Глава третья

С середины XII в. среди других древнерусских «областей» выделяется Ростово-Суздальская земля, колыбель будущего Московского государства.

К числу малоисследованных вопросов ростово-суздальского летописания XII в. относим следующие: 1) о происхождении записей, упоминающих о Ростово-Суздальской земле первой половины XII в. и о том, где велись летописные записи в Ростове в XII в.; 2) о записях с подвигами Андрея Юрьевича на Юге и об истоках владимирского летописания; 3) о происхождении летописных редакций Сказания об убиении Андрея Боголюбского и о северо-восточном источнике Ипатьевской летописи; 4) о социально-политической направленности летописных записей и текстов, вышедших из среды местного клира.

Не претендуя на полное и окончательное выяснение всех этих вопросов, мы будем считать, что наша задача выполнена, если нам удастся внести некоторую ясность в их понимание и в иных случаях только указать на шаткость установившихся мнений.

* * *

Социально-экономическое развитие русского Северо-Востока несколько запаздывало по сравнению с другими областями Восточно-Европейской равнины, особенно южными. И только, кажется, в XII—XIII вв., насколько можно судить по всей совокупности данных, Ростово-Суздальская земля приблизилась к среднему уровню развития других «земель». Дольше других «земель» она оставалась еще в положении известного подчинения русскому Югу, представленному к XII в. тремя княжествами: Киевским, Черниговским, Переяславль-Русским. Это подчинение выражалось в уплате «Суждали залесской дани». Владимир Мономах еще в бытность свою князем Переяславля-Русского не раз ездил в Ростовскую землю, озабоченный не только поступлением дани, но и вопросами обороны. Как в Смоленске, так и в Ростове его интересовало и состояние местной церковной жизни. В Смоленске он построил церковь св. Богородицы; определил ей десятину с «Суждали залесской дани» и предполагал даже учредить здесь свою епископию. В Ростове, по некоторым данным, им была еще ранее, при епископе ростовском Леонтии, сооружена Успенская церковь. Известно, что христианизация края встречала сопротивление, и после епископа Исаи ростовскую кафедру закрыли.

До середины XII в., по-видимому, еще не было условий, благоприятных для развития местного летописания: Ростово-Суздальская земля не приобрела еще своей княжеской династии; уплата «Суждали залесской дани» прекратилась лишь при Юрии Долгоруком, причем окончательно едва ли ранее конца 40—50-х годов; к этому времени только восстановили и особую ростовскую епископскую кафедру.

Что же известно о начале летописания в старом Ростове?

В Лаврентьевской и близких к ней летописях в известиях первой половины XII в., в тексте, заполненном рассказами о событиях в Южной Руси, встречаются иногда упоминания о Ростово-Суздальской земле или о близких к ней областях и странах. Упоминания эти дали повод к предположению, что местные ростовские летописные записи начались с 20 или 30-х годов XII в. Так, М.Д. Приселков писал, что в составе владимирских сводов «северо-восточные известия начинаются с 1120 г. (поход Юрия Долгорукого на булгар) и первоначально весьма немногочисленны (1135, 1138 гг. и нек. другие)»¹. Он полагал, что при составлении первого владимирского свода в руках у составителя были «летописные записи по истории Ростово-Суздальского края времени Юрия Долгорукого», что это был «местный летописец», который велся «в Ростове при князе Юрии», но что из этого источника владимирский составитель привлек только «незначительное число известий, под 1120, 1135, может быть, 1138 и другими годами»².

Такое предположение как будто допустимо. Правда, встает вопрос: чем же объяснить, что те же известия читаем и в киевском своде, в Ипатьевской летописи? Но и на это можно дать ответ, так как в состав Ипатьевской летописи вошли извлечения из северо-восточного источника, которые явственно прослеживаются начиная с конца 50-х годов XII в.

Как ни соблазнительны изложенные выше мнения, нельзя обойти те серьезные затруднения, которые они встречают. Если действительно перечисленные немногие известия Лаврентьевской и Ипатьевской летописей восходят к владимирскому источнику, отражая интересы его составителя, то непонятно, почему же последний не взял из «ростовского летописца времен Юрия» известия о построении им во Владимире церкви св. Георгия³. Если он вообще пополнял текст южнорусского свода событиями, относящимися к Ростово-Суздальской земле, то почему он не отметил построение «града» Владимира Владимиром Мономахом⁴? Ведь нам известно, что во Владимире в 70-х годах XII в. помнили об этом событии (см. под 1176 г.: «постави бо преже градось великии Володимеръ, и по том князь Андрѣи»; ср. с Ипатьевской летописью под 6648 г.). Владимира Мономаха высоко чтили: Михалко (под 1177 г.) определен как «сынъ Гюргевъ, внукъ Мономаха Володимера», а владимирский свод сохранил нам тексты завещания Мономаха детям и фрагмент его письма к Олегу. Если действительно владимирский летописец 70-х годов XII в. пополнял в годы, когда «владимирци» действовали совместно с «переяславцами», южнорусский материал сообщениями о событиях в Ростово-Суздальской земле, то непонятно, почему он не отметил построение Переяславля-Залесского, построение «великого града» Юрием и церкви св. Спаса⁵. Кстати сказать, и Михалко, и Всеволод стали ростово-суздальскими князьями в согласии с завещанием Юрия.

Непонятно, зачем в то же время он включил в южнорусский свод сведения о том, что Ростов, Суздаль с «волостью» (хотя и «не всей») уходили из рук Юрия, переданные им в обмен на Переяславль-Русский.

Нам кажется поэтому более вероятным, что все перечисленные выше известия (начиная с 1120 г.) восходят не к северо-восточным записям, а к записям, сделанным на юге, что они взяты из южнорусского свода (см. Ипатьевскую летопись), обрабатывались в Переяславле-Русском и в таком виде попали в Лаврентьевскую летопись.

Судя по замечанию, сделанному в главе о Лаврентьевской летописи в «Обозрении русских летописных сводов XIV—XVI вв.», А.А. Шахматов не считал известие под 1120 г. о походе Юрия на булгар «суздальским известием»⁶. Из самого известия неясно, откуда ходил Юрий на булгар: из Поднепровья или из Ростово-Суздальской земли.

В Ипатьевской же летописи известие о походе Юрия стоит в ряду известий о деятельности киевского князя Владимира Мономаха и его сыновей, о их военных заслугах⁷; думается также, что если бы оно было северо-восточным и было вставлено в Ипатьевскую летопись позднее, на исходе XII или в XIII в., когда был привлечен северо-восточный источник, то тогда не могло быть в Лаврентьевской летописи следов обработки этого известия рукою летописца Переяславля-Русского; а там на первое место поставлен Ярополк Переяславский, а затем читаем: «а Георги брат его (т. е. Ярополка. — А.Н.) ходи на болгары...» и т. д.

О другом известии под 6643 г. — о том, что Юрий «испросил» у «брата своего» Ярополка Переяславль-Русский в обмен на Ростов, Суздаль и «прочюю волость свою, но не всю», — мы говорили.

Эта запись становится понятной также в ряду других записей киевской летописи. Дело в том, что Ярополк Переяславский в это время занимал киевский стол. Киевская летопись — летопись киевского князя Ярополка — в эти годы следит за судьбой Переяславля: под 6641 г. отмечено, что Ярополк «дает» Переяславль Всеволоду Мстиславичу (переяславский свод к этому киевскому известию сохранил некоторые пояснения), но сразу же Юрий отнимает у него Переяславль. Тогда Юрия из Переяславля «выводит», как мы читаем в киевском своде, «братъ его» Ярополк, и далее: «и посла Ярополкъ по другаго Мьстислалича в ГІолтескъ по Изяслава...» (Ипат. и Лавр, летописи). Летописец далее следит за судьбой Переяславля. Под 6642 г. в Ипатьевской (и Лаврентьевской) отмечено, что Вячеслав «лишився Переяславля», пошел к Турову, «не послушавъ брата своего Ярополка» (как одинаково написано и в Ипатьевской, и в Лаврентьевской). Из этих слов можно заключить, что в киевском своде читалось о том, что Вячеслав получил Переяславль, сменив на переяславском столе Изяслава. Думаем поэтому, что к киевскому своду восходят слова, сохранившиеся в Лаврентьевской: «...Ярополкъ уладися с братьею и да Переяславль Вячеславу, а Изяслава выведе с нужею...». Наконец, под 6643 г. в Ипатьевской читаем интересующее нас известие: «Юрьи испроси у брата своего Ярополка Переяславль...» и т. д.

