XXXI. Долгие руки орды
Нелегкая доля выпала Елевферию Сбыславичу — сообщить новгородскому вече со степени о решении хана золотоордынского переписать Новгород, обложить десятиной и забрать тамгу — торговую пошлину — себе.
Вечевая площадь так дружно и зычно взревела, что стаи галок, обсевшие церковные купола, вмиг слетели и, даже не кружась, махнули на Софийскую сторону.
— Умрем за святую Софию-у-у! — вопили одни чуть не хором.
— А этого хан не хо-хочет! — потрясали другие изготовленными тут же кукишами.
Елевферию долго рта раскрыть не давали. Посадник Михаил Степанович, находившийся тоже на степени, пытался утихомирить толпу, но народ, напротив, распалялся того более. Самые ближние начали еще и кулаками по степени дубасить, словно это и был сам хан.
Елевферий с посадником переглянулись.
— Пусть проорутся, — сказал Михаил Степанович.
Елевферий не услышал — по движению губ догадался. Кивнул головой: пусть.
У толпы новгородской, когда она едина становилась в порыве своем, тут же свойство дивное являлось — все напоперек управителям творить. Увидев, что умолк посадник и Елевферий сник, толпа мало-помалу успокаиваться стала.
Елевферий взглянул на посадника вопросительно: начинать?
Тот одним взглядом ответил: погоди, не спеши.
Толпе, как рою встревоженному, и это худо.
— Чего в гляделки бавитесь? Отвечайте народу!
— Господа новгородцы, — начал громко Михаил Степанович. — Как бы дружно и звонко мы ни вопили, хана этим не испугаем, разве что ворон на крыло поднимем. Ежели мы откажемся платить гривнами, то может так случиться, что станем платить кровью за наше непослушание. И кровью немалой. Али мало ее пролито нами на заходе?
Толпа слушала вполуха, бурлила сердито, и ясно было — не примет ханскую волю, отвергнет. Татарским численникам, приехавшим с Елевферием и сидящим сейчас на Городище, ничего не останется, как уехать несолоно хлебавши. А великий князь в своей грамоте предупредил посадника:
«… Численников ордынских без числа отпускать нельзя, ибо по уходе их ханская рать пожалует и тогда Новеграду несдобровать. Пожалеют десятину — отдадут и животы свои, как уж было сие на Руси не однажды. А посему, Михаила Степанович, уповаю на твою руку и власть твердую. Все примени, но число дай, пусть не остановят тебя ни поруб, ни виселица».
Прочел посадник грамоту, почесал в затылке, подумал:
«На пергаменте-то число легко просить, а вот как на степени?» А Елевферия спросил:
— Чего ж сам-то Ярославич не приехал?
— Где-то в Муроме, кажись, численников перебили, побежал с дружиной разбираться.
— Ох, кабы у нас тож не стряслось. Народишко на татар вельми зол. Упрутся черные, помяни мое слово.
И «черные» — мизинные уперлись.
— Нет числа поганым! — орали, бушуя вкруг степени.
— Мы не бараны — считаться!
— Что нам князь Александр?! Наш князь — Василий! А Александр пусть татарам хвосты лижет.
— Верна-а! Али мы не вольны в князьях?!
Так ничем и закончилось вече. Впрочем, приговорили, да не то, что посаднику было надобно, — числа татарам не давать. Численников же отпустить с богом.
— Все без пользы, все без пользы, — вздыхал Елевферий. — Что ж численникам говорить? А?
— Ничего, польза есть, — зло щурился посадник. — Самых горластых я высмотрел. Ныне ж ночью в поруб покидаю, собак.
— Не хуже ль будет, Михаил Степанович? — усомнился Елевферий.
— Не хуже. Великий князь в грамоте то же велел, вплоть до виселицы.
Посадник и впрямь время на степени не терял, зорким оком своим высмотрел нескольких горлопанов. Это кожемяка Сысой Нездылов, братья Семен и Нежата Емины и еще кое-кто… Все они на замете у посадника. Ныне ж ночью успокоены будут.
С дюжину добрых молодцев подобрал Михаил Степанович из людей, ему преданных, кто в родстве с ним или в холопстве у него. Сам же и возглавил отряд.
Дабы ворота сами хозяева открывали, придумали ложную бересту с вестью: Сысою, мол, от родителя с выселок, Еминым — от сестры из волости.
У Еминых Семен в воротах в исподнем явился и, хотя навалились на него дружно, успел крикнуть: «Не-жата-а!»
Брат услышал крик придушенный, возню у ворот, схватил меч со стены, выбежал на крыльцо.
