Повести временных лет следует подразумевать участников битвы на берегах Альты, потерявших в бою с половцами и все свое снаряжение и коней. Пешком и безоружными они не могли бы уйти от быстроногих половецких коней, от половецкой сабли и стрелы. Таких безоружных и безлошадных воинов половцы либо изрубили бы своими саблями, либо связанными угнали в плен в свои кочевья. Прибежали в Киев жители окрестных сел, спасавшиеся от половцев. Они-то и принесли в Киев весть о том, что половцы рассыпались по всей Киевской земле, жгут, убивают, грабят, уводят в плен. Их-то и имеет в виду Повесть временных лет, говорящая о киевлянах, бежавших от половцев в Киев». Согласно Толочко, киевляне, вернувшиеся «после неудачного боя с половцами», являлись «киевскими дружинниками», которые остались без лошадей и оружия, испрашиваемых у князя, чтобы «вновь сразиться с неприятелем»⁶.

Вряд ли стоит, на наш взгляд, определять понятие «людье кыевстие» альтернативно, т.е. усматривать в нем обозначение либо одних только горожан, или, наоборот, селян. За «людьем» угадываются, скорее, и остатки киевского ополчения, побитого половцами, и обитатели сел Киевской земли, искавшие укрытие за крепостными стенами стольного города. Нет никаких оснований видеть в них дружинников. Лексическая форма «людье» достаточно примечательна. Она свидетельствует о принадлежности киевлян, спасавшихся от половцев, к массе простых свободных людей Киевщины⁷, причем как горожан, так и сельских жителей, поскольку слово «кыяне» обозначало тогда не только городских людей, но и волощан, т.е. население Киевской земли⁸. Раскрыв таким образом содержание термина «людье кыевстии», получаем возможность констатировать весьма существенное обстоятельство: причастность к событиям 1068 г. в Киеве, помимо самих горожан, жителей Киевской волости. В центре этих событий находится киевская вечевая община, действующая энергично и независимо от князя, сознающая свое право принимать важные решения. Следовательно, мы наблюдаем не стихийное восстание, а организованное выступление, призванное остановить разорение Киевской земли кочевниками.

Тихомиров придавал особое значение месту начала движения: «Совершенно ясен и тот квартал, где началось восстание. Это Подол, ремесленный и торговый квартал Киева. Восставшие собираются "вечем" на "торговище" и отсюда идут "на Гору". Итак, перед нами движение, возникшее на Подоле и поддержанное городскими ремесленниками и торговцами»⁹. На Подоле, как явствует из новейших исследований, проживал не только Торгово-ремесленный люд, но и представители киевской верхушки¹⁰. Поэтому ограничивать участников движения ремесленниками и торговцами на том основании, что оно возникло в этом районе города, едва ли правомерно. Нельзя, вероятно, и в тех, кто собирался на вече, предполагать людей, сплошь безоружных и безлошадных. Припоминается интересное соображение Покровского, по словам которого, из сжатого летописного изложения «с первого взгляда как будто следует, что говорившие требовали оружия и коней себе. Но как могли убежать от половцев те, кто потерял лошадей в битве, и зачем нужно было обращаться в княжеский арсенал купцам, которые сами всегда ходили вооруженными? Речь, однако, шла о создании новой армии из тех элементов, которые раньше в походах не участвовали и вооружены не были»¹¹. Не со всеми догадками Покровского можно согласиться. Вечники, требуя оружия и коней, имели отчасти в виду и себя. «Дай, княже, оружье и кони, и еще бьемся с ними», — молвили князю Изяславу посланные с веча «кыяне». Не следует также исключать из числа безоружных и какую-то часть ополченцев, непосредственно сражавшихся с половцами на Альте. Бегущие с поля брани воины нередко бросали оружие, чтобы освободиться от излишнего груза. После Липицкой битвы, например, во Владимир «прибегоша людие, ин ранен ин наг». На призыв Юрия затвориться в городе и обороняться от врага владимирцы отвечали: «Княже Юрье, с ким ся затворим? Братья наша избита, а инии изимани, а прок нашь прибегли без оружия, то с кым станем»¹². Нет ничего невероятного в том, что в Киев после поражения, нанесенного половцами русским полкам, тоже «прибегли» безоружные люди, бросившие свое оружие на берегах Альты¹³. Но это не значит, что вече, созванное «на торговищи», состояло из одних только этих беглецов. По Рыбакову же, так и получается: «Беглецы с поля боя, лишенные коней и оружия, достигнув Киева, устроили вече...»¹⁴. Думается, вече было более представительным. Вряд ли киевская знать устранилась от участия в вечевом сходе. Пашуто как-то отмечал, что вечевое собрание 1068 г. в Киеве действовало «вопреки воле князя, но в согласии с частью городских мужей», под которыми исследователь разумел представителей городской правящей верхушки¹⁵. По-видимому, надо говорить и о согласии, и об участии «городских мужей» в вечевом сходе. Однако отсюда не следует, будто «в действиях веча чувствуется чья-то организующая и руководящая рука», как считает Толочко¹⁶. Нельзя лишать самостоятельности рядовых киевлян, отказывать им в способности понять и оценить сложившуюся обстановку, которая, кстати, не являлась запутанной и побуждала к очевидным действиям по организации сопротивления половцам. Вот почему требование веча ошибочно сводить лишь к выдаче коней и оружия. По существу в нем подразумевалось формирование нового ополчения, о чем проницательно рассуждал Покровский. Вновь созданное ополчение под командованием князя должно было выступить против разоряющих Киевскую землю половцев. Но Изяслав «сего не послуша», иначе — отказался выполнить одну из главнейших своих обязанностей, возложенную на него киевской общиной как на правителя и военачальника¹⁷. Тогда «людие» стали «говорите на воеводу на Коснячька; идоша на гору, с веча, и приидоша на двор Коснячков, и не обретше его сташа у двора Брачиславля...»¹⁸. Что привело «вечников» на коснячков двор?