Ярополков летописец иначе и не мог записать, как «испроси у брата своего Ярополка Переяславль». Из приведенных известий видно, что летописца этого интересовала судьба Переяславля-Русского, которым распоряжался Ярополк. Известие об обмене не выделяется ни по содержанию, ни по форме из ряда аналогичных по характеру киевских записей.

Остановимся на последующем рассказе Лаврентьевской летописи под тем же годом, так как год этот отмечен в литературе как год, содержащий записи, сделанные в Ростове. В рассказе этом сообщается, что Всеволод Мстиславич с новгородцами и Изяслав Мстиславич ходили на Ростово-Суздальскую землю, причем «на рать» поднялись Ольговичи и Давыдовичи. Поход был неудачным. Новгородская версия не расходится в этом отношении с Лаврентьевской летописью (ср. Новгородскую I летопись старшего извода), но она прибавляет, что Всеволод хотел посадить Изяслава «в Суждали», а затем отмечает, что в «Русской земле» начались неурядицы.

Рассказ Лаврентьевской летописи явно написан с позиций южного автора, а не северо-восточного: начинается он с того, что «ис Турова иде Изяславъ в Мѣнескъ» (т. е. в Минск). Выше в той же летописи говорится, что Изяслав получил Туров, а потом был выгнан оттуда Вячеславом. Таким образом, разбираемый рассказ является продолжением повествования о событиях в Южной Руси. Из Турова, как сообщается далее, он пошел к Новгороду, «к братьи», и «сложишася Олговичи (вариант: «со Олговичи») и с Давыдовичи, и всташа вси на рать». Далее сказано, что Изяслав и Всеволод пошли «на Ростовъ», но «на Волзѣ воротишася новгородьци, и иде Всеволодъ опять Новугороду». Затем рассказано, где был и куда пошел Изяслав. Как видим, запись явно не северо-восточная.

Ростово-Суздальская земля принадлежала в это время киевскому князю Ярополку, и поход на нее с участием Ольговичей мог вызвать раздоры на Юге: «про то, — читаем далее в Лаврентьевской, — заратишася Олговичи с Володимеричи, и идоша Ярополкъ, Гюрги, Андрѣи к Чернигову на Олговичѣ»⁸.

Одна запись — она находится в конце того же года в Лаврентьевской и близких к ней летописях — походит на запись ростовского происхождения. Это запись о победе «ростовцев» над новгородцами «на Ждьни горѣ». Событие более или менее подробно описано в новгородском источнике: в Новгородской I летописи дана точная дата выступления (31 декабря), приводится характеристика погоды, названы имена убитых, знатных мужей, дана точная дата самой битвы (26 января); битва была, таким образом, в начале 1135 (6642) г. В Лаврентьевской (и Ипатьевской) запись настолько краткая, что приходится думать одно из двух: или эта запись сделана в Ростове позднее, по припоминанию, или она сделана в Переяславле-Русском по дошедшим слухам. В пользу последней возможности указывает как будто то, что в Лаврентьевской она помещена под 6643 г., т. е. дана в ультрамартовском стиле, который применяли в Переяславле-Русском. Едва ли эта запись киевская: в Ипатьевскую летопись она попала под 6645 г., и в ней отсутствует последняя фраза («и побита множство ихъ, и воротишася ростовци с побѣдою великою»). Вместо «ростовци» здесь читаем «суждальци», но в остальном она совпадает слово в слово с записью Лаврентьевской и взята из одного источника (переяславль-русского или ростовского?).

Вслед за ней в Ипатьевской следует: «Въ то же время иде Юрьи Ростову, и Всеволодъ Мьстислаличь отда дчѣрь свою в Ляхы Верхуславу». Эта запись в целом, по-видимому, южная, в Лаврентьевской ее нет. Сам факт переезда Юрия на Северо-Восток подтверждается, так как Синодальный список Новгородской I летописи сообщает под 6647 г., что Юрий («Гюрги князь») пришел «и-Суждаля» в Смоленск и звал оттуда новгородцев против «Всеволодка» (т. е. Всеволода Ольговича Киевского) на стольный Киев.

Таким образом, мы убедились, что нет достаточных оснований возводить рассмотренный летописный материал о событиях первой половины XII в. в Лаврентьевской летописи и Ипатьевской к записям ростовским. Известие же о битве на Ждане горе если и было ростовской записью, то сделанной позднее, по припоминанию.

Не содержат ли противопоказаний такому выводу те летописные своды, которые сохранили фрагменты владычного ростовского летописания? Не имеется ли там в сообщениях о тех же событиях дополнительного материала? Ведь составители владычных ростовских сводов могли пользоваться местными ростовскими «летописцами», до нас не дошедшими. Без сомнения даже, пользовались, так как они содержат уникальный ростовский материал. Однако рассмотренные нами известия или не оказываются там совсем, или приведены в той же редакции, что в Ипатьевской или в Лаврентьевской, или же в сокращенном виде.

Так, известие о походе Юрия на булгар в кратком летописном своде XV в., опубликованном в 1955 г. по двум спискам, отсутствует⁹, нет его также в Софийской I и Новгородской IV летописях. В Московском своде 1479 г. известие это находится в редакции, заимствованной из киевской летописи (ср. Ипатьевскую), но с сокращением (нет слов «и взя полонъ многъ и полкы ихъ побѣди»). В Ермолинской — совсем кратко. Наконец, в Типографской летописи известие имеется в редакции Лаврентьевской; из Лаврентьевской же взято и предыдущее известие, причем перенесена и описка.

Известия об обмене Переяславля-Русского на Ростов и Суздаль в сводах, содержащих фрагменты владычного ростовского летописания, также не имеют каких-либо локальных уточнений или дополнений.

То же можно сказать и об известии о битве на Ждане горе: его находим или в той же редакции, что в Лаврентьевской или в Ипатьевской, или же в новгородской редакции.

Сообщения о переезде Юрия в Ростов (см. Ипатьевскую под 6645 г.) в этих сводах нет совсем.

Какие же местные записи о событиях в Ростово-Суздальской земле первой половины XII в. дошли до нас?

Имеем две записи, которые стоят особняком, о событиях начала XII в. в Ростово-Суздальской земле. Записи эти сделаны, по-видимому, не в княжеской среде и, как ни странно, совсем не попали ни во владимирские великокняжеские своды второй половины XII—XIII вв., ни в московские великокняжеские своды XV в., а дошли до нас в письменных памятниках церковного происхождения. Одна из них — в Типографской летописи, в составе владычного ростовского свода второй половины XV в. и в своде 1539 г., тоже церковного происхождения; а другая — в Львовской летописи, сохранившей нам текст митрополичьего свода, а также в кратких летописного характера записях первой половины XV в. оригинального состава, церковной окраски, в статье «А се князи русьстии», предшествующей Комиссионному списку Новгородской I летописи.

Первая запись рассказывает об осаде в 1107 г. Суздаля волжскими булгарами, которые «воевали села и погосты» и убивали «многыхъ отъ крестьянъ»; о «людях» говорится, что не «соущю князю оу нихъ». Избавление от булгар толкуется как «чудо», которое «сътвори богъ и святаа богородица в Суждалстѣи землѣ». Вторая запись регистрирует события следующего года; она включала два события: построение «града» Владимира Владимиром Мономахом и построение в этом городе церкви св. Спаса. И в Львовской летописи, и в особой летописной статье оба события объединены в одном известии.

Ближайшую аналогию названным сообщениям находим в той же Типографской летописи под 1152 г. Я разумею записи об осаде булгарами г. Ярославля на Волге и о строительной деятельности Юрия Долгорукого в Ростово-Суздальской земле.

