Несколько соображений по поводу идеологических настроений на Руси 1381 г.
Весьма важным и интересным этапом взаимодействия политической и идеологической жизни феодальной Руси оказался период, последовавший сразу после Куликовской битвы.
Как мы уже знаем, искусственно сдерживавшиеся Ордой в предшествующий период объединительные тенденции политической жизни русской земли после Куликовской победы и резкого ослабления ордынской власти над Восточной Европой получили простор для своего развития. Интенсивность объединительного процесса выразилась во многих фактах: в наметившемся сближении Москвы с Великим Новгородом, Рязанью, Нижним Новгородом, в установлении еще более тесных контактов Дмитрия Донского с Андреем полоцким, Дмитрием брянским, самим Кейстутом, в приезде весной 1381 г. в Москву в качестве общерусского митрополита Киприана, весьма активного и влиятельного церковно-политического деятеля того времени.
Данный этап в идейно-политической жизни феодальной Руси уже привлекал внимание многих исследователей: еще в дореволюционную эпоху им интересовались С.К. Шамбинаго, А.А. Шахматов, в последнее время к изучению его обратились М.Н. Тихомиров, Д.С. Лихачев, Л.В. Черепнин, В.Ф. Ржига, А.В. Соловьев, Л.А. Дмитриев и др.
Справедливо считая послекуликовский период в истории русской земли временем интенсификации идеологической жизни, А.А. Шахматов говорил о создании именно в 1381 г. специальной московской летописи, а также о появлении тогда двух внелетописных памятников на тему о Куликовском сражении. «Вскоре после Куликовской битвы, — писал А.А. Шахматов, — возникла в Москве повесть, посвященная прославлению великого князя и доблестной русской рати» [430, 121]. Источниками этой московской повести о Куликовской битве А.А. Шахматов считал Псалтырь, «Чтение о Борисе и Глебе», «Житие Александра Невского», Синодик и некоторые другие литературные тексты. Кроме того, Шахматов склонялся к мысли о почти синхронном составлении еще одного памятника, посвященного схватке русских войск с Мамаем, а именно о создании тогда же при дворе серпуховского князя Владимира Андреевича «Слова о Мамаевом побоище», целью которого, по его мнению, была апологетика князя Владимира Андреевича, а также тесно с ним связанных еще по событиям 1379 г. братьев Андрея и Дмитрия Ольгердовичей [430, 180—181].
Однако изолированная жизнь этих концепционно различных произведений, по мнению автора, оказалась непродолжительной: по его утверждению, оба памятника, добавленные официальными реляциями о Куликовском сражении1, были тогда же соединены на страницах Московской летописи 1381 г.
Итогом такого синтеза Шахматов считал рождение обширной летописной повести о Куликовской битве, в которой, по его мнению, кроме изложения основных фактов кампании, основанных на официальной реляции, присутствовало восхваление «решающих» заслуг Дмитрия Донского, а также апологетика не менее «решающей» роли его политических партнеров — князя Владимира Андреевича, Дмитрия волынского, братьев Ольгердовичей, что проявилось во вставных текстах о засадном полке, а также о поисках раненого Дмитрия Донского.
Но, вполне обоснованно выделив 1381 год как год активизации идеологической жизни русской земли, чутко уловив наличие уже в первоначальных вариантах повествования о Куликовской битве двух встречных концепционных тенденций (одной тенденции, связанной с прославлением московского князя Дмитрия Донского, другой — с апологетикой серпуховского князя Владимира Андреевича, братьев Ольгердовичей, Дмитрия Волынского), А.А. Шахматов все же предложил не вполне исчерпывающее, по нашему мнению, объяснение указанных явлений. Так, связав возникновение упомянутых памятников с идеологической деятельностью двух самостоятельных княжеских группировок, объяснив соединение этих памятников на страницах Московской летописи 1381 г. не усилившимся после Куликовской битвы процессом сращивания русских земель, не установившимся на основе этого процесса сотрудничеством Дмитрия Донского с митрополитом Киприаном, а просто фактом «дружбы» различных князей того времени [430, 180—181], А.А. Шахматов поставил себя в трудное положение: он оказался вынужденным придерживаться выдвинутой им концепции «раздельно-совмещенного» существования московской «Повести» и серпуховского «Слова» не только в момент их зарождения в 1381 г., но и на всех этапах развития памятников куликовского цикла.