Еще летописцы времен Московского государства изображали дело так, будто Коснячко чем-то не угодил «киянам». Составитель Владимирского летописца оставил, например, такую запись: «И начаша люди корити въеводу Коснячка. И пришед на двор Коснячков и не обрете его». Татищев «вину» воеводы усугубил: «Начали народ роптать на воеводу Коснячко, якобы его беспорядочным предводительством побеждены от половец и что он отговаривает ружье и коней войску дать. И согласяся его убить, а дом разорить, пошли на гору во многолюдстве»¹⁹. Версию Татищева ввел в свою «Историю» С.М. Соловьев, будучи убежден, что она наиболее верна обстоятельствам: «на тысяцкого всего прежде народ должен был обратить свой ропот как представителя городовых полков»²⁰. Знаменитый историк рисует такую картину. Когда Изяслав не послушался киевлян, «народ стал против тысяцкого Коснячка: воевода городских и сельских полков, он не умел дать им победы; теперь не принимает их стороны, не хочет идти с ними на битву, отговаривает князя дать оружие и коней»²¹. Покровский, не рискуя изобретать детали, согласные обстоятельствам, говорил в общей форме о том, что толпа искала Коснячка «не с добрыми намерениями». Мнение о приходе киевлян «на двор Коснячков» не с добрыми намерениями утвердилось прочно в современной исторической литературе. К сожалению, не обошлось и без фантазий. Так, по словам Тихомирова, восставшие разграбили двор Коснячка, считая его «виновником поражения»²². Черепнин на основании какого-то «прямого летописного контекста» пришел к выводу о том, что «людие» обвиняли воеводу в «неумелой организации борьбы с половцами». Ему также показалось, будто «еще до нападения половцев у киевлян накопилось недовольство Коснячком как крупным представителем княжеской администрации». Коснячко, по Черепнину, «еще до битвы на Альте заключил ряд киевлян в «погреб» — земляную тюрьму, яму, перекрытую накатом, засыпанным землей». Далее узнаем новую, невесть откуда взятую подробность: «Во время восстания 1068 г. товарищи заключенных решили заставить воеводу выпустить их, но тот скрылся...». Черепнин не знает, «за что конкретно пострадал в свое время ряд горожан от Коснячка». Зато он уверен, что политика воеводы «встречала протест со стороны торгово-промышленного населения»²³. Наконец, Тихомиров, а вслед за ним и Буганов утверждают, что вину за поражение на Альте летописец возложил на Коснячка²⁴.

Многочисленные обвинения, возводимые дореволюционными и советскими историками на Коснячка, имеют под собой явно недостаточную основу. В летописном рассказе заключены три эпизода, относящиеся к киевскому воеводе: разговор о нем на вече («начаша людие говорити на воеводу на Коснячка»), приход «вечников» на его двор («придоша на двор Коснячков»), отсутствие хозяина дома («и не обретше его»). Вот, собственно, и все, на чем зиждятся выводы о провинности Коснячко, муссируемые в исторических исследованиях. Ясно, что они возводятся на весьма зыбкой почве. Отсюда подмена конкретного факта общими соображениями о вероятном, т.е. замена исторической правды правдоподобием. Это — застарелая болезнь исторической науки²⁵, проявившаяся и в данном случае. Соловьев, воспроизводя подробности о Коснячко, содержащиеся в «Истории Российской» Татищева и отсутствующие в древних источниках, мотивирует свой прием следующим образом: «Я решился внести в текст это место, которое находится только у Татищева, потому что оно совершенно верно обстоятельствам...»²⁶. Что касается советских историков, то их обвинения, обращенные к Коснячко, исходят из презумпции, так сказать, феодализма в Древней Руси, предопределявшего поведение социальной верхушки и рядовой массы населения, состоящих в постоянном антагонизме друг с другом. Постараемся все же восстановить подлинный ход событий.

Собравшиеся на вече «людье кыевстии» решили, как мы знаем, продолжить борьбу с половцами и послали сообщить об этом князю Изяславу, требуя у него оружия и коней для создания нового ополчения. Князь не захотел сделать то, на чем настаивало вече. Когда «людье» услышали об этом, они заговорили о Коснячко. «Начаша людие говорите на воеводу на Коснячка», — сообщает Повесть временных лет и другие летописи. В Никоновском своде имеется любопытное разночтение, проливающее свет, как нам кажется, на суть происшествий: «И реша людие Киевстии ко князю: "се Половци разсыпалися по земли в загонех; дай нам, княже, оружие и кони, еще биемся с ними". Изяслав же сего не послуша. И начаша люди его вадити на воеводу на Коснячка»²⁷. Не старались ли Изяславовы люди внушить посланцам веча или самому вечу, что выполнение вечевого замысла невозможно без воеводы Коснячко? Если это так, то отпадает необходимость предполагать, подобно Рыбакову, будто вече стало «обсуждать действия» Коснячка, что народ задумал «наказать этого вельможу»²⁸. Участники веча отправились к воеводе не с целью наказать его, расправиться с ним, а с надеждой разрешить вопрос, связанный с организацией отпора кочевникам. И это понятно, ибо князь не внял их просьбе, и киевлянам ничего не оставалось, как обратиться к другому высшему военачальнику. О мирных намерениях людей, пришедших на Коснячков двор, свидетельствует уже то, что они, «не обретше» Коснячка, покинули двор воеводы, не совершив ни погрома, ни грабежа. В раздумьи «вечники» остановились «у двора Брячиславля». Расчеты на Изяслава и Коснячка рушились. «Людье кыевстии» перешли к действиям, угрожающим Киевскому Князю. «Пойдем, высадим дружину свою ис погреба», — сказали они. Некоторые исследователи усматривают в «дружине» товарищей, единомышленников «киян», стоявших «у двора Брячиславля». Тихомиров, принадлежащий к числу этих исследователей, полагает, что «дружина», т.е. горожане, еще раньше выступили против князя²⁹. Значит, «поражение на Альте только ускорило события, назревавшие задолго до него»³⁰. Сходный взгляд у Мавродина: «Перед самым восстанием имело место какое-то столкновение между киевлянами и Изяславом, и какие-то киевляне по княжескому приказу были заключены в темницу ("поруб"). И когда восставшие, не найдя нигде воеводу Коснячко, отправились дальше и остановились у двора Брячислава, отца полоцкого князя Всеслава, решая вопрос о том, что им делать, кто-то предложил освободить заключенных в темницу киевлян»³¹. Иной взгляд у Алексеева. Киевляне, считает ученый, «направились к Брячиславлю двору не случайно. Здесь сосредоточились лица некиевского происхождения, вынесшие на своих плечах годовое хозяйничанье Изяславовых ставленников в Полоцкой земле в период пленения Всеслава Брячиславича. Очевидно, этим людям и принадлежал первый клич: "...высадим дружину свою ис погреба!" Под словом "дружина", таким образом, следует понимать если не самого Всеслава, то, вероятно, его дружину, схваченную на Рши после его пленения, а может быть, и просто полочан — сторонников Всеслава, арестованных в Киеве при заключении полоцкого князя в поруб. Какой из предложенных вариантов правильнее, доказать нельзя, да это и не так существенно. Важно одно: роль полоцких купцов в киевском восстании была велика»³². Рыбаков не отрицает заключения в тюрьму ни киевлян, ни полочан. «Полный недомолвок рассказ летописца, — говорит он, — можно понять приблизительно так: еще до восстания 15 сентября какая-то часть киевлян или близких к киевлянам полочан (из окружения старого Брячислава или молодого Всеслава) была арестована князем Изяславом и заперта в погребе близ киевской резиденции полоцких князей. Восставший народ решил: "Пойдемте, освободим дружину свою из погреба", — и погреб был открыт»³³.

Похоже, что клич «высадим дружину» прозвучал не зря «у двора Брячиславля». Двор, действительно, скорее всего принадлежал «лицам некиевского происхождения», связанным с полоцким князем. Но этот призыв соответствовал и настроению киевлян, почему и был ими сразу подхвачен. По-видимому, в погребе, кроме полочан, томилась и какая-то группа «киян», сочувственно настроенных к Всеславу, вероломно схваченному и заключенному в погреб³⁴. О том, что на этой почве между Изяславом и некоторой частью горожан возникли трения и даже столкновения, свидетельствует летописец, рассказывая об игумене Киево-Печерского монастыря Антонии, которого старший Ярославич преследовал из-за Всеслава: «В си же времена приключися прити Изяславу из Ляхов, и нача гневатися Изяслав на Антонья из Всеслава. И прислав Святослав в ночь поя Антонья Чернигову»³⁵. Киевляне, открыто осуждавшие своего князя за клятвопреступление, угодили в темницу. Но у них было немало скрытых единомышленников, что и обнаружилось в поведении «вечников».

Освобождение «дружины» стало прологом падения Изяслава. «Се зло есть», — так оценили приближенные Изяслава выход узников на волю³⁶. Дальнейшее повествование летописца убеждает нас в том, что в погреб киевляне попали по «делу» Всеслава, а отнюдь не вследствие мнимых волнений социального или классового свойства. Едва люди Изяслава узнали, что народ «отворил погреб» и выпустил из него «дружину», то сразу же сообразили о неотвратимости «высечения» оттуда и Всеслава. «Поели ко Всеславу, ать призвавше лестью ко оконцю, пронзуть и мечем» — советовали они Изяславу. Но «не послуша сего князь». Впрочем, было уже поздно: «Людье кликнута, и идоша к порубу Всеславлю. Изяслав же се видев, со Всеволодом побегоста з двора, людье же высекоша Всеслава ис поруба...»³⁷.

По мнению Пашуто, освобождение Всеслава отвечало интересам «правящей группировки городской знати в том числе духовной и купеческой, враждебной Изяславу и союзной Чернигову»³⁸. В изображении Пашуто так называемая «черниговская группировка» — политическая сила, направляющая развитие событий. В результате народная инициатива становится более видимостью, нежели реальностью. Но это далеко не так. Во всяком случае, аргументы, выдвигаемые Пашуто, не убеждают. Вызывает недоумение стремление автора представить освобождение киевлянами Всеслава как всецело соответствующее замыслам «черниговской группировки». Так можно писать, позабыв предшествующие сентябрьским событиям 1068 г. обстоятельства, при которых Всеслав попал в поруб. Известно, что в 1067 г. князь Всеслав захватил Новгород. «Ярославичи же три, — Изяслав, Святослав, Всеволод, — совокупивше вои, идоша на Всеслава, зиме суще велице»³⁹. 3 марта «бысть сеча зла, и мнози падоша, и одолеша Изяслав, Святослав, Всеволод, Всеслав же бежа». В июле Ярославичи пригласили к себе на переговоры полоцкого князя, обещав ему безопасность и подкрепив взятое обещание крестным целованием. Всеслав, «надеявъся целованью креста, перееха в лодьи черес Днепр. Изяславу же в шатер предъидущю, и тако яша Всеслава на Рши у Смолиньска, преступивше крест. Изяслав же привед Всеслава Киеву, всади и в поруб с двема сынома»⁴⁰. Древнерусское общество в лице летописца осудило это постыдное вероломство. И среди киевлян, как мы видели также, нашлись протестующие. У самого же Всеслава клятвопреступники не могли возбуждать иных чувств, кроме глубокой неприязни и ненависти. Не ясно ли, что вокняжение в Киеве Всеслава, врага Черниговского князя Святослава, выдавать за воплощение планов городской знати, союзной Чернигову, по меньшей мере курьезно. Показательно также, что Всеволод Ярославич, которого Пашуто называет черниговским (?!) князем, спешно покинул Киев, когда узнал о намерении киевлян «высечь Всеслава из поруба».

Освобожденного Всеслава киевляне «прославиша среде двора къняжа. Двор жъ княжь разграбиша, бещисленое множьство злата и сребра, кунами и белью. Изяслав же бежа в Ляхы»⁴¹. По существу князь Изяслав был изгнан, а на его место посажен Всеслав. Позднее «людье» скажут: «Мы уже зло створили есмы, князя своего прогнавше...»⁴². Киевская община имела все основания, чтобы распроститься с Изяславом, поскольку он не только проиграл битву, но и отказался продолжить борьбу с врагом, оставив беззащитной доверенную ему в управление волость. А это означало, что князь не сумел обеспечить безопасность общества, т.е. не справился с основной обязанностью правителя. Такой правитель, согласно представлениям древних, плох, и его следовало заменить⁴³. Следует также заметить, что неудачи властителя, пагубно отражающиеся на людях, воспринимались в старину как показатель его греховности, несовместимой с занимаемой им должностью. Греховность же властителя в архаическом сознании — главный источник напастей и бед, постигающих общину. Именно данный взгляд представлен в летописи: «Всеслав же седе в Кыеве. Се же бог яви силу крестную, понеже Изяслав целовав крест, и я и; тем же наведе бог поганыя, сего же яве избави крест честный. В день бо Въздвиженья Всеслав, вздохнув, рече: "О кресте честный! Понеже к тобе веровах, избави мя от рва сего". Бог же показа силу крестную на показанье земле Русьстей, да не преступають честнаго креста, целовавше его; аще ли преступить кто, то и зде прииметь казнь и на придущем веце казнь вечную»⁴⁴. Из приведенного летописного пассажа со всей очевидностью вытекает, что нашествие степняков и поражение русских полков на Альте — прямой результат нарушения крестоцеловальной клятвы, или совершения греха Изяславом. Восстановление благополучия общины требовало устранения греховного правителя, и он был смещен. «Людье кыевстии» избрали своим князем Всеслава не только (а быть может, и не столько) потому, что он по прихоти случая оказался тогда в Киеве. Всеслав пользовался у людей Древней Руси репутацией искусного полководца, мага и волшебника⁴⁵. По словам современника-летописца, Всеслава «роди мати от вълхованья. Матери бо родивши его, бысть ему язвено на главе его, рекоша бо волсви матери его: "Се язвено навяжи на нь, да носить е до живота своего", еже носить Всеслав и до сего дне на собе; сего ради немилостив есть на кровьпролитье»⁴⁶. Слава полоцкого князя не померкла и в памяти потомков. Восторженно отзывался о нем автор «Слова о полку Игореве» — произведения, наполненного языческими мотивами: «На седьмом веце Трояни връже Всеслав жребии о девицю себе любу. Тъи клюками подпръ ся о кони и скочи къ граду Кыеву, и дотчеся стру-жиемъ злата стола Киевьскаго. Скочи отъ нихъ лютымъ зверемъ въ плъночи из Белаграда, обесися сине мыле, утръже ваззни, с три кусы отвори врата Новуграду, разшибе славу Ярославу, скочи влъкомъ до Немиги съ Дудутокъ... Всеслав князь людем судяше, княземъ грады рядяше, а самъ въ ночь влъкомъ рыскаше изъ Кыева дорискаше до куръ Тмутороканя; великому Хръсови влъкомъ путь прерыскаше»⁴⁷. Образ Всеслава, обладающего сверхъестественными способностями, соперничающего с самим «великим Хорсом», — это не чисто литературный прием, вымышленный образ. В его основе лежит народная молва о князе — чародее и оборотне, одержимом божественным духом, владеющем божественным знанием и могуществом⁴⁸. Именно в подобном князе нуждалась киевская община, оказавшаяся в критической ситуации и стремившаяся ее преодолеть. Выход был найден в посажении Всеслава на киевский престол.