Первая запись под 1152 г. по своему содержанию явно ростовского происхождения и явно некняжеского. Второе известие под 1152 г. говорит о деятельности князя, но оно, по-видимому, церковного происхождения и имеет сходные черты с записью под 1107 г: оба известия начинаются с приступа религиозного характера и в обоих известиях «земля» или «страна» названа «Суздальской». При этом нельзя быть уверенным, что перечисленные мероприятия Юрия по строительству в стране относятся к одному (1152) году, хотя и начинается рассказ со слов «Тогда же...». Среди них указано построение церкви св. Георгия. В помянутой статье «А се князи русьстии» время цостроения церкви св. Георгия во Владимире определено так: «за 30 лѣт до Богородичина ставлениа», т. е. отнесено к 20-м годам XII в. Известия под 1152 и 1107 гг. сохранились в ростовском владычном летописании (а известие под 1108 г. — в митрополичьем), но мы не знаем, все ли они сделаны в Ростове. Где именно и когда все они были записаны, сказать трудно.

Группа известий под 1152 г. могла быть записана в том же году или в ближайшее к этому году время, так как известия дают конкретные подробности; точных дат они не имеют. К ним бесспорно примыкает и известие 1154 г. Типографской летописи о том, что у Юрия, когда он был в «полюдьи» на Яхроме, родился сын, и на этом месте («тоу») он поставил «градъ» Дмитров. Место, где во время «полюдья» остановился князь, могло быть селением, местным административно-финансовым центром («становищем»). Известие это также не попало ни в южные своды, ни во владимирские, а дошло до нас в составе ростовского владычного летописания в Типографской летописи. Ростовское происхождение этого известия подтверждается, во-первых, тем, что при разложении свода 1479 г. на источники оно оказывается среди материала известий ростовского источника, и, во-вторых, оно находится в летописном своде XV в. — владычном ростовском своде сокращенной редакции, опубликованном в 1955 г.

Группа ростовских записей о событиях в Ростово-Суздальской земле под 1152—1154 гг. в своде, сохранившем текст владычного летописания XV в., стоит не одиноко. Можно указать на цепь записей ростовского происхождения о событиях последующих годов.

Бесспорно ростовской является запись под 6665 (1157/58) г., сохранившаяся во владимирских летописных текстах. Она рассказывает, как «ростовци и суждалци» избрали Андрея, посадили его «в Ростовѣ на отни столѣ и Суждали» за «премногую его добродѣтель, юже имяше преже к богу и ко всѣм сущимъ под нимъ», и что он «по смерти отца своего велику память створи»: украшал церкви, ставил монастыри и закончил ту церковь, которую заложил «преже» его отец, а именно «святаго Спаса камену [в Переяславли новѣм]»¹⁰. Попытка связать его деятельность с деятельностью отца весьма показательна, автор записи делает ссылку на событие, о котором, однако, ранее в той же Лаврентьевской и близких к ней летописях ничего не говорится. Между тем из этого же текста можно заключить, что такая запись была, и ее мы действительно имеем в Типографской под 1152 г. и некоторых других летописях. Очевидно, приведенная выше статья извлечена из источника, где имелась и запись о закладке св. Спаса Юрием. Сказанное подтверждается словами «в Переяславли новѣм». Слово «новѣм» предполагает известие о перенесении «града» «от Клещина» и закладке нового, «великого града» (вал этой стены существует поныне и тянется на протяжении около двух километров). И эта запись действительно существовала и дошла до нас, но, как мы говорили, опять-таки не в Лаврентьевской летописи, а под тем же 1І52 г. в той же Типографской и некоторых других летописях.

Нетрудно убедиться, что записи в Ростове продолжались, и запись под 6665 г. не была последней. Так, в Лаврентьевской летописи под 6668 г. читаем о пожаре в Ростове, когда сгорела Успенская соборная «дивная и велика я» церковь, «якоже не было, ни будеть». Почему мы уверены, что это местная ростовская запись, а не владимирская? Рядом перед этим известием в Лаврентьевской занесено о построении Успенской церкви во Владимире и говорится, что Андрей украсил ее «паче инѣхъ церквии». Эти два стоящих рядом противоречивых показания можно объяснить только тем, что взяты известия из разных источников: одно — из владимирского, из записей, сделанных при Успенском владимирском соборе, а другое — из ростовского, из записей ростовского соборного клира.

В Лаврентьевской на данном отрезке текста ростовские записи редки, случайны; знаем, что их было больше. Так, под 1187 г. в Лаврентьевской и близких к ней летописях читаем, что была «исписана» церковь св. Богородицы в Ростове епископом Лукою. Как выше было сказано, она ранее сгорела. Следовательно, до 1187 г. ее восстановили. Однако во владимирских летописных текстах об этом ничего не говорится. Нет в них ничего также и об «обретении» мощей ростовского епископа Леонтия. Между тем, о том и о другом в Ростове были зациси, судя по тому, что в Львовской летописи под 6669 г. читаем: «Того же лѣта заложена бысть церкви камена в Ростове княземъ Андрѣемъ; ту же обретоша святого Леонтия в теле»; и судя по тому, что в пергаментном списке жития Леонтия говорится и о пожаре в Ростове, когда сгорела Успенская церковь, и о построении церкви «каменной» на «мѣстѣ погорѣвшиа», и о том, как был найден гроб с телом Леонтия. Одна из редакций жития, использовавшая обильный ростовский материал, датирует пожар 6668 г., а построение новой, каменной церкви и «обретение» мощей — 6669 г. Кроме того, в Львовской же летописи под 6670 г. записано об освящении той же каменной церкви в Ростове, чего нет и в текстах жития.

Летописная работа при ростовском Успенском соборе продолжалась и в XIII в. Известия такого происхождения находим в летописных сводах, сохранивших тексты ростовского владычного летописания. Так, в Типографской летописи под 6713 (1205) г. отмечено: «падеся церкови съборьна в Ростовѣ Успениа святыа Богородица». Это известие имеется также во Львовской летописи и в Московском своде 1479 г. под 6712 г., в Ермолинской летописи под 6711 г. и в Рогожском летописце под 6713 г., где церковь ошибочно названа Рождества богородицы. В Лаврентьевской и близких к ней летописях известие отсутствует. Нет там и другого известия — о закладке в Ростове Успенской церкви на месте рухнувшей, что отмечено в Рогожском летописце под 6714 г., а также о перенесении мощей Леонтия из церкви св. Иоанна в новое здание Успенского собора в Ростове, о чем сообщает Московский свод 1479 г.

Уже из этих показаний можно заключить, что во второй половине XII и в начале XIII в. при ростовском соборе записывались события, связанные с самим собором. Там же могли писать литературные произведения, посвященные деятельности ростовских епископов. В Лаврентьевскую летопись под 1231 г. попал уникальный текст, посвященный деятельности епископа Кирилла. Он начинается примерно от слов «Выведоша же священаго епископа Кирила...», затем прерывается на словах «...но и дѣлом кажа» (от слов «Того же лѣта родися Василку сынъ...» до слов «...имя ему Борись» вписано известие о том, что у Василька родился сын, которого назвали Борисом) и продолжается от слов «И вся приходящая удивлеся...». Я полагаю, что это продолжение написано тем же лицом, которое писало первый фрагмент. Так думаю не только потому, что опять говорится о Кирилле, но и потому, что Кирилл в обоих случаях изображен достойным преемником первого «просветителя» Ростова Леонтия. В первом отрывке Кирилл выставлен преемником «святых» Леонтия и Исаи, а также епископа Нестора: он следовал «нравом ихъ и ученью», не только поучая «словом», но и «дѣломъ кажа». Во втором отрывке автор пишет, что если Леонтий (здесь он его опять называет «святым») крестил Ростов, то главная заслуга Кирилла заключается в его заботе об Успенском соборе. Об этом он распространяется как лицо заинтересованное¹¹. Далее автор говорит о себе самом: «Любовному ученью же и тщанью дивлься сего честнаго святителя Кирила...», и мы читаем пространное рассуждение в духе литературных послесловий или предисловий раннего средневековья; и ниже: «да и азъ аерьскым духомъ нахоженья избѣгну, направляя корабль словеси ти в тихо пристанище введу, начиная бесѣду сдѣ, яко истиньна есть повѣстьству. Кирилъ священыи епископъ въ 1-е лѣто...» и т. д. Далее следует опять о добродетелях Кирилла, причем опять подчеркнуто, что он «много бо попеченье створи о церкви святыя Богородица, еже преже сказахом»; этими последними словами автор указывает, что его же перу принадлежит и текст, на котором мы выше остановились. Фраза о «попечении» Кирилла об Успенском соборе заканчивается словами: «еже есть и до сего дне, день от дне начиная и преходя от дѣла в дѣло», что, по мнению И.И. Срезневского, служит свидетельством того, что автор был современником Кирилла. Кирилл был духовником ростовского князя Василька. Ему приписывают ряд слов и поучение. Литературная работа при епископском соборе могла вестись под его покровительством и его преемника Игнатия.

