Старейшинство

Главным в древнерусских взглядах на существо государственной власти было убеждение, что субъектом власти и сопряженной с ней земельной собственности был не один какой-либо князь, пусть даже киевский, а весь княжеский род, по отношению к которому отдельный его представитель выступает в роли временного держателя. С этими представлениями связано и то, что правосознание домонгольской эпохи признавало право на государственную власть и соответственно на занятие княжеского стола только за представителями одного рода — династии Рюриковичей. Лишь этим кругом кандидатов ограничивалось число претендентов на княжеские столы, и единственный случай занятия в 1211 г. галицкого стола боярином Володиславом был расценен как вопиющее беззаконие. Так, например, к этому отнесся польский князь Лешек белый: «Не есть лѣпо боярину княжити в Галичи»¹. А итог жизни Володислава летописец подведет так: «Заточи и (Володислава. — Авт.), и в томь заточеньи умре, пашедъ зло племени своему и дѣтемъ своимъ княжения дѣля: вси бо князи не призряху дѣтии его того (княжения. — Авт.) ради»².

Князь уже по своему рождению рассматривался как потенциальный носитель государственной власти, он вообще—необходимый элемент государственной структуры. Поэтому князья обладали экстраординарным статусом по отношению ко всему остальному населению страны. Достаточно вспомнить, как высокомерно ответил в 1096 г. Олег Святославич на предложение братьев «поряд положить» «пред епископы, и пред игумены, и пред мужи отець нашихъ, и пред людии градьскыми»: «Нѣсть мене лѣпо судити епископу, ли егуменом, ли смердом»³.

Летописные свидетельства приведенной мысли собрал И.Я. Фроянов, сделавший, однако, неожиданный вывод, что «волостные общины» нуждались в князьях прежде всего лишь как в военных специалистах⁴. Безусловно, военные обязанности принадлежали к числу важнейших княжеских функций, но дело здесь в другом. Князь расценивался в общественном сознании как стержень всей политической структуры («глава земли» называет его летопись), и только он своим авторитетом мог привести ее в действие. Без участия князя государственный механизм был парализован. Даже приведенные самим И.Я. Фрояновым известия о новгородцах, весьма легкомысленно относящихся к своим князьям, свидетельствуют, что и они испытывали очевидное неудобство, оставшись на какое-то время без князя, в том числе и в отсутствие военной конфронтации.

Как отметил В.А. Рогов, русский князь никогда не был «первым среди равных» в кругу светских феодалов, при любых обстоятельствах всегда оставаясь несравненно выше любого из них⁵. Экстраординарность статуса князя, его особое положение по отношению к закону привели к тому, что его права и обязанности долгое время не регламентировались в законодательном порядке⁶. И даже тогда, когда с середины XII в. установилась практика «общественного договора» князя с городом, некоторые Рюриковичи позволяли себе пренебрегать им, часто, впрочем, принося дорогую плату.

Особый статус князя, как уже отмечалось в литературе⁷, породил и особый символ скрепления междукняжеского договора — целование креста, что было следствием убеждения современников об ответственности князя только перед богом и сородичами, но не перед законом и людьми. Крестоцелование практиковалось исключительно в междукняжеской среде и примечательно, что, «радясь» с народом, для подобных надобностей применяли уже не крест, а икону, и чаще всего Богородицу (как целовали новгородцы Святославу Ростиславичу в 1161 г.)⁸, хотя в Чернигове епископа заставили целовать св. Спаса — символ земли⁹.

В этот же ряд необходимо поставить и особый круг имен, применявшихся только внутри княжеской династии. Несмотря на христианскую традицию давать крестильные имена, «языческая» антропонимика в общественном сознании имела преимущественные права, уже по имени ставя князя над современниками¹⁰.

Вывести Рюриковичей «за пределы» общества было главной целью официально культивируемой с XI в. «норманской теории» иностранного происхождения правящего дома. Начало представлений об экстраординарности правящей династии, по нашему мнению, — уходит корнями к процессу устранения Киевом местных княжеских линий Восточной Европы, проходившему в течение X в. и сформировавшему представлению об исключительности Рюриковичей.

После принятия христианства возвышению престижа князя немало способствовала православная проповедь богоустановленности власти. Едва ли можно согласиться, что Русь долгое время не знала сакрализации светской власти¹¹. Русь не знала сакрализации личности князя, но власть, носителем которой он являлся, признавалась явлением несомненно божественного происхождения. Помимо приведенных выше примеров, подтверждающих это, стоит напомнить, что уже первый христианский князь Владимир Святославич услышал о себе следующее: «Ты поставленъ еси от бога»¹². А в XII в. уже и сами князья полны сознания божественного ниспослания им власти. Ярослав Осмомысл после смерти отца — Владимира Володаревича заявил: «А мене Богъ на его мѣстѣ оставилъ»¹³. Так же объясняли существо дела и киевскому князю Глебу Юрьевичу: «Бог посадил тя и князь Андрей»¹⁴.

В древнерусское летописание прочно вошли и часто цитировались слова Писания о божественном характере светской власти (напр., Лука, XXII; 25; Рим. XIII; 1—4 среди наиболее популярных)¹⁵. Учение о божественном статусе княжеской власти ставило князя над обществом, поскольку вся остальная власть проистекала уже от него — именно князь жаловал земли и иммунитетные права феодалам, устанавливал законы, вершил суд и т. д.

В обожествлении государственной власти древнерусские книжники исходили из византийской традиции. «Естьствомъ бо земным подобенъ есть всякому человеку цесарь, властью же сана — яко Богъ», — читаем в Ипатьевской и Лаврентьевской летописях под 1175 г.¹⁶ В этой фразе, ошибочно приписанной летописцем Иоанну Златоусту, И. Шевченко распознал отрывок из послания диакона Агапита к императору Юстиниану¹⁷. Правда, в летопись это изречение Агапита попало не непосредственно из творений диакона Великой церкви, но при посредстве «Пчелы», сборника максим, достаточно рано переведенного в Киеве с греческого¹⁸. Хотя послание Агапита не получило широкого распространения на Руси (известны лишь две интерполяции о княжеских обязанностях в славянской версии «Повести о Варлааме и Иосафе» и одном из посланий Кирилла Туровского¹⁹), сама идея о дуальной природе князя — земном телесном облике и божественном статусе власти — весьма характерна для Руси XI—XIII вв.

Первые века русской истории не оставили после себя ни одного письменного памятника, отражающего сколько-нибудь полно доктрину государственной власти. Впервые встречаем ее уже в достаточно зрелом виде в конце XI в. (борисоглебский цикл). «Внутриутробное» развитие этих доктрин, таким образом, скрыто от исследователя. Ввиду этого полагаем целесообразным в общих чертах определить правовую базу, которая являлась питательной средой для развития политического властвования Рюриковичей, и принципы взаимоотношений внутри княжеской династии в XI—XIII вв. Речь идет о нормах семейного обычного права, действовавших в среде князей.

Не вдаваясь в детальное обсуждение этих норм в Древней Руси²⁰, необходимо указать на наиболее общие «семейные» принципы владения и наследования, применявшиеся внутри княжеской династии и ставшие той внешней формой, в которой (на определенном этапе своего развития) конституировалась структура властвования княжеского рода.

В отношении владения и наследования славянское семейное право, как оно реконструируется сравнительно-историческими исследованиями, различало существование двух типов отношения: так называемых отцовской и братской семей. В первом случае главой семьи с преимущественными правами владения, пользования и распоряжения собственностью, находящейся в общем владении, признавался отец, который и был, по существу, субъектом правоотношений. В случае смерти отца семья трансформировалась в «братскую» семью. Отличительной чертой этих отношений было большее взаимное равенство ее членов. Из их состава выделялся так называемый старейшина, получающий практически те же права, что и отец. Процедура такого выдвижения, судя по всему, в славянском семейном праве не была строго регламентирована и допускала множественность вариантов: «прирожденность» старейшины (т. е. генеалогическое старшинство среди сородичей), номинация предшественником (в том числе и отцом), переход к наиболее влиятельному члену семьи, избрание и, наконец, узурпация²¹. Действительно, княжеские отношения второй половины X—XI в. различали отношения между князьями — отцами и сыновьями, с одной стороны, и князьями-братьями — с другой. Многие конфликты в княжеской среде были вызваны стремлением того или иного князя привести свои отношения с братьями к форме «отцовской» семьи с ее жестким подчинением «сыновей» «отцу». Однако в княжеских отношениях существовали и некоторые отступления от собственно семейного права: например, «старейшинство», как правило, наследовал старший в роде по принципу сеньората, хотя и не исключительно: с течением времени избрание, номинация предшественником и т. д. получают все большую силу.

Полагают, что начало наследования открывается в рамках указанных отношений только при переходе от отцовской семьи к братской, т. е. в случае смерти отца. Именно здесь происходит передел находившегося дотоле в едином нераздельном владении имущества. В случае же смерти «старейшины» в братской семье «единство владения не оставляет места для возникновения наследования. Со смертью данного старейшины на очередь ставится вопрос лишь о преемстве во власти главы данного союза»²². В таком случае следует признать, что нормы семейного права в княжеских отношениях претерпели существенную модификацию, и применять их следует с большой осторожностью. Здесь «старейшина» обладал всеми правами отца («в отца место» — говорят летописи), и путь к наследованию открывался всякий раз по смерти или устранения старейшины. Но в отношении владения и Рюриковичи до некоторого времени, кажется, признавали разницу между «отцовской» и «братской» семьей. Во втором случае «нераздельность» имущества признавалась большей, а права «совладельцев» более равными. В этом видим причину возникновения в XI в. соправительства, чередующегося с «единовластьем» (как, например, соправительство Ярослава и Мстислава Владимировичей до 1036 г.; знаменитый триумвират Ярославичей — Изяслава, Святослава и Всеволода 50—70-х годов).

Семейное право предусматривало два вида раздела имущества: так называемый выдел и полный раздел. Первый представлял собой отделение какого-либо члена семьи с его имуществом от общего владения; второй же — полное перераспределение всего, ранее единого достояния семьи. При таком разделе обычно различают наследственное имущество (недвижимое — «отчину», «дедину») от новоприобретенного при жизни делящихся²³. Подобные юридические нормы первого типа во многом предопределяли своеобразие «отчины» как выделенного из общединастического имущества владения: известный рассказ Лаврентьевской летописи о «воздвижении» Владимиром Святославичем отчины Рогнеде и ее сыну Изяславу, собственно, и воспроизводит в несколько аллегорической обработке процедуру «выдела»²⁴. Другой тип раздела проявился даже на Любечском съезде, где Святополк, Владимир Мономах и Святославичи закрепляли за собой «отчины», а другие князья — полученное от Всеволода, но без признания за этими владениями статуса отчины²⁵.

Раздел чаще всего происходил при помощи завещательного распоряжения особого типа, содержанием которого было не назначение непосредственного наследника всего имущества, а лишь раздел его между прирожденными, готовыми наследниками («тестамент»; «ряд» древнерусских источников). Такой ряд мог происходить по воле и при жизни старейшины (отца), мог производиться и после его смерти, но в таком случае ему предшествовала номинация «прирожденным» «старейшиной» своего преемника и заместительство последним «старейшины» в его функциях. В XI в. в княжеской среде находим и переход «старейшинства» путем генеалогического первенства (Святополк после смерти Владимира), и номинацию отцом (Изяслав по завещанию Ярослава), и «избрание» (Ярослава Мстиславом в 1024 г., правда, здесь тоже на основе генеалогического старшинства). С течением времени, например в XII в., переделу практически всегда предшествовало «избрание» «старейшины» остальными правоспособными членами династии.

Все сказанное не означает, что владение Русью даже в X—XI вв. строилось исключительно на нормах семейного права. Существовало и по мере развития общественных отношений увеличивалось число привходящих факторов, существенно влиявших на семейные отношения в правящей династии. Да и вести речь о семейном праве в строгом смысле слова в княжеской среде, наверное, не совсем корректно даже с юридической точки зрения. Не говоря уже о том, что, применяемые к государству, они тем самым приобретают новое качество — публичных норм, эти основания, кроме того, в таком переходе сильно видоизменялись. Таким образом, точнее будет говорить об особом комплексе правовых норм, действовавших внутри княжеской династии, но ведущих свое происхождение из семейного права. Приведенные выше примеры свидетельствуют, что до тех пор, пока на Руси активно действовала система принципата-старейшинства, а значит, превалировали частно-правовые основания владений князей территорией государства (по нашему мнению, до конца XI в.), эти нормы были существенно влиятельны. Но и для более позднего периода (XII—XIII вв.), когда в силу разных причин междукняжеские отношения усложнились, их необходимо постоянно учитывать как отправной пункт и базу для формирования доктрин властвования.

Доктрина коллективного господства династии Рюриковичей, наряду с процессами политико-экономического характера, составляла единый регулятивный механизм функционирования государственной власти, ее распределения и перераспределения между представителями правящего дома. Ввиду отсутствия какого-либо памятника, в цельном виде излагающего соответствующие воззрения XI—XIII вв., доктрина коллективной власти реконструируется в числе прочих методов и из практики распределения столов как материальной предпосылки для осуществления публичной власти князя.

Каковы же наиболее общие требования политических взглядов XI—XIII вв. к занятию столов? Не вдаваясь ь детальное обсуждение всех вопросов, отметим главные из них. Правосознание эпохи признавало право на занятие стола только за представителями династии Рюриковичей. Внутри же самого правящего рода обеспечивалась возможность каждого члена на занятие какого-либо стола. Случаи «изгойства» князей типа Ивана Берладника — явление достаточно исключительное, и известно, какой раскол общественного мнения спровоцировала судьба этого князя Право князя на стол — неотъемлемое его качество, приобретаемое в Момент рождения, отнять которое не в силах ни печально складывающаяся личная судьба, ни дурные наклонности, ни более сильные сородичи. Все эти обстоятельства на время могут приостановить отправление князем своих прав, но не лишить их. Даже столь сильно скомпрометировавшие себя в глазах общества князья Всеслав Полоцкий или Олег Святославич, чья недобрая слава была свежа еще в конце XII в. и отразилась в «Слове о полку Игореве», не устранялись в конечном счете от права на «волость», на политическую власть. Даже князья, лишенные столов, испытавшие иноземное изгнание (как, например, полоцкие, высланные Мстиславом Владимировичем в Византию)²⁶ вернувшись, все-таки имели право на «наделение».

Но право каждого представителя династии на частицу власти совсем не означает, что Русь XI—XII вв. не знала общего строя власти, а ее политические институты представлялись современникам как анархия и произвол. В период функционирования принципата первым условием для занятия главного в государстве стола и, следовательно, для осуществления общерусского строя власти в соответствии с нормами «семейного права» был принцип «старейшинства»: первоначально воплощавшийся в генеалогическом старшинстве претендента среди остальных представителей династии, а со временем становившийся все более абстрактным политическим институтом. С дроблением княжеского рода на отдельные ветви и закреплением за ними конкретных земель этот принцип старейшинства стал применяться внутри каждой ветви.

Начало старейшинства было весьма популярно в XI в. Известно, что летопись объясняла добровольный отказ Мстислава Владимировича от Киева в пользу Ярослава (уже после того, как Мстислав выиграл Лиственскую битву и стал практически обладателем «золотого стола») именно принципом старейшинства: «Ты если старѣйшей братъ, а мнѣ буди си сторона»²⁷.

Однако уже на исходе столетия появилась настоятельная потребность в защите и пропаганде принципа «старейшинства». Ярчайшим образцом апологии этой идеи являются памятники борисоглебского цикла — анонимное «Сказание и страсть и похвала святую мученику Бориса и Глеба», «Сказание о чюдесах», включенное в состав первого, летописная статья 1015 г. «Об убиении Борисове», «Чтение о житии и погублении блаженную страстотерпца Бориса и Глеба» монаха Киево-Печерского монастыря Нестора, проложные сказания, паремейные чтения.

Многочисленные построения историков, призванные прояснить сложную литературную историю этих памятников, все еще остаются во многом гипотетичными²⁸. В настоящее время большинство исследователей примыкает к точке зрения, обоснованной Н.Н. Ильиным, пришедшим к выводу, что первично анонимное «Сказание», составленное около 1072 г. и ставшее источником летописной статьи 1015 г.²⁹ «Чтение» Нестора — таким образом, наиболее позднее из трех произведений — основывалось на «Сказании» и летописи.

Весьма сложна проблема политической ориентации авторов указанных произведений. Итог изысканий в этой области выглядит сегодня следующим образом³⁰. К торжествам 1072 г. перенесения мощей Бориса и Глеба в новую церковь в Вышгороде (которые считаются ныне и официальным актом канонизации святых) была создана древнейшая редакция анонимного «Сказания», благосклонная к великому князю Изяславу Ярославичу³¹. После изгнания Изяслава и вокняжения в Киеве Святослава Ярославича в 1073 г. к неизменившейся основной части произведения были прибавлены «чюдеса» («Сказание о чюдесах»), утверждающие благосклонность великомучеников к новому киевскому князю³². «Сказание о чюдесах», по мнению С. Бугославского, составлялось тремя авторами и, помимо симпатий к Святославу, несет отпечаток приверженности к Святополку Изяславичу (второй автор) и Владимиру Мономаху (третий автор, он же редактор окончательной версии «Сказания о чюдесах»)³³. Все эти переработки, сделанные в угоду различным киевским князьям, хорошо объясняются политической борьбой конца XI — начала XII в. за обладание вышгородскими святынями³⁴.

Создание Нестором «Чтения о Борисе и Глебе» также имело свою политическую подоплеку. Главной причиной литературного труда Нестора стала, по мнению А.С. Хорошева, необходимость реакции сторонников Изяслава Ярославича на манипуляции со «Сказанием» Святослава в годы изгнания старшего брата. Создание «Чтения» с большой долей вероятности можно датировать, таким образом, годами третьего княжения Изяслава в Киеве, т. е. 1077—1079 гг.³⁵

Краткий экскурс в историю взаимоотношения текстов и политической ориентации авторов памятников борисоглебского цикла необходим для того, чтобы яснее представлять «мирские» мотивы, движущие книжниками XI в., отстаивавшими принцип «старейшинства» в междукняжеских отношениях. Реальные обстоятельства и поводы для написания этих произведений, как увидим ниже, проясняют и смысл, который вкладывался официальной идеологией конца XI в. в понятие «старейшинства» — им прикрывались развивающиеся и крепнущие отношения Вассально-сюзеренных связей в княжеской среде. Но специфика идеологии раннефеодального общества такова, что утверждение новых отношений проходит с помощью опоры на старые традиции, новое существо облекается в привычную форму.

Принцип «старейшинства» представлен как довольно целостная система взглядов уже в первом произведении борисоглебского цикла: анонимном «Сказании», отражающем (при всех различиях датировок, встречаемых в литературе) взгляды второй половины XI в.

«Сказание» не является житием в полном смысле этого слова, но все же нормативный, образцовый характер этого официального памятника, в такой же мере политического трактата, как и агиографического произведения, очевиден. Надо принять во внимание, что «Сказание» необходимо несло и определенную идеологическую концепцию междукняжеских отношений, едва ли сводящуюся только к отмечавшейся исследователями абстрактной идее прославления рода Ярослава³⁶ (к которому, кстати сказать, принадлежал и осуждаемый Святополк). Превознося программу одних персонажей, «Сказание» тем самым осуждало действия других.

Учитывая законы житийного жанра, все действия «страстотерпцев» Бориса и Глеба воспринимались как истинные и единственно подобающие. Согласно этим же законам будущие святые удивительно пассивно идут навстречу своей мученической смерти. Но в глазах современников «Сказания» (а среди них, вероятно, еще были живы свидетели событий 1015—1019 гг.) подобные мотивы не могли быть единственной движущей силой поведения братьев. Общество Руси 70-х годов XI в. не вполне еще было знакомо с житийной традицией — первое русское собственно житие («Чтение о Борисе и Глебе» Нестора) будет создано значительно позже. Показательно поэтому, что неизвестный автор «Сказания» необходимое для страстотерпцев покорное ожидание им положенных «страстей» облек в форму покорения принципу «старейшинства».

Выпячивание «Сказанием» старейшинства как основного мотива поступков Бориса и Глеба может показаться даже излишним. Борис дважды демонстрирует покорность Святополку, узнав о смерти отца: «Иду къ брату моему и реку: «Ты ми буди отець — ты ми братъ и старѣи. Чьто ми велиши, господи мои?»³⁷. Борис устоял даже от искушения занять Киев по предложению дружины отца, хотя располагал якобы достаточной военной силой для этого: «Не буди ми взяти рукы на брата своего, и еще же старѣиша мене. Его же быхъ имѣлъ акы отца»³⁸. Таким же образом демонстрируют лояльность Святополку и Глеб: «Ведѣта мя къ князю вашему, а къ брату моему и господину»³⁹.

Идеологию старейшинства еще более усиливает «Чтение о Борисе и Глебе» Нестора, хотя и зависимое во многом, как показал С.А. Богуславский, от «Сказания»⁴⁰, но, тем не менее, политически вполне самостоятельный памятник. И если для «Сказания» тема старейшинства была одной из нескольких, то для «Чтения» она стала главной и, пожалуй, единственной. Можно согласиться с выводом А.С. Хорошева, что «необходимость подчинения младших братьев старшему, составляющая основной принцип феодального вассалитета, приобрела гипертрофированную форму жертвенности в «Сказании» и выросла в изложении «Чтения» в сознательный политический долг Бориса и Глеба»⁴¹.

В интерпретации Нестора Борис уже не просто покоряется, но «радуется» вокняжению «старейшего брата» («Слышавъ же (Борис. — Авт.) яко брат ему старѣиши на столѣ сѣдить отчи, възрадовався рекыи: «Си ми будеть яко отець»⁴²). Нестор заставляет Бориса радоваться княжению Святополка четыре раза и еще три раза устами князя предостерегает от противления ему, которое расценивается как несомненно противозаконный поступок: «Ни пакы смѣю противитися старѣишому брату, еда како суда божия не убежю»⁴³.

Но в целом, «Чтение» Нестора более беспристрастно по форме и достаточно удачно камуфлирует свою политическую направленность за гладкими житийными формулами. И только при самом конце «Чтения» Нестору изменяет спокойный тон, и житие превращается в страстный политический памфлет, бичующий и угрожающий отступкам от принципа «старейшинства». И здесь становится ясно, что Борис и Глеб интересны Нестору не сами по себе, а разыгрыванием спектакля, цель которого — доказать незыблемость старейшинства. Есть смысл привести это места «Чтения» полностью, несмотря на его обширность. «Видите ли братие, коль высоко покорение, еже стяжаста святая (т. е. Борис и Глеб. — Авт.) къ старѣишому брату си. Аще бо быста супротивилися ему, едва быста такому дару чюдесному сподоблена от Бога. Мнози бо суть нынѣ дѣтескы князи непокоряющеся старѣишимъ и супротивящеся имъ, и убиваеми суть, ти не суть тако благодѣти сподоблени, яко же святая СИЯ. Яко что бо святую сею чюднее, еже в такои чести и в такой славѣ. Ти тако покорение имуща, яко же и смерть придастатся. Мы же ни мало имамъ покорения къ старѣишинамъ. Нъ овогда прекы и глаголемъ имъ. Овъгда же укаряемъ я. Многажды же супротивимся имъ»⁴⁴.

Действительно, бурные 70-е годы XI в., явившие и изгнание Изяслава Ярославича, и начало крамолы младших князей — Вячеслава Борисовича и Олега Святославича — против старейших, давали основания для подобных поучений.

Подобное памятникам борисоглебского цикла толкование принципа «старейшинства» представлено и в «Житии Феодосия Печерского», написанного тем же Нестором. Это произведение приблизительно современно «Сказанию» и «Чтению»: из многих предложенных датировок наиболее приемлемой можно считать 80-е годы XI в.⁴⁵ Как и любое литературное произведение, вышедшее из стен Печерского монастыря, оно наполнено отчетливым политическим звучанием. Феодосий питал личные симпатии к Изяславу, н поэтому сюжеты его жития, связанные с периодом знаменитого раскола триумвирата Ярославичей и изгнания старшего из них — Изяслава, группируются вокруг утверждения законности его княжения на основе испытанного идеологического оружия, закрепленного почитаемым борисоглебским культом, — права старейшинства. «Обличая» Святослава, Феодосий ставил в вину князю «яко неправьдьно сътворивъша и не по закону сѣдъша на столѣ томь (в Киеве. — Авт.), и яко отьца си и брата старѣйшаго прогънавъша»⁴⁶. Открытое неприятие Феодосием Святослава, призывы (и письменные и устные) вернуть Киев «стольному тому князю (Изяславу. — Авт.) и старѣйшю вьсѣхъ»⁴⁷ поставили монастырь на грань открытого конфликта с княжеской властью. Правда, в конечном счете обе стороны пошли на компромисс: Святослав сменил гнев на милость, а Феодосий отказался от решительного запрещения поминать князя (прежде он князя, «чрѣсъ законъ сѣдъшю на столѣ томъ, не веляше поминати въ своемъ манастыри»⁴⁸). Но и здесь печерский схимник оставил последнее слово за собой, сохранив старейшинство Изяслава хотя бы в ектеньи, поминая сначала Изяслава, и только затем Святослава («Пьрьвое христолюбъца (Изяслава. — Авт.), ти тъгда сего благаго (Святослава. — Авт.)⁴⁹.

Энергия, с которой рассмотренные памятники пропагандируют принцип «старейшинства», может показаться даже излишней. Возможно, однако, подобное единодушие объясняется общностью происхождения текстов из Печерского монастыря. Такую вероятность нужно предположить даже для летописных известий о разделе Русской земли между Ярославом Мудрым и его братом Мстиславом на основе старейшинства Ярослава. Таким образом, перед нами мощный пласт политической мысли Руси конца XI в., опирающийся на «старейшинство» как форму вассалитета в княжеской среде. Указанные памятники демонстрируют еще «классическое» понимание принципа, наблюдаемое до конца XI в. Учитывая моральный вес большинства из них, «старейшинство» еще долго будет владеть умами русских людей. Но уже и в самом дальнейшем бытовании памятников борисоглебского культа, в частности «Сказания», заметна эволюция взглядов на «старейшинство». Эта идея не доминирует в той редакции «Сказания», что создавалась приверженцем Владимира Мономаха, и не только потому, что этот князь сел в Киеве вопреки общепринятым нормам⁵⁰, но главным образом потому, что эти нормы претерпели к началу XII в. существенное изменение, и старейшинство уже не было главным основанием для занятия стола. Сам Мономах, заметим, колеблясь в 1093 г. и перебирая возможные последствия вокняжения в Киеве, ни словом не вспоминает про «старейшинство», апеллируя только к понятию «отчины»⁵¹.

Показательна в этом отношении также и дальнейшая эволюция борисоглебского культа. Если создавался он как откровенно утверждающий принципы вассалитета в форме старейшинства, то к началу XII в. происходит его трансформация. Борисоглебский культ преобразован в военно-феодальный культ заступников Русской земли, а образы князей-страстотерпцев замещаются фигурами воинов⁵².

В начале XII в. с деформацией системы принципата как структурообразующего принципа междукняжеских отношений постепенно стало терять свое «семейное», «родовое» обличье и понятие «старейшинства», став предметом политических спекуляций и комбинаций таких князей, как Изяслав Мстиславич, позднее — Ростиславичи. В середине XII в. старейшинство в некотором отношении есть анахронизм: развивающиеся отношения вассалитета, приобретшего достаточно сложную структуру, уже невозможно втиснуть в узкие одежды «семейных» понятий, как это было в XI в. Новая эпоха уже привела к появлению гораздо более адекватных понятий и терминов вассалитета⁵³.

Представители «родовой теории», верно заметив продолжающееся влияние принципа «старейшинства», абсолютизировали его значение и не заметили существенной эволюции связанных с ним представлений. С.М. Соловьев распространил его безусловное действие на весь XII в. (это был необходимый элемент его теории), а для времени, когда старейшинство стало откровенно попираться, утверждал установление новых, «государственных» порядков⁵⁴. На самом деле понятие «старейшинства» существовало по крайней мере вплоть до монголо-татарского нашествия, как это следует из известий Ипатьевской летописи о сборе князей для похода 1223 г. на р. Калку⁵⁵. Но это свидетельство начала XIII в. представляет нам старейшинство уже совершенно утратившим какие-либо черты государственного института, ставшим по преимуществу возрастным и уважительным понятием. Отношение к нему и в жизни, и в представлениях сильно менялось с X по XIII в.

Для XI — начала XII в. соединение старейшинства с главным столом (Киевом) — непременное условие. Со второй трети XII в. наблюдается расхождение этих понятий. Так, уже Изяслав Мстиславич недвусмысленно подверг это условие сомнению подобно деду Владимиру Мономаху, заняв Киев по праву силы, в то время как старейшиной по традиционным нормам должен был бы стать его дядя Вячеслав Владимирович. Княжение в Киеве и старейшинство в династии с этого времени рассматриваются уже как достаточно независимые друг от друга понятия. С другой стороны, и само понятие «старейшинства» уже потеряло свою «родовую» окраску: в XII в. оно уже не было имманентным качеством старейшего представителя рода, но могло быть «возложено» общим мнением Рюриковичей, стало предметом своего рода «избрания» и уже не всегда совпадало с действительным генеалогическим старшинством⁵⁶. Право занятия киевского стола по завещанию предшественника отстаивал уже Всеволод Ольгович, «вменивший» Киев брату Игорю, ссылаясь на завещания Владимира Мономаха и Мстислава Владимировича⁵⁷. В 40-х годах XII в. уже несколько князей одновременно могли надеяться на старейшинство, как, например, Вячеслав и Юрий Владимировичи в 1146 г. после заточения Игоря Ольговича. Вячеслав позволил себе (в надежде на киевский стол) свободу действий, «надѣяся на старѣишинство»⁵⁸. Но, видимо, надежды Вячеслава не оправдались, поскольку двумя годами позднее сын Юрия Долгорукого Ростислав назвал «старѣи нас Володимирихъ внуцѣхъ»⁵⁹ Изяслава Мстиславича — князя киевского. И хотя Изяслав поправил своего двоюродного брата («всих нас старѣи отець твои»)⁶⁰, перед нами процесс формирования уже не только в политике, но и в идеологии противоположного мнения о том, что не генеалогическое первородство дает право на старший стол и общерусский строй власти, а наоборот, обладание Киевом делает князя старше остальных братьев. По-видимому, Изяслав на правах киевского князя мог уже манипулировать понятием «старейшинства», как можно заключить из жалобы Юрия: «Се брате на мя еси приходилъ и землю повоевалъ и старѣшиньство еси с мене снялъ»⁶¹. Право на старейшинство на основе обладания Киевом станет очевидным несколько позже — в 80-х годах XII в., когда, уступая столицу Святославу Всеволодовичу, Рюрик Ростиславич одновременно «съступися ему старѣшиньства и Киева»⁶². Но уже и в середине века, опираясь на подобные взгляды, Изяслав Мстиславич мог заявлять: «Не место идет к голове, но голова к месту», чем, по сути, опрокидывал весь комплекс понятий, связанных с принципом старейшинства.

Но подобные взгляды в 40—50-х годах еще новость, не они возобладают и много позже. Даже «вольнодумцу» Изяславу приходилось считаться с общественным мнением, оградив себя от посягательств дяди — Юрия Владимировича Долгорукого — созданием компромиссного строя власти. Система первого дуумвирата в Киеве, представленного самим Изяславом и его дядей Вячеславом Владимировичем, все еще репрезентует необходимость «родового старейшинства» для законного княжения в Киеве, но вместе с тем уже и расчленение этих понятий. Несмотря на решительное отрицание Изяславом «родового принципа», он все же сознавал, что его власть, приобретенная по праву силы, будет легитимной только при условии соединения с авторитетом старейшего представителя династии — Вячеслава. Таким же необходимым элементом своего первого княжения в Киеве рассматривал старейшинство Вячеслава и преемник Изяслава — его брат Ростислав. На сохранении дуумвирата настаивали, согласно летописи, и сам Вячеслав, и даже киевляне, требовавшие от Ростислава, чтобы он, подобно брату, который «честил Вячеслава», поступал так же: «Такоже и ты чести, а до твоего живота Киевъ твои»⁶³. Ростислав действительно заявил, что Вячеслав ему «отец и господин»⁶⁴.

В этом смысле первый и второй дуумвират в Киеве своеобразно перекликаются с печерскими памятниками XI в. Наиболее активно соблюдать старейшинство Вячеслава призывал Изяслава Мстиславича именно Ростислав. В 1151 г., заняв Киев, Изяслав писал брату: «Ты ми еси, брате, много понуживалъ, якоже положити честь на стрыи своемъ и на отци своемъ»⁶⁵. Откуда у Ростислава — родного брата «ниспровергателя устоев» Изяслава такое преклонение перед старейшинством, да еще и в достаточно архаичной форме, узнаем только из летописной записи о его смерти. Ростислав всегда питал склонность и любовь к Печерскому монастырю, с игуменом которого Поликарпом неоднократно вел разговоры о пострижении, прося «поставить келью добру»⁶⁶. Само по себе это ничего не доказывало бы, если бы летописец, сам печерский схимник» прямо не заявил о духовном родстве Ростислава со святым к тому времени Феодосием Печерским⁶⁷, ревностным сторонником строгого соблюдения родового старейшинства. Не в сочинениях ли «печерского политика» XI в. идейные истоки первого и второго дуумвирата в Киеве в 1151 г.?

Борьба за обладание Киевом в 40—50-х годах XII в. раскрывает любопытные манипуляции принципом «старейшинства» на той стадии его развития, когда оно, уже потеряв свою генеалогическую конкретность, начинает терять постепенно и способность осуществлять политические функции. Если во времена создания борисоглебского культа Вячеслав Владимирович мог бы рассчитывать на автоматическое признание за ним старейшинства младшим братом и племянниками, то семьдесят лет спустя, в 1151 г., его старейшинство — предмет междукняжеского договора и без такового недействительно. «Гюрги мнѣ братъ есть, — вспоминал Вячеслав, — но моложии мене, а я старъ есмь. А хотѣлъ быхъ послати к нему и свое старишиньство оправити»⁶⁸. Мы уже видели, как «Вячеславово старейшинство» переходит из рук в руки более молодых и энергичных князей — Юрия и Изяслава. Но равновесие военных и дипломатических средств претендентов на киевское княжение привело каждого из них к необходимости разыгрывать ту же карту — Вячеслава, «возложив» на престарелом князе старейшинство. Немощный, но тщеславный не менее своих младших родственников Вячеслав много позже разгадал истинный смысл подобной «чести». С наивной обидой вспоминал он идентичные заверения брата и племянника («Тако молвить: «Язъ Киева на собѣ ишю, но оно отець мои Вячьславъ, брат старѣи, а тому его ишю» (Изяслав); «Язъ Киева не собѣ ишю, оно у меня брат старѣи Вячьславъ, яко и отец а тому его ишю, (Юрий)⁶⁹, оказавшиеся фикцией. Те же переговоры Вячеслава с Юрием (из которых взяты приведенные цитаты) показывают, что не только «возложить», но и «снять» старейшинство стало в воле князей, если они обладают необходимой для этого силой. Генеалогическое старшинство отнюдь не гарантирует от подобного «наезда» Вячеслав писал Юрию; «Се азъ тебе старѣи, есмь, не маломъ, но многомъ... пакы ли хошеши на мое старишиньство поѣхати, яко то еси поѣхалъ, да Богъ за всимъ»⁷⁰.

Как видим, в междукняжеской борьбе 40—50-х годов XII в. старейшинство уже не только самостоятельный политический институт, но и дипломатическое оружие в умелых руках энергичных князей новой генерации. Можно согласиться с мнением В.В. Сергеевича и А.Е. Преснякова, что в этих событиях старейшинство отнюдь не принадлежит действительно старшему представителю рода, как того строго требовала «родовая теория», а попеременно переходит то к Изяславу, то к Юрию, то к Вячеславу. В самом деле, князья XII в. едва ли так хорошо разбирались в тонкостях «лествичного» восхождения, как создатели «родовой теории», к тому же в стремительно меняющейся обстановке усобиц больше пользы приносили военная сила и политический талант, нежели место в генеалогическом ряду.

Таким образом, в развитии понятия «старейшинства» можно выделить несколько последовательных этапов. Во второй половине XI в. этот родовой принцип получает статус политического института и выдвигается на роль основного элемента княжеского вассалитета, сохраняя, однако, форму семейных отношений. Это обстоятельство, так долго смущавшее историков, отказывающихся видеть здесь политические отношения, тем более естественно, что на Руси вассальные отношения князей действительно совпадали во многом (но не во всем) с отношениями семейными⁷¹.

К началу XII в. все еще влиятельный институт старейшинства приобретает новую форму: старейшинство политическое отрывается от генеалогического и не всегда совпадает с ним, причем доминирует первое⁷². Вместе с тем это знаменует и начало деградации старейшинства: оно все меньше способно осуществлять свои правовые потенции, теряя тем самым и статус политического учреждения. Едва ли оправдан оптимизм И.Я. Фроянова, утверждающего «действительность прав старшего в исторической жизни» всего XII в.⁷³ Все меньше князей в это время делают ставку на старейшинство как основу своей политики.

Дело в том, что разъединение старейшинства и киевского княжения (дающего право на осуществление общерусского строя власти), впервые продемонстрированное Изяславом Мстиславичем, ко второй половине века стало вполне осознанным. Киевское княжение в конце XII в. уже не обязательно сопрягается с генеалогическим первенством, и старейшинство в этих условиях все меньше выполняет роль формообразующего принципа вассальных отношений, которые устанавливаются самой жизнью: расстановкой политических сил, соподчиненностью форм земельной собственности.

С другой стороны, в правосознании рождается и крепнет иная идея — право на старейшинство на основе обладания Киевом. Весьма показателен в этом отношении случай Ярослава Изяславича (под 1174 г. в Ипатьевской летописи). В обстановке неопределенности с киевским столом летописец отметил: «По сем же прииде Ярославъ Лучьскыи на Ростиславичѣ же со всею Волыньскою землею, ища собѣ старѣшиньства въ Ольговичѣхъ, и не ступившася ему Кыева»⁷⁴. Здесь характерно, что Ярослав мог получить старейшинство, согласно летописи, только став одновременно киевским князем. Не «ступясь» ему Киева, Ольговичи не дали тем самым и старейшинства. Не менее примечательно и другое: Ярослав Изяславич ищет старейшинства «в Ольговичах», не принадлежа к этому роду, т. е. избрание князя на старейшинство — уже чисто политический акт и не зависит от его родственных отношений с избирающими. Потерпев неудачу с Ольговичами, Ярослав «сослався с Ростиславичи и урядися с ними о Кыевъ»⁷⁵. Этот шаг оказался более удачным: «Ростиславичи же положиша на Ярославѣ старѣшиньство и даша ему Кыевъ»⁷⁶. Подобная тенденция будет существовать и далее: несколькими годами позднее Рюрик Ростиславич, став распорядителем киевского стола, получил тем самым и старейшинство, как можно заключить из приведенной выше цитаты об уступке Рюриком, старейшинства Святославу Всеволодовичу. Характерно, что после смерти Святослава, оказавшись единоличным хозяином столицы, Рюрик пишет брату Давыду: «Се, брате, остало ми ся стареишинство в Русскои землѣ»⁷⁷.

Таким образом, к концу XII в. старейшинство представляет собою «зеркальное отражение» принципа, бытовавшего в XI в.: теперь киевское княжение дает право на старейшинство, а не наоборот. Это больше соответствовало отношениям поземельного вассалитета.

Вместе с тем продолжает крепнуть мнение о необязательном наследовании киевского стола по принципу сеньората («лествичного восхождения», как назовет его Никоновская летопись в XVI в.), что отражается и на эволюции старейшинства. При необходимости в угоду складывающейся политической обстановке, киевский князь без ущерба для себя может «отдать» старейшинство кому-нибудь другому.

Достаточно вспомнить ситуацию второй половины XII в. (в Ипатьевской летописи под 1174 г.), когда киевский князь Роман и его братья Ростиславичи с целью политической нейтрализации Андрея Боголюбского считали его старейшим. Но как только владимирский князь («исполнивься высокоумия, разгордѣвся велми», как комментирует летопись) попытался осуществить права, которые некогда предоставляло старейшинство, т. е. права сюзерена в распоряжении столами, Ростиславичи это старейшинство «вернули» обратно: «Мы тя до сихъ мѣстъ акы отца имѣли по любви. Аже еси сь сякыми рѣчьми прислалъ.., а что умыслилъ еси, а тое дѣи»⁷⁸. Характерно, что летописец (в отличие от книжников XI в.) уже осуждает подобный род действий Андрея: «Андрѣи же князь толикъ умникъ сыи, во всих дѣлѣхъ добль сыи, и погуби смыслъ свои невоздержаниемь»⁷⁹. Претензии Андрея и ответ Ростиславичей спровоцировали военный конфликт, о котором суздальский летописец записал: «И не успѣ ничтоже, възвратишася вспять»⁸⁰, а киевский добавил: «Пришли бо бяху высокомысляще, а смирении отидоша в домы своя»⁸¹. Престиж старейшинства неумолимо падает.

Тенденция развития политических институтов Руси шла в направлении забвения «семейных» принципов междукняжеских отношений. Общественное мнение и в XII в., видимо, еще держится необходимости сохранения старейшинства, но при очевидном несоответствии его жизни и невозможности полного воплощения в политике (мы видели, как князья пытались вырваться из прокрустова ложа родового старейшинства) идеология модифицируется в сторону создания представлений, компромиссных между новыми и старыми понятиями. Первая стадия этого компромисса — упоминавшиеся дуумвираты 50-х годов XII в. Следующая представлена подчас полным разрывом между старейшинством и киевским столом. Первый пример, когда старший князь не связывает это свое звание с переходом в Киев, приведен (Андрей). Второй случай — со Всеволодом Большое Гнездо. В 1195 г. владимирский князь, ссылаясь на свое старейшинство, требовал у Рюрика Ростиславича волости в Русской земле, т. е. Киевщине: «Вы есте нарекли мя во Володимерѣ (роде. — Авт.) старѣишаго, а нынѣ сѣдѣлъ еси (Рюрик. — Авт.) в Кыеве, а мнѣ части не учинилъ в Рускои земле»⁸². Старейшинство Всеволода — результат избрания Ростиславичами. Рюрик писал брату: «А намъ безо Всеволода нелзя быти: положили есмы на немъ старѣишиньство, вся братья, во Володимерѣ племени»⁸³. Но как и старейшинство Андрея Боголюбского, старейшинство Всеволода оказалось лишь почетным званием, не более: данные ему города годом позже Рюрик отобрал за невыполнение Всеволодом условий договора.

Интересно в этом эпизоде, что Роман Мстиславич, у которого киевский князь отнял волость для Всеволода, затеял интригу против Рюрика и Всеволода, предложив захватить Киев Ольговичам, «целова с нимъ (Ярославом Всеволодовичем Черниговским. — Авт.) крестъ, поводя его на Киевъ... Прислалъся ко Ольговичемь и поводить Ярослава на старѣшиньство». Старейшинство Ярослава не состоялось, Ростиславичи твердо стояли за Всеволода, но война, вспыхнувшая вокруг волости Романа, лишила и Всеволода городов в Южной Руси.

Эволюция взглядов на старейшинство в княжеской среде пришла к той стадии, когда сам принцип потерял четко очерченные границы. Если в XI в. и находились князья, пренебрегающие старейшинством, то в виде его однозначного толкования им приходилось отбрасывать всю систему понятий, основанных на старейшинстве. Во второй же половине XII в. старейшинство под влиянием общественного развития стало настолько неопределенным и расплывчатым понятием, что каждый желающий мог трактовать его на свой лад, опираясь на приемлемую именно для него (и в конкретной ситуации) сторону этого понятия. В воззрениях на старейшинство существует уже целый комплекс противоречивых оппозиций правосознания: кто-то опирается на старейшинство генеалогическое, кто-то — на политическое; один князь приобретает старейшинство путем захвата Киева, другой не связывает достижения этого звания с переходом на «золотой стол».

Подобная картина достаточно красноречиво свидетельствует об утере старейшинством статуса основного (или даже одного из главных) стержня междукняжеских отношений. Отношения вассалитета, всегда основывавшиеся на иерархичности землевладения, развиваются без оглядки на старейшинство, вытесняя его из политической мысли и княжеской политики. Еще находятся князья, пытающиеся гальванизировать старый институт, придать с его помощью законный статус своей политической гегемонии в Восточной Европе (как, например, Андрей и Всеволод Юрьевичи), но они в конечном итоге терпят поражение.

С начала XIII в. понятие старейшинства и вовсе исчезает со страниц летописей, за исключением, пожалуй, единственного случая под 1223 г. Молчание источников, полагаем, весомое доказательство «ex silentio» того факта, что принцип старейшинства прекращает свое действие.

Примечания

1. ПСРЛ. — Т. 2. — Стб. 731.

2. Там же. См. также: Грушевський М.С. Вказ. праця. — С. 241.

3. ПВЛ. — Ч. 1. — С. 150.

4. Фроянов И.Я. Киевская Русь Очерки социально-полит. истории. — Л., 1980. — С. 34. Следует отметить, что «волостные общины» — не более чем историографический миф середины прошлого века.

5. Рогов В.А. Указ. соч. — С. 62.

6. Там же. — С. 65—66.

7. Там же. — С. 62.

8. ПСРЛ. — Т. 2. — Стб. 510.

9. Там же. — Стб. 522.

10. О сакральном значении некоторых из этих имен см.: Топоров В.Н. Язык и культура: об одном слове-символе (к 1000-летию христианства на Руси и 600-летию его в Литве) // Балтославянские исследования. — 1986. — М., 1988. — С. 16—44.

11. Рогов В.А. Указ. соч. — С. 64.

12. ПВЛ. — Ч. 1. — С. 86.

13. ПСРЛ. — Т. 2. — Стб. 464.

14. Там же. — Стб. 555.

15. Там же. — Т. 1. — Стб. 370, 421—422, 423—424.

16. Там же. — Т. 1. — Стб. 370; Т. 2. — Стб. 592.

17. Ševčenko I. A neglated Byzantine Source of Moscovite political Ideology // Harvard Slavic Studies. — Cambridge, Mass., 1954. — Vol. 2. — P. 142—147.

18. Ibid. — P. 146.

19. Ibid. — P. 148—150.

20. Применительно к княжескому сословию лучшим обзором семейных норм права до сих пор остается в отечественной литературе работа А.Е. Преснякова, к которой и отсылаем читателя: Пресняков А.Е. Княжое право в древней Руси: Очерки по истории X—XIII ст. — Спб., 1909. — С. 1—19.

21. Там же. — С. 17.

22. Там же.

23. Там же. — С. 14—15.

24. ПСРЛ. — Т. 1. — Стб. 229—301.

25. ПВЛ. — Ч. 1. — С. 171.

26. ПСРЛ. — Т. 1. — Стб. 309; Т. 2. — Стб. 293.

27. ПВЛ. — Ч. 1. — С. 100. Эти известия внесены, по всей вероятности, в свод 1073 г. монахом Киево-печерского монастыря Никоном и отражают реалии если не 20-х годов, то по крайней мере 70-х годов XI в. См.: Лихачев Д.С. «Устные летописи» в составе Повести временных лет // Исследования по древнерусской литературе. — Л., 1986. — С. 113—136; Толочко А.П. Черниговская песнь о Мстиславе в составе исландской саги // Чернигов и его округа в IX—XIII вв. — Киев, 1988. — С. 165—175.

28. Бугославський С. Вказ. праця. — С. XXI.

29. Ильин Н.Н. Летописная статья 6523 года и ее источник: (Опыт анализа). — М., 1957. — С. 209.

30. В дальнейшем изложении опираемся на детальное обсуждение всех политических обстоятельств, связанных как с самой канонизацией святых, так и с созданием литературных памятников. См.: Хорошев А.С. Политическая история русской канонизации (XI—XVI вв.). — М., 1986. — С. 13—36.

31. Там же. — С. 22, 51.

32. Там же. — С. 22—23, 52.

33. Бугославський С. Вказ. праця — С. XIII—XIV.

34. Хорошев А.С. Указ. соч. — С. 23—25.

35. Там же. — С. 52.

36. Бугославская С. Вказ. праця. — С. XV.

37. Здесь и далее цит. по: Бугославський С. Вказ. праця. — С. 118.

38. Там же. — С. 121.

39. Там же. — С. 128.

40. Там же. — С. XXIII—XXXII.

41. Хорошев А.С. Указ. соч. — С. 17.

42. Бугославський С. Вказ. праця. — С. 187-1-88.

43. Там же. — С. 189.

44. Там же. — С. 205.

45. Подробнее о дате «Жития» см.: Хорошев А.С. Указ. соч. — С. 54—55.

46. Житие Феодосия Печерского // Памятники литературы Древней Руси: XI — начало XII в. — М., 1978. — С. 378.

47. Там же. — С. 382.

48. Там же.

49. Там же.

50. Хорошев А.С. Указ. соч. — С. 53.

51. ПВЛ. — Ч. 1. — С. 143.

52. Хорошев А.С. Указ. соч. — С. 34.

53. Подробнее терминологию отношений вассалитета на Руси см.: Пашуто В.Т. Черты политического строя Древней Руси // Древнерусское государство и его международное значение. — М., 1965. — С. 51—68, н достаточно взвешенный (за некоторыми исключениями) обзор: Фроянов М.Я. Киевская Русь Очерки социально-полит. истории. — Л., 1980. — С. 47.

54. Соловьев С.М. История России с древнейших времен. — М., 1956. — Т. 1.

55. ПСРЛ. — Т. 2. — Стб. 741. «То бо бѣху старѣишины в Рускои земли».

56. На это обстоятельство уже обращалось внимание в литературе. См.: Черепнин Л.В. К вопросу о характере и форме Древнерусского государства X — нач. XIII в. // Исторические записки. — 1975. — № 89. — С. 353—406.

57. ПСРЛ. — Т. 2. — Стб. 317—318.

58. Там же. — Т. 1. — Стб. 314.

59. Там же. — Т. 2. — Стб. 367.

60. Там же.

61. Там же. — Т. 2. — Стб. 380.

62. Там же. — Стб. 624.

63. Там же. — Стб. 471.

64. Там же.

65. Там же. — Стб. 422.

66. Там же. — Стб. 529.

67. Там же.

68. Там же. — Стб. 428.

69. Там же. — Стб. 429.

70. Там же. — Стб. 430.

71. Фроянов И.Я. Указ. соч. — С. 53—54.

72. Черепнин Л.В. Указ. соч. — 370; Фроянов И.Я. Указ. соч. — С. 57.

73. Фроянов И.Я. Указ. соч. — С. 56—57.

74. ПСРЛ. — Т. 2. — Стб. 576—577.

75. Там же. — Стб. 577.

76. Там же. — Стб. 578.

77. Там же. — Стб. 681. В данном случае предпочитаем чтение Хлебниковского и Погодинского списков как более исправное.

78. Там же. — Стб. 572—573.

79. Там же. — Стб. 574.

80. Там же. — Т. 1. — Стб. 365.

81. Там же. — Т. 2. — Стб. 578.

82. Там же. — Стб. 683.

83. Там же. — Стб. 685—686.

Предыдущая страница

К оглавлению

Следующая страница