Дворянская и буржуазная историография

Начальный период русской историографии связан прежде всего с летописанием. Русские летописи характеризуются общей политической направленностью — идеей объединения князей, прекращения распрей и усобиц — и содержат призыв совместными усилиями избавить русские земли от постоянных набегов кочевников. Этими идеями проникнута прежде всего «Повесть временных лет». Объединительной тенденцией пронизан и другой замечательный памятник древнерусской литературы — «Слово о полку Игореве».

Историография XVII в. не оставила заметного следа в исследовании проблемы, которой посвящена настоящая работа. Лишь в XVIII в., особенно в знаменитой «Истории Российской» В.Н. Татищева, она получает довольно подробное толкование. Прежде всего это относится к русско-половецким отношениям, для изучения которых В.Н. Татищев привлек много источников. Небольшая по объему глава, посвященная печенегам, половцам и торкам, отличается богатством фактического материала. Даже простое перечисление восточных и западноевропейских авторов, привлеченных В.Н. Татищевым, показательно — Геродот, Страбон, Плиний, Константин Багрянородный, Птолемей, Клюверий, Карпини, Рубрук и др.; причем В.Н. Татищев не просто пересказывает сведения, содержащиеся в источниках. Он пытается путем сопоставления и анализа этих сообщений ответить на многие, им же поставленные вопросы и в то же время оставляет читателю возможность самостоятельного осмысления проблем.

Так, впервые в русской историографии В.Н. Татищев попытался определить происхождение названий кочевых народов, установить их местопребывание, пути кочеваний, обрисовать общественный строй, религию, взаимоотношения между ними и другими народами.

Касаясь отношений кочевых народов к Руси, В.Н. Татищев отмечал, что «половцы и печенеги более как чрез много сот лет русским пределом набегами, пленя и грабя, великие вреды наносили... чему несогласие и междоусобие руских князей немалою причиною было. И хотя едва не во всех несчасливых битвах на них вины возлагали, что прежде времени з бою бегали, однако ж всегда в междоусобиях руские князи, их нанимая, не боясь в помочь призывали». Владимир Мономах, для того чтобы устранить половецкую опасность, «видя, что оных никакими договоры, ни дарами, ни взятыми от них залогами от нападений удержать невозможно», решил женить своих сыновей на половецких княжнах, «но весьма мало покоя и пользы исчемой чрез то приобрел».¹

Однако в целом В.Н. Татищев в печенегах, торках и половцах видел врагов, представлявших опасность для Руси, хотя и стремился преуменьшить их успех и преувеличить их потери.²

Официальная историография XIX в. относила кочевые народы — печенегов, торков, половцев — к разряду «неисторических». Более того, виднейшие ее представители считали, что кочевники «никогда не будут занимать высокого места во всемирной истории».³ Тем не менее отдельные историки признавали важное значение изучения кочевых народов для понимания истории Древнерусского государства. К их числу принадлежал А.А. Куник. Но наряду с таким признанием отдельные высказывания последнего о кочевых народах несли на себе печать пренебрежительного отношения к ним. Так, он заявлял, что, подобно тому как «естественные науки подвергают наблюдениям и тщательным исследованиям и низшие, несовершенные организмы в связи с совершеннейшими, так и историки по разным причинам впредь должны больше обращать внимание на эти низшие породы человечества, особенно там, где дело идет об оценке истории России в сравнении с другими главными европейскими и азиатскими народами».⁴

Отдельные сюжеты, связанные с борьбой русского народа против кочевников, рассматривались представителями официальной дворянской историографии первой половины XIX в. — Н.М. Карамзиным, Н.Г. Устряловым, М.П. Погодиным — в их общих трудах (в разделах, посвященных раннему периоду истории России).

Н.М. Карамзин, используя обширный летописный материал, среди которого были впервые введенные им в научный оборот источники, привел в «Истории государства Российского» много новых данных, относящихся к истории как самих кочевников, так и их взаимоотношений с русскими князьями. В изложении Н.М. Карамзина история России предстает как смена правлений великих князей, а взаимоотношения Руси с кочевыми народами вписаны в рамки борьбы князей с кочевниками: сначала с «варварами»-печенегами, потом с торками и «неутомимыми злодеями», «свирепыми» половцами, самыми опасными для Руси врагами. «Отечество наше, избавленное от торков, с ужасом видело приближение иных варваров, дотоле неизвестных в истории мира», — писал И.М. Карамзин о половцах, с появлением которых для Русского государства начались нескончаемые бедствия. Н.М. Карамзин исключал возможность мирных отношений с половцами, утверждая, что «мир с такими варварами мог быть только опасным перемирием».⁵ Временные успехи князей, по его мнению, не могли обеспечить безопасность русских земель. Князья своими междоусобиями «усиливали внешних неприятелей», а половцы участием в княжеских междоусобицах только усугубляли положение.

Особую роль в борьбе с половцами Н.М. Карамзин отводил Владимиру Мономаху, во время княжения которого походы русских князей в степи были наиболее удачными. В отношении черных клобуков он высказал мнение, что под этим названием в наших летописях упоминаются оставшиеся на Днепре печенеги, торки и берендеи.

Хотя «История государства Российского», как известно, в целом носит описательный характер, позиция Н.М. Карамзина в отношении интересующей нас проблемы ясна: он рассматривал кочевников как силу, препятствующую развитию Российского государства.

Описательный характер присущ и работам Н.Г. Устрялова. В «Русской истории», представлявшей собой первый печатный университетский курс лекций, в котором отечественная история излагалась с позиций официальной историографии,⁶ автор, следуя своему принципу — «история должна обнимать все, что имело влияние на судьбу государства, что оставило на себе следы заметные», — и основываясь на летописных свидетельствах, перечислил факты столкновений русских князей с кочевниками. В оценках влияния кочевников на судьбу Русского государства И.Г. Устрялов был близок к Н.М. Карамзину. Так же как и последний, особое значение в успешной борьбе с половцами и окончательном их разгроме он придавал Владимиру Мономаху, приводил факты неоднократного участия половцев в качестве наемного войска в междоусобных войнах русских князей и подчеркивал, что общая опасность со стороны половцев на некоторое время примирила князей, заставила их «соединить свои силы, чтобы дружным ударом избавить Русь от лютых злодеев».⁷

Развернутая характеристика кочевников, в частности половцев, дана в работах М.П. Погодина по истории Руси IX—XIII вв. Использование большого количества летописного материала позволило ему сделать ряд важных наблюдений о происхождении кочевников, их языке, обычаях, быте и отношении к русским князьям.

М.П. Погодин считал, что в большинстве случаев в половецких набегах были виноваты сами князья, призывавшие половцев к себе на помощь в борьбе друг против друга. Вообще же походы половцев, по его мнению, это «разбойные набеги, каким обыкновенно подвергаются племена мирные от соседних диких, хищных племен», поэтому нет надобности искать какие-либо особые причины подобных нападений. М.П. Погодин видел в половцах значительную помеху торговле Руси с Византией, отмечая в то же время, что у русских князей с ними «бывали и мирные сношения». Наконец, русские князья призывали половцев к себе на помощь в случаях междоусобиц, а также для борьбы с внешними врагами.

М.П. Погодин использовал летописные известия о других тюркоязычных племенах — торках, берендеях (берендичи), печенегах, ковуях (коуи, куи), турпеях, каепичах. Вслед за Н.М. Карамзиным он высказывал предположение, что все эти племена, объединенные общим термином «черные клобуки», были родственны между собой. Значение же черных клобуков для Руси, по его мнению, выражалось в том, что данные племена подчинялись Руси, составляя ее своеобразную стражу: русские князья использовали черных клобуков как против половцев, так и во всех своих междоусобных войнах. А позднее черноклобуцкое население «сделалось как бы частью Киевского княжества и принимало деятельное участие» в его делах.⁸

По сравнению с Н.М. Карамзиным и Н.Г. Устряловым М.П. Погодин, используя летописи, привел в своих трудах значительно больше фактических сведений о кочевых народах, однако в общем понимании проблемы он, подобно названным исследователям, не смог пойти дальше простого погодного перечисления событий.

Во второй половине XIX в. вопросы взаимоотношений Руси с кочевниками стали важной частью общеисторических концепций русской государственной школы. С этого времени можно говорить о двух направлениях в развитии данной проблемы. Первое направление нашло отражение в трудах С.М. Соловьева, который, противопоставив «лес и степь», тем самым значительную роль отводил географическому фактору в историческом процессе.