«Куликовская битва, — писал А.А. Шахматов, — вызвала появление нескольких произведений: мы указывали на "Летописную повесть" (1381 г.), официальную реляцию и "Слово о Мамаевом побоище". Дальнейшая история сюжета состояла не в эволюции одного какого-либо из этих произведений, а во взаимном их влиянии, с одной стороны, и в Самостоятельном развитии "Летописной повести" и "Слова", с другой». Если тезис А.А. Шахматова о сложении в 1381 г. двух концепционных тенденций, точнее, двух концепционно различных рассказов о Мамаевом побоище как основы всей последующей литературы о Куликовской битве имеет определенные исторические и текстологические обоснования (список Дубровского сохраняет следы особого рассказа о Мамаевом побоище 1381 г., кроме того, имеются текстуальные совпадения соответствующих мест списка Дубровского с таким памятником 1393 г., как «Слово о житии и преставлении великого князя Дмитрия Ивановича, царя русского» [38, 354, 487; 430, 123, 180]), то утверждение данного исследователя о последующем самостоятельном развитии «Повести» московского происхождения и серпуховского «Слова о Мамаевом побоище» не получает необходимого подтверждения. Поэтому, приняв положение А.А. Шахматова об усилении идеологической работы на Руси в 1381 г., а также его тезис о возникновении на основе двух рассказов о кампании 1380 г. сводного памятника о Мамаевом побоище с широкой общерусской программой, мы склонны думать, что указанные рассказы о Куликовской битве, если и существовали короткое время независимо друг от друга в 1381 г., то в дальнейшем продолжали свою жизнь в составе известных памятников куликовского цикла, давая лишь материал для подчеркивания то одних, то других идейно неконцепционных акцентов этих памятников.
Разумеется, учет того обстоятельства, что в основе первоначальной повести о Мамаевом побоище 1381 г. и всех последующих памятников этого цикла лежала порожденная самой политической жизнью после куликовского периода широкая общерусская программа, а вместе с тем и скрытая конфронтация различных вариантов ее реализации, возможно позволили бы А.А. Шахматову не только развить свои наблюдения над сосуществованием различных концепций в памятниках куликовского цикла, но и выявить внутреннюю логику взаимодействия этих тенденций в указанных памятниках, установить более тесную связь усиления той или иной тенденции в сочинениях о Куликовской битве с соответствующими этапами политической жизни Восточной Европы в последние десятилетия XIV — начале XV в.
И хотя А.А. Шахматов, как мы видели, не все успел сделать в этом направлении, тем не менее он оказался, по нашему мнению, на верном пути. Его гипотезы об активизации в 1381 г. идеологической жизни феодальной Руси, о возникновении двух тенденций в освещении кампании 1380 г., выразившихся, по его утверждению, в создании двух рассказов о Куликовской битве (московской «Повести» и серпуховского «Слова»), его предположения о синтезировании их в Московском летописном своде 1381 г. представляются не только очень интересными, но и во многом убедительными.
В сущности, эти положения А.А. Шахматова нашли косвенное подтверждение в трудах тех современных исследователей, которые доказали возникновение в 1381 г.
ряда памятников, концепционно весьма близких к гипотетическому сводному памятнику о Мамаевом побоище.
В данном случае речь должна идти прежде всего о работах Л.А. Дмитриева, обосновавшего появление в 1381 г. второй редакции «Жития митрополита Петра» [194, 251]2, а также об исследованиях А.В. Соловьева [365, 368] и В.Ф. Ржиги [331], доказавших создание одного из вариантов широко известной «Задонщины» примерно в этот же отрезок времени.