Текст под 1231 г., который начинается словами: «Любовному ученью же и тщанью дивлься сего честнаго святителя Кирила...», для изучающего Лаврентьевскую летопись с текстологической стороны представляет значительный интерес и до последнего времени оставался в известном смысле загадкой.

Неясность конструкции первых фраз побудила издателя А.Ф. Бычкова, а вслед за ним и Е.Ф. Карского предложить поправку к слову «дѣтели» и читать «дѣтеля», с оговоркой, что будто это слово относится к Кириллу¹². А.А. Шахматов думал, что здесь слова затемнены местами позднейшими переписчиками¹³. М.Д. Приселков, останавливаясь на этом тексте, писал: «К сожалению, текст Лаврентьевской летописи под этим годом спутан и сбит, и у нас нет материала и критерия, чтобы разъяснить себе получившуюся сбитость текста. Объяснение этому пороку текста Лаврентьевской летописи под 1231 г. я вижу в пороке каких-то внешних данных одной из ранних стадий жизни этого текста в XIII в.»¹⁴

Между тем это место летописи вызывало к себе интерес, во-первых, потому, что здесь летописец говорит сам о себе, и во-вторых, потому, что оно по содержанию носило характер вступления к литературному произведению и заставляло думать, что «статьею о Кирилле начиналась или летопись, посвященная деятельности Кирилла», или же «особое сочинение о нем». А.А. Шахматов полагал, что «автор ее был составителем особой ростовской летописи, а не составителем жития Кирилла епископа»; что составитель Лаврентьевского свода или его протографа встретился начиная с 1231 г. с новым источником (епископской летописью)¹⁵.

Происхождение и первоначальный смысл текста обнаруживаются при сравнении его с текстом предисловия к посланиям Павла в Апостоле (с толкованием) 1220 г., написанным на пергаменте и хранящемся в Синодальном собрании под № 95¹⁶. Это та самая рукопись, которую А.И. Соболевский относил к числу ростовских, что требует разностороннего изучения¹⁷. Приводим оба текста — Апостола 1220 г. (слева) и Лаврентьевской летописи (справа); сравнение ясно показывает, откуда заимствован летописный текст.

Любъвьномоу оучешю и тьщанию дивлься твоеи любъви, отче честьныи, съ страхъмь и покорениемь послоушая въ оузъцѣ мѣстѣ нѣкоемь и въ въходьнѣ18 написания себе въдахъ сего пьрваго словесе Павля дѣтел и напсати. Зѣло бо велие дѣло паче иасъ въсприяхъ боязнию ослушания, разоумѣхъ бо въ притъчахъ глаголемое, яко сынъ ослоушьливыи в погыбѣль боудет[ь], послоушьливыи же кромѣ ея боудеть; нъ паче молитвы своя подажь ми и въ крилоу мѣсто раскрили сюдоу и оноудоу простьри къ богоу, яко же нѣкъгда Моиси великыи онъ свои роуцѣ простьре, помагая Израилю въ пълцѣ, да и азъ аерьскымъ духомъ нахожен и я избѣгноу и направляя корабль словеси ти въ тïхо пристанище въведоу, начиная оубо беcѣдоу сьде, яко же истïньна ѣсть повѣстьствоу.

Любовному оученью же и тщанью дивлься сего честнаго святителя Кирила, с страхом и покореньем послушал въ оузцѣ мѣстѣ нѣкоем и во входнѣ написанья собѣ вдах сего перваго словесе дѣтели написати. Зѣло бо велье дѣло паче нас всприях боязнью ослушанья, разумѣх в притчах глаголемое, яко сынъ ослушливыи в погïбель будет, послушливыи же кромѣ ея будет; но паче молитвы своя подажь ми и въ крилу мѣсто раскрили сюду и онуду простри к богу, яко же нѣкогда Моиси великыи онъ свои руцѣ простре, помагая Израилю в полцѣ, да и азъ аерьскым духомъ нахоженья избѣгну, направляя корабль словеси ти в тихо пристанище введу, начиная бесѣду сдѣ, яко истиньна есть. повѣстьству.

Интересующий нас текст Апостола 1220 г. есть, в общем, перевод с греческого (или, точнее, восходит к общему архетипу) и представляет собою начало предисловия к посланиям Павла. Греческий текст имеется в рукописи Апостола, писанной не позднее XIII в. и сохранившейся в том же собрании под № 346¹⁹.

Летописный текст очень близок, как нетрудно убедиться, к тексту Апостола 1220 г.; оба одинаково отступают от греческого оригинала в деталях. Но, использовав текст древнерусского Апостола, автор летописного текста внес нужные ему изменения и исказил первоначальный смысл. В тексте Апостолов древнерусского и греческого автор обращается от своего лица к какому-то «честному отцу», удивляясь его любви к. знаниям и рвению, говорит, что, исполняя послушание, он (автор) в некоем суровом и труднодоступном (?) месте занялся написанием предисловия к сочинениям Павла. В летописном тексте вставлено вначале имя Кирилл, а ниже удалено упоминание об апостоле Павле.

Летописный текст под 1231 г. (в Лаврентьевской летописи) находится в окружении записей, сделанных, по ряду признаков, при ростовском епископском соборе.

Текст предисловия из Апостола был приспособлен применительно к рассказу о Кирилле или составителем одного из летописных сводов, или, вернее, составителем какого-то литературного памятника, посвященного Кириллу и затем использованного составителем свода. Таким памятником могли быть просто записи о деятельности Кирилла или собрание «слов» или поучений Кирилла, которым (по аналогии с Апостолом) полагалось предисловие.

И позднее, в XIV—XV вв., как явствует из содержания приписок к житию Леонтия поздних редакций, при Успенском соборе в Ростове велись записи летописного характера.

Не случайно из ростовских епископов XII—XIII вв., предшественников Кирилла, в Лаврентьевской летописи под 1231 г. назван именно Нестор. С назначением в Ростов Нестора, первое упоминание о котором в источниках относится к 1149 г.²⁰, возобновлялась, как мы говорили, ростовская кафедра. Андрей Боголюбский не хотел этим удовлетвориться и добивался учреждения во Владимире митрополии, имея своего ставленника Федора²¹. На следующий год после переезда Андрея из Вышгорода во Владимир Нестор лишился «епископии». Но права Нестора на кафедру признавали в Ростове. В ростовской записи, попавшей во владимирский свод, не Федор, а именно Нестор противопоставляется Леону: «Леонъ епископъ не по правдѣ поставися Суждалю. Нестору пископу сужьдальскому живу [су]щю, перехвативъ Несторовъ столь»²². По некоторым данным, Нестор был возвращен²³. Даже владимирский летописец торжествовал по поводу падения Федора, который затеял острую борьбу с владимирским клиром, закрыв Успенский собор и другие церкви во Владимире²⁴.

Деятельность Нестора, начавшаяся в Ростове примерно к середине XII в., должна была дать толчок к развитию местного летописания в Ростове. Местом или одним из мест, где велись в Ростове во второй половине XII в. летописные записи, был ростовский Успенский собор.

Летописные записи под 1107 и 1108 гг. не дают еще оснований утверждать, что в первой половине XII в. в Ростове летописание уже велось сколько-нибудь систематически. Они могли быть сделаны позднее, по припоминанию, они могли быть также записаны на чистых листах какой-нибудь рукописи церковно-религиозного содержания и позднее внесены в летопись.

Отсутствие ясных следов письменности в Ростове XI — первой половины XII в. обращает на себя внимание особенно при сравнении ростовского наследия с новгородским. Правда, Новгород был в более выгодном положении, поскольку Батыево нашествие и ряд других «нахождений» его не захватили. Но есть и другие показания. Когда в 70-х годах XII в. надо было составить жизнеописание Леонтия, не нашлось, видимо, письменных источников, отражавших деятельность первого ростовского епископа. Редакции жития Леонтия, восходящие к оригиналу, составленному при Андрее Боголюбском, не дают ни одной конкретной черты деятельности этого первого епископа. Ходило предание, которое, впрочем, составитель жития не счел нужным использовать, что Леонтий был «много мучим и убит». Так писал в 1225—1226 гг. епископ владимирский и суздальский Симон к печерскому монаху Поликарпу²⁵. Отсутствие письменных сведений позволило при Андрее Боголюбском сочинить официальную версию, согласно которой у Леонтия были предшественники; эту версию не принимали на веру даже в первой половине XIII в., как видно из Лаврентьевской летописи под 1231 г. Передавали также, что Леонтий знал «мерянский язык», о чем сообщают некоторые древние прологи²⁶. Но о деятельности Леонтия едва ли что-либо помнили, кроме того, что ему приходилось преодолевать сопротивление местного населения в стране, заселенной частью «мерей».