Рыбаков выражает некоторое сомнение относительно правомерности усматривать полноценное вокняжение в акте «прославления» Всеслава «среде двора княжа». Историк пишет: «Вокняжение Великого Князя оформлялось всегда в кафедральном храме Киева и всей Руси — в Софийском соборе. Об этом в сохранившейся части летописи ничего не сказано. Разгром княжеского двора, дележ денег, золотой утвари и дорогих мехов — все это не соответствовало торжественной процедуре интронизации нового цесаря Руси (уже Ярослав Мудрый получил этот почетный титул). Но летопись и не говорит, что Всеслав "сел на столе прадеда своего". Его только "прославили", провозгласили и, очевидно, с условием, что он будет оборонять киевлян от половцев»⁴⁹. Данный ход рассуждений отнюдь не безупречен. Автор умозаключает, оставаясь на поверхности событий, не вникая в их суть. А она состоит в том, что во время бедствий в общественном сознании Руси оживали, а точнее сказать, срабатывали языческие традиции, определявшие поведение людей, стремящихся вернуть благополучие общине⁵⁰. Эти традиции побуждали к замене правителя, обусловив и форму избрания нового князя. По-видимому, «прославление среди двора княжеского» являлось древним ритуалом вокняжения, стертого впоследствии практикой посажения на стол, помпезно именуемой Рыбаковым «торжественной процедурой интронизации». Ученый прав, когда говорит о том, что «разгром княжеского двора» не соответствовал названной процедуре. Однако упоминаемый летописцем грабеж «имения» Изяслава соответствовал древнему обычаю изгнания властителей, зачастую сопровождавшемуся расхищением их имущества. То был узаконенный и организованный грабеж, принципиально отличающийся от криминальных покушений на личную собственность⁵¹. Генетически он восходит к архаическим временам, когда коллективные начала господствовали в общественной жизни. Этнографическая наука располагает на этот счет ценнейшими сведениями. Например, по представлениям южноафриканских банту, «вождь не имеет ничего своего, все, чем он владеет, принадлежит племени». Поэтому «совокупный прибавочный продукт, отчуждающийся в самых различных формах в пользу вождей и предводителей, рассматривается не только как компенсация за отправление общественно полезной функции управления, но и как своего рода общественный фонд, расходование которого должно производиться в интересах всего коллектива»⁵². Мы не хотим приравнять «киян» второй половины XI в. к южноафриканским банту, а Изяслава — к вождю этих скотоводов. Наша задача заключается в том, чтобы обратить внимание на традиции коллективизма в древних обществах и строящиеся на них отношения между правителем и рядовой массой населения. Бесспорно, что такого рода традиции существовали и в восточнославянском обществе. Несомненно и то, что они в преобразованном виде встречались в Древней Руси. Не ими ли объясняется обязанность древнерусских князей снабжать народное ополчение конями и оружием, что засвидетельствовали «людье кыевстии», собравшиеся на вече после неудачного сражения на Альте⁵³. Нельзя забывать, что князья на Руси XI—XII вв. жили в значительной мере благодаря кормлениям — своеобразной платы свободного людства за отправление общественных служб, происхождение которой теряется в глубине веков.

Архаическая по существу система оплаты княжого труда содействовала выработке взгляда на княжеское добро как на общественное отчасти достояние. Вот почему грабеж имущества князя, производимый коллективно и по решению вечевой общины, необходимо рассматривать как возвращение временно индивидуализированного богатства в общинное лоно. Не является здесь исключением и грабеж Изяславова двора. А это значит, что расценивать его как выражение антифеодальной классовой борьбы, как заурядный погром восставшего народа, нет должного резона⁵⁴. И уже совсем безосновательно отрицать сам факт грабежа, подобно Толочко, который заявляет: «Напуганный размахом движения, князь Изяслав Ярославич вынужден был бежать из Киева, после чего на киевский стол сел освобожденный из "поруба" Всеслав. "Дворъ княжь", согласно свидетельству летописи, подвергся сильному разграблению. Так ли было на самом деле, сказать трудно, но думается, что едва ли киевская верхушка допустила, чтобы "бещисленное множьство злата и сребра, и кунами и скорою" попало в руки черни. Вероятно, это всего лишь литературный оборот летописца, стремившегося увеличить вину восставших»⁵⁵. Насколько субъективны эти суждения, показывают последующие свидетельства летописи о грабеже двора Изяслава. Одно из них летописец вложил в уста потерпевшего князя. «Именье мое разграбиша», — сетовал Ярославич⁵⁶. Другое принадлежит летописателю, который в записи, посвященной погибшему Изяславу, сообщает о том, как «кияне дом его разграбиша»⁵⁷. Быть может, для Толочко и эти указания Повести временных лет — «литературные обороты». Мы же в них видим подтверждение правдивости рассказа о разграблении «киянами» в 1068 г. княжеского «именья».

Итак, киевская вечевая община выступает в сентябрьских событиях 1068 г. в качестве самостоятельной, вполне независимой от князя организации. Она принимает решение о новой битве с половцами, изгоняет неудачливого князя и сажает на стол нового правителя, конфискует имущество изгнанного властителя посредством санкционированного вечем грабления, представляющего собой своеобразную форму дележа⁵⁸. Допуская причастность к перечисленным мерам какой-то группы знати, надо все же сказать, что главное действующее лицо здесь — это «людье кыевстии», т.е. массы свободного населения, городского и сельского. Ведущая роль рядового людства проглядывает и в дальнейшем.

В 1069 г. Изяслав, заручившись польской помощью, «поиде на Всеслава». Напуганный Всеслав бросил киевлян на произвол судьбы и тайно под покровом ночи бежал от них. Оставаться без князя было опасно. И «людье» опять сходятся на вече, которое направляет послов к Святославу и Всеволоду Ярославичам со словами: «Мы зло створили есмы, князя своего прогнавше, а се ведеть на ны Лядьскую землю, а поидоста в град отца своего; аще ли не хочета, то нам неволя: зажегше град свой, ступим в Гречьску землю»⁵⁹. Эту акцию нельзя назвать иначе, чем вечевым призванием князей⁶⁰. Святослав и Всеволод не поехали «в град отца своего», как хотели «вечники». Но они предупредили Изяслава, что не останутся безучастными зрителями разорения Киева: «Аще ли хощеши гнев имети и погубити град, то веси, яко нама жаль отня стола». Послушав братьев, Изяслав, «поим мало ляхов», выехал в Киев, отправив впереди себя сына Мстислава, который, войдя в город, «иссече кияны, иже беша высекли Всеслава, числом 70 чади, а другыя слепиша, другыя же без вины погуби, не испытав»⁶¹. После проведенных Мстиславом репрессий Изяслав «седе на столе своем».