Историю России С.М. Соловьев рассматривал как историю «страны, которая колонизируется». «Основное содержание этой колонизации — борьба леса со степью», длительная борьба русского народа с кочевыми народами, вторгавшимися из Азии в южнорусские степи.⁹ «Россия вследствие своего географического положения, — писал С.М. Соловьев, — должна была вести борьбу с жителями степей, с кочевыми азиатскими народами».¹⁰ Отсюда необходимыми условиями существования народа были колонизация и укрепление границ со степью, что в итоге и определило, по мнению С.М. Соловьева, необходимость создания сильного централизованного государства.¹¹ «Постоянная борьба со степными варварами» в свете концепции С.М. Соловьева оказывалась одним из главных явлений в истории России. Исследователь представлял эту борьбу как соперничество Азии и Европы, как противопоставление оседлого населения кочевому, культуры и гражданственности — кочевому быту. Роль степных кочевников в истории Руси он характеризовал в целом как отрицательную, но в то же время отмечал, что борьба Русского государства со степью способствовала объединению князей для отражения совместными усилиями набегов печенегов, торков и половцев.¹²

Дальнейшее развитие эта точка зрения получила в трудах В.О. Ключевского, в частности в «Курсе русской истории»,¹³ в котором наиболее полно отразились его идейно-теоретические взгляды. Так же как и у С.М. Соловьева, у В.О. Ключевского борьба с кочевниками приобретает характер «борьбы леса со степью», поскольку он в еще большей степени, чем С.М. Соловьев, придавал значение роли географического фактора в историческом процессе. Исследователь считал, что основные особенности, определившие своеобразие исторического развития Руси, объясняются ее природными условиями. Близость к степи была одной из таких особенностей: именно благодаря этому «Русь рано пришла в непосредственное соприкосновение с южноевропейским культурным миром».¹⁴ В то же время В.О. Ключевский рассматривал степь как постоянную угрозу для Древней Руси: «Борьба со степным кочевником, половчином, злым татарином, длившаяся с VIII почти до конца XVII в., — самое тяжелое историческое воспоминание русского народа... Тысячелетнее и враждебное соседство с хищным степным азиатом — это такое обстоятельство, которое одно может покрыть не один европейский недочет в русской исторической жизни».¹⁵

С появлением в степях печенегов нарушилось торговое сообщение Руси с Византией и охрана торговых путей стала одной из основных задач во внешней политике русских князей. Другая задача, также на долгое время ставшая господствующей, — охрана степных границ Русской земли. Борьба Руси с половцами круто изменила направление ее исторической жизни. Половецкие нападения имели страшные последствия. Пустели города и даже целые районы. В.О. Ключевский считал, что никакими мерами нельзя было устранить эту опасность.

Наряду с юридическим и экономическим принижением низших классов и княжескими усобицами половецкие набеги были, по мнению В.О. Ключевского, одной из главных причин того, что с половины XII в. происходит постепенное запустение Киевской Руси, сопровождавшееся отливом населения и завершившееся в XIII в. монголо-татарским погромом. В то же время В.О. Ключевский подчеркивал, что борьба Руси с кочевниками имела огромное значение для судеб европейской цивилизации: «Русь своей степной борьбой прикрывала левый фланг европейского наступления».¹⁶

Второе направление в изучении рассматриваемой нами проблемы представлено Н.И. Костомаровым, в основе взглядов которого на образование Русского государства лежала борьба двух начал — удельно-вечевого (или федеративного) и монархического (или начала единодержавия). Кочевые народы, в его интерпретации, оказывались вовлеченными в этот процесс, играя весьма значительную роль. Носителем «федеративного начала» являлась «южнорусская» народность, а «начала единодержавия» — «великорусская». Под «южнорусскими» Н.И. Костомаров понимал украинцев, которых он противопоставлял великорусам. Отличия между ними он объяснял различными чертами психического склада, которые якобы обусловили и разные направления исторического развития украинского и русского народов. Характерной чертой украинской народности, по Н.И. Костомарову, являлось господство начала личной свободы, почему она и выработала вечевой строй, а великорусы в противоположность этому создали монархический строй, единодержавие.¹⁷

В борьбе вечевого строя с монархическим перевес оказался на стороне последнего, и большую роль в этом процессе, как утверждал Н.И. Костомаров, сыграли кочевые народы. Значение печенегов, торков и половцев исследователь рассматривал в двух аспектах. Первый — влияние их на развитие цивилизации в Древней Руси.¹⁸ Он полагал, что печенеги, торки и берендеи, с которыми пришлось столкнуться в X—XI вв. «некрепкой юношеской цивилизации русской», поселившись «на берегу Роси и смешавшись с русскими... вносили в жизнь последних новый, дикий элемент и задерживали развитие цивилизации». «Русь была окружена чужеземцами, — писал Н.И. Костомаров, — готовыми вмешиваться в ее дела. С востока, как тучи, одна другой мрачнее, выходили полчища степных кочующих народов Азии, жадных к грабежу и истреблению».¹⁹ Одновременно эти племена составили часть южнорусского населения, и, по мере того как Южная Русь «наполнялась» инородными этническими группами, «южнорусы» были вынуждены переселяться в другие районы Руси и тем самым, по мнению Н.И. Костомарова, «вероятно, ослабляли свой элемент в отечестве».²⁰

Второй аспект, по Н.И. Костомарову, заключался в том, что борьба с кочевниками была основной причиной, препятствовавшей развитию на Руси «народного самобытного строя». Таким образом, кочевники оказались одним из элементов той силы, которая, с одной стороны, мешала развитию в Киеве удельно-вечевого строя, а с другой — не давала возможности развиться и укрепиться прочному деспотизму. Происходило это вследствие того, что, как полагал Н.И. Костомаров, тогда в Киеве не было «прочного права преемничества князей». Выборное же право принадлежало народу, но оно «беспрестанно нарушалось правом силы и оружия», ибо «народная воля» часто заменялась то волей «воинственной толпы», принимавшей сторону того или иного князя, то волей половцев или других народов. Аналогичную роль в истории Южной Руси с конца XI в. стали играть печенеги, торки и берендеи, которые составили часть населения Южной Руси и принимали деятельное участие во внутренних делах южнорусских князей. На основании этого Н.И. Костомаров утверждал, что «в Руси не могло образоваться ни прочной княжеской власти, ни родовой аристократии, ни... народоправления». Следовательно, из-за «разнородности населения», «непостоянства общественного строя» и частых половецких набегов в Южной Руси происходило постепенное запустение. Последний удар нанесло Киеву монголо-татарское нашествие.²¹

Созданная Н.И. Костомаровым концепция впоследствии была воспринята В.Б. Антоновичем и М.С. Грушевским и легла в основу их построений, несших на себе отпечаток взглядов украинской буржуазно-националистической школы.²²

Представители украинской буржуазной историографии второй половины XIX в. много занимались изучением проблем взаимоотношений Киевской Руси с кочевниками. Ими было введено в научный оборот большое количество документального материала, значительно продвинута разработка многих важных проблем. Особое внимание уделялось изучению истории Киевской Руси, которая, однако, неправомерно рассматривалась исключительно как ранний период истории Украины. Появились первые монографии, посвященные разработке областной истории.²³

В 1884 г. была издана монография П.В. Голубовского «Печенеги, торки и половцы до нашествия татар», явившаяся первым в дореволюционной историографии обобщающим трудом, посвященным изучению кочевников и вопросов их взаимоотношений с Русью. Автор поставил перед собой цель проследить, «насколько и как повлияло соседство кочевников» на политическую жизнь Древней Руси, «каковы были отношения между тюрками и славянами», «рассмотреть... значение соседства кочевых масс с Русью и влияние его на ход ее истории».²⁴ Прежде чем приступить к основной задаче исследования, П.В. Голубовский предпринял попытку решить спорный вопрос о «взаимном племенном родстве печенегов, торков и половцев», который имел в то время большое значение, поскольку в науке существовали разногласия по поводу узов, куманов, кипчаков, половцев (различные источники по-разному именовали эти племена).²⁵

Путем анализа известий русских летописей и сопоставления их с сообщениями византийских хроник, западных и восточных источников П.В. Голубовский пришел к следующим выводам: во-первых, «кумане—кипчаки—половцы есть один и тот же народ»; во-вторых, «узы представляют из себя торков наших летописей»; в-третьих, «европейские писатели знают в Европе три отдельные племени: печенегов, торков-узов и половцев»,²⁶ и все эти племена представляют одну семью тюрок.²⁷

Основное внимание П.В. Голубовский сосредоточил на изучении отношений Руси с тюркскими племенами. Монография, написанная им на основе богатейшего фактического материала, подробно освещала взаимоотношения между степняками и Русью. Начав изложение с первого упоминания русской летописью под 915 г. о кочевниках, автор показал, как развивались отношения Руси с печенегами, торками и половцами на протяжении почти четырехсотлетнего пребывания их в причерноморских степях. П.В. Голубовский отмечал, что эти отношения носили разносторонний характер.