На какой-то «старый летописец ростовский» ссылается Симон в письме к Поликарпу, когда говорит, что из Киево-Печерского монастыря вышло много епископов. Симон пишет, что всего их «до насъ грѣшных» (т. е. до 1225—1226 гг.) едва ли не более 50, а в «старом летописце ростовском» указано «болии 30». Из этих данных можно вывести, что летописец составлялся в XII в. Если же имена тех 13 епископов из печерских монахов, которых он называет, взяты им из одного источника, из этого летописца, то последний составлялся в таком случае не ранее третьей четверти XII в., так как среди них отмечен Лаврентий туровский, упомянутый в Ипатьевской летописи под 1182 г.

Симон, который игуменствовал в Рождественском монастыре во Владимире и затем занимал кафедру епископа «владимирского и суздальского», вышел из монахов Киево-Печерского монастыря и восхвалял этот монастырь в своем послании к Поликарпу; понятен поэтому его интерес к «старому летописцу ростовскому» (1226 г.), основанному, видимо (см. выше), на летописном материале Киево-Печерского монастыря. Но содержал ли этот «старый летописец ростовский» ростовское летописание первой половины XII в., об этом мы не знаем.

Согласно приведенным нами выше данным, известия 1107 и 1108 гг., как можно предполагать, находились в одном летописном памятнике с ростовскими известиями 50-х годов XII в.

Под 1107 и 1152 гг. описывается оборона страны от волжских булгар, когда князя в «волости» не было. Поэтому логически оправданным является ростовское же известие под 1157/58 г., в котором сообщается, что «ростовци» и «суждалци» избрали Андрея Юрьевича своим князем и посадили «в Ростови на отни столѣ и Суждали». Стремление правящих кругов разных «земель» получить свою особую епископию и свое особое «княжение» было связано с социально-экономическим ростом «областей» в стране, вызывалось новыми военно-политическими и финансовыми нуждами и отвечало интересам прежде всего правящих слоев населения. Это стремление к образованию особых княжений в разных «землях» было, в сущности, общим явлением тогдашней Руси (собственно, в этом и выражалось с внешней стороны установление феодальной раздробленности). Ростово-Суздальская земля даже запаздывала в деле политического обособления по сравнению с другими «землями».

Кроме интереса к церковным делам, древние ростовские известия обнаруживают интерес к обороне страны от внешних врагов и к сбору дани. Вопросы эти касались, так или иначе, всего населения. Но непосредственно оборона страны лежала на «ростовской тысяче», которой руководило местное боярство. В сборе дани местная знать (полагаем это, имея в виду аналогичные явления в Новгороде) была материально заинтересована.

Сохранившиеся ростовские летописные известия последующего времени (второй половины XII в.) скудны и однообразны по содержанию. Андрей не вполне оправдал ожидания «ростовцев» и «суздальцев», точнее, руководящих местных верхов, и отношение их к деятельности первых владимирских князей должно было быть по меньшей мере сдержанным, сложным, а частью и враждебным, о чем можем только догадываться, зная о трагической судьбе Андрея и борьбе младших городов со «старейшими».

Мы не знаем ростовских летописных текстов, освещающих деятельность Андрея и борьбу Михалки и Всеволода со «старейшими» городами и боярством. Нам известны источники только одной стороны.

Ростовский материал XIII в. богаче и обнаруживает особенность, которую нельзя не отметить. В нем проглядывают черты, противоположные тем, в известном смысле, демократическим чертам, которые присущи литературе, вышедшей из среды владимирского клира. В знакомом нам ростовском тексте Лаврентьевской летописи под 1231 г. из числа ростовских мирян («простьця»), приходивших в ростовский Успенский собор, отмечены только «князя» и «велможѣ», а в описании добродетелей Кирилла подчеркнуто, что епископ этот «князем бо и бояром и всѣм велможам бысть на успѣхъи все дивно, обидимым помагая, печалныя утѣшая, нищая милуя...». В некрологе ростовского князя Василька ему вменяется в заслугу, что он был «сердцемь легок, до бояръ ласковъ; никто же бо от бояръ, кто ему служилъ и хлѣбъ его ѣлъ, и чашю пиль, и дары ималъ, тотъ никакоже у иного князя можаше быти за любовь его; излише же слугы свои любляше»²⁷. Интересно сравнить этот некролог с некрологом владимирского князя Всеволода во владимирском своде 1212 г. Здесь, наоборот, подчеркнуто, что владимирский князь будто бы судил «суд истиненъ и нелицемѣренъ, необинуяся лица силных своихъ бояръ, обидящих менших и роботящих (т. е. порабощающих) сироты и насилье творящим». Но о владимирском летописании речь будет впереди.

* * *

Социально-политические условия, в которых формировались вкусы и настроения владимирских летописцев, несколько отличались от тех, которые сложились в Ростове. Ростов был старым центром волости, где рано образовалась местная феодализирующаяся знать, претендовавшая на руководство политической жизнью Ростово-Суздальской земли. Заодно с ростовским боярством выступало боярство Суздаля. Именно Суздаль, а не Ростов был преимущественно резиденцией южных князей. Андрей Юрьевич, избранный «ростовцами» и «суздальцами», не вполне оправдал их ожидания и вызвал своим поведением недовольство в боярской среде. Поведение его нельзя объяснить только капризом, личной прихотью. Когда-то, в X в., князь со своим окружением был первым среди равных в родо-дружинной феодализирующейся среде. Но с ростом торгово-ремесленной жизни и с усложнением социального состава городского населения князь со своим окружением стал обособляться, пытаясь опереться частью на своих слуг, частью на более широкие слои городского населения. Посаженный «в Ростовѣ на отни столѣ и Суждали», Андрей сделал, однако, своей резиденцией не Суздаль, а г. Владимир. Во Владимире помимо боярства сложилась социальная среда, на поддержку которой он мог рассчитывать; свое личное окружение он ограничивал узким кругом лиц, среди которых видим людей пришлых.

* * *

Прежде чем говорить о начальном этапе владимирского летописания, необходимо установить, являются ли владимирскими те записи о подвигах Андрея Юрьевича на Юге, которые читаются в Ипатьевской и Лаврентьевской летописях под 1149—1152 гг.?

А.А. Шахматов высказал мнение, что описание подвигов Андрея под 6659 г. в Ипатьевской летописи заимствовано из северо-восточного источника, который явственнее выступает в этой летописи позднее, начиная с конца 50-х годов XII в.²⁸ М.Д. Приселков полагал, что рассказы о подвигах Андрея на Юге под 1149—1152 гг. в Лаврентьевской летописи написаны во Владимире рукою того владимирского летописца, которому принадлежит текст под 1175—1177 гг.²⁹ Е.Ю. Перфецкий думал, что эти записи о подвигах Андрея «суздальские», что они «начали складываться в 40-х годах XII в., а в 50-х, с перенесением стола из Суздаля во Владимир, прекратились»³⁰. Д.С. Лихачев заметил, что летописные записи о подвигах Андрея на Юге «заставляют предполагать какое-то летописное произведение, составленное в манере, ...напоминающей жизнеописания князей галицкого типа. Здесь те же рассказы о ратных подвигах князя, те же речи перед битвами, полные сознания воинской чести, наконец, то же внимание к боевому коню князя»; и отметил контраст между манерой этих записей (которые он, следуя общепринятому мнению, называет «владимирскими») и владимирских записей, которые начинаются с конца 50-х годов и имеют характерную церковную окраску³¹.

Описания военных подвигов Андрея на Юге действительно написаны в иной манере, чем владимирские записи, т. е. те записи, относительно которых мы знаем наверное, что они сделаны во Владимире. Но дело не только в манере.

Летописец, писавший владимирскую летопись под 1175—1177 гг., был захвачен общим социально-политическим движением, увлечен настроениями «владимирцев» определенного социального слоя. Для него, писавшего с таким подъемом и силой, вся военная борьба этих лет была борьбой «владимирцев», «переяславцев», «ростовцев», «бояр» и т. п.; и весь смысл военных действий, как он описывает их в своей летописи, заключался в движении вооруженного населения разных городов и разных социальных категорий. Князья в этих текстах под 1175—1177 гг. играют более пассивную роль.

Противоположного характера настроения и интересы отражают описания личных военных доблестей Андрея Юрьевича на Юге. В этих описаниях со знанием дела и со знанием важности предмета разбираются детали личных подвигов князя: как Андрей «изломилъ копье» о своего врага, как, в то время когда «пѣшци» бежали к городу «по гребли», он «улучи самъ по нихъ, дружинѣ не вѣдущимъ его», только два «от меншихъ дѣтьскихъ его» видели «князя своего у велику бѣду впадша», так как его обступили «ратьные» и гнались за ним, поразили двумя копьями под ним коня, а третьим — «въ переднии лукъ сѣделныи...», и какой-то «нѣмчичь» хотел «просунути» рогатиною. Один из «детских» (телохранителей) князя был убит. Израненный конь все же унес «господина своего» и умер, и князь, «жалуя комоньства его», велел его похоронить над Стырем. Это — под 6657 г. Под 6659 г. опять рассказано, что под Киевом Андрей, «не вѣдущимъ дружинѣ его», бросился с одними половцами. Он гнался за неприятелем — «ратными» — почти до их «полков», пока один половчанин не остановил его, взяв за узду коня и возвратился с ним, выбранив свою «дружину» за то, что они оставили князя. А ниже опять о том, как Андрей, взяв «копье», поехал «напередъ» и «переже всихъ» съехался с неприятелем, изломал копье свое, как под ним ранили коня в ноздри, как конь начал под ним «соватися», как с Андрея слетел шлем и т. д. А под 6660 г. приведены слова Андрея перед боем («тако створим, ать яз почну день свои»), рассказано, как он взял дружину, поехал «подъ городъ», бросился на вышедших из города «пѣшьцев», одних избил, других вогнал «в городъ» и «тогда же поревновавъше ему инии князи», они также ездили потом «под город», но уже враги не смели выйти из города, так как были «перестрашени».

Совершенно невероятно, чтобы тот самый клирик-горожанин, который писал летописный текст под 1175—1177 гг., мог быть автором приведенных выше описаний личных доблестей князя на Юге или лицом, через 20 с лишним лет после этих событий с такой тщательностью и любовью вставлявшим эти описания персональных подвигов в южнорусский свод.

Может быть, следует допустить, что в силу каких-то причин еще позднее были вставлены во владимирский свод описания подвигов Андрея, написанные ранее. Но почему же тогда составители некрологов Андрея (а в нашем распоряжении имеются две разновременные редакции их) ни единым словом не обмолвились 6 военных заслугах Андрея Боголюбского; даже в некрологе Всеволода мы читаем: «много мужствовавъ и дерзость имѣвъ, на бранех показавъ», хотя о личных военных подвигах Всеволода нам не известно ничего³²?

Все сказанное заставляет сомневаться в том, что описания военных подвигов Андрея на Юге принадлежали руке владимирского летописца 70-х годов XII в., а в Ипатьевскую летопись попали на исходе XII или XIII в. из северо-восточного источника. Не правильнее ли думать, что они составлялись при жизни Юрия Долгорукого и по его желанию были включены в официальную киевскую летопись, отразившуюся в Ипатьевской летописи, и в сокращенном виде — в Лаврентьевской?

В 6657 г. Юрий занял киевский стол. Из двух старших сыновей Юрия — Ростислава и Андрея — первый, Ростислав, не был так храбр, как Андрей, и едва ли мог пользоваться симпатией отца и его «мужей»: годом ранее он уходил от отца из Ростово-Суздальской земли к Изяславу и жаловался на отца, что тот его обидел, а потом, в отсутствие Изяслава, начал против него интригу и был выслан обратно к отцу. Киевская официальная летопись придерживалась, в общем, ориентации на того князя, который в данный момент занимал киевский стол. Так, под 6657 г. читаем: «Гюрги же поѣха у Киевъ, и множество народа выде противу ему с радостью великою; и сѣде на столѣ отца своего, хваля и славя бога...» и т. д. Нет ничего удивительного, что ниже под тем же годом рассказывается о военных действиях Юрия и подвигах его сына Андрея. «Отець же его Дюрги (т. е. Юрий Долгорукий. — А.Н.), — читаем здесь, — стрыи Вячесловъ и братья его вся радовахуся, видивше (Андрея. — А.Н.) жива, и мужи отьни похвалу емудаша велику: зане мужьскы створи, паче бывшихъ всих ту»³³. Один из «бывшихъ ту» мужей отца, т. е. Юрия, и передал, надо думать, устно или в виде черновой записи всю картину сражения составителю официального киевского свода, которому принадлежало литературное оформление. Это делалось, несомненно, лицом «духовным» (напомним, что отец Юрия Владимир Мономах выдвинул в качестве нового центра летописания свой семейный монастырь — Выдубицкий Михайловский). На это указывают следующие выражения, применяемые к Андрею: «възложи надежю на богъ, пережда до свѣта...», «не величаву б о ему сущю на ратьныи чинъ, но похвалы ищючи от единого бога. Тѣм же пособиемъ б[ож]иемъ и силою хрестьною и молитвою дѣда своего, въѣха переже всихъ...» и т. д.³⁴ Подобные выражения киевский летописец употребляет в применении к другому Андрею, сыну Владимира Мономаха (см. там же, под 6631 г.): «имяше надежю велику на бога съ всими людми своими» и «на отца своего молитву»; а отец его «приодолѣ гордость», проявил «смирение» и т. п.

В 6658 г. Юрий вынужден был из Киева уйти; в том же году он занял Киев снова, но в 6659 г. снова принужден был уступить Киев Изяславу. В 6663 г. Юрий опять сел в Киеве и занимал уже золотой стол до своей смерти в 6666 г.

В официальной киевской летописи под 6663 г. мы опять читаем: «И тако Дюрги, благодаря бога, вниде въ Киевъ, выиде противу ему миожьство народа, и сѣде на столѣ отець своихъ и дѣдъ, и прия (его. — А.Н.) с радостью вся земля Руская...» и т. д.³⁵

Подобно тому как Мономах вызвал из Новгорода своего старшего сына Мстислава и до своей смерти держал его на Юге в качестве помощника и будущего преемника на киевском столе, так и Юрий выдвигал Андрея в первую очередь как своего помощника в военном деле, а также (со смертью Ростислава) как своего преемника на киевском столе и посадил его в Вышгороде под Киевом. В этом именно смысле надо понимать слова летописи об уходе Андрея из Вышгорода на Северо-Восток «без отнѣ волѣ», т. е. вопреки желанию, без согласия отца (вероятно, поэтому Андрей не посвящал отца в свои планы остаться на Северо-Востоке, если такие планы у него тогда уже были).

Естественно думать, что Юрий, заняв снова киевский стол, захотел проредактировать или дополнить промежуточный текст официальной киевской летописи, за годы княжения в Киеве Изяслава, в интересах своей семьи. Описания подвигов Андрея под 6659 г. носят характер вставки, сделанной в киевскую летопись времени Изяслава. Текст начинается от слов «Андрѣи же Гюргевичь и Володимерь Андрѣевичь...» и т. д. и кончается словами «...родитель своихъ». Перед ним читаем: «И начата битися о Лыбедь», а после него как будто продолжение этой фразы: «И стрѣляющимъ же ся имъ до вечера о Лыбѣдь...»³⁶. На вставку походит и текст с описанием подвигов Андрея, который читаем под тем же годом ниже; относительно текста под 6660 г. аналогичных текстологических показаний не имеем. Оба текста под 6659 г. кончаются упоминанием о молитве «родителей» Андрея.

Таким образом, описания подвигов Андрея под 6659—6660 гг. могли быть вписаны в официальную киевскую летопись по желанию Юрия. Напомним также, что согласно исследованию, приведенному нами выше, текст самой киевской летописи под 6660 г. содержит следы двух слоев. Дополнения с военными эпизодами могли быть сделаны и по устному рассказу участника сражений, и по черновой записи. Не исключена возможность, что такие записи делались одним из «мужей» Юрия в годы, когда он был временно вытеснен из Киева. Такого происхождения могла быть запись под 6662 г. о смерти жены Глеба Юрьевича «в Суждали». Эти записи, если они были сделаны на Северо-Востоке, а не в Киеве, нет основания связывать с какой-либо местной летописной традицией на Северо-Востоке, с Суздалем, где и позднее не видно явственных признаков местной летописной работы, или с Владимиром.

Сравнивая описания подвигов Андрея в Ипатьевской летописи с аналогичным текстом в Лаврентьевской, мы не находим никаких указаний на то, что в Ипатьевской имеется другая редакция. Весь большой текст под 6657 г. совпадает с Лаврентьевской довольно точно. Под 6659 г. в Лаврентьевской находим только два незначительных пропуска: в первом тексте опущено, что переехали «кдѣ же есть Сухая Лыбедь»; а во втором слова «о тъ чинъ». Под 6660 г. опять видим полное совпадение. Напомним, что тот северо-восточный летописный памятник, который использован в Ипатьевской летописи, давал иную редакцию по сравнению с текстом Лаврентьевской летописи, хотя местами совпадал довольно точно. В этом отношении сравнительное изучение описаний не дает каких-либо показаний в пользу мнения, что описания подвигов Андрея вставлены в Ипатьевскую летопись значительно позднее. Вместе с тем представляется естественным, что когда в Переяславле-Русском составлялся при Владимире Глебовиче летописный свод, положенный в основу Лаврентьевской летописи, и делались извлечения из киевской летописи, то должны были с полным вниманием отнестись к сообщениям о подвигах Андрея Боголюбского, руку которого держал и Владимир, и его отец Глеб.

* * *

Так как с конца 50-х годов XII в. ряд владимирских летописных записей хранит сообщения о делах, связанных с судьбою Успенского собора, то отсюда заключают, что при Успенском соборе велись записи начиная «с 1158 г.»³⁷. А так как владимирские записи неоднократно делают ссылки на чудеса Владимирской иконы богоматери, хранившейся в Успенском соборе, то заключают, что летописные записи «строились как цепь чудес богоматери» и что это «восхваление богоматери начинается в летописи приблизительно с 1160 г. — года построения во Владимире собора Успения богоматери»³⁸. При этом было замечено, что «летописатель, церковник главной церкви города Владимира, очевидно, далек от княжеского двора и явно избегает вдаваться в описания деятельности и личной жизни своего князя», что «чрез записи этого владимирского летописца мы совершенно не знаем: когда и как была перенесена столица княжества во Владимир, где проживал сам князь, что делал сам, посылая в ответственные походы на Киев, Новгород и болгар своих сыновей и др.», что «при Андрее Боголюбском не было летописания в смысле княжеской заботы о нем, а тем более руководства по его составлению»³⁹.

Думаю, что не всегда возможно определить, что следует относить за счет отсутствия княжеской заботы о летописании при Андрее, а что за счет установок составителей свода при его преемнике. Но в общем все приведенные наблюдения исследователей нельзя не признать правильными.

Однако было бы неправильно думать, что летописные записи этой «цепи» были новым предприятием, начатым с 1158 или с 1160 г. Есть основания предполагать, что корни литературной традиции, культивировавшиеся при владимирском Успенском соборе, ведут в один из городков Поднепровья, где традиция записи чудес существовала давно; что во Владимире стала расширяться тематика записей, а после смерти Андрея обнаружилась живая заинтересованность летописца-клирика в общественно-политических судьбах своего города.

В рукописных книгах сохранился до наших дней памятник письменности того времени — «Сказание о чудесах пресвятыя богородица Володимерьскои иконы». Памятник этот был найден и опубликован В.О. Ключевским⁴⁰.

Составлено сказание было в 1164 г. или между 1164 и 1185 гг. на основе записей клира, до нас не дошедших. С этой точки зрения сказание нельзя обойти как источник для нашей темы. Само оно составлялось едва ли не по указанию Андрея Боголюбского, так как из 10 «чудес» 4 так или иначе касались самого Андрея. Кроме того, в преамбуле, с которой начинается сказание, вложена идея, близкая политическому сознанию Андрея; в ней сообщено, что значение иконы распространяется далеко за пределы Ростово-Суздальской земли: как солнце освещает всю вселенную, так и владимирская икона «не на едином мѣстѣ чюдеса и дары исцеления источаеть, но объходящи вся страны мира просвѣщаеть и от недугъ различьных избавляет...»⁴¹

Проверка материала, извлеченного из записей, была уже в значительной мере произведена В.О. Ключевским и И.Е. Забелиным⁴². Как можно думать, автор сказания извлекал материал из подлинных записей того времени.

К сожалению, может быть, потому, что памятник этот был найден и опубликован в списке довольно позднем — XVII в., он не вызвал к себе того интереса среди исследователей летописания, которого он заслуживает. В настоящее время можно указать на сборник XV в., где имеется это произведение⁴³.

В Лаврентьевской и Ипатьевской летописях сообщается под 6663 г. о том, как Андрей привез в Ростово-Суздальскую землю ту самую икону, которая была вывезена из Царьграда «въ единомь корабли» с иконой Пирогощею, и поставил ее «в церкви своей» во Владимире. Достоверность сведений не вызывает сомнений, хотя запись носит признаки записи, сделанной не в 6663 г., а несколькими годами позднее, так как под «своей церковью» могла разуметься только Успенская, построенная пять лет спустя. Текстом сказания подтверждается, что речь идет об Успенском соборе. Сведения же о греческом происхождении иконы подтверждаются работами по ее реставрации и изучением специалистов в советскую эпоху.

Записи о чудесах иконы, которые использованы в сказании, велись частью в пути или вскоре по прибытии во Владимир. В них указан путь, которым следовал Андрей с сопровождавшими его людьми: пролегал он через Смоленский край к реке Вазузе и через Рогожские ноля. События, имевшие место в пути, отмечены рядом подробностей: ехавших сопровождал «проводник», река Вазуза в то время разливалась, искали брода. Подробно описан несчастный случай с попадьей, которая занимала место «на колѣхъ съ снохою своею» и была беременная («нетуня»). Попадья, избитая конем, потом жалела «увисла же отлогъ⁴⁴, еже изьѣде конь»; упоминается «кортель» (женская одежда, подобная летнику, но на меху), который был на попадье. Некоторых лиц, названных по имени в памятнике, встречаем потом в летописи.

И Ипатьевская, и Лаврентьевская летописи сообщают, что Андрей с иконою приехал с Юга, а Ипатьевская уточняет: из Вышгорода. Сказание подтверждает это, отмечая место, где находилась икона (в вышгородском женском монастыре св. Богородицы). Вышгород, откуда приехал Андрей и откуда привез икону византийского письма, был одним из старейших и культурнейших центров Киевской Руси. Там еще в первой половине XI в., при вышгородской церкви, где находились гробницы Бориса и Глеба, велись летописные записи, в которых отмечались события, связанные с культом Бориса и Глеба, описывались «чудеса»; эти древние вышгородские записи дошли до нас в качестве добавлений к тексту житий Бориса и Глеба.

Вместе с иконою должен был прибыть из Вышгорода во Владимир и клир для нужд проектируемого владимирского собора и, вероятно, рукописные «книги». Знаем, что при Успенском соборе действительно образовалась рукописная библиотека. После смерти Андрея эти «книги» вместе с иконою были увезены Глебом Рязанским, которому вскоре, однако, пришлось все вернуть: «И святую Богородицу взялъ бяше у Володимерьское церкве, что и до книг ъ, и то все вороти»⁴⁵. Но для нашей темы еще важнее прямое указание и притом внелетописное, что вместе с иконою Андрей привез из Вышгорода с собою и клир. В «Сказании о чудесах» прямо говорится: «И тогда вземь икону, поѣха на Ростовьскую землю, поимь и крилось со собою» (л. 386 об.). Это свидетельство приобретает для нашей темы существенное значение, так как тем самым мы находим нить для решения вопроса, откуда была принесена традиция летописных записей во Владимир.