По социальному составу участники веча 1069 г. ничем не отличаются от тех, кто собирался на вечевой сход в 1068 г. Там совещались «людье», «кыяны», или широкие круги свободного населения Киева и Киевской волости⁶². Иначе думает Пашуто. «Когда Всеслав покинул киевлян под Белгородом, — говорит он, — то "людье князя" (т.е. киевские советники, враждебные Изяславу), прибежав в Киев, вновь "створиша вече" и провели решение позвать княжить черниговских князей Святослава и Всеволода Ярославичей, грозя в противном случае уйти в Греческую землю, а город сжечь»⁶³. Стало быть, вече 1069 г., по Пашуто, устроили «людье князя», являвшиеся «киевскими советниками», враждебными Изяславу. Перед нами яркий пример, когда предвзятая идея приводит к непростительному для серьезного исследователя искажению фактов. В самом деле, откуда у Пашуто взялись «людье князя»? Они — продукт воображения автора. Чтобы не быть голословным, обращаемся к Повести временных лет, где читаем: «Поиде Изяслав с Болеславом на Всеслава; Всеслав же поиде противу. И приде Белугороду Всеслав, и бывши нощи, утаивъся киян бежа из Белагорода Полотьску. Заутра же видевше людье князя бежавша, възвратишася Кыеву, и створиша вече...»⁶⁴. Легко заметить, как Пашуто произвольно манипулирует словосочетанием «людье князя», искажая смысл летописного рассказа, повествующего не о «людях князя», а о людях, узнавших, что князь бежал⁶⁵. Такой «источниковедческий» прием понадобился Пашуто, чтобы доказать идею о руководящей роли «черниговской группировки» в событиях 1068—1069 гг.⁶⁶ Ради того же он превращает Всеволода, бывшего тогда князем Переяславским, в князя Черниговского.

Заявление посланцев веча о решимости киевлян сжечь свой город и переселиться в Греческую землю (если Святослав и Всеволод откажутся от Киева) Пашуто вслед за Приселковым приписывает крупным купцам⁶⁷, включая их также в состав пресловутой «черниговской группировки». Догадка о том, что намерение сжечь Киев и переселиться в Грецию исходило от крупного купечества, имеет чисто логическое основание, не подкрепленное какими-нибудь конкретными данными. Но коль так, то возможны и другие толкования посольской речи. По мнению Шахматова, в угрозе послов слышен отзвук проповеди волхва, мутившего «кыян» в 1064 г.: «испуганные киевляне вспомнили в 1069 г. о пророчестве волхва, предсказывавшего, что на пятое лето Русская земля станет на Греческой, и начали подумывать о том, что им придется последовать этому пророчеству»⁶⁸. Нет далее ничего, что помешало бы нам поставить рядом с купцами умелых ремесленников, производивших продукцию, сбывавшуюся на рынке и тем гарантировавшую им безбедное существование в любом уголке тогдашнего цивилизованного мира. Наконец, высказанная Святославу и Всеволоду угроза могла принадлежать лучшим воинам киевской «тысячи», особенно если учесть, что на протяжении XI в. в Ромее охотно брали русь на военную службу⁶⁹. Таким образом, вряд ли правильно связывать предостережение, переданное вечевыми послами, лишь с одной какой-то социальной категорией. Оно приложимо к представителям всех основных разрядов населения Киева.

Сын Изяслава князь Мстислав по прибытии в Киев виновников волнений 1068 г. и «высечения» Всеслава искал, как уже отмечалось, среди «кыян», называемых в летописи «чадью». Под «чадью», бесспорно, скрывались простые люди⁷⁰. Это еще раз доказывает, что движущей силой сентябрьских событий 1068 г. являлись народные массы. Впечатленный этим князь Изяслав, прибыв в Киев, «възгна торг на гору»⁷¹. В исторической литературе сообщение летописца о переносе «торга» породило разноречивые толки. Покровский полагал, что перевод торга «в аристократическую часть города должен был предупредить образование на торгу демократической сходки: вдали от своих домов, окруженное благонадежным элементом, простонародье было менее опасно, и с ним легче было справиться»⁷². Нечто похожее писал Греков: «По трупам он (Изяслав. — И.Ф.) вошел в Киев и продолжал расправу. Между прочим, он велел перенести торг, где народ обычно собирался на вече и откуда грозил самому князю Изяславу, в другое место, на гору, где жили бояре и дружинники, всегда готовые выступить в случае нового народного возмущения»⁷³. Тихомиров связал перенос торга с отменой Изяславом тех новшеств, которые ввел Всеслав, когда правил в Киеве: «...с большим вероятием можно предполагать, что киевляне получили (при Всеславе. — И.Ф.) торговые льготы и освобождение от стеснительной княжеской опеки. Намеком на это служат слова летописи о том, что Изяслав по возвращении в Киев перевел торг на Гору, следовательно, под непосредственное наблюдение князя и его тиунов»⁷⁴. По предположению Мавродина, Изяслав, снова обосновавшись в Киеве, «принимает меры для предотвращения опасных вечевых сходов. Он прежде всего "взгна торг на гору". Отныне вечевые сходы должны были протекать под неусыпным надзором князя и его мужей»⁷⁵. Эта точка зрения близка тому, о чем в свое время писал Грушевский: «Весьма вероятно, что это распоряжение имело политический характер и было сделано с целью доставить князю возможность иметь под ближайшим надзором народные сборища и парализовать впредь движения, подобные описанному»⁷⁶. По Воронину: «поддержавшее смердов киевское "Подолие" было немедленно обезврежено: торг — центр мятежного веча — Изяслав "взогна на гору", т.е. был переведен с Подола в другую часть города, поближе к киевскому княжескому замку, под его надзор»⁷⁷.

Боязнь «народных возмущений, начинавшихся обычно на торгу», заставила Изяслава, по догадке Лихачева, перевести последний «на гору — в город, где можно было легче контролировать его»⁷⁸. Пашуто усматривал в этом меру, направленную против авангарда «черниговской партии» — крупных купцов. Цель, преследуемая князем, состояла якобы в том, чтобы «затруднить влияние купечества на черных людей»⁷⁹. Тут Пашуто нашел сторонника в лице Толочко: «Изяслав распорядился также перенести торг ("Торговище") на гору, то есть в пределы княжеской части города. Этой акцией Великий Князь преследовал цель поставить под контроль одно из важнейших средоточий общественной жизни Киева и, как справедливо считает Пашуто, затруднить влияние купечества на простых людей»⁸⁰. Таков спектр мнений о причине перевода Изяславом киевского торга на Гору, имеющийся в современной исторической литературе.