Раскрывая содержание отношений с печенегами во время господства их в Причерноморье, П.В. Голубовский подчеркивал, что печенеги то совершали грабительские набеги на Русь (968, 1017 гг. — нападение на Киев), то в качестве наемников включались в дружины русских князей (поход на Византию в 944 г.), то участвовали во внутренних делах Руси — привлекались русскими князьями в качестве вспомогательной силы в междоусобной борьбе. В 1019 г. в битве на р. Альте печенеги были окончательно разбиты, после чего часть их бежала за Дунай, а часть осела в южных районах Руси.²⁸

Следующую волну кочевников, сменивших печенегов, составляли торки. П.В. Голубовский отмечает, что за время недолгого пребывания торков в степях у славян было лишь два крупных столкновения с ними, причем оба закончились поражением последних. От второго поражения торки уже не смогли оправиться, и уцелевшая часть их осела на юге Руси, в значительной степени растворившись в местной среде и составив вместе с печенегами основное ядро черноклобуцкого союза.²⁹

Разделяя мнение большинства исследователей, П.В. Голубовский считал, что наибольшую опасность для Руси представляли половцы. Половецкое войско, обладавшее хорошей военной организацией, было грозной силой. При этом именно в отношениях к половцам наиболее ярко отразились политические интересы русских князей. П.В. Голубовский иллюстрировал данное положение политикой, проводимой северским князем Олегом, который на основании хорошей осведомленности о характере половцев, их обычаях, нравах, военной тактике составил определенный план отношений с кочевниками. Одним из элементов такой политики Олега было стремление воздерживаться от бесполезных походов в глубь степей. Он пытался влиять на кочевников другими способами. Олег вел с ними мирные переговоры, а в 1107 г. женил своего сына Святослава на дочери половецкого хана Аэпы. «Вместе с этим, — писал П.В. Голубовский, — Олег старается предупреждать и отражать набеги врагов. Поэтому, отказываясь принимать участие в походах, он всегда соединяет свои силы с другими князьями, когда дело идет о защите границ».³⁰ И впоследствии северские князья в основном придерживались политики Олега.

П.В. Голубовский отметил различную степень зависимости княжеств от кочевников. Самому сильному разорению подвергалось Переяславское княжество — на его долю выпала большая часть половецких набегов. Ссылаясь на летопись, П.В. Голубовский, отмечал, что оно было передовым постом Русской земли со стороны степи, принимавшим на себя первые удары кочевых масс.³¹ Он объяснял это в первую очередь географическим положением Переяславского княжества и растянутостью его границ. Значительным опустошениям подвергались также Рязанское и Северское княжества.

Помимо оборонительной борьбы русские князья вели борьбу наступательную. Они предпринимали в глубь степей военные походы, преследовавшие две цели: защиту границ и защиту торговых путей.³²

Особое внимание П.В. Голубовской обращал на характеристику черных клобуков, роль которых в истории Руси, особенно ее южных областей, весьма значительна. Они были расселены в Поросье и находились на службе у русских князей — охраняли границы Южной Руси. П.В. Голубовский признавал также большое значение черных клобуков в политической жизни Руси и в ее борьбе с половцами. Русь приобрела в лице черных клобуков «легкое, подвижное войско» для преследования половцев, уходящих с добычей, писал он.³³ Помимо этого, черноклобуцкое население, растворившись в славянской среде, принесло новый тюркский элемент и оказало, таким образом, большое влияние на славян в культурном отношении. Вообще П.В. Голубовский считал, что если бы роль кочевников ограничивалась лишь участием их во внешних войнах и они не являлись бы деятельными участниками внутренних событий на Руси, то соседство с ними могло бы принести только пользу; по его мнению, кочевники были представителями более сильной культуры, более устойчивого образа жизни.

П.В. Голубовский поднял один из важнейших вопросов историографии того времени — об отражении борьбы со степью в устном народном творчестве. Он писал о том, что «весьма многие подробности борьбы с кочевниками отразились в былинах». В них есть «прямое упоминание о Половецкой орде, память о походе Кончака 1184 г., о браках с половчанками, память о Шарукане...».³⁴

Оценивая значение борьбы Руси с кочевниками во всемирно-историческом процессе, П.В. Голубовский писал, что она вышла победительницей, а «кочевнические волны разбились о нее»; Русь «на своих плечах вынесла эту борьбу и всею грудью прикрыла Европу».³⁵

Однако в оценке значения этой борьбы для самой Киевской Руси в трудах П.В. Голубовского отразились взгляды, свойственные представителям школы В.Б. Антоновича, учеником и последователем которого он был. В частности, имеется в виду тезис В.Б. Антоновича о том, что «украинский народ принадлежит к ... категории "безгосударственных наций", для которых главным содержанием исторического процесса являются национальные стремления».³⁶ Под этим же углом зрения рассматривал историю Руси и П.В. Голубовский. Поэтому, считая набеги кочевников страшным бедствием для русского народа, он видел в них причину неравномерного развития северных и южных областей Древнерусского государства. В то время как население юга должно было вести постоянную борьбу с кочевниками, на севере «упрочивались новые государственные идеи», накапливались силы, создающие условия для успешной колонизации, для роста и укрепления новых городов. С другой стороны, по П.В. Голубовскому, кочевники (половцы, в частности), являлись «уравновешивающей силой», поддерживавшей на Руси присущее ей древнее политическое устройство, поскольку, выступая на стороне то одних князей (а значит, одних «идей» и «стремлений», проводимых какой-либо княжеской семьей), то других, они тем самым не давали им возможности развиться и упрочиться. Для описываемого периода основными П.В. Голубовский вслед за Н.И. Костомаровым и В.Б. Антоновичем считал централизаторские и федеративные идеи.³⁷

Население Южной Руси, занятое защитой границ, не имело возможности «обратить свой взгляд на другие события, совершавшиеся на земле Русской». Поэтому на юге «не могло сложиться никакого прочного порядка» и население, спасаясь от опасного соседства кочевников, уходило на север, в более безопасные области. Князья севера следили за ходом политических событий на Руси и распространяли свое влияние на всю Русскую землю, строили новые города, успешно проводили колонизацию. «Таким образом, под влиянием соседства кочевников постепенно совершалось усиление северных областей».³⁸

Рассматривая историю отношений Киевской Руси с печенегами, торками и половцами, П.В. Голубовский затронул и другие проблемы, связанные с историей собственно кочевников, историей не только политической, но и социально-экономической, историей быта, культуры, общественных отношений, идеологии, поскольку эти взаимоотношения проявлялись не только в сфере политической истории и не сводились лишь к военным столкновениям.

Однако главы, посвященные быту, культуре, общественным отношениям и идеологии кочевых племен, наиболее слабые в книге П.В. Голубовского, так как для полного раскрытия этих проблем явно не хватало сведений, предоставляемых письменными источниками, а современная наука еще не располагала достаточным количеством археологического материала³⁹ (хотя автором и была предпринята попытка привлечения археологических данных).

Написанная с позиций буржуазной методологии, но содержащая богатый фактический материал монография П.В. Голубовского явилась первым и долгое время оставалась единственным обобщающим трудом по истории кочевников. Она послужила исходным пунктом для дальнейших обсуждений вопроса о взаимоотношениях Руси и кочевников.

Вскоре после выхода в свет книги П.В. Голубовского была опубликована рецензия В.В. Радлова и А.А. Куника на нее, в которой подчеркивалось значение изучения кочевников для более полного понимания истории Руси. Высокой оценки, по мнению авторов рецензии, заслуживала глава «Русь и кочевники», в которой П.В. Голубовскому удалось проследить направления нашествий кочевников на Русь, исходные пункты походов русских князей в степи, что представляло известные трудности из-за малочисленности источников и растянутости русских границ. Авторы отмечали беспристрастие П.В. Голубовского при оценке то наступательной, то оборонительной борьбы русских князей и, что особенно интересно, важность выявления им причин, мешавших «целым поколениям князей с надлежащим успехом отражать кочевников».⁴⁰

Более обстоятельному рассмотрению вопросы, поднятые П.В. Голубовским, были подвергнуты украинским историком В.Г. Ляскоронским. Отмечая несомненные положительные качества монографии П.В. Голубовского, он указывал и на некоторые ее недостатки и даже ошибки, причины которых усматривал в том, что «автор строил свои выводы на основании только одних письменных источников... без достаточной критической проверки их помощью предварительного подробного научного изучения как самой территории, на которой происходили трактуемые автором события, так и находящегося на ней населения в археологическом, антропологическом, этнографическом и общественно-бытовом отношениях».⁴¹ Одним из пробелов анализируемого им труда В.Г. Ляскоронский считал освещение вопроса о месте торческих поселений, который, по его мнению, был одним из важнейших в истории пристенной окраины Руси. В более широком плане изучение этой проблемы давало возможность проследить взаимное влияние оседлого и кочевого мира.⁴² В.Г. Ляскоронский придерживался той точки зрения, что «в большинстве случаев при равных условиях в численном отношении культура оседлости подчиняет, хоть отчасти, кочевой элемент». Аналогичное явление он усматривал и на юго-востоке Руси.

К этой проблеме обратился сам В.Г. Ляскоронский.⁴³ Появление его работы было вызвано опубликованием «Очерков переяславской старины» А.В. Стороженко, приуроченных к празднованию 900-летия со дня основания Переяславля. Возражения В.Г. Ляскоронского вызвала глава «Где жили переяславские торки?».⁴⁴ В ней автор сделал неудачную попытку «более точного», чем в монографии П.В. Голубовского, определения местоположения торческих поселений и их значения в истории Южной Руси. Известие Ипатьевской летописи под 1080 г. о бунте переяславских торков («заратишася торци переяславлестии на Русь»)⁴⁵ дало основание А.В. Стороженко поместить торков в районе г. Переяславля, а с помощью современной ему топонимики определить границы поселений.

Выводы А.В. Стороженко вызвали резкую критику со стороны В.Г. Ляскоронского, который справедливо считал их недостаточно обоснованными. Проведя критический анализ статьи А.В. Стороженко, он высказал свои собственные соображения по этому вопросу, начав изложение с выяснения причин, побудивших торков поселиться на юге Руси, и «их роли и значения в судьбах южнорусских окраин».⁴⁶

Обосновывая свои выводы известиями летописей, В.Г. Ляскоронский определил возможную территорию расселения торков. При этом он учитывал характер местности, пути, по которым половцы совершали набеги на Русь и которыми пользовались русские князья при походах в глубь степей, места столкновений кочевых орд с русскими князьями. Наиболее опасным районом В.Г. Ляскоронский считал Посулье. Именно здесь, по его утверждению, были поселены торки, которые «служили как бы связующим звеном той цепи укреплений, какие последовательно, систематически воздвигались Русью в этих юго-восточных пределах ее».⁴⁷ Область расселения торков включала нижнее течение рек Сулы, Супоя, Трубежа, территорию в пределах от Воиня до Заруба. К концу XI в. торки продвинулись к северо-западу Переяславского княжества.

Переяславскому княжеству В.Г. Ляскоронский придавал особое значение. Он впервые отметил важность Переяславля как «оплота и защиты» Руси с юго-востока «от степных варваров».⁴⁸ Исследователь считал, что возникновение Переяславля было обусловлено необходимостью как «охраны... разраставшейся все больше оседлости и государственности», так и «регулирования отношений со степью». «Находясь на границе с грозной степью, — писал В.Г. Ляскоронский, — Переяславльская земля была поставлена в необходимость быть постоянно настороже, в готовности отражать нападения врагов. С незапамятных времен на эту юго-восточную окраину Руси почти беспрерывной волной нападают степные варвары, которые делают эту страну как бы перепутьем для своих дальнейших походов на русские земли».⁴⁹

В трех главах монографии В.Г. Ляскоронского, посвященных политической истории Переяславского княжества, была подвергнута рассмотрению борьба переяславских князей с половцами. В.Г. Ляскоронский полагал, что в то время отношения к степи были «самым жгучим вопросом», и не только для Переяславского княжества, но и для всех южнорусских земель, поскольку из-за частых нападений половцев население уходило из разоряемых кочевниками мест, торговые пути теряли свое значение, производительность труда падала. Эти обстоятельства сказывались и на отношениях между князьями. Для того чтобы отвратить опасность, князья вырабатывали, по мнению автора, целую систему мер, призванных влиять на степняков, в которой исследователь различал два направления: одно — со стороны Киева, другое — Чернигова. Киевские князья разрешали споры либо силой оружия, либо путем мирных переговоров. Черниговские же князья старались избежать военных столкновений и даже считали половцев своими союзниками.⁵⁰

Обширную статью В.Г. Ляскоронский посвятил изучению походов русских князей против половцев в условиях усилившейся половецкой опасности.⁵¹ Он считал, что предпринимаемые князьями походы в глубь степей имели своей целью не столько защитить торговые пути, сколько «последовательными неожиданными и учащенными нападениями на половцев, предпринимаемыми в самые тяжелые для степняков времена, подорвать их силы и тем предохранить свои земли от половецких нашествий». По его мнению, действия со стороны князей могли быть вызваны различными политическими обстоятельствами, в частности попытками поднять значение Южной Руси, и в первую очередь Киева.

С другой стороны, в походах князей В.Г. Ляскоронский усматривал стремление привлечь на свою сторону подчиненные половцам полукочевые народы, чтобы использовать их в своих интересах: поселяя торков на путях, какими обычно половцы вторгались в пределы Руси, князья обязывали их нести сторожевую службу. В.Г. Ляскоронский обращал внимание и на то, что подобная охрана была не очень надежной. Часто размещенные на окраинах Руси кочевники действовали вопреки интересам русских князей, предупреждая половцев о готовящихся походах. Из этого автор делал вывод о том, что «политика поселенных на юго-восточном русском предстепье торков, берендеев и других степняков и их предупредительное отношение к половцам служили прекрасным показателем... начинавшегося упадка Юго-Восточной Руси, не имевшей возможности оказать серьезного отпора напиравшей с востока кочевой силе».⁵²

Походы, предпринимаемые князьями западных областей Руси, Черниговского и Новгород-Северского княжеств, по мнению В.Г. Ляскоронского, носили качественно иной характер и сводились к «приобретению добычи от степняков». К таким походам он относил и поход 1185 г. Игоря Северского. «Хотя Игорь, — писал В.Г. Ляскоронским — отправляясь в поход на половцев, и высказывал, что он хочет повести свои полки на землю Половецкую за землю Русскую и что лучше пасть в честном бою, чем быть полонену, тем не менее князем руководили другие причины: скорее удаль, жажда добычи, чем земские интересы толкали князя в степи... Выступив в поход, князь Игорь не извещает об этом никого из посторонних князей, как бы опасаясь, чтобы кто-либо не помешал его плану и не воспользовался намеченной им добычей».⁵³

Отношения южнорусских князей с половцами В.Г. Ляскоронский пытался связать с общим явлением, которое имело место на юге Руси в течение ряда веков, а именно с «постоянным движением кочевников на запад».

Аналогичная трактовка содержалась и в работах украинского буржуазного историка М.С. Грушевского; последний рассматривал борьбу с кочевниками в неразрывной связи с процессами славянской колонизации. Он признавал громадное воздействие степи на экономическую, политическую и культурную историю, считал степную полосу на юге Руси «широкой дорогою из Азии в Центральную Европу, на которой развивались широкие культурные сообщения, но по которой также без конца двигались различные кочевые орды».

Под натиском кочевников население уходило на север и северо-запад, но, как только тюркский натиск ослабевал, оно вновь возвращалось в южные области. Эти «приливы и отливы оседлой колонизации в степь и предстепье», по мнению М.С. Грушевского, оказывали решающее влияние «на всю историческую эволюцию Юго-Восточной Европы», обусловливавшее характер ее политической и культурной жизни и препятствовавшее развитию в этих областях политических центров.⁵⁴

В работе М.С. Грушевского было использовано большое количество не только письменных источников, но и археологических, этнографических, лингвистических. В этом отношении она выгодно отличалась от других исследований, основанных главным образом на письменных источниках.

Своеобразную трактовку получили вопросы борьбы с кочевыми народами в работе М.Д. Затыркевича,⁵⁵ который упрекал предшествующих исследователей в недооценке роли кочевых народов в истории страны. Этот упрек, в частности, относился к С.М. Соловьеву и Н.И. Костомарову, в трудах которых, по мнению автора, подчеркивалось лишь регрессивное значение кочевников домонгольского периода: кочевники изображались «пассивным, страдательным элементом», задерживавшим развитие Русского государства, и «вся деятельность их ограничивалась только грабежами и опустошениями».

М.Д. Затыркевич придерживался противоположной точки зрения. Прежде всего процесс борьбы оседлого населения с кочевыми народами он объявил «основным содержанием» и «движущим началом» всей древней и средневековой истории народов как Запада, так и Востока. Именно в борьбе оседлого городского населения с варварскими кочевыми народами, считал М.Д. Затыркевич, сложились все государства, в том числе и Русское. В связи с этим процесс образования последнего он представлял следующим образом. В попытках овладеть Приднепровьем и Черноморским побережьем русские князья вступили в борьбу с кочевыми народами. Одержав победу над печенегами, они утвердились на берегах Дуная и Азовского моря, однако ненадолго. При дальнейшем движении на юг победа осталась на стороне кочевых народов, и князьям пришлось отказаться от стремлений утвердиться на берегах Азовского моря. Оттесняемые кочевниками и от берегов Черного моря, русы вынуждены были поселиться в Приднепровье. Впрочем, здесь их положение также оказалось небезопасным. С одной стороны, Приднепровьем хотели овладеть новгородские князья, с другой — варяги, поселившиеся в польских и литовских городах, вели наступление на русов с запада, наконец, в самом Приднепровье была велика опасность кочевников; в это время появляются в степях половцы, и теснимые ими с востока печенеги, торки и берендеи участили набеги на приднепровские города.

Появление в степях в XI в. половцев, по мнению М.Д. Затыркевича, имело решающее влияние на политическое развитие Восточной Европы. Он объяснял это тем обстоятельством, что набеги половцев в корне отличались от печенежских и торческих. Если последние определялись им как разбойничьи, предпринимавшиеся с целью грабежа и захвата пленных, то половецкие набеги, по его оценке, сознательно преследовали завоевательные цели. В интересах обороны князья строили сторожевые линии на границах своих владений, примыкавших к степи. Однако наиболее радикальным средством окончательной победы над половцами русские князья, как полагал М.Д. Затыркевич, считали заселение степей и истребление кочевого населения. Для этого в предстепье строились города, население которых составляли как пленные, так и кочевники, искавшие защиты в русских землях. Так увеличивалась область оседлого населения.

При этом в пристенной полосе образовалось много городов, в которых преобладали кочевники. Уже в XII в. степь опустела, сторожевая линия потеряла стратегическое значение, естественной границей между оседлым и кочевым миром стал Днепр.

Кочевники в процессе расширения Русского государства за счет степей превратились в его господствующее население, и Русское государство тем самым стало варварским.

Основной вывод, сделанный М.Д. Затыркевичем, сводился к тому, что кочевники положили начало новому государству — Русскому — и новой народности южнорусской. «Следовательно, Русское государство домонгольского периода, в котором впервые почти все славянские города Восточной Европы соединились в одно политическое целое, основано... кочевыми народами», а завоеватели и завоеванные постепенно слились в один народ.⁵⁶ В дальнейшем борьба между ними переходит в борьбу между сословиями. У М.Д. Затыркевича в этом процессе участвуют три сословия: боярство, посадское население и дружинники, причем княжеских дружинников он считал потомками кочевых народов.

Концепция М.Д. Затыркевича не только не нашла последователей, но, напротив, вызвала резкую критику современников.

В.И. Сергеевич посвятил разбору монографии М.Д. Затыркевича обширную статью. По его мнению, ошибки автора вытекают из стремления «во что бы то ни стало найти в ходе нашей истории те же черты, которые наблюдаются в ходе истории западноевропейских государств», и в частности из-за попыток доказать «варварское происхождение» Русского государства. Поэтому В.И. Сергеевич констатировал, что, несмотря на большое количество использованного материала, работа М.Д. Затыркевича не имеет научной ценности.⁵⁷

Другим откликом на книгу М.Д. Затыркевича была рецензия В. Незабитовского, в которой отмечалось, что попытка показать процесс образования Древнерусского государства, опираясь лишь на факты, не удалась, так как их интерпретация была подчинена надуманной теории автора.⁵⁸

По мере расширения круга привлекаемых источников наряду с общими трудами, в которых проблема «Русь и кочевники» рассматривалась лишь как часть, хотя и важная, общерусского исторического процесса, появляются и специальные исследования, посвященные отдельным вопросам истории кочевников и их взаимоотношений с Русью.

Так, в статье И. Беляева,⁵⁹ основанной на анализе летописных материалов, рассматривалось отношение Руси к черноморским территориям в период господства в причерноморских степях печенежских и половецких орд до середины XIII в. И. Беляев писал, что «кочевья печенегов, рассыпанные по приднепровским степям, отнюдь не были страшны для русских и не прерывали сообщения их с черноморскими владениями», «торговля с Грециею не прекращалась, и прежде занятые пункты черноморских берегов по-прежнему оставались за русскими».⁶⁰

Появившиеся вслед за печенегами половцы нарушали равновесие на этих территориях. И. Беляев отличал днепровских половцев от донских, считая последних более сильными и многочисленными. Днепровские же половцы не чувствовали себя полными хозяевами, поскольку, с одной стороны, в непосредственной близости от них лежали владения Ростиславичей, с которыми половцы находились в дружественных отношениях, с другой — здесь же кочевали торки и печенеги, всегда поддерживаемые русскими князьями. Данные обстоятельства и предоставляли русским «возможность довольно свободно производить торговлю с греками». Однако постепенно влияние русских на Черноморском побережье начинает ослабевать. Начало этого процесса И. Беляев связывал с изгнанием Мстислава из Киева, а конец относил к 1204 г., после которого летописи уже ни разу не упоминали о столкновениях половцев с русскими в данном районе. Затем здесь, по мнению И. Беляева, утвердились половцы, а позднее — монголы.

В целом И. Беляев считал, что соседство с кочевниками было особенно «тягостно для киевских и переяславских владений... мир с половцами не удерживал их (половцев. — Р.М.) от грабительств»,⁶¹ хотя, несмотря на грабежи, половцы не смогли завладеть ни одним городом ни в Приднепровье, ни на черноморском берегу.

Отношения между русскими князьями и торками, берендеями и черными клобуками прослежены на летописном материале И. Самчевским.⁶² Автор очень подробно проанализировал характер этих отношений, различая в них два периода: до подчинения торков русским князьям и после поселения их на границе со степью. Первый период отмечен лишь военными столкновениями, второй — тем, что племена, подчиненные власти русских князей, становятся верными союзниками Руси.

Черные клобуки, помимо того что всегда были «постоянными стражами», принимали деятельное участие и во внутренних делах Киевского княжества. И. Самчевский считал их более надежными союзниками в междоусобной борьбе русских князей, чем половцев, которые «пользовались всяким удобным случаем пограбить даже у своих союзников», изменить им.⁶³

Кроме оказания военной помощи участие черных клобуков в междоусобицах, по мнению И. Самчевского, выражалось еще в том, что они, во-первых, «часто решают перевес одного князя над другим», во-вторых, участвуют «в избрании князя киевского наравне с жителями Киева и других городов Киевской области» и, в-третьих, имея «собственных начальников», «признают главным своим повелителем киевского князя». В то же время И. Самчевский отмечал, что в летописи «черные клобуки отличаются от Руси» прежде всего тем, что не являются христианами. По его предположению, черные клобуки впоследствии стали «одним из элементов казачества», которое, таким образом, вело свое происхождение со времен Древней Руси.⁶⁴

Вопросы взаимоотношений Киевской Руси с кочевниками привлекли в 60—70-х годах XIX в. внимание Н.Я. Аристова. Впервые с фактом влияния кочевников на Древнюю Русь он столкнулся во время работы над монографией, в которой постоянные неприязненные отношения кочевых народов и Руси рассматривались как одна из причин, задерживавших промышленное развитие страны. Кроме того, автор констатировал, что печенеги, торки и половцы затрудняли торговые движения русских по Днепру, Дону, Дунаю и Днестру, поэтому «торговые караваны должны были в X—XII вв. идти не иначе, как вооруженные, в сопровождении войска и сражаться на пути с печенегами и впоследствии с половцами, которые не давали проезда русским на торговых путях».⁶⁵

Позднее в опубликованной Н.Я. Аристовым «Хрестоматии» специальный раздел был посвящен борьбе Руси со степняками. В качестве источников для освещения этой темы автор избрал известия Лаврентьевской летописи, «Слово о полку Игореве» и «Сказание о пленном Половчине».⁶⁶

Н.Я. Аристов выпустил затем исследование по исторической географии Половецкой земли,⁶⁷ в котором на материалах летописных известий и географических названий, сохранившихся в топонимике южных районов России, рассматривал пределы кочевания половецких орд. В отношении борьбы Руси с кочевыми народами Н.Я. Аристов придерживался мнения большинства исследователей, что наиболее опасными врагами были половцы, а русские вели с ними в основном борьбу оборонительную, построив с этой целью систему укреплений по р. Роси. Вместе с тем он считал, что если русские предпринимали походы в степи, то половцы «никогда не выдерживали дружного натиска нескольких князей».⁶⁸ Хотя в книге о половцах Н.Я. Аристов использовал достаточно широкий круг источников, в целом его работа носила описательный характер.