Вписанный в идейно-политическую жизнь феодальной Руси 1381 г. такой памятник, как «Житие митрополита Петра», приобретает особо важное значение и поэтому требует специального рассмотрения.
Написанное рукой самого Киприана «Житие св. Петра» являлось, как известно, переделкой созданного еще в конце 20-х годов XIV в. в Москве первоначального варианта «Жития» этого святого [237; 82, 88; 247, 57—79; 194, 236—238].
Политическая тенденциозность вышедшего из-под пера Киприана «Жития св. Петра» выделяется особенно отчетливо при сопоставлении его с ранним вариантом этого произведения. Если в первоначальной редакции этого памятника сфера политического влияния самого Петра ограничивается Москвой и суздальской землей, если здесь Петр в своей церковно-политической полемике не идет дальше споров с Тверью и вообще далек от широких общерусских масштабов [285, IV, 308—312; 247, 57—79], то в киприанской редакции этого произведения политические горизонты митрополита Петра оказываются значительно более широкими: здесь отчетливо выступает тема единства всей русской земли, тема объединения разобщенных ее частей и, наконец, тема сохранения единой общерусской церковной организации.
Если в первой редакции «Жития» и сам Петр и его предшественник Максим фигурируют просто в качестве «митрополитов» [285, IV, 308—312], то во второй редакции они выступают в качестве обладателей «престола всея Рускыя земля» [45а, 321—332; 454а].
Сообщая о западнорусском, волынском происхождении Петра, о его тесных контактах с Волынскими князьями, об инициативе Волыни в самой отправке Петра на поставление в Царьград, Киприан вместе с тем уделял большое внимание деятельности Петра на московской почве в качестве главы всей русской церкви, в качестве «защитника всей русской земли», призванного молиться «о сохранении и о соблюдении русской земли» [45а, 321—332; 194, 245]. Тем самым Киприан хотел не только провести параллель между своим перемещением из Киева в Москву и переездом Петра из Южной Руси во Владимир [194, 243, 251], но и подчеркнуть важную роль Москвы в политической жизни всей русской земли в послекуликовский период, отметить большое значение резиденции Дмитрия Донского в активизировавшемся тогда процессе консолидации всех русских княжеств.
Имеющаяся в историографии тенденция видеть в Петре киприановского «Жития» лишь патрона одной Москвы [194, 242—243] вряд ли правильна. Этому противоречат не только сам факт появления нового варианта «Жития» (если бы Киприан хотел изобразить Петра только московским святым, он мог удовлетвориться существовавшей уже первоначальной редакцией «Жития» 1327 г., в которой Петр выступал в этой роли [247, 57—79]) и констатация тесных связей Петра с Волынью, с западнорусскими землями, не только подчеркивание пребывания Петра на «престоле всея Русскыя земли», но и то обстоятельство, что по инициативе Киприана имя Петра не как московского, а как общерусского святого было внесено в Киприановскую псалтырь. Под 21 декабря здесь была такая запись: «В тъи же день преставися всесвященный архиепископ богоспасенного града Киева и всея Руси Петр митрополит в лето 6834 (1326)» [194, 242; 286, 66—100].
Стремление «Жития» придать деятельности Петра общерусский характер проявлялось не только в установлении тех или иных связей этого святого с различными центрами русской земли, но и в осуждении попыток Волынских князей выделить из состава общерусской митрополии Галицко-Волынскую церковь в виде самостоятельной митрополии [45а, 321—322].
Подчеркнуто общерусский характер носило и другое произведение, созданное в первоначальном варианте, как показали исследования А.В. Соловьева и В.Ф. Ржиги, в 1381 г., — широко известная «Задонщина». Этот памятник имел совершенно четкие представления как о всей русской земле, так и об отдельных ее составных частях, почти такие же четкие, как и возникший несколько позднее «Список русских городов», на что обратил в свое время внимание Л.В. Черепнин [416, 442—443].
Последние исследования «Задонщины», предпринятые В.П. Адриановой-Перетц [113; 114, 197], Р. Якобсоном [538а], Д.С. Лихачевым [269а, 84—107], Р.П. Дмитриевой [195, 199—263; 196, 264—291], О.В. Твороговым [378а, 292—343], Л.А. Дмитриевым [193, 385—439], Н.С. Деминой [190, 440—476] и другими, позволяют говорить о существовании двух изводов в комплексе дошедших до нас списков рассматриваемого памятника, в частности позволяют выделить один извод — более ранний и, видимо, более близкий к оригиналу, представленный списками Ундольского (У) [21, 535—540], Исторического музея (И-1, И-2) [321, 541—546; 546—547], списком БАН Ждановский (Ж) [21, 547—548], а также другой извод — более поздний и, следовательно, более удаленный от первоначального варианта, извод, представленный списком Кирилло-Белозерского монастыря (К-Б) [21, 548—550] и списком Синодального собрания (С) [21, 550—556]3.
Признавая вполне обоснованными эти общие выводы названных исследователей, мы считаем, что имеющиеся значительные расхождения между двумя группами списков «Задонщины» (расхождения художественно-стилевые и идейно-концепционные) позволяют говорить не только о реальном существовании двух различных изводов-редакций нашего памятника, но и о различном времени их возникновения; есть основания связывать извод-редакцию Унд., весьма близкую по идейной направленности к политической конъюнктуре феодальной Руси этого времени, с 1381 г., а извод Син., по некоторым идейно-политическим акцентам — с более поздней эпохой.
Исходя из такого понимания исторической роли двух указанных изводов — редакций нашего памятника, мы склонны думать, что усилившийся в послекуликовский период процесс объединения русских земель вокруг Москвы отражался прежде всего в первой редакции, представленной списками У, И-1, И-2, Ж.
В самом деле, именно в данном комплексе списков «Задонщины» мы видим самое широкое объединение русских княжеств под эгидой Москвы, видим тесный союз князей Северо-Восточной Руси (князей Залесской земли, Белозерско-Ярославского края) с князьями Западной Руси — полоцкими, северскими, волынскими, видим и символ связи этих двух княжеских группировок в лице князя серпуховского — Владимира Андреевича. Мы сталкиваемся также с фактами некоторой переоценки политической активности Великого Новгорода в 1380 г. и вместе с тем с фактом замалчивания конфликта Москвы с Рязанью, даже видим рязанцев, как и суздальцев, участниками битвы [21, 540].
Весьма показательно, что и сам поход Мамая в сторону одной Залесской Руси объясняется в «Задонщине» не политической разобщенностью, расчлененностью русских земель, а лишь слабостью самого Мамая.
Автор «Задонщины» напоминал, что могущественный ордынский царь Батый, «воевал всю русскую землю от востока и до запада» [21, 540], а вот Мамай, владевший лишь Залесской Ордой, мог угрожать только отдельным частям русской земли, и прежде всего Залесской Руси. Но это объяснение вынужденно-ограниченной стратегии Мамая отнюдь не означало признания «Задонщиной» ограниченности стратегических планов самой Руси в борьбе с ордынской опасностью. Одной из центральных тем «Задонщины», как мы знаем, была идея консолидации всех русских земель во имя противодействия ордынскому натиску, при этом залесская земля и выступила в «Задонщине» в качестве форпоста всей русской земли, в качестве ее, объединяющего центра.
В этом смысле весьма характерным было то обстоятельство, что все консолидировавшиеся вокруг Москвы русские князья были, с одной стороны, названы в «Задонщине» выходцами из «гнезда князя Владимира Киевского», «внуками» князя Владимира, наследниками князей Игоря и Ярослава [21, 536], сродниками Бориса и Глеба [21, 537], а с другой — представлены как вассалы великого князя московского Дмитрия [21, 537], как его политические сателлиты. «К славному граду Москве съехались все князи русские» [21, 536], «На Москве кони ржут, звенит слава по всей земли Русской...» — читаем мы в списках «Задонщины» первой редакции.
Не удивительно, что решающей силой в самом сражении на Куликовом поле оказались князья Северо-Восточной Руси, и прежде всего Дмитрий Донской — «Князь Дмитрий наступает на рать силу татарскую» и от него «стези ревут, а поганые бежат» [21, 53а].
Видимо, не случайно, по утверждению списков извода Унд., Пересвет и Яков Ослебятин должны были погибнуть «за землю русскую, за великого князя Дмитрия Ивановича» [21, 538, 543]; в списке С речь идет об их гибели за обиды не только Дмитрия Донского, но и князя Владимира Андреевича [21, 554], а в списке К-Б — за общую победу, как бы за обиды всех князей [21, 550].
Весьма характерным для первой редакции «Задонщины» было раскрытие широкого международного фона событий 1380 г., подчеркивание того обстоятельства, что перед русской землей тогда стояла задача борьбы не только с Ордой на Дону, на Волге и Оке [21, 537, 540], но и с турецкой опасностью на Дунае, между прочим, и во имя спасения Тырнова [21, 538].
Мы имеем основания считать автором первоначального варианта «Задонщины» брянского боярина Софония Рязанца. Однако данный литературный памятник, особенно в его первой редакции, настолько идеологически близок ко второй редакции «Жития митрополита Петра», а вместе с тем и всей литературно-публицистической и церковно-политической деятельности Киприана 1381—начала 1382 г., что возникает предположение о каком-то участии в создании «Задонщины» и самого митрополита Киприана. Он мог выступить и в роли заказчика этого произведения, оказавшегося необходимым в момент переезда Киприана из Киеву в Москву и примирения Рязани с великим князем московским, в период создания широкого антиордынского фронта русских княжеств, а также первых попыток противодействия турецкому натиску на Дунае. Киприан мог быть и редактором этого сочинения.
Однако при каких бы обстоятельствах ни возникла «Задонщина» в 1381 г., для нас важно подчеркнуть, что она имела общую идейно-политическую основу со второй редакцией «Жития митрополита Петра», а также с другими памятниками, связанными так или иначе с этой эпохой и с деятельностью Киприана в начале 80-х годов XIV в. Если учесть, что создание «Задонщины» и «Жития Петра» перекликалось с происшедшей тогда же, в 1381 г., канонизацией Александра Невского [352, 333], а также с широким использованием «Жития» Александра Невского в литературных памятниках того периода [430, 183—190], если учесть, что тогда же была сооружена церковь св. Дмитрия в Великом Новгороде и предпринята попытка создания московского летописного свода [430, 90—94], то картина резкой активизации духовной жизни феодальной Руси на общерусской основе при ведущей роли Москвы станет еще более полной.
Примечания
1. Следы этой официальной реляции А.А. Шахматов видел в Новгородской IV летописи по списку Дубровского, особенно в тексте об «уряжении полков» [38, 486; 430, 121, 180].
2. Предположения о создании второй редакции «Жития св. Петра» в 1381 г. высказывались и ранее, в частности С. Шевиревым [432а, III, 88] и В. Киселковым [549, 228], однако аргументация в пользу этого тезиса была разработана Л.А. Дмитриевым [194, 251].
3. Существующие в историографии другие попытки решения данной проблемы, в частности попытки выделения группы списков (У, И-1, И-2, С) в пространную редакцию и списка К-Б в краткую редакцию [596а, 491а, 2046 и сл.], представляются менее убедительными. Предложенная дифференцировка исходит прежде всего из учета внешних признаков данного комплекса документов — их объема, а не их идейно-концепционных особенностей, которые, как теперь очевидно, позволяют видеть общее в списках отнюдь не «равновеликих» и устанавливать существенные различия между списками примерно одинаковых размеров.
Кроме того, сам тезис о якобы «первозданной» краткости списка К-Б, как и его архетипа, не кажется бесспорным: анализ всего комплекса памятников куликовского цикла говорит о том, что данный тезис все еще является по меньшей мере дискуссионным [493, 385—439; 195, 249—250, 261—263].
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |