«Список русских городов дальних и ближних» — важный документ политической истории Восточной и Юго-Восточной Европы 90-х годов XIV в.

«Список русских городов», дошедший до нас в ряде летописей¹, по-видимому, также является одним из тех памятников, которые были порождены бурным политическим развитием феодальных стран Восточной и Юго-Восточной Европы конца XIV в. Хотя этот документ давно привлекал внимание историков, он лишь в последние годы, главным образом благодаря усилиям М.Н. Тихомирова, Б.А. Рыбакова, Л.В. Черепнина, стал предметом глубокого и всестороннего изучения.

Специальную работу этому источнику посвятил М.Н. Тихомиров [382, 214—259]. Исследовав различные варианты дошедшего до нас памятника, проверив историческую достоверность сообщаемых им сведений, М.Н. Тихомиров предложил вниманию читателей текст «Списка» в исправленном виде и серию карт, на которых были нанесены локализованные им географические названия «Списка» (автору удалось установить размещение 85% упомянутых в «Списке» названий городов) [382, 214—259]. Дав уточненную карту русской земли, а также карты отдельных ее областей, М.И. Тихомиров особо остановился на факте включения в «Список русских городов» волошских и болгарских городов, подчеркнув при этом, что в основу составления такого широкого списка был положен принцип языковой близости упомянутых народов [382, 216]. Автор указал, что «Список» интересен как памятник, доказывающий существование на рубеже XIV—XV вв. не только представлений о единстве «русской земли, но и сознания связи русских с балканскими славянами и с молдаванами, употреблявшими в это время в письменности славянский язык» [382, 218].

На основании изучения фактических сведений, сообщаемых «Списком», М.Н. Тихомиров выдвинул предположение о том, что данный памятник возник между 1387 и 1392 гг.

Вместе с тем М.Н. Тихомиров пришел к выводу, что «Список русских городов» сложился «в Новгороде, возможно, в торговых кругах, близко связанных постоянными торговыми поездками с различными городами в русских княжествах и Литовском великом княжестве» [382, 219].

Параллельно с М.Н. Тихомировым исследованием данного памятника занимался и Б.А. Рыбаков. Еще в 1947 г. он предложил основанную на новом истолковании «Списка городов» карту русской земли. В 1953 г. он опубликовал работу «Древние русы», в которой была воспроизведена вышеупомянутая карта, дающая основания утверждать, что в конце XIV в. существовало все еще устойчивое представление о границах русской земли, почти полностью совпадавших с границами Руси XI—XII вв.

В названной работе Б.А. Рыбаков высказал ряд важных соображений как по поводу датировки, так и по поводу авторства данного памятника [337а, 31—32]. Развивая высказанные ранее положения, Б.А. Рыбаков дал более полную характеристику «Списку городов» в своей новой работе, исследующей состояние просвещения в русских землях XIII—XV вв. [303, II, 202—205].

В этом исследовании Б.А. Рыбаков отмечает большие заслуги М.Н. Тихомирова в изучении «Списка русских городов», но вместе с тем указывает и на свои разногласия с ним в трактовке ряда важных вопросов, касающихся данного памятника.

Если Б.А. Рыбаков согласен с М.Н. Тихомировым в общей оценке идеологического значения рассматриваемого документа (он также видит в этом источнике апологетику единства русской земли, выдвижение концепции особой близости Руси к придунайским странам), то при рассмотрении таких проблем, как целевое назначение данного документа, датировка и авторство этого памятника, он решительно с ним расходится.

Так, Б.А. Рыбаков не считает возможным видеть в «Списке» подорожный справочник, созданный в торговых кругах Новгорода для удобства передвижения купцов по русским городам. Он склонен рассматривать «Список русских городов» в качестве документа, составленного в канцелярии митрополита Киприана, возможно, в древнем Киеве. Б.А. Рыбаков считает, что «Список» был создан не только в целях обеспечения сбора какой-то дани с перечисленных городов, но и в целях систематизации географических сведений о русской земле. Не соглашается Б.А. Рыбаков и с предложенной М.Н. Тихомировым датировкой данного памятника. Если М.Н. Тихомиров считал, что «Список» возник между 1387—1392 гг., то Б.А. Рыбаков сдвигает время возникновения рассматриваемого документа на 1395—1396 гг. Правда, при этом он не исключает возникновения областных перечней городов до окончательного составления общерусского «Списка городов»². Тем не менее, по его мнению, оформление списка всех русских городов произошло тогда, когда появились и другие памятники «политической географии», вошедшие в Никоновскую летопись («Имена тем землям и царствам, еже попленил Темир-Аксак», а также «Имена живущим около Перми землям и странам и местом иноязычным») [41, XI, 158, 165].

В дальнейшем «Список городов» привлек внимание и Л.В. Черепнина, который посвятил разбору данного памятника несколько страниц своего исследования о русском централизованном государстве XIV—XV вв. Отдельные выводы своих предшественников Л.В. Черепнин принимает, с другими выводами не соглашается, одновременно выдвигая ряд новых соображений по поводу «Списка русских городов». Он полностью принимает тезисы М.Н. Тихомирова и Б.А. Рыбакова об общерусской основе рассматриваемого памятника, их положение о том, что данный документ подтверждает существование в конце XIV в. стабильных представлений как о традиционных границах русской земли, восходящих к территории Руси XI—XII вв., так и о сохранявшемся тогда единстве различных ее частей. Именно эти выводы М.Н. Тихомирова и Б.А. Рыбакова получили дальнейшее развитие в работе Л.В. Черепнина, показавшего тесную связь «Списка городов» с таким памятником общерусского значения, как «Задонщина» [416, 439—443]. Л.В. Черепнин усматривает в «сухом перечне населенных и укрепленных пунктов те же большие идеи этнической общности различных ветвей теперь разобщенной, но некогда единой, древнерусской народности» — идеи, которые в художественной форме нашли воплощение в «Задонщине» [416, 442—443].

Л.В. Черепнин принимает предложенную М.Н. Тихомировым датировку «Списка русских городов», а также соглашается с трактовкой этого памятника как документа, возникшего в городской среде [416, 439]. Правда, солидаризируясь с данным тезисом М.Н. Тихомирова, Л.В. Черепнин считает создателями этого памятника не новгородцев, а горожан Северо-Восточной Руси, в частности «гостей-сурожан» [416, 442, 437]. Приняв выводы М.Н. Тихомирова о возникновении «Списка» в городской среде на рубеже 80—90-х годов, Л.В. Черепнин не согласился с предложенной Б.А. Рыбаковым датировкой «Описка», а также с его трактовкой «Списка» как документа, созданного в канцелярии митрополита Киприана [416, 439].

Таким образом, М.Н. Тихомиров, Б.А. Рыбаков, Л.В. Черепнин многое сделали для раскрытия историко-географического содержания «Списка городов», для выявления его политической направленности, а также для решения вопроса о времени и месте составления памятника.

Не исключая возможности раннего появления «областных» списков городов, в том числе появления таких перечней в Новгороде, Москве, Киеве, Смоленске или Рязани, мы все же склонны вслед за Б.А. Рыбаковым считать, что дошедший до нас «Список русских городов дальних и ближних» представляет собой либо документ, заново изготовленный в канцелярии митрополита всей Руси Киприана, либо такой документ, который возник под руководством того же митрополита Киприана в ходе тщательной редакторской обработки имевшихся в митрополичьей канцелярии материалов справочного характера и в результате соединения ранее сложившихся областных списков городов в один общий перечень русских городов дальних и ближних.

Такое решение этого вопроса находит, на наш взгляд, подтверждение еще и в более широком сопоставлении «Списка русских городов» с другими литературными памятниками последней четверти XIV в., так или иначе связанными с литературно-идеологической деятельностью Киприана, и в более полном привлечении фактов, освещающих политическую и церковно-политическую жизнь Восточной и Юго-Восточной Европы того времени.

Говоря об идеологическом стержне «Списка», о его политической основе, следует еще раз подчеркнуть, что в нем границы русской земли пролегали почти в тех же пределах, в каких мы ее себе представляем по древнерусским памятникам XI—XIII вв. («Повесть временных лет», «Слово о полку Игореве», «Слово о погибели Русской земли» и др.). Отклонение имеющейся в «Списке русских городов» географии русской земли от географической карты Руси более раннего времени заключалось, по мнению Б.А. Рыбакова, лишь в том, что «в "Списке" не были упомянуты города тверской земли, а также города закарпатской территории "белых хорватов"» [337, 337а].

Следует, кроме того, еще раз отметить ту особенность «Списка городов», что он включает в свой состав города Болгарии и Молдавии.

Нужно также помнить, что этот памятник содержит явные элементы церковности, что он отражает внимание своего составителя к церковным «святыням» как русской земли, так и Болгарии.

В сущности, уже это последнее обстоятельство дает основание считать Киприана если не создателем «Списка русских городов», то тем церковным идеологом своего времени, который санкционировал создание данного документа. В самом деле, подчеркивание грандиозности кафедральных соборов св. Софии в Новгороде, Полоцке и Киеве, упоминание о нахождении мощей св. Параскевы-Пятницы в Тырнове, св., Онуфрия в Самборе нужны были не столько купцам и горожанам Новгорода или Москвы, сколько церковно-политическому деятелю такого масштаба, каким был Киприан, «русский — по должности, болгарин — по происхождению» [194, 215—217 и сл.].

Но не только обнаруживаемый в «Списке городов» одновременный интерес к болгарским и русским «святыням» ведет нас к Киприану и его соратникам.

Об этом же свидетельствуют и другие места «Списка русских городов», в чем мы убеждаемся при сравнении их с основными тезисами тех произведений конца XIV в., создание которых можно более уверенно связывать с именем митрополита Киприана. Здесь на первом месте должны быть поставлены такие памятники, которые бесспорно принадлежали перу Киприана (например, послания Сергию Радонежскому и Федору Симановскому, «Житие митрополита Петра»), а также должны быть учтены и те литературные сочинения, которые лишь предположительно могут быть связаны с именем этого митрополита («Задонщина», пространные редакции летописной «Повести о Куликовской битве», летописной «Повести о нашествии Тохтамыша» и т. д.).