В том же году была опубликована статья П. Бурачкова о Куманах.⁶⁹ Она содержала соображения автора по ряду вопросов этнической истории половцев и географии размещения их кочевий. Устанавливая границы Половецкой земли, П. Бурачков опирался в основном на данные русских летописей, считая их более надежным источником, чем известия восточных писателей. Однако он признавал, что для решения поставленных проблем уже недостаточно привлечения одних лишь письменных источников, и указывал на необходимость использования данных таких наук, как краниология, археология, лингвистика. Из названия статьи следует, что П. Бурачков отождествлял половцев и куманов, считая эти термины двумя названиями одного и того же народа. Естественной границей между Половецкой землей и русскими, по П. Бурачкову, был Днепр, в доказательство чего в его статье приводились подробные описания летописями походов русских князей.

П. Бурачков коснулся и вопросов социально-экономического строя половцев. Он отрицал наличие у половцев земледелия и торговли. Не признавал и существования у них городов, так как считал, что «русские часто называли городами укрепления из кольев, повозок или хвороста, сделанные в течение одного дня».⁷⁰

П. Бурачкову принадлежит интересное наблюдение о сходстве «каменных баб» из Приазовья с сибирскими каменными изваяниями. Это дало ему основание полагать, что половцы пришли из Сибири, ибо летописи сохранили, как казалось исследователю, предание о приходе куманов именно оттуда.

Относительно роли половцев в истории Руси он также являлся сторонником точки зрения, согласно которой господство половцев в степях не препятствовало общению русских с черноморскими владениями.

Проблемная статья, посвященная взаимоотношениям кочевых народов и оседлых государств, принадлежит перу известного русского востоковеда второй половины XIX в. В.В. Григорьева. Исследование истории народов Средней Азии и Казахстана позволило ему выделить ряд характерных черт во взаимоотношениях оседлых и кочевых народов, которые он распространял и на времена Киевской Руси. «Изучая историю кочевых народов в их столкновениях с оседлыми и историю оседлых государств в их борьбе с кочевниками, — писал В.В. Григорьев, — встречаем постоянно у тех и других... одни и те же стремления, одну и ту же политику, одни и те же приемы для достижения их... целей».⁷¹ Он сделал интересное наблюдение относительно ритмичности набегов кочевников, отметив при этом, что они не были произвольными, а происходили из-за толчков, которые получали от соседних, более сильных племен, но не указал на основные причины, коренившиеся в характере самого кочевого общества, — разложение родо-племенных и зарождение феодальных отношений.

Общими почти во всех случаях были, как считал В.В. Григорьев, и приемы борьбы оседлых народов с кочевниками. Оседлые государства, чтобы несколько обезопасить себя от изнурительной борьбы, устраивали оборонительные валы на границах с владениями кочевников. Прибегали они и к таким средствам, как торговля. В.В. Григорьев называл это «смягчением нравов» кочевников путем приобщения их к цивилизации. Однако любое «приобщение к цивилизации», слияние с покоренными народами рассматривалось им как гибельное для победителей-кочевников, поскольку они утрачивали свою «национальность».

Несмотря на предпринимаемые решительные меры против кочевников, они тем не менее, как казалось В.В. Григорьеву, всегда были сильнее оседлых народов. Он считал, что окончательное подчинение кочевников датируется лишь XVIII в.

В период перехода российского капитализма к высшей стадии — империализму — произошли серьезные изменения в политической, социально-экономической и культурной жизни страны. Резко обострились классовые противоречия и усилилась классовая борьба. Эти перемены нашли отражение и в развитии исторической науки.

В рассматриваемый период все еще сохраняла свои традиции «государственная школа», теории которой по-прежнему оказывали огромное влияние на буржуазных историков.

Во многих отношениях ее последователем являлся П.Н. Милюков — ученик В.О. Ключевского, представитель последнего поколения буржуазных историков.⁷² В.И. Ленин, оценивая ранний период научной деятельности П.Н. Милюкова, писал, что он был «одним из наиболее сведущих историков, кой-чему научившимся у исторического материализма... в бытность свою историком.

Историк Милюков пытается поставить вопрос вполне научно, т. е. материалистически».⁷³ Впоследствии, однако, став лидером кадетской партии, П.Н. Милюков нередко пытался обосновать ее политику примерами из истории.⁷⁴ Но эта часть его произведений отмечена печатью эклектики и спекулятивными соображениями.

Наиболее полно общеисторическая концепция П.Н. Милюкова, разработанная в его ранних трудах, представлена в «Очерках по истории русской культуры». В этой книге изложены теоретические и методологические принципы, на которых автор основывает свои оценки исторического процесса.⁷⁵

Характерной чертой его концепции было по-прежнему противопоставление России странам Западной Европы. Логическая цепь, выстроенная П.Н. Милюковым, такова: особенности географической среды в России обусловили «состояние непрерывной колонизации населения», постоянное изменение его плотности. Поэтому народ превращался в инертную, неспособную к борьбе с кочевниками массу. Организовать народ смогло бы только сильное государство. И далее следовало еще одно звено (знакомое по трудам «государственников») в построении П.Н. Милюкова — необходимость обороны от кочевников как причина закрепощения сословий.⁷⁶

Отмечая факт постоянных вторжений кочевников на территорию Европы в течение нескольких столетий, П.Н. Милюков приходит к выводу, что, «как ни велико было значение кочевников в общем ходе русской истории, в образовании племенного состава русского населения роль их была совершенно ничтожна».⁷⁷ Это заключение он подкрепляет ссылкой на П.В. Голубовского. Но исследование последнего вряд ли дает основание для подобных выводов.

П.Н. Милюков видел роль кочевников в том, что они влияли на рост и передвижение населения, от чего в свою очередь зависело экономическое развитие страны. Верно отметив факт периодически повторявшихся вторжений кочевых народов Азии в обширные пространства европейских степей, влияние на этот процесс политических перипетий, П.Н. Милюков тем не менее не дал в своих работах сколько-нибудь развернутого и обоснованного объяснения причин подобных явлений.

Остается повторить, что П.Н. Милюков испытал на себе сильное влияние государственной школы.

Новым в построениях П.Н. Милюкова по сравнению с тезисами государственной школы было положение о зависимости экономического развития страны от роста и подвижности населения, что он ставил в непосредственную связь с интенсивностью набегов кочевых народов.⁷⁸ Непосредственно историей кочевых народов П.Н. Милюков не занимался, пользуясь материалами исследований других историков, в частности П.В. Голубовского. Тем не менее предложенное им решение вопроса о роли и месте кочевников в истории Руси представляет интерес для общего понимания его общеисторических взглядов.

Оценивая ранние работы П.Н. Милюкова, главным образом его «Очерки по истории русской культуры», Н.Л. Рубинштейн отмечал, что именно они имели «основное, определяющее значение» на этом этапе развития русской исторической науки.⁷⁹ Вместе с тем труды П.Н. Милюкова всегда отличала крайняя тенденциозность: «...даже в этих работах П.Н. Милюкова его схема, его. буржуазная идеология довлела над научным материалом».⁸⁰ Можно присоединиться и к выводу о несостоятельности попытки П.Н. Милюкова объяснить внешними причинами «утверждение сильной государственной власти в России».⁸¹

Важное место в развитии отечественной исторической науки рассматриваемого периода занимает А.Е. Пресняков. Его научная деятельность совпадала по времени с зарождением марксистско-ленинской исторической науки. Исторические воззрения А.Е. Преснякова представляли собой сложный комплекс. С одной стороны, в его работах предреволюционного периода имела место попытка преодолеть традиционные взгляды С.М. Соловьева, Б.Н. Чичерина, В.О. Ключевского и противопоставить им свою точку зрения, сводящуюся, в частности, к необходимости рассматривать историю Руси в связи с общеисторическим процессом. С другой стороны, А.Е. Пресняков не смог полностью преодолеть идеалистических воззрений, под влиянием которых находился в ранний период своей научной деятельности. Оказывала на него давление и государственная теория, хотя после 1917 г. А.Е. Пресняков пытался встать на позиции марксизма.⁸²