— 3-зар-рублю-у! — заорал и кинулся вниз по ступеням.
В темноте оступился и грохнулся вместе с мечом наземь. Растянулся, белея исподним, доброй приметой в ночи для нападающих. Навалились молча и на Нежату, меча отлетевшего найти не дали. Скрутили живо, связали крепко.
И тут посадник промашку дал, о чем заутре пожалел крепко. Дабы не приняли их домашние за разбойников и не подняли крика на всю улицу, показался им, признался, кто он, а Семена, мол, с Нежатой по велению великого князя Александра, как дерзких смутьянов и подстрекателей, в поруб повезет. Для пущего страху прибавил, что-де по приезде великого князя, может статься, и на виселицу попадут неслухи.
С Емиными двумя скоро и довольно легко управились. С Сысоем повозились изрядно. Первых же кинувшихся на него он раскидал, как котят. Сила у кожемяки медвежья, кулак что молот. Кого перекрестил им в темноте, тот до утра очухаться не смог.
Кинулись вторично всем скопом, хватая за все, что ухватить можно, — за руку, ногу, нос, ухо, даже за волосья. Кто-то и за портки уцепился Сысоевы. Тот зарычал, двинул плечами, и опять все, ровно горох, посыпались с него, а один отлетел вместе с портками кожемякиными.
Наг стал Сысой, в чем мать родила, оттого показался нападавшим еще страшнее и неприступнее. В два прыжка достиг воза, стоявшего около, выхватил оглоблю. И дали б стрекача поспешители посадника, если б не догадался Михаил Степанович выхватить меч и, изловчившись, треснуть им Сысоя по темени.
Беспамятного кожемяку связали крепко и разодранные портки натянули, дабы срамоту прикрыть. И тоже в поруб под гридницу городищенскую упрятали, туда же, куда только что Еминых определили.
Уже почивавший князь Василий Александрович, заслыша шум у гридницы, проснулся, встревожился, послал кормильца Ставра узнать, в чем дело.
Тот скоро воротился, рассказал все. Князь Василий успокоился, однако молвил с упреком:
— А ведь мог сказать мне посадник-то. Я ж все-таки князь. Разве б я отказал ему?
А заутре, проснувшись, Василий благодарил ангела-хранителя своего за то, что уберег, не дал вмешаться в дела посадницкие.
Чуть свет ударил колокол вечевой, родня братьев Еминых крикнула со степени, что «посадник ночью, аки тать, повязал лучших мужей, запер в поруб на Городище и грозится выдать их головой великому князю».
Выдача своих в Новгороде издревле почиталась непростительным грехом, и толпа вскричала единым духом:
— На поток Михайлу-у!..
Тысяцкий Жирослав пытался утихомирить народ, остановить кровопролитие, но его никто не слушал. Мизинных людишек хлебом не корми — отдай на поток боярина. А тут приговор вече, чего ж еще ждать?
Вон у дальних, которые ближе к мосту Великому, уже и предводитель сыскался, вскарабкался на чьи-то плечи, орет зычно:
— Братья-а, идем на Михайлу-у!..
— Верно, Александр, веди-и-и…
И заворотились, и побежали к Великому мосту (посадник жил на Софийской стороне). Жирослав поймал какого-то отрока, приказал ему:
— Беги что есть духу к владыке, пусть заборонит посадника.
Да где отроку через мост успеть, когда через него мизинные стадом на поживу топочут. Оттолкнули, оттерли: успеешь.
Какая-то добрая душа предупредила обреченного: «Степаныч, хоронись. Спасайся».
— Я не заяц — посадник, — отвечал гордо Михаил Степанович.
Не мог он — сын героя Ледового побоища Степана Твердиславича — позволить себе струсить, отступить перед черным народишком, опозорить честь семьи знатной.
Так и встретил ворвавшуюся на подворье толпу — стоя гордо на крыльце, супя сердито брови.
Псы бросаются на того, кто бежит, толпе озверевшей тоже убегающий милее: можно догонять, хватать, бить, валить, топтать.
Увидев посадника, гордо и грозно смотрящего сверху на сборище мизинных, толпа остановилась и на какой-то миг оцепенела в изумлении.
Михаил Степанович опытным глазом вмиг определил главного заводилу, спросил громко, с угрозой:
— Что, Александр, и ты в поруб захотел?
Русоволосый Александр, намахавший молотом у наковальни грудь и плечи широкие, понял: в сей миг язык острый нужен, сотни ушей ждут ответа его.
— Нет, Михаил, ныне мы по твою черную душу явились, — сказал громко, не скрывая ликования в голосе.