Из посланий Киприана І378 г. Сергию Радонежскому и Федору Симановскому ясно, что тогдашний литовско-русский митрополит выступал последовательным сторонником восстановления единой общерусской митрополии; мы видим, что Киприан открыто осуждал попытки Дмитрия Донского «двоить» митрополию русской земли и прежнюю практику литовских князей, не допускавших митрополита Алексея в православные епархии волынской земли и Литовской Руси [49, 2, 75—106; 33, № 20, 183].

Не менее характерно в этом отношении и едва ли не главное произведение Киприана — «Житие св. Петра», политическая платформа которого была уже предметом нашего рассмотрения (см. стр. 314—315).

Весь круг идей, изложенных в «Житии св. Петра», представляется весьма близким идейной платформе другого литературного произведения, созданного, как убедительно доказывают исследователи, в том же, 1381 г.

При каких бы обстоятельствах ни возникла «Задонщина» в 1381 г., для нас важно подчеркнуть, что это произведение имело общую со «Списком русских городов дальних и ближних» идейно-политическую основу. На внутреннюю связь этих двух памятников уже обратил внимание Л.В. Черепнин. Зафиксировав совпадение политико-географических представлений в «Задонщине» и в «Списке», он пришел к выводу, что «Список русских городов» создавался не без воздействия «Задонщины», что «в сухом перечне населенных пунктов... и в яркой поэтике "Задонщины" отразились одни и те же идеи» [416, 441, 442].

И действительно, «Задонщина» не только дает общие границы русской земли, совпадающие с соответствующими представлениями «Списка русских городов», но и выделяет такие территориальные комплексы внутри русской земли, которые почти полностью совпадают с районированием в «Списке городов».

В «Задонщине» мы имели частые ссылки на Русь Южную (пространство между Доном и Днепром), Русь Юго-Восточную (Рязань), Русь Западную (территория братьев Ольгердовичей и Дмитрия волынского — Полоцк, Северщина, Волынь), Русь Северо-Западную (Великий Новгород), а также на Русь Северо-Восточную (земля залесская с городами Москвой, Коломной, Серпуховом, Белоозером и др.). Почти все эти выделенные «Задонщиной» территориальные комплексы известны «Списку городов». В нем, как мы знаем, перечислены города киевские, волынские, города, входившие в состав Литовской Руси, города смоленские, рязанские, наконец, города залесские и Великого Новгорода.

Весьма характерно также, что оба рассматриваемых памятника уделяют большое внимание придунайским территориям. Широко известно, что Тырново фигурирует в «Задонщине» [35а, 13; 354, 538, 543]. В «Списке городов» также есть перечень «болгарских и волошских городов», в котором упомянута столица Болгарии Тырново [30, 475].

Может быть, «Задонщина», говоря о распространении славы о Куликовской победе к «Железным вратам» [354, 538, 543, 549, 553; 350, 13; 224, прим. 33], имела в виду ту теснину среднего течения Дуная, рядом с которой располагался город Видин с окрестностями, хорошо известный «Списку русских городов».

«Задонщина» не только излагает ход борьбы объединенных сил русской земли с Мамаем в 1380 г., но и дает ряд экскурсов в историческое прошлое древней Руси, восхваляя таких древнерусских князей, как Игорь, Владимир, Ярослав.

«Список городов» в силу своего описательно-географического характера, разумеется, не мог раскрывать далекую историю древней Руси, не мог называть имена древнерусских князей, тем не менее пристальное внимание «Списка» к трем главным городам древнерусского государства, Киеву, Полоцку и Новгороду, и к их церковным «святыням» все же свидетельствовало о том, что составитель перечня городов конца XIV в. прекрасно понимал значение киевского периода в, истории Руси.

Таким образом, и политико-географические и исторические представления обоих памятников свидетельствуют об их близости, об общности их идеологической базы.

Но сопоставление этой общей платформы с идейной основой писем Киприана к Сергию Радонежскому, «Жития св. Петра», учет того обстоятельства, что «Задонщина» и «Список городов» проявляют большой интерес к городу Тырново и к болгарской святой Параcкеве-Пятнице (мощи которой находились в Тырново до 1393 г., и ее имя оказалось внесенным Киприаном в его псалтырь наряду с именем митрополита Петра [650, 454; 194, 224]), заставляют нас прийти к выводу, что как произведение Сафония Рязанца, так и перечень русских городов оказались в той или иной мере связанными с литературно-политической деятельностью Киприана.

Есть еще комплекс памятников древнерусской литературы, который перекликается с «Житием св. Петра», «Задонщиной» и, как нам представляется, со «Списком русских городов» и обнаруживает следы сильного влияния идеологической деятельности Киприана. Мы имеем в виду памятники так называемого куликовского цикла, многочисленные варианты «Летописной повести о Куликовской битве», а также «Сказание о Мамаевом побоище». Нам представляется, что идеологическая взаимосвязанность комплекса названных памятников дает основание считать, что «Список русских городов» действительно возник в кругах, близких канцелярии митрополита всея Руси Киприана.

* * *

Но не только идеологическая близость ряда литературных произведений конца XIV в. к «Списку русских городов» заставляет нас видеть в тогдашнем митрополите одного из создателей этого документа.

В сущности, предположение о составлении Киприаном «Списка городов» может быть подкреплено еще и тем обстоятельством, что как само создание, так и последующая жизнь данного документа хорошо вписываются в практическую деятельность митрополита, осуществлявшуюся им в Восточной и Юго-Восточной Европе на протяжении 80—90-х годов XIV в., хорошо увязываются как с планами упрочения его власти в епархиях Литовской Руси и Владимирского княжения, так и с программой распространения его влияния на епархии Галицкой Руси, Молдавии и Болгарии.

Для того чтобы признать обоснованными эти положения, следует обратиться к реальным фактам политической жизни Восточной и Юго-Восточной Европы того времени.

Тогдашняя международная обстановка в этой части Европейского континента отличалась, как известно, крайней сложностью. Это были годы весьма напряженных отношений восточноевропейских стран с ордынскими правителями — Тохтамышем, Тимуром и Едигеем, годы, когда ход политических событий в самой Орде воздействовал определенным образом и на ритм политической жизни Восточной Европы, в частности создавал дважды на протяжении 90-х годов XIV в. благоприятные моменты для активизации процесса воссоединения русских земель: во-первых, в начале 90-х годов, когда Тимур в напряженной борьбе с Тохтамышем добился если не полной ликвидации последнего, то хотя бы ослабления его власти над Ордой, во-вторых, в 1395—1396 гг., когда Тимур, одержав решительную победу, не только заставил Тохтамыша покинуть пределы Волжской Орды, но и, разорив основные ордынские центры, в сущности, исключил возможность быстрого восстановления прежней роли ордынской державы как системы государства данной части Европейского континента.

Вместе с тем это был период быстро меняющейся политической обстановки на Балканах, которая определялась, с одной стороны, усилением турецкой экспансии на территории стран дунайского бассейна, а с другой — противодействием ей, осуществлявшимся как Царьградом, Болгарией и Сербией, так и северными их соседями (Венгрией и другими восточноевропейскими государствами). Но это была эпоха не только борьбы против наступления султанской Турции на земли Балканского полуострова, но и напряженного соперничества Чехии, Венгрии и Польши за гегемонию в Центральной и Юго-Восточной Европе, эпоха борьбы между Польшей, великим княжеством Литовским и Московской Русью за руководящую роль в Восточной Европе.

Это был период, когда Константинополь, стремясь спасти себя, пытался консолидировать «силы православия» на международной арене, старался вместе с тем упрочить свое влияние как в русских землях (с помощью, митрополита Киприана), так и в «православных» странах дунайско-карпатского района с помощью других, верных патриархату церковных деятелей [652, 578]. Это было время, когда правители Болгарии и Сербии, Валахии и Молдавии, отстаивая существование своих стран, постоянно лавировали между различными «покровителями» на международной арене и нередко меняли свои внешнеполитические ориентиры.

Переплетение всех этих обстоятельств создавало действительно весьма запутанную политическую ситуацию.

Изучая обстоятельства возникновения «Списка», мы должны, как нам кажется, обратить особое внимание на те события в политической жизни Юго-Восточной и Восточной Европы, которые происходили в конце 80-х и в 90-х годах XIV в. не только на Волге, но и на Балканах, в частности на усиление турецкого натиска на Царьград, Сербию и болгарские княжества [607, 424—430; 600, 66—69; 397, 740, 752; 532а, 311—326], а также на постепенное изменение соотношения сил между Венгрией и Польшей.

Если Венгрия в результате феодальной анархии (1382—1387 гг.) оказалась ослабленной, если вступивший в 1387 г. на венгерский престол Сигизмунд Люксембургский весьма медленно восстанавливал военно-политический потенциал своего государства [595; 212, 191], то Польша, осуществившая в 1385—1386 гг. унию с великим княжеством Литовским, быстро наращивала политическую мощь, расширяя сферу своего влияния в Юго-Восточной Европе [528, 466; 527, 643].

В этих условиях форсированного турецкого натиска на земли Балканского полуострова, в условиях меняющегося соотношения сил между Венгрией и польско-литовским государством политика правящих верхов Болгарии и Сербии, Молдавии и Валахии становилась еще менее устойчивой, еще большим оказывался разрыв между формой существовавших тогда политических отношений в придунайских странах и их реальным содержанием.

Так, если лидеры болгарских княжеств Иван Шишман тырновский и Страшимир видинский и правитель Добруджи Иванко в середине 80-х годов выдавали себя за вассалов турецкого султана Мурада [534, 236—237; 600, 66—67], то на самом деле они придерживались тогда иной линии поведения. Зная о военных приготовлениях сербского князя Лазаря, имея сведения об антитурецкой настроенности обоих северных соседей, и прежде всего нового венгерского короля, Сигизмунда, Иван Шишман, Страшимир и Иванко готовились к борьбе с Турцией. Первый успех князя Лазаря (битва у Плочника 1387 г.) развязал руки Ивану Шишману, Страшимиру, Иванко — они открыто объявили себя союзниками сербского князя и противниками султана Мурада [564, 39—40].

Однако после того, как турецкие войска Али-паши в 1388 г. прошли победным маршем по Болгарии [600, 66], после того, как армия Мурада нанесла поражение Сербии на Косовом поле в 1389 г. [532а, 324—226], болгарский князь Иван Шишман вынужден был снова объявить себя вассалом султанской Турции, его примеру должен был последовать и правитель «Видинского царства» Страшимир (что касалось Иванко из Добруджи, то он после 1388 г. совсем исчез с политической арены) [564, 39, 43, 47]³.

Та же неустойчивость политического курса, тот же разрыв между формой дипломатических отношений и ее реальным содержанием были характерны для тогдашнего поведения правителя Валахии Мирчо и молдавского господаря Петра Мушата.

Так, мы знаем, что Петр Мушат уже в 1387 г. присягал польскому королю и литовскому князю Ягайло, становясь тем самым союзником и вассалом правителя Польши [26, № 1, 2]. Нам известно также, что в 1388 г. Петр Мушат заключил особый договор с королем Ягайло о предоставлении ему в долг крупной денежной суммы [26, № 3, 13; 9, 23]. Мы знаем, кроме того, что в 1390 г. Петр Мушат заключил еще один союзный договор с Ягайло [26, № 3, 5]. Во, учитывая все это, мы не должны забывать, что правитель Молдавии — «Руссовлахии» Петр Мушат совсем недавно, в период оформления польско-литовской унии, принимал у себя наследника московского престола князя Василия, возвращавшегося из ордынского плена в Москву [41, XI, 90], что здесь при участии Киприана, а может быть, и самого молдавского господаря была достигнута договоренность о женитьбе князя Василия Дмитриевича на дочери Витовта Софии [416, 652]. Мы не должны игнорировать того факта, что присягу у Петра Мушата принимал в 1387 г. сам митрополит всея Руси Киприан [26, № 1, 2], тогда еще лидер литовско-русской церкви, но в 1390 г. ставший общерусским митрополитом. Мы не должны упускать из виду и того обстоятельства, что, предоставляя польскому королю в 1388 г. большую сумму денег, Петр Мушат настоял на передаче ему Галицкой Руси в случае невозвращения этого долга в назначенный срок [26, № 3, 13]. Если учесть, что в эти годы поддерживались самые тесные церковные связи между Молдавией и Галицкой Русью, что тогда существовала единая галицко-молдовлахийская митрополия [165, 374; 578, 158—170], интерес Петра Мушата к Галицкой Руси, проявленный в договоре 1388 г., мог иметь весьма важные последствия.

Когда же произошел разрыв Ягайло с Витовтом, ослабивший Польшу на международной арене, когда союзник Витовта Киприан переехал весной 1390 г. в Москву и стал реальным общерусским митрополитом, претензии Петра Мушата на Галицкую Русь, его тесные политические контакты с Киприаном, Витовтом и Василием московским могли сослужить молдавскому господарю плохую службу. Возможно, что внезапное исчезновение Петра Мушата с политической арены в 1390 г. [542, 1, 275; 221, 87, 115] было связано с тем, что он показался польским правителям в новых условиях слишком ненадежным союзником. Такое предположение тем более вероятно, что именно в этот период польское правительство стало сотрудничать с угровлахийским правителем Мирчо [26, № 6, 7; 528, 466; 542, 1, 282, 287], который, видимо, представлялся тогда Польше в силу ряда особых обстоятельств более надежным, более перспективным политическим партнером, чем Петр Мушат.

На рубеже 80—90-х годов Мирчо оказался в не менее двойственном положении, чем правители болгарских «царств» или господарь «Руссовлахии» Петр Мушат. Изменившаяся в результате турецких походов 1388—1389 гг. расстановка сил на Балканах (усиление турок, ослабление Венгрии [542, 1, 272—276]) повлияла на политическую карьеру угровлахийского воеводы. Дело в том, что турецкие правители не только заставили видинского царя Страшимира стать их вассалом [532; 600а], но и потребовали передать под их контроль само угровлахийского княжества: в этих условиях Мирчо фактически был убран из Угровлахии, на его месте оказался в 1389 г. турецкий ставленник Влад [542, 1, 236—237]. Сам же Мирчо в конце 1389 или в самом начале 1390 г. был переброшен в Добруджу [564, 52], лишившуюся недавно своего прежнего правителя князя Иванко.

Вероятно, перемещение Мирчо из Угровлахии в это расположенное между Дунаем и Черным морем автономное болгарское княжество было как-то санкционировано турецкими властями⁴. Во всяком случае, турецкой дипломатии было, видимо, выгодно держать опального Мирчо в относительном удалении от Угровлахии, на чужой ему болгарской территории. Выгодно не только потому, что в результате «поселения» Мирчо в Добрудже Сигизмунд венгерский лишался союзника, способного вытеснить из Угровлахии турецкого ставленника Влада, но еще и потому, что пребывание «угровлахийца» Мирчо в болгарской Добрудже предотвращало возможность сближения болгарских княжеств друг с другом, затрудняло практику политического сотрудничества Болгарии с Молдавией, а также с той Русью, которую представлял митрополит Киприан⁵.

Но угровлахийский господарь оказался тогда выгодной политической фигурой не только для турецкой дипломатии. Он оказался весьма нужным политическим деятелем и для польского правительства. Ведя борьбу с Сигизмундом венгерским и Витовтом литовским, польский король стремился к тому, чтобы с помощью Мирчо расширить свое влияние в придунайских княжествах. Не удивительно поэтому, что уже в конце 1389 г. Ягайло заключил союзный договор с Мирчо, к этому договору присоединился, как известно, и остававшийся еще у власти Петр Мушат [26, № 4, 5]. Но в создавшейся ситуации именно Мирчо был той основной политической фигурой, с помощью которой Краков думал тогда закрепить свои позиции в нижнем течении Дуная [26, № 6, 7; 104, II, 153]. Дни Петра Мушата, как мы знаем, были сочтены, а Мирчо оставался союзником польского короля еще полтора года (договор Ягайло с Мирчо был подтвержден дважды на протяжении 1390—1391 гг.).

Однако не одна Польша активно участвовала в политической борьбе на Дунае. Одновременно с нею большой интерес к странам нижнего течения Дуная проявляла как Венгрия, так и феодальная Русь, от имени которой в тот период выступал на международной арене митрополит Киприан⁶.

Именно активностью этих двух политических сил Восточной и Центральной Европы следует, видимо, объяснить усиление противодействия турецкому натиску со стороны Болгарии, наметившееся в начале 90-х годов XIV в., как внезапное возвращение Мирчо из Добруджи на территорию Угровлахии в распоряжение Сигизмунда венгерского (происшедшее после лета 1391 г.)⁷.

Все эти события были явными симптомами ослабления политического потенциала Польши на международной арене, а вместе с тем и соответствующего усиления Сигизмунда венгерского, а также таких лидеров Восточной Европы, как Киприан, Витовт и московский князь Василий Дмитриевич.

Понимание быстро меняющейся расстановки сил, видимо, и заставило польское правительство пойти в 1392 г. на компромиссное соглашение с Витовтом, в результате которого Витовт признал формальное существование польско-литовской унии, но получил за это возможность стать реальным правителем великого княжества Литовского.

Соглашение Ягайло с Витовтом 1392 г. приостановило, видимо, процесс ослабления позиций Польши на международной арене, позволило ей выдвинуть на пост правителя Молдавии своего ставленника, который уже 5 января 1393 г. заключил с польским королем союзный договор [26, № 8].

Весьма характерно также, что польская сторона, игнорируя мнение Царьграда, назначила после смерти Галицкого митрополита Антония на этот пост своего ставленника — луцкого епископа Иоанна [33, № 39, 261—264].

Показательно, что почти одновременно, также вопреки воле Константинополя, у кормила молдовлахийской церкви оказался иерарх галицкого происхождения Иосиф [578, 163—167].

Сосуществование двух «неканонических» иерархов в фактически целостной церковной организации (об этом говорило не только тесное взаимодействие молдовлахийской церкви с церковью Галицкой Руси, но и практика назначения Царьградом в данный регион православия, одного иерарха [33, № 44, 45; 165, 374]) означало не только их оппозицию к Царьграду, но и соперничество друг с другом. Имея за собой мощные политические силы (луцкий епископ Иоанн — польского короля Ягайло [176, 395], иерарх Иосиф — видимо, Киприана, Битоита и Василия), они ставили перед собой весьма близкие цели — распространение своего влияния на всю церковную организацию данного региона, а вместе с тем распространение влияния в Юго-Восточной Европе своих мощных северных союзников [643, 631].

При такой крайне сложной и запутанной политической обстановке султанская Турция совершила новое вторжение на территорию Болгарии, в результате которого Болгария была подчинена турецкому контролю. «Того же лета, — читаем мы в Троицкой летописи, — Амуратов сын... поиде ратию на Болгарского царя и взя стольный град Тырнов и царя их пленика створи и патриарха и мощи святых огнем пожже и церковь сборную, идеже есть патриархии, в мезгит преврати» [60, 442; 41, XI, 154].

Таким образом, на болгарской территории восторжествовало турецкое влияние [600, 70—71], а на территории Молдавии и Подолии, как отмечалось, влияние Польши [474].

Но с таким оборотом дела, видимо, не хотели мириться те феодальные силы Восточной Европы, которые представляли тогда Киприан, Витовт и Василий Дмитриевич.

Уже весной 1393 г. Витовт решил подчинить себе пограничные с Молдавией земли Подолии, находившиеся тогда под управлением одного из князей Кориатовичей [176, 170]. Весьма характерно, что как только Витовт начал активно выступать против подольского князя Кориатовича, на стороне последнего оказался молдавский господарь Роман Мушат, недавно только выдвинутый польской дипломатией на этот пост. Хотя подольский князь и молдавский господарь усиленно готовились к вооруженной борьбе с армией Витовта, в ходе военной кампании лета и осени 1393 г. их силы были полностью разгромлены и Витовт объявил себя хозяином подольской земли [176, 170].

В непосредственной связи с этой победой, видимо, следует рассматривать и уход с политической арены молдавского господаря Романа [542, 288—289]. Вступивший на этот пост новый господарь, Стефан Мушат, не только отказался от продолжения открытой борьбы с Витовтом, но и стал сотрудничать с венгерским королем Сигизмундом (осень 1394 г.) [26, № 2]. Так, зимой 1394/95 г. международные позиции Польши снова оказались ослабленными, а политический потенциал Сигизмунда, сколачивавшего антитурецкую коалицию, продолжал расти.

Правда, в 1395 г. польский король Ягайло попытался восстановить свои позиции в Молдавии: он заставил Стефана Мушата порвать с Сигизмундом и заключить с Польшей новый союзный договор, направленный против Венгрии, ее тогдашнего партнера Валахии, против турок и татар [528, 643].

Одновременно польский король добился вытеснения наместников Витовта из Подолии и замены их польским наместником малопольским магнатом Снытко из Мельштина [553, 62].

Таким образом, мы видим, что территория Подолии и Молдавии продолжала оставаться одним из тех районов Юго-Восточной Европы, где давала себя знать скрытая борьба Польши и Венгрии, Польши и Руси.

Грандиозный поход Тимура 1395 г. на территорию Восточной Европы, одержанная им 15 апреля этого же года решительная победа над Тохтамышем и осуществленный им осенью того же года комплекс мероприятий по экономическому и политическому ослаблению ордынской державы создали, как мы уже отмечали (см. стр. 214 данной работы), благоприятные условия не только для форсирования «триумвирами» объединительных процессов на русских землях, но и для активизации их политики на международной арене, между прочим, и для включения их в борьбу за сферы влияния на Балканах.

Однако дальнейшие события, в частности последовавший 28 сентября 1396 г. разгром стотысячной армии Сигизмунда венгерского у стен придунайского города Никополя [75, X, 492; 95, III, 207—208; 643, 79—81], внесли существенные коррективы в развитие международных отношений. Одержанная Турцией победа создала новую расстановку сил в Восточной и Юго-Восточной Европе, поставила перед феодальными странами этой части Европейского континента новые задачи.

В этих условиях весь ход международной жизни выдвигал программу более тесного политического сотрудничества Польши и Венгрии, Польши и Руси, ставил задачу преодоления разделявших их противоречий и создания единого фронта против общих противников на международной арене.

Вполне возможно, что возникновением подобной тенденции в политическом развитии этой части Европы и следует объяснять такие факты, как пребывание венгерского короля в Царьграде после никопольского поражения, встреча осенью 1396 г. в Киеве польского короля Ягайло с Витовтом и Киприаном [553, 133; 33, № 44, 45].

Во время этой встречи происходили, как известно, важные политические переговоры, которые завершились обращением к Царьграду с предложением форсировать унию православной церкви с церковью римско-католической.

Однако все эти усилия Ягайло, Витовта и Киприана не дали сколько-нибудь значительных результатов. Вы-двинутая самой жизнью программа политического сближения и равноправного сотрудничества Польши и Венгрии, Польши, великого княжества Литовского и Великого Владимирского княжения не была реализована. Тенденция к объединению, видимо, оказалась слабее тенденции соперничества между этими феодальными государствами, В создавшихся условиях было трудно совместить интересы венгерских, польских, русских и литовских феодалов, трудно было найти и компромисс для осуществления церковной унии.

Все это получило отражение в документах царьградского патриархата.

Мы видим в этих материалах программу создания антитурецкой коалиции, во всяком случае программу скоординированного противодействия ряда стран Центральной и Восточной Европы турецкому натиску, мы сталкиваемся даже с проявлением формально терпимого отношения к церковной унии. Вместе с тем, обращаясь к этим материалам, мы убеждаемся в том, что Царьград, все еще не оставлявший своих «великодержавных» амбиций, думал не только о получении помощи против турок от каждого из своих северных соседей, но и о создании выгодной для себя общей политической обстановки в Центральной и Восточной Европе, о поддержании нужного ему соотношения сил между державами этого региона.

Ничего не было поэтому удивительного в том, что патриарх Антоний в послании королю Ягайло призвал к созданию антитурецкого союза в составе Польши и Венгрии [33, № 45, 306], но в то же время счел несвоевременным форсирование церковной унии, т. е. высказался тем самым против усиления католической Польши за счет православной Руси [33, № 44, 45]. Но, поддержав церковно-политическую самостоятельность русской земли, патриарх Антоний не пожелал содействовать чрезмерному разрастанию сферы влияния митрополита Киприана: константинопольский патриарх не только осудил предпринятую Киприаном в 1396 г. попытку закрепить за собой церковь Галицкой Руси и придунайских княжеств, не только отверг предложенную тем же Киприаном идею созыва церковного собора на территории русской земли, но и высказался за создание особой галицко-молдовлахийской митрополии, которая должна была оказаться яз подчинении не митрополита киевского и всея Руси, а самого константинопольского патриарха и которая в этом своем качестве могла бы стать удобной промежуточной инстанцией в политических контактах Царьграда с Польшей, а может быть, и с Венгрией.

Конкретизируя свои пожелания, константинопольский патриарх предложил Киприану иметь ч виду следующее: во-первых, церковный собор, если он хочет рассматривать проблему церковной унии, а не какую-нибудь иную проблему, должен быть не «поместным», а вселенским; во-вторых, если такой вселенский собор и должен состояться, то не там, где предлагал Киприан, ибо Русь — неудобное место для вселенского собора как в мирное, так и тем более в военное время; в-третьих, дальнейшая судьба епархий Галицкой Руси и Молдавии должна решаться не Киприаном («то, что он рукоположил одного епископа в Галицкую Русь, — это не хорошо»), а только самим Константинополем. Патриарх предупреждал Киприана, что «сделать что-либо иное значило бы прийти в столкновение со священными канонами» [33, № 45, 308].

Однако осуждение Константинополем целого ряда важных церковно-политических мероприятий Киприана не прошло, видимо, бесследно: отношения между Византией и феодальной Русью где-то в 1396—1397 гг. ухудшились настолько, что русская церковь убрала из своих мемориальных триптихов имя самого византийского императора. Данное обстоятельство свидетельствовало, видимо, о том, что феодальные силы русской земли, возглавляемые Киприаном, Василием и Витовтом, встали на путь отказа от политического сотрудничества с Византией.

Именно в это время Василий I выдвинул формулу (если верить грамоте патриарха Антония, она гласила: «У нас есть церковь, но нет императора» [33, № 45, 309]), из которой становилось очевидным нежелание московского князя подчиняться политическому контролю Византии, нежелание отождествлять церковную и политическую сферы отношений с Царьградом.

Таким образом, документы царьградского патриархата свидетельствовали о том, что выдвинутая ходом политической жизни Восточной и Юго-Восточной Европы программа политического сближения Руси, Польши и Венгрии на деле оказалась весьма далекой от осуществления.

Раздираемые противоречиями Русь, Польша и Венгрия оказались в конце XIV в. обреченными на изолированные усилия в борьбе с грозными противниками. В сущности, Витовт встретил армию Едигея на берегах Ворсклы в 1399 г. без сколько-нибудь значительной поддержки со стороны Польши. Что же касалось борьбы Польши и Венгрии против турецкой угрозы, то она велась также изолированно, и только конфликт Тимура с Баязидом, завершившийся разгромом последнего в 1402 г., избавил Польшу и Венгрию от новых поражений на Дунае.

В этой обстановке фактической разобщенности стран Центральной и Восточной Европы оказались отодвинутыми на второй план и возникшие в 1396 г. разногласия между Царьградом и феодальной Русью.

Если упадок Орды после похода Тимура 1395 г. позволял Киприану рассчитывать на реализацию программы-максимум в Восточной и Юго-Восточной Европе (он претендовал, как известно, не только на русские земли Литвы и Владимирского княжения, но также на Галицкую Русь и придунайские княжества), то сложившиеся тогда отношения с Царьградом, а также с Польшей вынуждали его довольствоваться более скромными результатами — церковно-политическим объединением только тех русских земель, которые входили в состав великого княжества Литовского и Владимирского княжения.

Ничего не было удивительного в том, что после безрезультатного завершения переговоров с польским королем по поводу церковной унии, а также после довольно серьезного конфликта с Царьградом, осудившего как проект церковной унии, так и проникновение ставленника Киприана в Галицкую Русь и в Молдавию, митрополит всея Руси не только стал усиленно подчеркивать свою верность ортодоксальному православию, но и направил на берега Босфора в 1397 г. специальную миссию примирения, возглавленную митрополичьим боярином Андреем Ослебя [47, 166; 48, 228; 40а, 71]. Под 1398 г. летописи сообщают об отправке Киприаном в Царьград большой суммы денег [47, 166; 41, XI, 168].

Таковы были главные линии политического развития стран Восточной и Юго-Восточной Европы на протяжении 90-х годов, таковы были основные тенденции международной жизни того времени, учет которых представляется нам необходимым при анализе «Списка русских городов дальних и ближних». Только имея в виду все эти события, можно понять назначение нашего памятника, его место в дипломатической истории данной части Европейского континента.

С какой же целью был создан «Список русских городов»? Что связывало этот документ с международной политикой 90-х годов XIV в.?

В поисках ответа на эти вопросы мы должны сказать, что этот памятник не был создан в один день и для какого-то единственного случая. Он, несомненно, прошел сложный путь развития, постепенно меняя свой объем и политические функции.

Мы видим, что дошедшая до нас основная редакция «Списка русских городов» является одним вариантом (редакция Новгородской I, Ермолинской, Воскресенской летописей), а редакция Софийского сборника 1602 г., включившая в свой состав перечень тверских городов, — уже другим, более поздним вариантом этого памятника. Наличие двух этапов в жизни «Списка русских городов» позволяет ставить вопрос о существовании еще одной стадии развития документа — его становления.

Мы уже высказывали предположение, что перечни городов отдельных земель феодальной Руси могли возникнуть еще до приезда Киприана в Москву в 1390 г. Тем не менее создание первого сводного списка русских городов все же следует, видимо, приписать именно инициативе митрополита.

Очень возможно, что какая-то первоначальная редакция сводного «Списка» нашла свое место в качестве своеобразной политико-географической карты русской земли в обширном общерусском своде Киприана начала 90-х годов XIV в., в так называемом «Летописце великом русском».

Весьма вероятно, что «Список русских городов» имел определенное значение и для тогдашнего развития самой русской церкви — для упорядочения церковных налогов, как считает Б.А. Рыбаков [237а, 31—32], для подчеркивания особой значимости ведущих церковных центров — Киева, Новгорода, Полоцка, Самбора [30, 473—475], возможно, и для обоснования некоторых частичных изменений в административной структуре русской церкви.

Но, допуская использование «Списка» русской церковью, мы не можем не отметить вслед за Б.А. Рыбаковым и ограниченность сферы этого использования, в частности указать на полное игнорирование «Списком» городов-монастырей [341, 204].

Но какова бы ни была «предыстория» памятника, сохранившаяся в ряде летописей, основная редакция фиксирует ту стадию его развития, когда он был документом широкого политического и международного значения. Нам представляется, что «Список русских городов дальних и ближних» был тем документом, который митрополит Киприан готовил для представления Царьграду в качестве обоснования его претензии на приобщение к русской митрополии епархий Галицкой Руси, а также епархий Молдовлахии и Болгарии. Естественно, что в случае одобрения Царьградом этого документа Киприан имел бы юридическое оправдание для утверждения своей власти над церковью Галицкой Руси, Молдавии и родной ему Болгарии.

На это указывает не только то обстоятельство, что сам «Список русских городов» в летописи помещен после перечня всех русских митрополитов, епископов, архиепископов, архимандритов [30, 473—475], не только наличие в документе бросающихся в глаза элементов церковности, упоминание «святынь» Тырнова, Самбора, Киева, Полоцка, Новгорода, но также и сам порядок перечисления городов с юга на север, порядок, который, по нашему мнению, явно указывал на Царьград как на инстанцию, ради которой если не составлялся, то «пересоставлялся» перечень городов русских, болгарских и молдавских. В самом деле, только приноравливаясь к географическим представлениям Константинополя, можно было начать «Список русских городов» с городов Болгарии (Видин, Тырново, Дрестер) и Молдавии; только учитывая последовательность удаления от Константинополя русских городов, можно было расположить комплексы городских центров русской земли в таком порядке: города подольские, киевские, волынские и Галицкие, города Литовско-русские, города смоленские, рязанские, наконец, города самые дальние от Царьграда — залесские и новгородские.

Какие же конкретные факты международной жизни того времени позволяют считать митрополита всея Руси одним из создателей «Списка»?

Нам представляется, что в политическом развитии Юго-Восточной Европы 90-х годов XIV в. было два момента, когда митрополит Киприан мог выступить со «Списком русских городов дальних и ближних» как со своеобразным обоснованием своих претензий на расширение митрополии всея Руси за счет включения в ее состав епархий Галицкой Руси, Молдавии и даже Болгарии.

Одним таким благоприятным моментом для использования Киприаном «Списка русских городов» в переговорах с Царьградом могли быть 1390—1391 годы. Это были годы, когда Польша вела успешную борьбу с Сигизмундом венгерским в придунайских странах (Ягайло находился в союзных отношениях с угровлахийским правителем Добруджи Мирчей на протяжении почти двух лет: с конца 1389 до первой половины 1391 г.). Вместе с тем эта была эпоха, когда постепенно восстанавливалось сотрудничество Москвы с правителем Литвы Витовтом, когда Киприан, переехав в Москву, стал общерусским митрополитом. Именно в это время Киприан, видимо, и попытался распространить свое влияние не только на церковь Галицкой Руси, но одновременно и на епархии Молдавии и Болгарии. Не исключено, что он действовал в Молдавии через господаря Петра Мушата.

Вполне возможно, что Киприан установил тогда связи и с родной ему тырновской Болгарией, с царем Иваном Шишманом, который в 1390—1391 гг. стал проявлять явную антитурецкую активность. Поскольку интенсивные связи Шишмана с Польшей и Венгрией тогда исключались из-за пребывания угровлахийского господаря и союзника Кракова Мирчо в болгарской Добрудже, остается предположить, что основой антитурецкой активности болгарских феодалов было их сотрудничество с теми силами Восточной Европы, которые возглавлялись Киприаном, Витовтом и Василием Дмитриевичем.

Таким образом, у нас есть основания считать, что в 1390—1391 гг. сложилась весьма благоприятная обстановка для обращения Киприана в Царьград с программой не только консолидации всех епархий русской земли, включая епархии галицкой и подольской земель, но и объединения русской митрополии с православной церковью Молдавии и Болгарии. Хотя мы и не располагаем прямыми документальными подтверждениями такого шага митрополита всея Руси в 1390—1391 гг., тем не менее благоприятная для него политическая конъюнктура в Восточной и Юго-Восточной Европе в начале 90-х годов XIV в., а также засвидетельствованный источниками факт такого выступления Киприана в 1396 г. позволяют думать, что такая акция была предпринята главой русской церкви в Царьграде именно в эти годы.

«Список городов», видимо, не случайно обнаруживает прекрасную осведомленность не только о расположении основных городских центров Болгарии, но и об их состоянии. «Список» говорит о еще не разрушенном городе Тырнове, о болгарских городах Добрудже, Дрестре, Каварне и др. «Список» сообщает и о главном городе видинского царства Видине (Видичен-Видин-Бдин-Мдин), окруженном семью каменными стенами [30, 475; 382, 227]. Но, по-видимому, упоминание Тырнова было особенно дорого составителю «Списка городов» Киприану: это был город, где он родился, вырос и стал учеником Евфимия Тырновского. Не случайно, видимо, его интересует не только город сам по себе, но и его церковные святыни — как сама церковь Святой Параскевы-Пятницы, так, и наличие здесь мощей этой святой [650, 545а]. Если мы учтем, с одной стороны, утверждение «Списка» о том, что в «Тырнове лежит святая Пятница» [30, 475], а с другой стороны, будем иметь в виду, что в І393 г. мощи этой «святой» были вывезены в город Видин и в 1396 г. из Видина переправлены в Белград, то придется признать, что «Список русских городов», во всяком случае его ранний вариант, возник действительно до 1393 г., а вернее, в 1390—1391 гг. Таким образом, у нас есть основания считать, что первый вариант сводного «Списка русских городов» с его подчеркнутым интересом к городам болгарским и молдовлахийским, с его широкой программой единства русской земли, совпадавшей с общерусской концепцией «Задонщины», «Жития митрополита Петра», пространными редакциями «Летописной повести о Куликовской битве», а также перекликавшейся с прямым утверждением Суздальской летописи о включении в 1391 г. церкви Галицкой Руси в состав общерусской митрополии, свидетельствует о том, что рассматриваемый вариант «Списка городов» был составлен при участии Киприана в 1390—1391 гг. и тогда же мог быть использован в переговорах с Царьградом.

В сущности, такое решение проблемы датировки, а также вопроса о роли данного документа в политических взаимоотношениях с Константинополем получает, как нам представляется, подтверждение в предпринятой в 1393 г. греческим патриархатом попытке устранить митрополита Киприана из церковно-политической жизни Восточной Европы, в попытке заменить его греческим иерархом Фотием [285, IV, 335—336].

Вторым благоприятным для использования «Списка городов» моментом в политической жизни Восточной и Юго-Восточной Европы мог быть 1396 год, когда, по свидетельству документов царьградского патриархата, Киприан самовольно назначил близкого себе иерарха церковным главой Галицкой Руси [33, № 45, 308; 285, IV, 80—84; 379, 132].

Для того чтобы убедиться в тесной связи нашего памятника с этим весьма важным этапом политической жизни данной части Европейского континента, следует иметь в виду, что именно тогда, в середине 90-х годов XIV в., возникла особо благоприятная международная обстановка для реализации уже известных нам широких общерусских и придунайских планов Киприана.

Именно тогда, в условиях резкого спада ордынского влияния в Восточной Европе (после похода Тимура в 1395 г.), произошло, как мы знаем, заметное усиление феодальной Руси, руководимой Киприаном, Витовтом и Василием I, выявились возможности дальнейшей ее интеграции, а также активизации ее политики на международной арене, в частности в Северном Причерноморье [см. 214 стр. данной работы; 604, 260]. Именно по этой причине в обстановке нараставшего турецкого натиска на придунайские земли (это был период между захватом Болгарии в 1393 г. и разгромом армии Сигизмунда венгерского у дунайского города Никополя осенью 1396 г. [643, 69—81]) феодальная Русь Киприана, Василия и Витовта оказалась также вовлеченной в борьбу против турецкой экспансии.

Разумеется, «триумвиры» вели эту борьбу не изолированно от других антитурецких сил феодальной Европы, в частности от Венгрии, Польши и Константинополя. Правда, если намечавшееся сотрудничество Руси с Венгрией базировалось только на частичном совпадении их внешнеполитических интересов в данной области [643, 74—79, 82; 564, 80; 471, 31—32], то отношения с Польшей и Константинополем обусловливались тогда и другими весьма существенными обстоятельствами: Польша, как мы знаем, была связана с великим княжеством Литовским и Русским политической унией, а также попытками навязать русским епархиям этого княжества и церковную унию [580а, 628а; 177, 504—512; 553, 133; 520а], а Константинополь, подчинявший себе все православное население Восточной и Юго-Восточной Европы, рассматривал русскую митрополию как составную часть православной церкви вообще, а русскую землю — в качестве своего естественного политического союзника [604, 260, 665]. Но сколь ни тесными казались внешне контакты феодальной Руси с Польшей и Царьградом, реальные отношения между ними в середине 90-х годов отнюдь не были союзническими.

Поскольку у каждой из названных политических сил — Царьграда, Венгрии, Польши и Руси — существовала своя программа политической «реорганизации» данной части Европейского континента, свои планы отстаивания тех или иных государственных границ и даже свои расчеты на те или иные нововведения в структуру православной церкви, на те или иные персональные перемещения в этой церкви и т. д., взаимоотношения между ними были весьма натянутыми, по существу, они определялись то скрытой, то явной борьбой их друг с другом, обусловливались то ослабевавшим, то усиливавшимся их соперничеством.

Так, в частности, нас не должно удивлять то обстоятельство, что Царьград, Польша и Русь в соответствии со своими тогдашними политическими планами имели свои собственные представления о будущем епархии Галицкой Руси и Молдовлахии, что у каждого из них были свои кандидаты на управление данными регионами православной церкви. Мы знаем, что Царьград предлагал для управления этими епархиями как целостной организацией то экзарха Симеона [33, № 35, 230] с перспективой превращения его в местного епископа [471, 28], то экзарха Михаила [33, № 43, 292; № 45, 310], Польша выдвигала после смерти Антония [471, 28, 34] кандидатуру луцкого епископа Ивана Боби [33, № 39, 262; № 44, 300; № 45, 308; 285, IV, 80, 177, 396], а феодальная Русь с помощью митрополита Киприана просто назначила в 1396 г. какого-то своего кандидата [33, № 45, 308] правителем данной церковной области как составной части общерусской церкви (весьма возможно, что этим кандидатом был тот самый «ненавистный» Царьграду иерарх Иосиф, который был поставлен на рубеже 80—90-х годов епископом Молдавии без санкции греческого патриархата) [578, 151; 426, 311].

Очень похоже на то, что у Царьграда, Польши и Руси в это время были не только свои избранники в кандидаты на данный пост, но и свои особые центры управления указанной церковной областью. Так, если польское правительство готово было пока признать в силу сложившейся традиции Галич в качестве резиденции своего кандидата — луцкого епископа Ивана [9, I, № 12; 33, № 39, 262; 177, 396; 471, 33], если Царьград, направляя своих иерархов в Галич, Молдавию или Болгарию, допускал при этом не только их «взаимозаменяемость», но и одновременное управление всеми частями данной церковной организации⁸, то Киприан, судя по ряду данных, решил направить верного себе кандидата не в Галич, а в город Самбор.

По-видимому, Самбор стал играть весьма важную роль в политических и церковно-политических планах Киприана середины 90-х годов XIV в. Если в начале 90-х годов Киприан рассчитывал присоединить галицкую церковь к общерусской митрополии, игнорируя существование Самбора (об этом свидетельствует Суздальская летопись по академическому списку [36, 537]), то теперь в новой политической обстановке, когда Галич контролировался иерархами польской и константинопольской ориентации, митрополит всея Руси предпринял, видимо, попытку создать именно в Самборе свой центр управления данной церковной областью. В пользу такого предположения говорит создание особой самборской епископии. Источники хорошо знают о кратковременном существовании епископии с центром в городе Самборе, однако в историографии не связывается обычно возникновение данной церковной ячейки с политической деятельностью митрополита Киприана. Между тем нам представляется, что рождение этой новой епископии следует связывать с именем Киприана, со стремлением этого русского митрополита создать благоприятные политические условия для деятельности его представителя в данной церковной организации.

Выдвигая далеко на запад постоянную резиденцию своего церковного эмиссара, располагая ее в непосредственной близости от польских границ, Киприан, видимо, рассчитывал тем самым изолировать Галич от Польши, намеревался оставить его как бы зажатым между Самбором и теми центрами русской церкви, которые бесспорно подчинялись ему как митрополиту киевскому и всея Руси.

Предположение о создании Киприаном самборской епископии именно в эти годы подтверждается не только ходом скрытого соперничества между церковно-политическими инстанциями Польши, Венгрии, Руси и Царьграда, но и переменами исторической судьбы самого Самбора на протяжении XIV—XV вв., переменами, получившими отражение в соответствующих источниках.

Так, в церковных документах середины XIV в. нет никаких намеков на существование самборской епископии, хотя, например, грамота 1347 г. дает самый подробный и, видимо, исчерпывающий перечень епископий «незаконно» возникшей тогда галицкой митрополии: в грамоте были упомянуты епископии галицкая, владимирская, Холмская, Луцкая, перемышльская и туровская [285, 315, 317].

Нет сведений о самборской епископии и в период появления митрополита Романа (1354—1361), в подчинении которого находились епархии Литовской Руси, а также Малой (Галицкой) Руси [426, 208; 270]. Не шла речь о самборской епископии и в начале 70-х годов XIV в., в период переговоров польского короля Казимира с константинопольским патриархом по поводу восстановления галицкой митрополии [89, II, 626—628].

Называя себя «королем Ляхии, Малой Руси и Валахии», Казимир одновременно требовал от Царьграда признания обособленной галицкой митрополии в таких границах, которые далеко выходили за тогдашние пределы государственной территории Польши. Из переговоров Казимира с патриархом Филофеем становится очевидным, что Краков, выдвигая программу дальнейшего территориального роста польского государства как за счет Валахии, так и за счет ряда центров Литовской Руси (Холм, Владимир, Туров), отнюдь не ставил тогда вопроса о Самборе как центре новой епископии [89, II, 626—628; 33, № 25, 142—148].

Видимо, не шла речь о Самборе как важном церковном центре и на протяжении 70-х годов XIV в., когда в Галиче продолжал оставаться православный митрополит пропольской ориентации Антоний [489, 491; 471, 27, 32—33]. Об этом не было речи и в тот период, когда главой русских епархий великого княжества Литовского стал Киприан (1376—1380) [33, № 25, 142—148].

Самбор не фигурировал в качестве видного церковного центра и в 1381 г., когда Киприан, оказавшись общерусским митрополитом, все же не смог распространить своего влияния на церковь Галицкой Руси, где по-прежнему сидел митрополит Антоний [285, IV, 84; 163, II, 342; 471, 27, 32]. Не существовало, видимо, особой самборской епископии и в начале 90-х годов — источники знают лишь о попытке Киприана соединить в 1390—1391 гг. общерусскую митрополию с Галичем, но отнюдь не с Самбором [36, 537].

Но если все приведенные данные еще ничего не сообщают о самборской епископии, то документация эпохи Григория Цамблака, в частности материалы церковных соборов в Новгороде 1414 и 1416 гг., уже не имеют сведений о Самборе в качестве центра действующей епископии [33, № 38, 350; 443; 471, 40—41].

Остается, таким образом, предположить, что та информация о самборской епископии, которая имеется во многих русских летописях, восходящих к летописанию Киприана и Фотия [46, 19; 39, 41; 47, 233; 41, XI, стр. XIII], относится к эпохе 90-х годов XIV в., к периоду скрытого соперничества общерусского митрополита с польским посланцем Ягайло, ко времени явного конфликта этого митрополита с Константинополем.

Весьма характерно, что в ряде летописей упоминание о самборской епископии очень часто сопровождается упоминаниями о подольской и пермской епископиях, возникших, бесспорно, в 90-е годы XIV столетия [46, 19; 39, 91; 47, 233; 41, XI, стр. XIII].

Весьма существенным нам представляется и то, что. интерес Киприана к Самбору оказался связанным не просто с его намерением создать новый центр данной епископии, но и с его желанием придать этому новому центру особую «духовную» значимость, сделать этот город символом нужной ему идеологической концепции, как бы олицетворением определенной церковно-политической программы. Поэтому кажется отнюдь не случайным то обстоятельство, что «Список русских городов» не только упоминает город Самбор, но и фиксирует особую «святость» этого центра указанием на присутствие здесь мощей Онуфрия: «А ту лежит святось Ануфрию» [30, 473].

Подобно тому как обращение Киприана к имени святого Петра в 1381 г. было связано не с его стремлением восхвалять раннехристианского апостола Петра, а с его желанием прославить русского митрополита Петра начала XIV в. в качестве своего идейного предшественника в деле консолидации русской церкви, так и теперь, в середине 90-х годов XIV в., внимание Киприана к святому Онуфрию обусловливалось не реминисценциями раннего христианства, а конкретными задачами церковно-политической и идеологической борьбы, в частности задачами борьбы с константинопольским патриархатом. Нам представляется поэтому, что упоминание имени святого Онуфрия в «Списке русских городов» [30, 473] ведет нас не к временам раннего христианства, а к политической жизни русской земли XII в., в частности к важным политическим событиям, происходившим тогда в Черниговском княжестве. Мы считаем, что из всех известных святых с этим именем наиболее подходящим, если не единственно возможным, является тот Онуфрий, который занимал черниговскую кафедру в 40—50-х годах XII в. [371, I, 90]. Именно этот епископ Онуфрий известен как политический сторонник тогдашнего киевского князя Изяслава Мстиславича, а также как едва ли не самый активный участник поставления Климента Смолятича на пост русского митрополита без санкций Царьграда. Именно под руководством Онуфрия собор шести епископов вопреки воле Константинополя поставил Климента митрополитом в 1146 г. [37, 320—338; 336, 314; 265, 245—249].

Чем же объяснить интерес составителя «Списка городов» к находившимся в Самборе мощам давно умершего черниговского епископа Онуфрия? Ответ на этот вопрос может быть дан только в том случае, если мы признаем создателем «Списка русских городов» Киприана, если мы вспомним о скрытом конфликте между русским митрополитом и Константинополем, возникшем в 1396 г. в связи с самовольным присоединением Киприаном церкви Галицкой Руси к митрополии киевской и всея Руси, если вспомним, кроме того, о конфликте не только церковном, но и чисто политическом, который возник между Царьградом и светскими властями феодальной Руси, в частности московским князем Василием Дмитриевичем [163, 607, 604].

Совершенно естественно, что, пытаясь в 1396 г. создать обширную церковную организацию в Восточной и Юго-Восточной Европе, Киприан старался действовать не только более решительно, но и более изощренно, чем в 1390—1391 гг. На этот раз важные мероприятия Киприана, в частности самовольное овладение им галицкой митрополией, сопровождались, видимо, соответствующими чисто политическими акциями. Так, вспоминая в «Списке русских городов» святого Онуфрия, являвшегося героем поставления в митрополиты Климента Смолятича в 1146 г., Киприан, в сущности, давал понять лидерам греческой церкви, что его проект создания новой обширной церковной организации в Восточной и Юго-Восточной Европе может быть реализован вопреки воле константинопольского патриархата, без соответствующей санкции Царьграда. Такой характер данного политического шага станет еще более очевидным, если мы вспомним, что в 1396 г. митрополит всея Руси выдвигал идею созыва большого церковного собора именно на территории Руси [33, № 45, 305—306].

Весьма характерно, что тактическая «находка» Киприана, связанная с подчеркиванием особых заслуг Онуфрия перед русской церковью, была открыто использована тем же Витовтом в 1415 г., когда он вопреки воле Царьграда поставил в митрополиты на соборе епископов племянника Киприана — Григория Цамблака. Так, обосновывая законность выдвижения Цамблака на пост митрополита собором епископов, соборная грамота 1415 г. прямо ссылалась на прецедент 1146 г.: «Якоже и преже нас сътвориша епископи, при великом князе Изяславе Киевском поставиша митрополита по правилом» [9, № 24, 33—35; № 25, 35—36; 443, 177—179].

Мы видим, таким образом, что тактические приемы, использованные Киприаном в его отношениях с Константинополем, не только не были забыты, но и получили дальнейшее развитие на церковном соборе в Новгородке 1415 г. [443, 177—179]. Вряд ли, однако, будет правильно думать, что рассказ соборной грамоты 1415 г. о поставлений епископами митрополита Климента при князе Изяславе был основан только на глухом упоминании имени Онуфрия в «Списке русских городов». Пожалуй, вернее будет допустить, что грамота 1415 г. имела возможность опереться на более глубокую разработку данной проблемы, осуществленную, видимо, самим Киприаном в середине 90-х годов XIV в.

О том, что митрополит Киприан примерно в это время интенсивно занимался поисками аргументов в пользу задуманной им тогда реорганизации православной церкви Восточной и Юго-Восточной Европы, свидетельствует, как нам кажется, еще один весьма любопытный документ того времени — «Сказание о болгарской и сербской патриархиях».

Этот документ совсем недавно привлек внимание болгарского историка Б.С. Ангелова и советского исследователя Я.Н. Щапова. Б.С. Ангелов впервые полностью опубликовал этот памятник, снабдил его важными комментариями [454а, 259—269]. Я.Н. Щапов всесторонне изучил данный документ; он не только рассмотрел судьбу этого памятника в русских источниках XV—XVII вв., но и проанализировал его содержание, связав его с церковным собором 1415 г., наметил решение вопроса как о времени, так и о месте возникновения рассматриваемого произведения [434, 199—214].

Документ интересен тем, что дает под определенным углом зрения историю образования болгарской и сербской патриархий. Автор данного памятника подчеркивает тот факт, что эти патриархии возникли в результате решения поместных церковных соборов без санкции Царьграда и даже вопреки его воле⁹.

Но этим не исчерпывается, по нашему мнению, содержание рассматриваемого документа. Нам представляется, что в этом памятнике нужно видеть не одну лишь историческую справку, а фиксацию тогдашнего положения в православном мире (положения, с точки зрения автора, довольно тревожного), как программу важных нововведений в будущую структуру православной церкви вообще и церкви Юго-Восточной Европы в частности.

Если иметь в виду данную этим памятником характеристику сложившегося тогда положения в православной церкви, то она не скрывала по крайней мере двух обстоятельств: во-первых, явного несовершенства структуры православной церкви, в частности нехватки четвертой ведущей патриархии (даже в «падшем», «греховном» Риме существовали четыре патриарха, выбиравших своего первосвятителя, а в православной церкви были только три таких патриарха: в Антиохии, Александрии и Иерусалиме); во-вторых, фактической разобщенности существовавших центров православия, разобщенности, обусловленной удаленностью друг от друга Александрии, Антиохии, Иерусалима и Царьграда, растущей активностью султанской Турции, «сребролюбием» и «лукавством» самого константинопольского патриарха. Эти два обстоятельства — несовершенство структуры и разобщенность различных центров православия — создавали, по мнению автора «Сказания», действительно трудные условия для существования православной церкви. Если в свое время эти трудные условия вполне оправдывали создание «автокефальных» патриархий Болгарии и Сербии, то теперь, когда из-за усилившегося натиска турок и продолжавшихся злоупотреблений Царьграда положение стало еще более тяжелым, реорганизация православной церкви, во всяком случае церкви Юго-Восточной Европы, становилась, по его мнению, совершенно необходимой.

Автор «Сказания», видимо, считал, что именно теперь оказалось целесообразным создание такой церковной организации, которая была бы в состоянии справиться со всеми возникавшими перед ней трудностями, которая могла бы преодолевать разобщенность отдельных частей православной церкви, а вместе с тем могла бы сдерживать корыстолюбие Царьграда и политический произвол турецких властей.

В сущности, автор памятника исходил из того, что такая церковная организация уже реально существовала, что она уже фактически функционировала, хотя создатель документа и подчеркивал, что в судьбе болгарской патриархии произошли кое-какие важные перемены (он указывал на уход из жизни последнего Тырновского патриарха, Евфимия, на присутствие его мощей в Тырнове), тем не менее он делал вид, что в жизни болгарской и сербской церквей ничего не изменилось, что «патриарха Тырновского благословением» продолжали жить охридская архиепископия и печская патриархия. «И тако бывает даже и доныне», — многозначительно добавлял автор этого «Сказания» [454а, 267].

Но, признавая продолжавшееся существование торновской патриархии, создатель «Сказания», видимо, считал необходимым найти этому реальному положению вещей соответствующую юридическую форму. Кое-что в этом направлении он уже сделал, сославшись на присутствие мощей Евфимии в Тырнове и тем самым объявив вакантным патриарший престол. Но этого было явно недостаточно.

Для осуществления цели нужен был церковный собор местных епископов и митрополитов, собор, который не был бы скован страхом перед Царьградом и который видел бы в намечающейся реорганизации церкви гарантию улучшения своего положения.

Возникновение «Сказания», видимо, и следует связывать с подготовкой такого собора, с попыткой автора документа расширить круг реальных сторонников намечавшейся реформы среди духовенства Юго-Восточной Европы. «Сказание» довольно откровенно давало понять церковным деятелям придунайских стран, что создание новой патриархии, независимой от капризного и «сребролюбивого» Царьграда, не только не будет противоречить «правилам» церкви, но и гарантирует им еще большую стабильность их служебного положения, еще большую устойчивость их доходов.

Так, обосновав необходимость создания новой патриархии («нужды ради яко же рехом своими митрополиты патриарх поставляется, комуждо патриарху свою область управляющи» [454а, 266]), «Сказание» подчеркивало, что новый патриарх будет, в свою очередь, ставить митрополитов, если они будут угодны епископам, что он будет внимателен к просьбам всего местного духовенства («просяще же многи от тех патриарх») [454а, 266]. Обрисовав в столь радужных тонах будущее иерархов придунайских стран, автор «Сказания» подчеркнул то обстоятельство, что многое уже сделано в этом направлении: «тако бывает даже и до сего дне. И не токмо сии, но и многим местом и землям» [454а, 267].

Где и когда могло возникнуть произведение с такой концепцией? В своем весьма ценном исследовании Я.Н. Щапов высказал предположение о том, что рассматриваемый памятник был создан по заказу Витовта на Афоне монахами болгарского, сербского и грузинского монастырей, причем создан накануне открытия церковного собора в Новгородке 1415 г. [434, 205—209]¹⁰. Не исключая того, что монахи названных монастырей могли ознакомиться с текстом «Сказания», принять участие в его редактировании (хотя в этом случае можно было бы ждать больше исторической точности, которой нет на самом деле в «Сказании»), мы все же склонны думать, что основа рассматриваемого нами памятника была создана не на Афоне в 1414—1415 гг., а на Руси, скорее всего в 1395—1396 гг., когда тырновская патриархия только сходила со сцены и казалось возможным ее восстановление, когда митрополит Киприан вместе с Витовтом был занят планами создания обширного «православного» государства в Восточной Европе и распространения своего влияния в Юго-Восточной Европе. Мы считаем, таким образом, что создание основы «Сказания» следует связывать с деятельностью канцелярии митрополита Киприана, с деятельностью той инстанции, которая создала и «Список русских городов дальних и ближних».

Такое предположение может быть подкреплено рядом соображений. Прежде всего нужно указать на наличие общей терминологии. Так, утверждение «Сказания» о том, что «по всем городам и местам» были поставлены в свое время епископы и священники, не только перекликается с общим и частным заголовками «Списка», но и делает еще более очевидным целевое назначение этого документа. Обращает на себя внимание общая для обоих документов манера в определенных политических целях упоминать о мощах тех или иных «нужных» им святых («Список городов» «обыгрывает» мощи св. Пятницы в Тырнове, мощи св. Онуфрия в Самборе, «Оказание» — мощи св. Евфимия, помещая их в поверженном турками Тырнове) [30, 473; 454а, 267]¹¹.

Но главный аргумент в пользу такого предположения состоит в том, что «Сказание» хорошо вписывается в практическую политику Киприана 90-х годов XIV в., перекликается со многими его политическими шагами и идеологическими начинаниями. Так, упомянутый в «Списке городов» святой Онуфрий, символизировавший собой программу поставления русских митрополитов без санкции Царьграда, в сущности является лишь прообразом к «Сказанию о патриархиях». Попытка Киприана в 1396 г. распространить свое влияние на церковь Галицкой Руси, а также созвать в этом же году церковный собор где-то на территории Восточной Европы, по сути дела, говорит о том, что именно в этот период и могло быть создано «Сказание о болгарской и сербской патриархиях».

Таким образом, можно утверждать, что оба памятника — «Сказание» и «Список городов» — при внимательном рассмотрении оказываются документами идеологически весьма близкими, направленными к одной политической цели. Оба памятника имеют в виду реорганизацию церковно-политической жизни Восточной и Юго-Восточной Европы, исходят из проекта создания новой церковной организации в этой части Европейского континента — расширенной митрополии или патриархии, но при этом они предполагают различные этапы борьбы за осуществление такого проекта, различные формы и методы этой борьбы.

Если «Список русских городов» должен был быть использован в переговорах с Царьградом в 1396 г. в качестве территориально-географического обоснования проекта реорганизации православной церкви Восточной и Юго-Восточной Европы¹², то «Сказание» предназначалось, видимо, для духовенства придунайских стран в качестве историко-политического обоснования этого же проекта.

В дальнейшем, однако, при изменившейся международной и внутриполитической конъюнктуре этот документ превратился в памятник чисто познавательного значения, и в качестве такового он должен быть поставлен рядом с такими документами политико-географического характера, как перечень владений Тимура [41, XI, 158—159], перечень земель и стран «около Перми» [41, XI, 165], а также с такими текстами всемирно-исторического плана, как рассказ об осаде Царьграда [60, 448; 41, XI, 168], информация о покорении турками Болгарии (Троицкая летопись) [60, 442; 41, XI, 154], сообщение о конфликте Тимура с Баязидом в 1402 г. [60, 454; 41, XI, 152—153] и т. д.¹³.

* * *

Таким образом, «Список русских городов» принадлежит к числу весьма интересных и значительных документов политической истории Восточной и Юго-Восточной Европы.

Возникнув в канцелярии митрополита Киприана, этот памятник оказался связанным со сложным комплексом политических отношений того времени. Созданный в период усиления турецкого натиска на Балканы, в эпоху непрекращающихся попыток ордынской державы упрочить свою власть над русскими землями, «Список русских городов» отражал важные сдвиги в политической жизни стран Восточной и Юго-Восточной Европы, в жизни феодальной Руси, а также придунайских княжеств.

Фиксируя усиление «центростремительной» тенденции развития русских земель, он обнаруживает при этом значительную идеологическую близость к ряду произведений русской литературы этого периода. Проявляя интерес к политической судьбе Болгарии и Молдавии, наш памятник вместе с тем оказался внутренне связанным с таким произведением, как «Сказание о болгарской и сербской патриархиях».

Таким образом, создание «Списка русских городов» знаменовало собой важный этап в политическом развитии стран Восточной и Юго-Восточной Европы, в эволюции международных отношений этой части Европейского континента. Документ, в частности, свидетельствовал о том, что перед Киприаном и стоявшими за ним социальными силами открывалась тогда перспектива не только сращивания основной части русских земель с Галицкой Русью, но и сближения всей русской земли с Молдавией и Болгарией. Если тенденция сращивания русских земель была прежде всего связана с попытками усилить борьбу против экспансии ордынской державы, то симптомы сближения Руси с Молдавией и Болгарией были обусловлены планами более активного противодействия турецкому натиску.

Все это убеждает в том, что «Список русских городов» был действительно важным документом политической истории Восточной и Юго-Восточной Европы.

Примечания

1. Как известно, «Список русских городов» помещен в летописях Новгородской I [30, 475—477] и Новгородской IV [38, 623—424], в Ермолинской [46, 163—164] и Воскресенской [40а, 240—241]. «Список» оказался также в сборнике Новгородского Софийского собора 1602 г. (отрывки опубликованы в 1867 г. И.И. Срезневским [370а, 95—100]).

2. Так, он считает, что перечень залесских городов был создан после 1387 г., а список городов смоленской земли был изготовлен до 1385 г., список киевских городов оказался составленным после 1394 г. «Областные списки, по всей вероятности, были составлены в разное, но близкое время — в 1380 и 1390 годы», — подчеркивает Б.А. Рыбаков [300, II, 202—204].

3. Правда, установившиеся тогда отношения Болгарии с султанской Турцией, видимо, оказались недостаточно прочными. Если мы вспомним, что турецкий султан в 1393 г. вынужден был еще раз завоевать Болгарию, разрушать ее города, в том числе и столицу Тырново, то станет очевидным, что болгарские феодалы на протяжении 1389—1392 гг. пытались вести такую политику, которая шла вразрез с политическими устремлениями правителей Османской империи [660, 70—71; 607, 429].

4. Болгарский историк Д. Кронджалов [564, 45—46] считает, что появление Мирчо в Добрудже было результатом его сотрудничества не с султаном Баязидом, а с турками-сельджуками Малой Азии, которые тогда находились в оппозиции к этому султану.

5. Нам кажется, что Мирчо мог пользоваться скрытой поддержкой султана Баязида, заинтересованного в том, чтобы Мирчо не мешал Владу в Угровлахии, а в Добрудже выполнял роль протурецкого буфера между Болгарией, с одной стороны, Молдавией и Русью — с другой.

6. К. Иречек [210, 265], П. Ников [600, 70—72] и некоторые другие болгарские историки считают, что антитурецкая активность Шишмана в начале 90-х годов опиралась только на скрытую поддержку Сигизмунда венгерского. Нам представляется возможным говорить также о поддержке Болгарии со стороны тех сил феодальной Руси, которые находились тогда под влиянием митрополита Киприана.

7. Грамота 29 июня 1391 г. называет Мирчо владельцем Добруджи, грамота 27 декабря 1391 г. не упоминает об этом обстоятельстве, но подчеркивает его реальное пребывание в Угровлахии.

8. Например, посланный в Молдавию иерарх Иеремия осел в Болгарии на рубеже 80—90-х годов [33, № 45, 308; 578, 155], иерархи Симеон [33, № 35, 230] и Михаил [33, № 43, 45] должны были управлять церковью Галицкой Руси и Молдавии.

9. Утверждения «Сказания» о том, что патриархии Сербии и Болгарии возникли независимо от Константинополя и даже в борьбе с ним, соответствуют исторической действительности. Так, создавая в 1346 г. вопреки воле Царьграда сербскую патриархию в Пече, назначая главой этой патриархии своего бывшего лагофета Иоаникия, Стефан Душан имел в виду совершенно определенную политическую программу, направленную против Константинополя: провозглашение себя с помощью нового патриарха сначала «царем Сербии и Романии», а потом и «царем всей Романии» [540а, 221—222; 604, 254]. Не удивительно, что созданная в 1346 г. патриархия в Пече была признана Константинополем только в 1375 г. [607, 418, 425; 651, 11, 46, 331—336].

Аналогичным образом сложилась и судьба болгарской патриархии. Так, возникнув еще в 1235 г. в ходе борьбы царя Ивана Асеня и Никейского императора И.Д. Ватца против латинского Константинополя, тырновская патриархия в дальнейшем оказалась важным церковно-политическим противовесом Царьграду; в середине XIV в. при царе Иване Александре (1331—1371) Тырново не только достигло положения столицы «царства болгар и греков», но и претендовало на роль «нового Константинополя» [604, 247]. И хотя план превращения Тырнова в новый ведущий центр православия реализован, как известно, не был, тем не менее сама идея перемещения главного центра православного мира из Константинополя в славянские страны продолжала, как считают некоторые исследователи, существовать, возродившись, в частности, в известной доктрине «Москва — третий Рим» [604, 247]. Нам представляется, что эта «тырновская» идея создания нового центра православия дала себя знать значительно раньше — она проявилась в церковно-политической и идеологической деятельности митрополита Киприана, в его попытках образовать новую обширную церковную организацию на базе русской земли, придунайских княжеств и Болгарии.

10. Тезис автора об афонском происхождении данного памятника представляется нам недостаточно убедительным.

11. Показательно, что создателей этих памятников в данном случае интересует не столько достоверность сообщаемых ими известий, сколько их политическое звучание. Так, Киприан мог знать в 1396 г., что мощей св. Пятницы в Тырнове уже не было (с 1392 г.), а мощей святого Евфимия в Тырнове, возможно, вообще никогда не существовало. Что касалось мощей св. Онуфрия, то реальность их нахождения в Самборе весьма сомнительна.

12. О том, что «Список русских городов» был создан в дошедшем до нас виде именно в 1395—1396 гг., свидетельствует и упоминание в нем города Романов торг. Созданный в честь молдавского господаря Романа (1392—1394) [171, 122], этот город не мог возникнуть или, во всяком случае, получить такое название до 1393—1394 гг. Включение Романова торга в «Список городов», видимо, говорит о том, что рассматриваемый памятник уточнялся после 1394—1395 гг. в связи с перспективой использования его в политическом диалоге Киприана с константинопольским патриархом Антонием [33, № 44, 45, 297—302, 303—310].

13. Близость «Списка русских городов» к данным памятников Никоновской летописи обосновал Б.А. Рыбаков [337а, 31—32], хорошую информированность Никоновской летописи о тогдашней политической борьбе на международной арене подчеркивал Л.В. Черепнин [416, 417].

Предыдущая страница

К оглавлению

Следующая страница