Вопрос о влиянии теории государственной школы на взгляды А.Е. Преснякова имеет прямое отношение к изучению им взаимоотношений Киевской Руси с кочевниками. Этому вопросу исследователь посвятил специальную лекцию «Внешнее положение Киевской Руси в XI—XII вв. Борьба со степью и территориальное самоопределение» в курсе лекций по русской истории.⁸³ Курс был издан после смерти А.Е. Преснякова, но в основу его были положены лекции, прочитанные ученым в 1907—1908 гг. в Петербургском университете. Само название лекции достаточно точно определяет позицию автора. Его основная идея сводится к тому, что «внешние условия киевской истории необходимо иметь в виду при изучении внутренней жизни Киевщины: основные процессы этой исторической жизни развивались под постоянным давлением борьбы со степью».⁸⁴

Автор стремился показать, на фоне каких внешних условий складывалось общественное и государственное устройство Киевской Руси в XI—XII вв., и подчеркивал, что среди них на первом месте была «борьба со степью». Он считал, что печенежская опасность являлась одной из причин, «вызвавших создание в Киеве сильной военной княжеско-дружинной организации». Вполне обоснованно А.Е. Пресняков уделил значительное внимание половцам, наиболее сильным противникам Руси в киевский период. Однако он сделал акцент лишь на военном характере отношений с половцами. «В течение всего своего исторического существования, — отмечал А.Е. Пресняков, — древняя Киевщина была на боевом положении. В ее истории не было сколько-нибудь продолжительного периода мирного, который дал бы возможность сосредоточить все национальные силы на внутреннем строительстве».⁸⁵

Важное значение придавал А.Е. Пресняков тому обстоятельству, что Киевская Русь приняла на себя основные удары кочевых орд. Он отмечал, что «за свое служение делу европейской культуры Киевщина заплатила ранним надрывом своих сил: огромная историческая задача легла на нее в эпоху, когда Киевская Русь была еще непрочно построенным, вышедшим из периода внутреннего брожения организмом и молодой в социологическом отношении средой».⁸⁶ Постоянным напряжением сил для борьбы за свое существование и их недостаточной организованностью исследователь объяснял тот факт, что Россия, отрезанная от Черного моря, перестала быть угрозой для Византии, и то, что прекратились наладившиеся, выгодные для обеих сторон разносторонние связи с Западом. Сложность международного положения послужила, по мнению А.Е. Преснякова, причиной невозможности создания сколько-нибудь прочных, определенных государственных границ, а это в итоге привело Киевское государство к феодальной раздробленности в конце XII в.⁸⁷ И в дальнейшем А.Е. Пресняков защищал тезис о том, что «государственное единство создается под давлением внешней опасности, политическое объединение выковывается в международной борьбе».⁸⁸

Оценивая взгляды А.Е. Преснякова, следует подчеркнуть, что, хотя он после Великой Октябрьской социалистической революции и пытался приблизиться к марксизму в решении задач общеисторического плана, проблема взаимоотношений Руси и кочевников рассматривалась им с позиций государственной школы.

При разработке вопросов о взаимоотношениях Руси и кочевников с 80-х годов XIX в. приобретает важное значение изучение археологических памятников. С этого времени ведутся систематические раскопки, осуществляется публикация материалов по отдельным курганам и могильникам,⁸⁹ в результате чего значительно пополняется круг источников. Центральным вопросом при обобщении накопленного археологического материала становится отнесение тех или иных памятников к определенным этническим группам. Появилась возможность ставить и решать новые проблемы, связанные, в частности, с определением этнической принадлежности погребальных памятников и хронологией.⁹⁰

Примечания

1. Татищев В.Н. История Российская. М.; Л., 1962, т. 1, с. 271—274.

2. См.: Добрушкин Е.М. О методике изучения «татищевских известий». — В кн.: Источниковедение отечественной истории: Сб. статей, 1976. М., 1977, с. 80, 88.

3. Куник А.А. О торкских печенегах и половцах по мадьярским источникам с указанием на новейшие исследования о черноморско-торкских народах от Аттилы до Чингисхана. — Учен. зап. АН по первому и третьему отд-ниям, 1855, т. 3, вып. 5, с. 714.

4. Там же.

5. Карамзин Н.М. История государства Российского. СПб., 1892, т. 1, с. 159; 1892, т. 2, с. 19, 46, 47.

6. См.: Очерки истории исторической науки в СССР. М., 1955, т. 1, с. 323.

7. Устрялов Н.Г. Русская история. СПб., 1837, ч. 1, с. 143—144.

8. Погодин М.П. 1) Исследования, замечания и лекции о русской истории. М., 1857. Т. 5. Период удельный, с. 150, 153, 154, 203, 204; 2) Древняя русская история до монгольского ига: В 2-х т. М., 1872.

9. Соловьев С.М. История России с древнейших времен. М., 1960, кн. 2, с. 647; см. также: Рубинштейн Н.Л. Русская историография. М., 1941, с. 323; Очерки истории исторической науки..., т. 1, с. 365; Историография истории СССР с древнейших времен до Великой Октябрьской социалистической революции / Под ред. В.Е. Иллерицкого и И.А. Кудрявцева. 2-е изд., испр. и доп. М., 1971, с. 164.

10. Соловьев С.М. История России с древнейших времен. М., 1959, кн. 1, т. 1, с. 61.

11. Соловьев С.М. Древняя Россия. — Собр. соч. СПб., б. г., стб. 794; см. также: Астахов В.И. Курс лекций по русской историографии (до конца XIX в.). Харьков, 1965, с. 233.

12. Соловьев С.М. История России с древнейших времен, кн. 1, т. 1, с. 61, 395.

13. Ключевский В.О. Курс русской истории. — Соч.: В 8-ми т. М., 1956, т. 1, ч. 1.

14. Там же, с. 67.

15. Там же, с. 68.

16. Там же, с. 130, 131, 159—161; см. также: Нечкина М.В. Василий Осипович Ключевский. История жизни и творчества. М., 1974, с. 439.

17. Эти положения наиболее отчетливо сформулированы в статьях: Костомаров Н.И. 1) Две русские народности. — В кн.: Исторические монографии и исследования. СПб., 1903, т. 1, кн. 1, с. 31—65; 2) Черты народной южнорусской истории. — Там же, с. 67—158; 3) Мысли о федеративном начале в Древней Руси. — Там же, с. 1—30; см. также: Очерки истории исторической науки в СССР. М., 1960, т. 2, с. 139, 140; Рубинштейн Н.Л. Русская историография, с. 428, 429.

18. В 60-е годы XIX в., когда писал Н.И. Костомаров, термин «цивилизация» понимался очень широко и включал в себя элементы не только культурной, но и общественной жизни (см.: Цамутали А. Я. Очерки демократического направления в русской историографии 60—70-х годов XIX в. Л., 1971, с. 211).

19. Костомаров Н.И. Черты народной южнорусской истории, с. 112.

20. Там же, с. 114.

21. Там же, с. 112, 116,133, 158.

22. См.: Очерки истории исторической науки..., т. 2, с. 141.

23. Багалей Д.И. История Северской земли до половины XIV ст. — В кн.: Сб. сочинений студентов университета св. Владимира. Киев, 1882, вып. 4, с. 1—310; Голубовский П.В. 1) История Северской земли до половины XIV века. — Там же, 1881, вып. 3 (ред. И.А. Линниченко на сочинения П.В. Голубовского и Д.И. Багалея см.: ЖМНП, 1883, май, с. 1—43); 2) История Смоленской земли до начала XV столетия. Киев, 1895; Ляскоронский В.Г. История Переяславльской земли с древнейших времен до половины XIII столетия. Киев, 1897 (2-е изд. — Киев, 1903), и другие работы.

24. Голубовский П.В. Печенеги, торки и половцы до нашествия татар. История южнорус. степей IX—XIII вв. Киев, 1884, с. II.

25. Голубовский П.В. Об узах и торках. — ЖМНП, 1884, июль, с. 1—21. — Статья в качестве одной из глав вошла в вышеназванную монографию.

26. Голубовский П.В. Печенеги, торки и половцы..., с. 49.

27. Там же, с. 64.

28. Там же, с. 70—72.

29. Там же, с. 75, 76, 138, 139, 147—149.

30. Там же, с. 110, 111.

31. Там же, с. 121.

32. Там же, с. 156, 166.

33. Там же, с. 152.

34. Там же, с. 245.

35. Там же, с. 158.

36. Очерки истории исторической науки..., т. 2, с. 708.

37. Голубовский П.В. Печенеги, торки и половцы..., с. 174—179.

38. Там же, с. 179—181.

39. См.: Плетнева С.А. Печенеги, торки и половцы в южнорусских степях. — МИА, 1958, № 62, т. 1, с. 151.

40. ЖМНП, 1886, окт, отд. IV, с. 19—23.

41. Ляскоронский В.Г. К вопросу о переяславльских торнах. — ЖМНП, 1905, апр, с. 278, 279.

42. Ляскоронский В.Г. История Переяславльской земли..., с. 107.

43. Ляскоронский В.Г. К вопросу о переяславльских торках.

44. Стороженко А.В. Очерки переяславской старины: Исслед., док. и заметки. Киев, 1900, с. 33—43.

45. ПСРЛ. М., 1962. Т. II. Ипатьевская летопись, стб. 196.

46. Ляскоронский В.Г. К вопросу о переяславльских торках, с. 286 сл.

47. Там же, с. 301.

48. Ляскоронский В.Г. Владимир Мономах и его заботы о благе Русской земли: Ист. очерк. Киев, 1892, с. 11, 12.

49. Ляскоронский В.Г. История Переяславльской земли..., с. 291.

50. И. Тихомиров в рецензии на монографию В.Г. Ляскоронского упрекал автора в преувеличении значения Переяславского княжества. Сам И. Тихомиров считал, что роль этого княжества в русской истории была «довольно незначительна» (ЖМНП, 1898, июнь, с. 459—466). Работа В.Г. Ляскоронского получила также отрицательную оценку И.А. Линниченко, который в обширной рецензии на нее указывал, что она имеет «весьма слабое научное значение». И А. Линниченко не останавливался на критическом анализе интересующих нас глав, отметив лишь, что им присущи недостатки, характерные для всей монографии в целом, а именно — использование общеизвестных пособий, отсутствие критического подхода к источникам, подчас простое перечисление фактов и др. (Линниченко И.А. Рец. на кн.: Ляскоронский В.Г. История Переяславльской земли с древнейших времен до половины XIII столетия. Киев, 1897. — Изв. Одес. библиогр. о-ва при имп. Новорос. ун-те, 1912, т. 1, вып. 5, с. 1—25).

51. Ляскоронский В.Г. Русские походы в степи в удельно-вечевое время и поход князя Витовта на татар в 1399 году. — ЖМНП, 1907, март, с. 1—37; апр., с. 273—312.

52. Там же, апр., с. 286.

53. Там же, с. 291, 292; см. также: Ляскоронский В.Г. Северские князья и половцы перед нашествием на Русь монголов. В кн.: Сб. статей в честь Дмитрия Александровича Корсакова: История — История литературы — Археология — Языковедение Философия—Педагогика. Казань, 1913, с. 281—296.

54. Грушевский М.С. Киевская Русь. СПб., 1911, т. 1, с. 4—6; монография соответствует первым четырем главам кн.: Грушевській М.С. Історія України—Руси. Львов, 1904, т. 1.

55. Затыркевич М.Д. О влиянии борьбы между народами и сословиями на образование строя Русского государства в домонгольский период. М., 1874. — Работа была представлена в качестве диссертации для получения степени магистра государственного права.

56. Затыркевич М.Д. О влиянии борьбы..., с. 157.

57. Сергеевич В.И. Исследования г. Затыркевича в области домонгольского периода русской истории. — ЖМНП, 1876, янв., с. 204—235.

58. Незабитовский В. Рец. на кн.: Затыркевич М.Д. О влиянии борьбы между народами и сословиями на образование строя Русского государства в домонгольский период. М., 1874. — Унив. изв., Киев, 1876, № 3, с. 1—15; см. также: Цамутали А.Н. 1) Социально-политическая история Киевской Руси в освещении М.Д. Затыркевича. — В кн.: Исследования по социально-политической истории России: Сб. статей памяти Бориса Александровича Романова. Л., 1971, с. 247—254; 2) Борьба течений в русской историографии во второй половине XIX века. Л., 1977, с. 191—195.

59. Беляев И. О северном береге Черного моря и прилежащих к нему степях до водворения в этом крае монголов. — Зап. Одес. о-ва истории и древностей, 1853, т. 3, с. 3—46.

60. Там же, с. 10, 11.

61. Там же, с. 29.

62. Самчевский И. Торки, берендеи и черные клобуки. — В кн.: Архив историко-юридических сведений, относящихся до России, издаваемый Н. Калачевым. М., 1855, кн. 2, 1-я половина, отд. 3. с. 83—106.

63. Там же, с. 97.

64. Там же, с. 99, 100, 105, 106.

65. Аристов Н.Я. Промышленность Древней Руси. СПб., 1866, с. 246—247. — Под промышленностью Н.Я. Аристов понимал совокупность различных видов хозяйственной деятельности.

66. Аристов Н.Я. Хрестоматия по русской истории для изучения древнерусской жизни, письменности и литературы от начала письменности до XVI века. Варшава, 1870, гл. IX.

67. Аристов Н.Я. О земле Половецкой: (Ист.-геогр. очерк). Киев, 1877, с. 49.

68. Там же, с. 25.

69. Бурачков П. Опыт исследования о Куманах, или половцах. — Зап. Одес. о-ва истории и древностей, 1877, т. 10, с. 111—136.

70. Там же, с. 127.

71. Григорьев В.В. Об отношениях между кочевыми народами и оседлыми государствами. — ЖМНП, 1875, март, с. 1—27.

72. См.: Рубинштейн Н.Л. Русская историография, с. 514—525.

73. Ленин В.И. Полн. собр. соч., т. 19, с. 176—177.

74. См.: Шапиро А.Л. Русская историография в период империализма: Курс лекций. Л., 1962, с. 15, 21, 22.

75. См.: Рубинштейн Н.Л. Русская историография, с. 515; Историография истории СССР..., с. 384.

76. См.: Шапиро А.Л. Русская историография в период империализма, с. 20.

77. Милюков П.Н. Очерки по истории русской культуры. 3-е изд., испр. и доп. СПб., 1898. Ч. 1. Население, экономический государственный и сословный строй, с. 39.

78. См.: Рубинштейн Н.Л. Русская историография, с. 517—519.

79. Там же, с. 515.

80. Там же, с. 514.

81. Историография истории СССР..., с. 385.

82. Рубинштейн Н.Л. 1) Предисловие. — В кн.: Пресняков А.Е. Лекции по русской истории. М., 1938. Т. 1. Киевская Русь, с. III—VI; 2) Русская историография, с. 505—507; Черепнин Л.В. Об исторических взглядах А.Е. Преснякова. — Ист. зап., 1950, т. 33, с. 203—231; Шапиро А.Л. Русская историография в период империализма, с. 87—98 (критика А.Е. Пресняковым традиционных взглядов на историю Древней Руси).

83. Пресняков А.Е. Лекции по русской истории. М., 1938, т. 1, с. 143—153.

84. Там же, с. 146.

85. Там же, с. 143—145.

86. Там же, с. 145, 146.

87. Там же, с. 150—153.

88. Пресняков А.Е. Лекции по русской истории. М., 1939. Т. 2, вып. 1. Западная Русь и Литовско-Русское государство, с. 151; см. также: Очерки истории исторической науки в СССР. М., 1963, т. 3, с. 305.

89. Бранденбург Н.Е. Журнал раскопок 1888—1902 гг. СПб., 1908.

90. Спицын А.А. Курганы киевских торков и берендеев. — Зап. Рус. археол. о-ва, 1899, т. 11, вып. 1/2, с. 156—160. Перед загл.: А. С.; Спицын А.А., Гезе В. Заметки о некоторых киевских древностях. — Зап. Отд-ния рус. и славян. археол. Рус. археол. о-ва, 1905, т. 7, вып. 1, с. 143—153; Бранденбург Н.Е. Какому племени могут быть приписаны те из языческих могил Киевской губернии, в которых вместе с покойниками погребены остовы убитых лошадей. — В кн.: Тр. X археологического съезда в Риге, 1896. М., 1899, т. 1, с. 1—13; Самоквасов Д.Я. 1) Основания хронологической классификации могильных древностей Европейской России. Варшава, 1892; 2) Могилы Русской земли. М., 1908; Городцов В.А. 1) Типы погребений печенегов, торков, половцев и татар до XIV в. — В кн.: Тр. XIII археологического съезда в Екатеринославе, 1905. М., 1908. Т. 2. Протоколы, с. 142; 2) Бытовая археология. М., 1910, и другие работы; обзор литературы о «каменных бабах» см.: Веселовский Н.И. Современное состояние вопроса о «каменных бабах», или «балбалах». — Зап. Одес. о-ва истории и древностей, 1915, т. 32, с. 408—444.

Предыдущая страница

К оглавлению

Следующая страница