Толпа взвыла торжествующе: вот, мол, как мы тебя, — но тут же осеклась, пораженная.
Посадник не дрогнул, не попятился, не упал на колени, пощады вымаливая, а, наоборот, шагнул с крыльца навстречу Александру, словно взять его сбираясь.
Ах, если б остался он на крыльце, еще неведомо, чем бы кончился бранный поединок. Может быть, и попятилась бы толпа перед его мужеством и достоинством. Может быть.
Но не привык Михаил Степанович в делах половиниться; раз обещал главному смутьяну поруб, вот и шагнул… Шагнул в толпу, как в воду, и мгновенно исчез в ней. А она забурлила в том месте, заклокотала и скоро расступилась.
Посадник лежал на земле раздавленный, растоптанный, лица не видно, кровавое месиво вместо него.
Умер Михаил Степанович не вскрикнув, не охнув, и эта смерть на миру — гордая и жуткая — поразила убийц. И главный из них кузнец Александр вместо того, чтоб крикнуть «на поток!» и начать разграбление имения посадника, крикнул, вскочив на нижнюю ступеньку крыльца:
— Братья-я, идем на Городище, отверзем порубы!
— На Городище! — подхватила толпа. — Ослобоним наших.
Нет, ни у кого не поднялась рука грабить имение храбрейшего мужа Михаила Степановича — слишком уважали в Новгороде это главное мужское достоинство.
Не зря говорится, вести сорока на хвосте переносит. Еще не явилась толпа на Городище, а уж князь Василий знал — посадник убит, растоптан народом.
И, когда этот самый народ явился на княжье подворье, Василий испугался, решив, что настал его черед.
Стражу у ворот и гридницы смяли. Младшая дружина, кто был оружный, сбилась у сеней, намереваясь живот за князя положить.
Но толпа кружилась у гридницы. Сбили замки с порубов. И с торжествующими воплями взняли над головами освобожденных, кидали их вверх радостно, не смущаясь тем, что все узники были в исподнем, а Сысой обеими руками держал портки, дабы не слетели.
Ликовали мизинные, и было с чего — как славно все по-ихнему устроилось. Надо лишь не робеть и друг за дружку держаться.
Кузнец Александр, вмиг взлетевший на волне возмущения в управители толпы, знал, что железо ковать надо скоро, пока не остыло.
— Айда до князя, братья!
Дружинники заступили дорогу, ощетинились копьями. Александр, поощряемый дышавшей за спиной толпой, сказал, отводя копья, упершиеся в него:
— Не дурите, мужи. Я к князю от всего мира, не со злом, со слезницей.
— Пропустите, пропустите, — зашумела толпа. — Пусть князь услышит нас.
Василий Александрович сидел на стольце бледный, напрягшийся, даже ноги под столец подобрал. Кузнец сразу понял — напуган юноша, но соблюл обычай, поклонился в пояс, коснувшись рукой пола — челом ударил:
— От всего мира прошу, князь, дозволь ослобонить мужей, невинно в поруб брошенных: Сысоя да Семена с Нежатой.
— Конечно, конечно, — сказал Василий. — Выпускайте их.
Он видел, что узники уже выпущены, и был озадачен такой просьбой. Но кузнец знал, что делал; теперь уж никто не сможет в будущем обвинить его в самоуправстве: делал по воле князя.
— Да я и не сажал их туда, — добавил Василий с облегчением.
— Мы знаем, князь, что за правду всегда вступаешься. Оттого мы все в твоей воле и готовы животы за тебя положить.
Василий был в недоумении, он не ожидал такого поворота, взглянул вопросительно на Ставра, тот едва кивнул успокоительно: мол, все идет как надо.
А Александр поклонился опять в пояс и попросил с жаром:
— Пожалуй, князь, выдь к своему народу на крыльцо. А то злые языки наболтали, что-де князь бросил нас, бежал в Суздальщину. Выдь, Василий Александрович, успокой народ.
Они вышли на крыльцо втроем — князь, кормилец и кузнец. И Александр поднял руку, тишины у народа требуя. Толпа притихла, кузнец закричал зычно:
— Господа новгородцы, князь Василий Александрович с нами! Он за нас, слуг его сирых и…
— Люба-а-а!.. — вскричали новгородцы столь громко и дружно, что последних слов Александра уж и не слышно было.
В растерянности пребывал князь Василий, глядя на столь дивное единодушие мизинных людей, которые только что убили, затоптали посадника. А вот ему, князю, хвалы орут. Где были они искренни: там, на подворье Михаила Степановича, или здесь, у крыльца княжьего?
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |