Доктрина коллективной власти Рюриковичей

Исследование древнерусских представлений о месте князя в системе властвования, о существе и пределах княжеской власти, по существу, только начинается. До сих пор наши знания о политической мысли, идеологических течениях домонгольской эпохи остаются практически на уровне дореволюционной историографии. Нисколько не подвергая сомнению экономический детерминизм общественно-политической жизни средневековья, отметим, что в эпоху религиозного сознания и мистического мировоззрения социальное поведение человека не в меньшей степени определялось идеальными мотивами из области идеологических учений, представляющими экономический быт в снятом виде и далеко не всегда точно ему соответствующими. Эволюцию и существо княжеской власти в XI—XIII вв. можно вполне понять только исследовав отдельно экономические основы общества и его политические доктрины. Сложное переплетение этих двух факторов, иногда заимствованных, и определяло специфику феномена государственной власти в Киевской Руси XII вв.

Наиболее прозорливые историки прошлого очень близко подходили к такому методу. Еще В.О. Ключевский, несмотря на то что он отдавал предпочтение теории «лествичного восхождения» князей на столы и выработал на ее основании мнение о «нераздельно-поочередном» порядке владения династией Рюриковичей Русью, впервые задался вопросами: «Что такое был этот порядок? Была ли это только идеальная схема, носившаяся в умах князей, направлявшая их политические понятия или историческая действительность, политическое правило, устанавливавшее самые отношения князей? Чтобы ответить на этот вопрос, надобно строго отличать начала, основания порядка и его каузальное развитие»¹. Научная осторожность привела историка скорее к афоризму, чем научному выводу: «Он был и тем, и другим: в продолжение более чем полутора веков со смерти Ярослава он действовал всегда и никогда — всегда отчасти и никогда вполне»².

Более удачным был синтез А.Е. Преснякова, попытавшегося рассмотреть политическую жизнь X—XII вв. сквозь призму княжеских взглядов и современных событиям правовых норм. Но отсутствие предварительного обсуждения сущности этих норм (за исключением проблемы «семейного раздела» и в меньшей степени «отчины» и «старейшинства», понимаемых к тому же достаточно статично) делает уязвимым практически каждое утверждение историка.

Единственной работой во всей дореволюционной историографии, где последовательно и впервые осознанно проведено исследование идеологических основ княжеских взаимоотношений, была «Історія України-Руси» М.С. Грушевского. Исследователь посвятил этой теме значительную часть специального раздела, помещенного в третьем томе³. Его выводы во многом сохраняют научное значение и до настоящего времени, являясь (несмотря на краткость изложения), по сути, единственным законченным исследованием подобного рода.

Последней во времени, во многом удачной попыткой применения идеологических и юридических норм к междукняжеский отношениям нужно назвать книгу М. Дымника⁴. Задача автора облегчалась тем, что предмет его исследования — черниговские князья, выработавшие, как установили М.С. Грушевский и А.Е. Пресняков, свои специфические нормы наследования и последовательно соблюдавшие их. Но отсутствие в книге ясного определения этих основ строительства отношений между Ольговичами подвергает автора упреку, аналогичному поставленному А.Е. Преснякову.

Несколько предвосхищая результаты конкретного разбора материала, начнем с констатации, что в древнерусских взглядах на государственную власть существовало две оппозиционные идеи правосознания: коллективных форм власти и личного властвования, единовластия. Отсюда и различия во взглядах на проблему. Историки, подмечая только одну сторону древнерусских воззрений и абсолютизируя те или иные их элементы, настаивали то на исключительно родовом строе княжеской власти, то на монархическом (самодержавном). К сожалению, умозрительные конструкции и схемы и здесь, как и во многих других областях отечественной истории, опережали непредубежденный анализ исторических данных. Главный недостаток работ практически всех исторических школ состоял в смешении явлений из области идеологии с действительной жизнью.

В исторической литературе бытует мнение, что идею единовластия Русь позаимствовала у Византии, где она имела детальную разработку и едва ли не статус символа веры. Эта мысль часто и поныне постулируется, но никто еще не взял на себя труд обосновать ее реалиями XI—XII вв.⁵ Не предпринимая детального анализа византийских и древнерусских теорий власти⁶, возникает возможность осуществить самостоятельное исследование идеи единодержавия на Руси в X—XIII вв. и только затем высказывать суждение о ее либо естественном, либо заимствованном характере.

В политической терминологии Руси домонгольского периода существовали понятия «единовластия» или «самовластия». Необходимо, однако, установить, как относилось к нему общественное мнение? Ясные ответы на эти вопросы помогут определить соотношение сторонников коллективных и единоличных форм власти.

Высказывалось мнение, что уже в XI—XIII вв. Русь знавала «самодержавие» как абсолютную власть князя. Отсюда и распространение идей неограниченного властвования монарха над своими подданными. Наиболее ярким носителем подобных воззрений, как правило, считался Андрей Боголюбский⁷. Однако это не соответствовало действительности домонгольского времени (а во многом, как показал В. Сергеевич, и последующих столетий)⁸ и заставило впоследствии отказаться от нее. Тезис об отсутствии абсолютной княжеской власти в Киевской Руси в XI—XIII вв. не нуждается в специальном обосновании. Но если не в реальной политике и праве, то, может, хотя бы в области политических учений подобные воззрения все же существовали? Ведь известно, что во многих источниках киевские князья титуловались «самовластец», «единодержец» и т. п.

Ответ на подобные вопросы можно получить лишь поняв вкладываемый в эти титулы смысл. Едва ли следует сомневаться, что происхождение древнерусского, как и южнославянского, титула «самодержец» действительно византийское. Титулы «единодержец» в «Повести временных лет» (как и во многих других памятниках) представляют собой, несомненно, кальки греческих титулов «монократор» и «автократор»⁹. Такая констатация, однако, еще не решает попрос, какое значение придавали на Руси этим титулам.

Они рассматриваются, как правило, в русле истории русско-византийских политических и дипломатических отношений. Привлекая аналогии из истории Болгарии и Сербии (где титул «самодержец» был реакцией суверенных владетелей на гегемонистские притязания Константинополя и означал манифестацию политической и правовой независимости этих стран от Империи), исследователи и в русских аналогах усматривают идентичное содержание. Титулы «самовластец», «самодержец» расцениваются либо как элементы «имперских притязаний», либо антивизантийских настроений русских князей в эпоху, непосредственно примыкающую к принятию христианства.

Исходя из тезиса о тождестве в Византии титула автократора (в русском переводе — самодержца) и василевса, такие исследователи, как А.В. Соловьев, Д.Д. Оболенский, И.П. Медведев, видят в нем свидетельство либо дарования киевскому князю, либо узурпации им царского достоинства¹⁰. Г.А. Острогорский высказался против этой точки зрения, отметив, что «в славянских странах, в том числе и на Руси, автократору отвечает титул самодержца. Но этот титул вовсе не связан непременно с царским достоинством, а выражает прежде всего суверенитет данного государства»¹¹. В качестве титула, прежде всего и по преимуществу определяющего степень суверенности русского князя, склонен рассматривать термин «самодержец» и Г.Г. Литаврин¹².

Таким образом, несмотря на различия в походах, практически все исследователи оказались едины в том, что титулом «самодержец» русские князья подчеркивали свою независимость от Византии¹³.

Взгляд на указанные титулы русских князей как на результат имперских притязаний Киева весьма уязвим прежде всего потому, что соперничество с Византией, особенно в период правления Владимира и Ярослава, не совпадает со временем употребления понятий «единовластен», «самодержец». Они встречаются и в памятниках более позднего периода, когда антивизантийские настроения уже не прослеживаются, нет и реальных причин для них.

Г.А. Острогорский был прав, указывая, что в Болгарии и Сербии титул «самодержец» свидетельствовал прежде всего о суверенитете этих стран на международной арене¹⁴. Но означает ли это, что и на Руси ему придавалось идентичное значение? Полагаем, что аналогии в данном случае не служат доказательством.

Об этом свидетельствуют уже греческие прототипы интересующих нас русских терминов. Известно, что в Византии ввиду неурегулированности процедуры престолонаследия возник институт соправительства двух и более императоров. При таком положении сразу несколько человек в Империи имели царское достоинство. Однако титул автократора носил только один — главный из них¹⁵. Еще чаще титулы монократор и автократор (особенно второй) носили византийские императоры, не делившие власти с соправителями¹⁶. Следовательно, уже в греческих прототипах русских терминов фиксировался не столько суверенитет владетеля, сколько наличие или же отсутствие соправителей. Южнославянские страны подхватили только одно из значений византийского титула, поскольку для них не характерны системы соправительства и отсутствие механизма престолонаследия. На Руси же соправительство «в Русской земле» — явление более чем обычное.

Это наводит на мысль, что и на Руси титулам «самодержец», «самовластец» и под. придавалось то же «количественное» значение, что и в Византии.

Кого же именовали в Киевской Руси «единодержцами»?

Первый в реестре — Владимир Святославич, титулованный «единодержцем» в «Слове о законе и благодати» Илариона¹⁷, а также «самодержцем «вьсеи Русьскѣи земли» в «Сказании о Борисе и Глебе»¹⁸. Титулован он был после кровавых усобиц, предваривших его киевское княжение, в которых погибли его братья Олег и Ярополк. Владимир действительно остался единственным правящим в стране князем («Повесть временных лет» под 980 г.: «И нача княжити Володимеръ въ Киевѣ единъ»¹⁹).

Следующий — Святополк, стремившийся к единовластью. «И нача помышляти, яко «Избью всю братью свою, и приму власть Русьскую единъ»²⁰; «Сказание о Борисе и Глебе»: «избиеть вся наслѣдьникы отьца своего, а самъ приимъть единъ вьсю власть»²¹.

Затем Ярослав Мудрый. «Сказание о Борисе и Глебе» утверждает, что после смерти Святополка он «прея вьсю волость Русьскую»²². А летописец под 1036 г. после некролога Мстиславу Владимировичу, князю черниговскому записал: «Посемь же перея власть его всю Ярославъ, и бысть самовластець Русьстѣй земли»²³.

После распада знаменитого триумвирата Ярославичей и смерти обоих братьев — Святослава и Изяслава — киевским князем становится Всеволод Ярославич, «приимъ власть русьскую всю»²⁴ (согласно летописи). Подобное намерение «Повесть временных лет» несколько ранее фиксирует и для Святослава Ярославича, а Ипатьевская и Лаврентьевская летописи — для Всеволода Ольговича под 1139—1140 гг.²⁵

Под 1162 г. Ипатьевская летопись сообщает о намерении Андрея Боголюбского следующим образом стать «самовластцем»: «Том же лѣте... Андрѣи ... братью свою погна — Мьстислава и Василка, и два Ростиславча, сыновца своя. Се же створи, хотя самовластець быти всѣи Суждальской земли»²⁶.

В 1198—1200 гг. появляется еще один «автократор» — Рюрик Ростиславич, великий князь киевский. Он именуется «самодержцем»²⁷, а его держава — «самовластной»²⁸. В этом же месте, вспоминая правивших некогда в Киеве князей, летописец Моисей называет «самодержцами» Всеволода Ярославича, Владимира Мономаха, Мстислава Владимировича и Ростислава Мстиславича²⁹ В памяти книжника еще свежи были воспоминания о соправительстве его патрона Рюрика и Святослава Всеволодовича, и поэтому князей, правивших самостоятельно, он счел возможным титуловать «самодержцами».

Приведенные примеры достаточно красноречиво свидетельствуют, что в древнерусском титуле «самодержец» не фиксировался ни характер власти князя над подданными, ни его внешнеполитический суверенитет. Смысл этого термина состоял лишь в отсутствии соправителей или других князей (которые рассматривались фактически как соправители) в пределах его княжества.

Разница между тем смыслом, который вкладывался в титул «автократора» на Руси и в южнославянских государствах, становится еще более отчетлив, если учесть формулу, в которой его встречаем. «Самодержец» в Болгарии и Сербии — титул с определенной степенью суверенитета. Поэтому там князь или царь — самодержец народа («самодръжецъ бльгаромъ», «царь и самодръжицъ блъгаромъ и гръкомъ», «самодрьжцъ сръпски»)³⁰. На Руси этот термин сопряжен только с названием земли или вообще территории, находящейся под его единоличным управлением (самовластец Русской земли, самовластен Суздальской земли и т. п.). Русские князья могли «держать» землю, и именно о ней ведутся все княжеские споры и войны князей, но не подданных³¹. На Руси XI—XIII вв., а отчасти и позднее вопросы отношения монарха к подданным были вообще слабо разработаны, традиционно относясь к сфере «внеюридической деятельности»³². Учитывая широкую практику «приглашения» князей на стол, самовластный принцип был здесь немыслим.

Теперь посмотрим, как относились к этой форме княжения, поскольку она представляет собой только один из возможных вариантов правления. Здесь имеются такие же разительные отличия с остальным православным миром. Полагаем, что общественной мыслью Руси самовластье как будто бы не поощрялось. По крайней мере, в большинстве случаев стремление к нему осуждалось.

Попытки установить единоличную власть всегда сопровождались устранением потенциальных претендентов на совладение. Печальную подобную практику начал Святополк. Все памятники единодушны в осуждении его стремления к единовластию, за которое он получил прозвище «Окаянный». Столь же сурово относится летопись и к Святославу Ярославичу, изгнавшему брата Изяслава: «...Святославъ сѣде Кыевѣ, прогнавъ брата своего, преступивъ заповѣдь отцю, паче же божью»³³. Неслучайно в некрологе Изяславу Ярославичу летописец записал: «...положи (Изяслав. — Авт.) главу свою за брата своего, не желая болшее волости...»³⁴.

Осуждается и киевский князь Всеволод Ольгович, который «надѣяся силѣ своеи и хотя сам всю землю держати», «искавший» под Ростиславом Смоленска³⁵, потребовавший от Изяслава Мстиславича ухода из Владимира, а от Андрея Владимировича — из Переяславля. Характерна реакция Андрея, возмущенного тем, что Всеволод, и так «всю землю Рускую дьржачи»³⁶, желает еще и его города: «Тако же и переже было: Святополкъ про волость чи не уби Бориса и Глѣба? А самь чи долго поживе? Но и здѣ живота лишенъ, а онамо мучимъ есть вѣчно»³⁷. Могло ли быть в XII в. большее обвинение, чем сравнение со Святополком!

Тень Святополка и далее будет сопровождать всех князей, желающих самовластья. Подобный вердикт вынесен и позже, в 1217 г., когда рязанский князь Глеб Владимирович с братом Константином «здумавъ в своем оканьнѣмъ помыслѣ»³⁸, решили «яко избьевѣ сих (братьев. — Авт.), а сами приимевѣ едина всю власть»³⁹. В дополнение к сравнению со Святополком («избивъ братью, онѣма вѣнець исходатаинства, а собѣ вѣчную муку»⁴⁰, Глеб Владимирович уподобляется и Каину, убившему брата, а стремления князя квалифицируются как дьявольские.

Наконец, помимо недвусмысленно порицательного отношения летописи к «самовластцу» Андрею Боголюбско-му, даже не убившему, а просто изгнавшему братьев, имеем еще одно свидетельство подобного отношения общественной мысли к его политической программе, правда, косвенного характера: известие о желании суздальского князя стать «самовластцем» содержится в Ипатьевской летописи, отражающей киевское летописание, и отсутствует в Лаврентьевской, питавшейся суздальскими источниками.

Как полагает Б.А. Рыбаков, а вслед за ним Ю.А. Лимонов, в XII в. на Руси появился даже памфлет на самовластные устремления Андрея Юрьевича — «Повесть о царе Адариане». Герою этого произведения царю Адариану в результате «отшествия разума гордости ради» вздумалось называться богом⁴¹. Жители столицы Адариана, согласившись именовать его так, поставили условие (по их мнению, невыполнимое) захватить Иерусалим, что Адариан и сделал. Однако, пытаясь найти поддержку своим замыслам у трех философов, царь раз за разом во всех трех случаях терпел фиаско. Такой же неудачной была попытка Адариана принудить собственную жену называть его богом. «Если мы приложим эту иносказательную повесть к русской действительности XII в., — пишет Б.А. Рыбаков, — то увидим, что все ее символические элементы могут найти себе реальное соответствие именно в связи с фигурой Андрея Суздальского»⁴².

Действительно, в 1169 г. войска союзников Андрея захватили Киев. Общеизвестны современникам были и его попытки опереться в политике на церковь — три епископа суздальских последовательно сменяли друг друга, не в силах угодить князю. А супруга Андрея — Улита Кучковна — участвовала в заговоре против мужа.

«Повесть о царе Адариане» считается переводным произведением, но Б.А. Рыбаков, отмечая, что греческий оригинал неизвестен, считает ее русским памятником, созданным при жизни боголюбского князя⁴³. Благодатной почвой для возникновения этого памфлета, как полагают исследователи, был внутренний кризис в Суздальской земле в последние годы княжения Андрея, военные неудачи этих лет, боярская оппозиция князю⁴⁴. Видимо, не в меньшей степени созданию такой антикняжеской повести могли способствовать и общепринятые взгляды на княжескую власть, традиционно осуждающие стремление к «единовластью».

Строго говоря, политическая мысль Руси XI—XIII вв. осуждала не столько само явление «самовластья», сколько попытки его установления личными усилиями. Это находится в полном соответствии с бытовавшими в православии идеями о богоустановленности пределов власти и, следовательно, крайней нежелательности их изменения Когда между Империей и болгарским царем Симеоном возник конфликт по поводу узурпации Симеоном титула «самодержца ромеев и болгар», патриарх Николай поучал его, что подобные действия противны всяким установлениям, так как сам бог устанавливает царя; бог же дает каждому народу его границы и достоинства. Тот, кто ими не удовлетворяется, должен, по мнению патриарха, погибнуть, как тиран, пренебрегающий божественным порядком мира⁴⁵. Именно из подобных идей черпались заклинания летописцев «не преступати предела братня», здесь коренится осуждение собирания земель под рукою одного князя.

Но для некоторых князей общественная мысль делала исключение. Мы не слышим осуждающих нот в обращении книжников к «самовластцам» Ярославу Мудрому, Всеволоду Ярославичу, Рюрику Ростиславичу. И это связано не только с тем, что читаемые в летописи известия составлены их личными хронистами. Дело здесь в том, что «самовластье» этих князей формально не зависело от их воли, оно само пришло к ним в руки после смерти всех соправителей (во всяком случае так хотели представить дело летописцы). В 1036 г. умер соправитель Ярослава Мстислав Владимирович⁴⁶, в 1078 г. — Изяслав Ярославич, после которого единоличным правителем Киева стал самый младший из Ярославичей — Всеволод; Рюрик тоже стал «самодержцем» только после смерти соправителя Святослава Всеволодовича.

Это результат провиденциальных воззрений на происхождение княжеской власти «Богъ даеть власть емуже хощеть, поставляет бо цесаря и князя Вышнии. А ще кая земля управится перед Богомъ, поставляеть еи князя праведна, любяша суд и правду»⁴⁷. Политическая мысль исходила из того, что поставление князя и объем его власти всецело в руках высших сил, и желать, а хуже того — домогаться большего значит пренебрегать божьим промыслом, идти против миропорядка. Недаром приведенная выше фраза заключает или предваряет в Лаврентьевской летописи рассказы о попытках установления единоличной власти, в том числе и упоминавшийся случай с рязанским князем Глебом Владимировичем, о котором летописец добавил. «Не вѣси ли оканьне (Глеб с братом Константином. — Авт.) Божья строенья»⁴⁸.

Таким образом, можно констатировать, что абсолютной власти, и даже ее идеи, Русь XI—XIII вв. не знала. То, что источники называют «самовластьем», «самодержавием», не принципиально иной строй власти, практиковавшийся в реальной жизни, а лишь частный (и притом по большей части нежелательный) случай отступления от идеальной нормы. «Единовластие» воспринималось не как альтернативная форма правления по отношению к коллективной, но исключительно как временное состояние в рамках коллективного властвования.

Лишь к самому концу XII в. наблюдается некоторое, едва заметное потепление в отношении к идее единовластных форм княжения. Оно чувствуется в словах игумена Моисея, завершавшего Киевскую летопись, обращенных к Рюрику Ростиславичу и его предшественникам⁴⁹. Так же монументально и упоминание Галицко-Волынской летописи о княжении Романа Мстиславича, «приснопамятного самодержьца всея Руси»⁵⁰. Подобное же нарастание влияния идей сильной княжеской власти очевидно и в Северо-Восточной Руси, где культивируется мысль о сыновьях как наследниках власти, о Владимире Мономахе как идеальном князе, прямом предке суздальских князей. Но ни на Юге, ни на Севере Руси эти идеи еще долгое время не одержат верха над идеей коллективного властвования Рюриковичей над Русью и отдельных ветвей рода над землями.

Возвращаясь к вопросу о византийском влиянии на русскую политическую мысль, в частности на формирование понятия «единовластья», необходимо отметить, что оно если и было, то не стало определяющим. Минимальное заимствование сводилось не к восприятию доктрин как таковых, а тех элементов православных концепций власти, которые не противоречили местным условиям коллективного властвования.

Показав неразвитость на Руси XI—XIII вв. концепции единоличной власти, мы тем самым определили существование представлений о княжеской власти как о власти коллективной. Такая форма правления вместе с доктриной, с нею связанной, восходит к раннегосударственным структурам, в которых становление центральной власти происходило как узурпация ее определенным родом. Это явление характерно для всех раннеклассовых обществ на определенном этапе развития, в том числе и европейских.

Однако происхождение еще не раскрывает сути явления. Как далеко может завести генетический метод, показывают работы И.Я. Фроянова и его последователей, архаизирующие общественные структуры Киевской Руси X—XII вв. Вместе с тем очевидно, что доктрина княжеской власти, вслед за эволюцией самого института, хотя и с вполне объяснимым запаздыванием отражала существенные изменения в государственном развитии Киевского государства X—XIII вв. На западе Европы доктрины династического властвования были преодолены традициями римского права с его ярко выраженными идеями частной собственности, индивидуального владения и наследования. На Руси же отсутствовали и правовые образцы для подражания. Когда принципы «родового» владения, ведущие начало еще с языческой эпохи, стали терять влияние, новых создано не было. В официальной православной доктрине, опирающейся на византийские политические традиции, принципа наследования государственной власти также не существовало; он вообще не был присущ имперской доктрине власти⁵¹.

На Руси мы наблюдаем поразительный, с течением времени все более расширяющийся разрыв между реальной жизнью, где силой, личной предприимчивостью князей утверждается личная же власть, а некогда единый род распадается на множество ветвей, оседавших на своих землях, с одной стороны, и идеологией княжеского сословия, все еще опиравшейся на «родовой сюзеренитет», — с другой. Эта доктрина в контрасте с эволюционирующими феодальными отношениями, когда родовое владение стало всецело элементом мышления, постоянно навязывает князьям старую форму отношений «семейного быта» (по определению А.Е. Преснякова).

Примечания

1. Ключевский В.О. Курс русской истории. — Ч. 1. — Соч. Т. 1. — С. 189.

2. Там же. — С. 197.

3. Грушевський М.С. Історія України-Руси. — Вид. 1. — Львів, 1900. — Т. 3. — С. 239—252.

4. Dimnik M. Mikhail, Prince of Chernigov, Grand Prince of Kiev. 1224—1246. — Toronto, 1980.

5. Единственная известная нам работа подобного рода: Корф А.С. Заметка об отношениях древнерусского летописца к монархическому принципу // ЖМНП. — Н. С. — 1909 — Ч. 22, июль. — С. 50—271.

6. См.: Литаврин Г.Г. Идея верховной государственной власти в Византии и Древней Руси домонгольского периода // Славянские культуры и Балканы. — София, 1978. — С. 50—56.

7. Ильинский П.В. Идея самодержавия в деятельности Андрея Боголюбского, Вел. Кн. Владимирского. — Владимир, 1917. — С. 1—17.

8. Сергеевич В. Древности русского права. — Т. 2. Вече и князь, советники князя. — 3-е изд. — Спб. 1908. — С. 632—640.

9. Литаврин Г.Г. Указ. соч. — С. 53; Колесов В В. Мир человека в слове Древней Руси. — 2-е изд. — Л., 1986. — С. 275.

10. Медведев И.П. Империя и суверенитет в средние века (на примере истории Византии и некоторых сопредельных государств) // Проблемы истории международных отношений. — Л., 1972. — С. 422—423.

11. Доклад Г.А. Острогорского на XIII Международном конгрессе исторических наук в Москве не опубликован, цит. по: Медведев И.П. Указ. соч. — С. 422.

12. Литаврин Г.Г. Указ. соч. — С. 53—54.

13. Есть, однако, не вполне ясно высказанное мнение, что этот «термин трудно признать титулом»: Vodoff W. Титул русских князей X—XII вв. и международные связи Киевской Руси // IX Международный съезд славистов: Резюме докл. и письм. сообщ. — М., 1983. — С. 537.

14. См., напр.: Коларов Х. Титулатура и полномочия владетельской власти в Средневековой Болгарии // Etudes Balkaniques. — Sofia, 1978. — N 3. — P. 89—101; Bakalov G. Quelques particularites de la titulature des souverains balkaniqes du Moyen age // Etudes Balkaniques. — Sofia, 1977. — N 2. — P. 67—86.

15. Baszkiewicz J. Panstwo suwerenne w feudalnej doktrynie politycznej do początkow XIV w. — Warszawa, 1964. — S. 141.

16. Литаврин Г.Г. Указ. соч. — С. 53.

17. Молдован А.М. «Слово о законе и благодати» Илариона. — Киев, 1984. — С. 92.

18. Цит. по: Бугославський С. Україно-руські пам'ятки XI—XIII вв. про князів Бориса та Гліба (Розвідка и тексти). — К., 1928. — С. 115.

19. ПВЛ. — Ч. 1. — М.; Л., 1950. — С. 56.

20. Там же. — С. 95.

21. Бугославський С. Вказ. праця. — С. 121.

22. Там же. — С. 133.

23. ПВЛ. — Ч. 1. — С. 101. По Ипатьевскому списку «единовластенъ» (ПСРЛ. — Т. 2. — Стб. 138).

24. ПВЛ. — Ч. 1. — С. 135.

25. ПВЛ. — С. 121; ПСЛР. — Т. 1. — Стб. 307; Там же. — Т. 2. — Стб. 304.

26. ПСРЛ. — Т. 2. — Стб. 520.

27. Там же. — Стб. 709.

28. Там же. — Стб. 713.

29. Там же. — Стб. 709.

30. Bakalov G. Op. cit. — P. 75, 77, 78.

31. В древнерусском языке XI—XIII вв. уже наметился, но еще не завершился разрыв объединенных в слове «земля» понятий территории и населения, на ней живущего (см.: Колесов В.В. Указ. соч. — С. 251—260). Но такая нерасчлененность только еще раз подчеркивает, сколь мало политической мысли и правосознанию XI—XIII вв. была свойственна идея непосредственного суверенитета государства над личностью подданного.

32. Рогов В.А. К вопросу о развитии княжеской власти на Руси // Древняя Русь: проблемы права и правовой идеологии. — М., 1984. — С. 61—62.

33. ПВЛ. — Ч. 1. — С. 122.

34. Там же. — С. 134.

35. ПСРЛ. — Т. 1. — Стб. 307; Т. 2. — Стб. 304.

36. Там же. — Т. 1. — Стб. 307; Т. 2. — Стб. 305.

37. Там же. — Т. 2. — Стб. 305.

38. Там же. — Т. 1. — Стб. 440.

39. Там же. — Стб. 440.

40. Там же. — Стб. 440.

41. Рыбаков Б.А. Русские летописцы и автор «Слова о полку Игореве». — М., 1972. — С. 87; Лимонов Ю.А. Владимиро-Суздальская Русь. Очерки социально-политической истории. — Л., 1987. — С. 75.

42. Рыбаков Б.А. Указ. соч. — С. 88.

43. Там же. — С. 87, 89.

44. Там же. — С. 89—90; Лимонов Ю.А. Указ. соч. — С. 75—77.

45. Baszkiewicz I. Op. cit. — S. 131.

46. Любопытно наблюдение над фразой летописи о «самовластье» Ярослава И.У. Будовница, писавшего: «Летописец отмечает это явление без всякой радости и воодушевления, констатируя «го только как факт» (Будовниц И.У. Общественно-политическая мысль Древней Руси (XI—XIV вв.). — М., 1960. — С. 156).

47. ПСРЛ. — Т. 1. — Стб. 381, 440.

48. Там же. — Стб. 440.

49. Там же. — Т. 2. — Стб. 709, 713.

50. Там же. — Стб. 715.

51. Литаврин Г.Г. Указ. соч. — С. 54; Удальцова З.В., Котельникова Л.А. Власть и авторитет в Средние века // Византийский временник. — 1986. — Т. 47. — С. 6.

Предыдущая страница

К оглавлению

Следующая страница