Зимин справедливо отметил, что «источники прямо не говорят о переводе веча. Стало быть, дело заключалось в самом торге». Однако из этой верной, на наш взгляд, посылки историк вывел сомнительное заключение: восстание «1068 г. было связано как-то с торгом, т.е., вероятно, с порабощением свободных за долги... На торгу происходили ожесточенные классовые столкновения закабаленных холопов, свободных, разоренных, но еще не закабаленных общинников со всякими "должебитиями". На защиту последних выступил Киевский Князь, переведя торг поближе к себе на гору»⁸¹. Секрет предприятия Изяслава, на наш взгляд, в другом: в общественном значении торга.

Древнерусский торг стягивал не только экономические, но и социальные нити. Он был средоточием общественной жизни, местом общения людей. Там узнавали «последние известия», обменивались информацией, обсуждали вопросы «текущей политики», совершали всевозможные сделки и пр. Эта функция торга отчетливо прослеживается в письменных источниках. Так, по Русской Правде, о бегстве раба объявлялось во всеуслышание на торгу: «А челядин скрыется, а закличють и на торгу, и за 3 дни не выведуть его, а познаеть и третий день, то свои челядин поняти, а оному платити 3 гривны продажи»⁸². Значит, заявить на торгу — все равно, что сделать достоянием гласности. Судя по глагольной форме «закличють», господин оповещал о бегстве своего раба не сам, а с помощью властей⁸³. При утрате имущества, не связанной с «татьбой», хозяин объявлял насчет пропажи лично⁸⁴. О важном общественном значении торга говорит и обычай, требующий, чтобы злостного должника вели именно на торг и только там на глазах у всех продавали в рабство⁸⁵. Наказание, следовательно, приобретало публичный характер, назидательный для тех, кто брал «куны» взаймы, не задумываясь об отдаче долга.

Помимо продающих и покупающих торг притягивал множество праздного народа, т.е. был самым людным местом города. Поэтому туда нередко шли для наведения всевозможных справок вплоть до опознания мертвецов. В одном русском памятнике XII в. читаем, как митрополит «посла проповедника в сбор торгу: чье детя лежить на палатех Святые Софья. И порекоша вси граждани чюдящеся»⁸⁶.

Торг, шумный и многолюдный, мгновенно превращался в вечевую сходку, если в ней возникала потребность. Не исключено, что вече собиралось по торговым дням⁸⁷. Как бы, впрочем, не было, бесспорно, то, что древнерусский торг являлся не только экономическим, но и социально-политическим центром, чем, собственно, и мотивирован поступок Изяслава. И здесь возможны две гипотезы, не отрицающие, а дополняющие друг друга.

Суть первой состоит в том, что князь Изяслав, неуверенный в мятежных «кыянах», с подозрением относился к месту их сборища — торгу. Проявляя понятную после недавних волнений осторожность, он переносит торг на Гору, поближе к своей резиденции, чтобы зорче следить за настроением народа и оперативнее реагировать в критические моменты. Ни о каком контроле над торгом, а тем более над вечем, как считают некоторые историки, Изяслав не мог помышлять, ибо не располагал для того необходимыми средствами. Он хотел лишь лучше знать обо всем, что творилось на торгу, желая оградить себя от повторения неприятностей злосчастного 1068 г.

Вторая гипотеза соприкасается с первой и основывается на признании возросшего политического статуса киевской вечевой общины, обозначившегося весьма явственно в ходе событий 1068 г., ставших определенной вехой в истории становления народовластия в Киеве. На рубеже X и XI столетий, когда рушились родоплеменные устои, повысилась роль князя, и власть его усилилась⁸⁸. Однако по мере утверждения территориально-общинного строя все громче начинает звучать голос народного веча. Настает момент, когда оно заявляет о своих правах на высшую власть, что мы и наблюдаем в 1068—1069 гг. Разумеется, притязания киевской городской общины опирались на силу, которую «кияне» продемонстрировали не только в сентябрьские дни 1068 г., но и позже, избивая ляхов, с чьей помощью Изяслав вернулся в Киев. Устрашенные избиением поляки покинули Русскую землю: «И възвратися в ляхы Болеслав»⁸⁹. Вот тогда-то князь и перевел торг на Гору — престижную часть города, где находились дворы князя, воеводы, митрополита, крупных киевских бояр и чиновников меньшего ранга, где стояли такие, почитаемые всей волостью, святыни, как Десятинная церковь и собор св. Софии⁹⁰. Тем самым торг, бывший средоточием общественно-политической жизни киевлян, пиком выражения которой являлось народное собрание (вече), приобретал новое значение, свидетельствующее об упрочении власти киевской общины, заметно потеснившей княжескую власть. Иными словами, перенос торга означал по существу уступку со стороны Изяслава, вынужденного принять как реальность политическую мощь местной общины. Соединение в одной точке торга, народного собрания, государственных учреждений, религиозных строений было свойственно городским общинно-государственным образованием. Примером тут может послужить афинская Агора — социально-политический центр Афин, где размещался рынок и заседало народное собрание, находились правительственные здания, храмы и алтари⁹¹.

Главное в переносе киевского торга заключалось, на наш взгляд, не в перемещении собственно торжища, а в переводе веча поближе к собору св. Софии и княжеской резиденции — сакрально значимым местам города. Вече как бы вводилось в круг высших институтов, направлявших течение общественной жизни. Отсюда замечаемое впоследствии устройство вечевых собраний у стен Софийского храма.

Итак, события 1068 г. являют собой не антифеодальное, как полагали советские ученые, восстание или движение⁹², а конфликт местной общины с князем, вылившийся в политический переворот, смысл которого состоял отнюдь не в простой смене правителей, а в существе и способе замены одного правителя другим. Впервые летопись зафиксировала изгнание и призвание князей вечевой общиной Киева^*.

Произошедшие перемены были столь глубоки, что их можно уподобить революции. Такого рода аналогии уже проводились в исторической литературе. Киевские события 1068 г. Покровский назвал первой в русской истории революцией⁹³. Он считал ее народной⁹⁴. Это — явная модернизация. Перед нами общинная революция, утвердившая верховенство общины над князем. Разумеется, «кияне» шли к этому постепенно, по мере формирования и упрочения общинно-территориальных связей взамен родоплеменных. 1068 г. выступает в этом процессе в качестве переломного, после которого киевская городская община стремительно превращается в доминанту политического бытия, а вече (народное собрание) — в верховный орган власти, подчинивший себе в конечном счете княжескую власть. Новый порядок утвердился в общественном сознании, естественно, не сразу. Киевляне, совершившие «политическую революцию», еще колеблются в оценке содеянного. «Мы уже зло створили есмы, князя своего прогнавше», — говорили они⁹⁵. Но пройдет несколько десятилетий, и «людье кыевстии» обретут полную уверенность в своем праве распоряжения киевским столом, заявив, что не хотят быть у князей «акы в задничи». Важным этапом на пути политического самоутверждения киевской вечевой общины стали потрясения 1113 г.

Примечания

*. «Киевские люди» принимали соборное решение на вече исходя из Веры Православной и Защиты Отечества и осудили своего князя Изяслава за преступление крестоцелования и отказ (как им представлялось) от решительной борьбы с половцами. Но изгнание князя Изяслава, поставленного на законное княжение митрополитом Киевским во Святой Софии, было делом беззаконным, что вскоре кияне и осознали. (Прим. В.В. Бойко-Великого).

1. ПВЛ. М.; Л., 1950. Ч. 1. С. 114.

2. Там же.

3. Там же. С. 114—115.

4. Тихомиров М.Н. Крестьянские и городские восстания на Руси XI—XIII вв. М., 1955. С. 94. Ср.: Покровский М.Н. Избранные произведения. М., 1966. Кн. 1. С. 158.

5. См.: Грушевский М.С. Очерк... С. 68—69; Покровский М.Н. Избр. произв. Кн. 1. С. 158; Черепнин Л.В. Русская Правда (в краткой редакции) и летопись как источник по истории классовой борьбы // Академику Борису Дмитриевичу Грекову ко дню семидесятилетия. М., 1952. С. 95; Тихомиров М.Н. Древнерусские города. М., 1956. С. 187; Рыбаков Б.А. 1) Первые века. С. 99—100; 2) Киевская Русь... С. 440; Буганов В.Л. Очерки... С. 17.

6. Толочко П.П. Древний Киев. С. 210.

7. См.: Фроянов И.Я. Киевская Русь: Очерки социально-политической истории. Л., 1980. С. 121—122.

8. Пресняков А.Е. Лекции по русской истории. М., 1938. Т. 1. Киевская Русь. С. 170; Фроянов И.Я. Киевская Русь... С. 233—234; Фроянов И.Я., Дворниченко А.Ю. Города-государства Древней Руси. Л., 1988. С. 46. Ср.: Янин В.Л., Алешковский М.Х. Происхождение Новгорода // История СССР. 1971. № 2. С. 52.

9. Тихомиров М.Н. Крестьянские и городские восстания... С. 96.

10. Толочко П.П. Древний Киев. С. 200.

11. Покровский М.Н. Избр. произв. Кн. 1. С. 158—159.

12. ПСРЛ. М., 1962. Т. 1. С. 499.

13. См.: Грушевский М.С. Очерки... С. 69.

14. Рыбаков Б.А. Петр Бориславич: Поиск автора «Слова о полку Игореве». М., 1991. С. 39.

15. Пашуто В.Т. Черты политического строя... С. 25.

16. Толочко П.П. 1) Вече... С. 132; 2) Древний Киев. С. 220. Толочко полагает даже, что с подачи закулисных руководителей веча князю Изяславу выдвигались «заведомо невыполнимые требования, чтобы вызвать взрыв народного возмущения».

17. Отказ Изяслава выдать оружие и коней по-разному объяснялся историками. Согласно Карамзину, Изяслав был оскорблен своевольством киевлян. Среди советских историков получила распространение мысль о том, что Киевский Князь боялся вооружить народ, враждебно настроенный по отношению к нему (Мавродин В.В. 1) Очерки... С. 164; 2) Народные восстания... С. 61; Тихомиров М.Н. Крестьянские и городские восстания... С. 86; Рыбаков Б.А. 1) Первые века... С. 100; 2) Киевская Русь... С. 440; Буганов В.И. Очерки... С. 17). Черепнин, допуская боязнь князя выдать народу оружие, в то же время не исключал и того, что «коней и вооружения просто неоткуда было взять» (Черепнин Л.В. Общественно-политические отношения... С. 175). Последнюю идею Черепнина, высказанную еще Линниченко (Вече в Киевской области. Киев, 1881. С. 16), поддержал Толочко (Толочко П.П.) 1) Вече... С. 131—132; 2) Древний Киев. С. 210). Мы не знаем, имелись ли у Изяслава кони и оружие. Однако из летописи не видно, что он не располагал ими. Ведь князь «не послуша», т.е. не отказал за неимением того, о чем просили «кияне», а не согласился выдать требуемое, не пожелав тем самым продолжить войну с половцами. Почему он так поступил, остается только догадываться.

18. ПВЛ. Ч. 1. С. 114.

19. Татищев В.Н. История Российская. Т. II. С. 84.

20. Соловьев С.М. Сочинения. М., 1988. Кн. 1. С. 672 (прим. 44).

21. Там же. С. 343—344. О неудовольствии и злобе на Коснячка писали и другие дореволюционные историки. См., напр.: Костомаров Н.И. Исторические монографии... Т. 1. С. 136; Грушевский М.С. Очерк... С. 69.

22. Тихомиров М.Н. Древнерусские города. С. 187.

23. Черепнин Л.В. Общественно-политические отношения... С. 176.

24. Тихомиров М.Н. Крестьянские и городские восстания... С. 94; Буганов В.И. Очерки... С. 18.

25. См.: Лурье Я.С. Критика источника и вероятность известия // Культура древней Руси. М., 1966. С. 121—126.

26. Соловьев С.М. Сочинения. Кн. 1. С. 672 (прим. 44). См. также: Лурье Я.С. Критика источника... С. 121—122.

27. ПСРЛ. СПб., 1862. Т. IX. С. 95.

28. Рыбаков Б.А. 1) Первые века... С. 101; 2) Киевская Русь... С. 441.

29. Тихомиров М.Н. Крестьянские и городские восстания... С. 94—95. См. также: Костомаров Н.И. Исторические монографии... Т. I. С. 136.

30. Там же. С. 86.

31. Мавродин В.В. 1) Очерки... С. 164—165; 2) Народные восстания... С. 61.

32. Алексеев Л.В. Полоцкая земля в IX—XIII вв. М., 1966. С. 247.

33. Рыбаков Б.А. 1) Первые века...; 2) Киевская Русь... С. 441.

34. См.: Грушевский М.С. Очерк... С. 69; Рыбаков Б.А. Древняя Русь. Сказания. Былины. Летописи. М., 1963. С. 91.

35. ПВЛ. Ч. 1. С. 128.

36. Там же. С. 114.

37. Там же. С. 114—115.

38. Пашуто В.Т. Черты политического строя... С. 26.

39. ПВЛ. Ч. 1. С. 111—112.

40. Там же. С. 112.

41. Там же. С. 115.

42. Там же. С. 116. Это подтвердит и сам Изяслав. «Видиши ли, колико ся мне сключи: первое, не выгнаша ли мене и именье мое разграбиша?» — говорил он брату своему Всеволоду (Там же. С. 132). Аналогичное признание читаем в летописном некрологе, написанном по случаю гибели Изяслава: «Колико бо ему створиша кияне: самого выгнаша, а дом его разграбиша...». См.: Там же. С. 134.

43. См.: Фрэзер Дж. Дж. Золотая ветвь. М., 1980. С. 99—108.

44. ПВЛ. Ч. 1. С. 115.

45. См.: Рыбаков Б.А. Петр Бориславич... С. 37—45.

46. ПВЛ. Ч. 1. С. 104.

47. Словарь-справочник «Слова о полку Игореве». М.; Л., 1976. Вып. 1. С. 22—23.

48. См.: Фрэзер Дж. Дж. Золотая ветвь. С. 108—125.

49. Рыбаков Б.А. Петр Бориславич... С. 44.

50. См. главу 3 настоящей книги.

51. Еще Н.И. Костомаров отмечал, что разграбление имущества Изяслава произведено было в соответствии с понятиями того времени: имение виновного и осужденного бралось «на поток». См.: Костомаров Н.И. Исторические монографии... Т. 1. С. 137.

52. Хазанов А.М. Социальная история скифов. М., 1975. С. 184.

53. См.: Фроянов И.Я. Киевская Русь: Очерки социально-экономической истории. Л., 1974. С. 57—58.

54. Ср.: Мавродин В.В. Народные восстания... С. 42; Черепнин Л.В. Общественно-политические отношения... С. 177.

55. Толочко П.П. Древний Киев. С. 210.

56. ПВЛ. Ч. 1. С. 132.

57. Там же. С. 134.

58. О дележе княжеского богатства говорит и Рыбаков. См.: Рыбаков Б.А. Петр Бориславич... С. 44.

59. ПВЛ. Ч. 1. С. 116.

60. См.: Грушевский С.М. Очерк... С. 72—73.

61. ПВЛ. Ч. 1. С. 116.

62. О причастности жителей Киевской волости к событиям 1069 г. свидетельствует и то, что Всеслав вышел против Изяслава с местным ополчением, которое комплектовалось и за счет «волощан». См.: Фроянов И.Я. Киевская Русь: Очерки социально-политической истории. С. 203—207.

63. Пашуто В.Т. Черты политического строя... С. 26.

64. ПВЛ. Ч. 1. С. 115.

65. Переводчики Повести временных лет предлагают следующее чтение: «Наутро же киевляне, увидев, что князь бежал, возвратились в Киев и устроили вече...». См.: Там же. С. 316.

66. Толочко столь же беспочвенно рассуждает о «полоцко-черниговской партии», собравшейся якобы на вече 1069 г. См.: Толочко П.П. Древний Киев. С. 212.

67. Пашуто В.Т. Черты политического строя... С. 26. В.В. Мавродин полагал, что угрожать уходом в Греческую землю могли «гости», а поджогом Киева — доведенная до крайности «простая чадь». См.: Мавродин В.В. Очерки... С. 166—167; 2) Народные восстания... С. 64—65.

68. Шахматов А.А. Разыскания о древнейших русских летописных сводах. СПб., 1908. С. 457. По поводу угрозы киевлян переселиться в Греческую землю Воронин писал: «В этой угрозе явное отражение "пророчества" киевского волхва, предвещавшего "преступление земель" — массовый уход сельского населения, а в угрозе поджечь город чувствуется поддержка требований смердов киевским плебсом, низами городского люда». См.: Воронин Н.Н. Восстание смердов в XI в. С. 60.

69. Успенский Ф.И. История Византийской империи. М.; Л., 1948. Т. III. С. 173—176.

70. См.: Тихомиров М.Н. Крестьянские и городские восстания... С. 95; Черепнин Л.В. Общественно-политические отношения... С. 178. Другую версию развивает Толочко, уверенный в том, будто под термином «чадь» или «нарочитая чадь» летописцы всегда обозначают дружину или вооруженную личную охрану князя, боярина. У Толочко выходит, что в чади, казненной Мстиславом, надо видеть дружину Изяслава, по крайней мере, какую-то часть, принявшую сторону восставших и участвовавшую в извлечении Всеслава из поруба (Толочко П.П. Вече... С. 134). Построения автора нам представляются ошибочными. Во-первых, неправомерно ставить знак равенства между «чадью» и «нарочитой чадью». Во-вторых, если бы за «чадью», перебитой Мстиславом, действительно скрывались дружинники Изяслава, то, по аналогии с приводимыми П.П. Толочко примерами, они непременно бы фигурировали под наименованием «Изяславова чадь». Наконец, в-третьих (и это самое главное), Толочко заблуждается, когда утверждает, что термин «чадь» всегда у летописца обозначает дружину или вооруженную охрану. Не станем перебирать все примеры со словом «чадь» (см., напр.: ПСРЛ. Т. I. Стб. 118, 147, 174, 227, 228, 249, 363, 370, 383, 415), а приведем один, наиболее характерный в данном случае. В 1171 г. на Русь напали половцы. Домой они возвращались «со множьством полона». Русские князья настигли их, часть «поганых избиша, а другыя изъимаша, а полон свои отъяша 400 чади и пустиша ю во свояси» (Там же. Стб. 363). Из летописного рассказа явствует, что «чадь» — жители древнерусских сел, захваченные в плен кочевниками (Там же. Стб. 362—363).

71. ПВЛ. Ч. 1. С. 116.

72. Покровский М.Н. Избр. произв. Кн. 1. С. 158.

73. Греков Б.Д. Киевская Русь. С. 493.

74. Тихомиров М.Н. Крестьянские и городские восстания... С. 100.

75. Мавродин В.В. Народные восстания... С. 66.

76. Грушевский М.С. Очерк... С. 74.

77. См.: Воронин Н.Н. Восстание смердов в XI в. С. 61.

78. ПВЛ. Ч. 2. С. 401.

79. Пашугпо В.Т. Черты политического строя... С. 26.

80. Толочко П.П. Древний Киев. С. 212.

81. Зимин А.А. Холопы на Руси. М., 1973. С. 145.

82. Правда Русская. М.; Л., 1940. Т. I. С. 107.

83. Тихомиров называет в данном случае биричей. См.: Тихомиров М.Н. Пособие для изучения Русской Правды. М., 1953. С. 92.

84. Правда Русская Т. I. С. 107.

85. Там же. С. 110.

86. Тихомиров М.Н. Пособие для изучения Русской Правды. С. 93.

87. Именно такой обычай замечен у балтийских славян. См.: Макушев В. Сказания иностранцев о быте и нравах славян. СПб., 1861. С. 177.

88. Фроянов И.Я. Киевская Русь: Очерки социально-политической истории. С. 30.

89. ПВЛ. Ч. 1. С. 116.

90. См.: Каргер М.К. Древний Киев. М.; Л., 1958. Т. I. С. 263—284; М.; Л., 1961. Т. II. С. 9; Толочко П.П. Древний Киев. С. 194—200.

91. Колобова К.М. Древний город Афины и его памятники. Л., 1961. С. 209—261.

92. Вряд ли можно поддержать дореволюционных историков, которые относили события 1068 г. к разряду народных восстаний и движений (см., напр.: Андрияшев А.М. Очерк истории Волынской земли до конца XIV столетия. Киев, 1887. С. 107—108; Грушевский М.С. Очерк... С. 70). В этих событиях, помимо простых людей, принимали участие, как мы уже отмечали, и знатные. Поэтому мы предпочитаем говорить о движении киевской общины в целом, а не ее низов.

93. Покровский М.Н. Избр. произв. Кн. 1. С. 159.

94. Там же. Кн. 3. С. 31.

95. ПВЛ. Ч. 1. С. 116.

Предыдущая страница

К оглавлению

Следующая страница