Записи, регистрировавшие события 50-х и начала 60-х годов, использованные в сказании, касались только частной жизни, за исключением последней («чюдо 10-е»), относящейся к событию 1164 г. Некоторые из них носили весьма интимный характер. Так, например, четвертая описывает, как Андрей был в церкви, а «серцемь боляше, бѣ бо княгини его болящи дѣтиною болѣзнию»; девятая рассказывает, что «нѣкаа жена» болела «дѣтятем три дни...».

Поэтому понятно, что для летописного свода эти записи не послужили материалом. Что же касается последней из них, то она сообщала о событии общественно-политического значения: об открытии Золотых ворот во Владимире, сделанных подобно киевским и царьградским, что имело, конечно, в глазах Андрея символическое значение. Видимо, открытие ворот он хотел обставить торжественно, и, обращаясь к боярам, говорил: пусть соберутся «людье» на праздник и «врата узрят». Но когда «народ» собрался, случилось несчастье. Вследствие того, что «извисть въ вратѣх» не была еще достаточно «суха», ворота, отделившись от стен, упали, накрыв 12 «мужей». Эта катастрофа, вероятно, послужила причиной, почему составитель владимирского летописного свода не воспользовался и этой записью⁴⁶.

Описания общественных событий, действительно, следуют в дальнейшем в составе владимирского свода как чудеса владимирской иконы. В сказание они не попали, возможно, потому, что оригинал сказания составлялся ранее этих событий. Но нет сомнений, что составитель владимирского свода заимствовал их из тех записей о чудесах иконы, которые велись при Успенском соборе. К ним относятся: описание похода на булгар под 6672 г., описание изгнания Феодорца, затеявшего борьбу с клиром Успенского собора, под 6677 г.; наконец, описание борьбы городов, завершившейся победой «владимирцев», под 6683—6685 гг.

При восстановлении записи, послужившей составителю источником известия под 6672 г. во владимирском своде, следует иметь в виду еще статью, помещенную в том же сборнике XV в. Егоровского собрания перед сказанием. Начинается она словами: «Се ся съдѣя в лѣто 6672. Андрѣи съ сыномь своимь Изяславомь...» и т. д. К сожалению, мы не знаем, является ли она переделкой того же известия владимирского свода или восходит непосредственно к записям Успенского собора. Текст очень близок к летописному, в значительной мере совпадает с ним. Но имеются и отличия. В летописи говорится, что булгары были разбиты и остатки их бежали в «Великий город» (около нынешнего Билярска), что войско затем вернулось к «пѣшцам» на «полчище» (т. е. в стан), где оставалась и владимирская икона, а затем описываются те почести, которые войска воздавали иконе, кончая словами «хвалы и пѣсни въздавающи ей»; а далее без перерыва после слов «въздавающи еи» читаем: «и шедше взяша градъ ихъ славни Бряхимовъ...» и т. д. Таким образом, согласно летописи, вернувшись, пошли сразу же в поход вторично; а после слов «городы их пожгоша» в летописи читаем: «Се же бысть чюдо новое святое Богородици Володимерское» и т. д. В отдельной же статье слова «Се же бысть чюдо новое...» и т. д. читаем сразу после слов «въздающе еи», и о взятии Бряхимова ничего не говорится⁴⁷. Оба текста одинаково кончаются словами о том, что икона была принесена во Владимир и поставлена в Успенской церкви «Златоверсѣи», где «стоить и до сего дне».

Кроме записи о чудесах, клир Успенского собора оставил и другие, использованные составителем владимирского свода, как, например, о пожалованиях собору, о захоронениях в соборе членов княжеской семьи и, может быть, некоторые другие.

В нашу задачу не входит пересматривать вопрос об источниках владимирского свода. Он строился как продолжение свода Переяславля-Русского. Но в основе оригинальной его части лежали записи, свидетельствовавшие о литературной традиции, принесенной из Вышгорода.

* * *

Изучение социально-политической направленности владимирского летописания и литературной преемственности между владимирским летописанием и южнорусской литературной традицией, вывезенной из Вышгорода, облегчит сравнительный анализ двух редакций сказания об «убиении» Андрея Боголюбского: краткой редакции, помещенной в Лаврентьевской и близких к ней летописях в составе владимирского свода, и пространной, сохранившейся в Ипатьевской летописи.

В книге о древнерусских повестях и сказаниях И.П. Хрущев рассматривал краткую редакцию как «вторую» после пространной; в пространной же, как он отмечал. древний сводчик сшил противоречивые источники⁴⁸.

Н.И. Серебрянский также, полагая, что первоначально была составлена редакция пространная, дошедшая до нас в южнорусской Ипатьевской летописи, утверждал, что она составлялась на Юге, что редакция Лаврентьевской летописи представляет собою «опыт ее сокращения». По замечанию Н.И. Серебрянского, «Лаврентьевская редакция — это политический трактат в защиту нового порядка жизни, к установлению которого стремились и Андрей, и один из ближайших его преемников — Всеволод»⁴⁹.

Из замечания, сделанного М.Д. Приселковым в «Истории русского летописания XI—XV вв.», явствует, что, согласно его предположению, рассказ об убийстве Андрея попал в Ипатьевскую летопись не из ее северо-восточного источника, а через черниговскую летопись, но пополнялся сведениями, взятыми из северо-восточного источника. Обоснования этому мнению автор не дал. Краткая редакция рассказа об убийстве, по его мнению, уже была во владимирском своде 1177 г.⁵⁰

Д.С. Лихачев считал, что первоначальную редакцию рассказа об убийстве сохранила не Ипатьевская, а Лаврентьевская летопись: в Ипатьевской текст неровен, тогда как Лаврентьевская содержит «довольно цельное, хотя и краткое, изложение событий». Он противополагает редакции Лаврентьевской летописи, написанной, по его мнению, «в житийной манере», отрывки, которыми дополнена редакция Ипатьевской летописи, написанные «в документальной манере». Среди них, однако, как он указывает, «встречаются отрывки житийного, церковно-книжного характера», но они «оказываются подражаниями черниговскому житию Игоря Ольговича» (в ссылке указаны речи и слова Андрея Боголюбского перед смертью).

Д.С. Лихачев полагал, что дополнения, читающиеся в Ипатьевской летописи, сделаны на основании рассказа Кузмищи Киянина, представляющего собою «ближайшую аналогию к повестям о княжеских преступлениях». «Неясно, — пишет Д.С. Лихачев, — было ли это повествование только записано с его слов, или он сам писал свой рассказ». Но Лихачев допускает, что Кузмище Киянин сам писал, а «вернувшись в Киев, перенес туда и свое произведение, включенное в состав киевской летописи»⁵¹.

Так как пространная редакция сказания была включена в киевский свод, то не исключена возможность, что составитель киевского свода оставил на ней след своей руки. Не он ли заменил в молитвенном обращении упоминание о Всеволоде, его княгине и «благородных дѣтях» словами «о братьи», и в аналогичном месте сделал вставку о «племени» (Андрея), «сродницѣх» и о «землѣ Русскои»? Далее возникает вопрос: почему в распространенной редакции сказания оказались следы влияния черниговского жития? М.Д. Приселков, как мы говорили, вообще думал, что распространенная редакция попала в Ипатьевскую летопись не из ее северо-восточного источника, а через черниговскую летопись. Здесь-то обнаруживается весьма важное обстоятельство, которое делает такую дилемму ненужной.

Дело в том, что рассматривая северо-восточные известия Ипатьевской летописи второй половины XII в., обнаруживаем, во-первых, что в Ипатьевской летописи есть записи о Северо-Востоке, связанные с Черниговом, которые не имеют параллелей в северо-восточных памятниках. И, во-вторых, имеются рассказы о Северо-Востоке, взятые из северо-восточного источника, что твердо устанавливается текстуальным сравнением, которые вместе с тем сплетены с черниговским рассказом, вмонтированы в черниговский текст. Это последнее наблюдение помогает понять следы черниговского влияния в пространной редакции сказания и служит одним из указаний на связь пространной редакции с северо-восточным источником Ипатьевской летописи.

Наблюдение первого рода относится к рассказу Ипатьевской летописи под 6670 г. о деятельности и изгнании епископа Леона из Ростово-Суздальской земли. В Лаврентьевской летописи текст рассказа о Леоне совершенно иной. Судя по тому, что рассказ Ипатьевской летописи кончается приходом Леона в Чернигов к Святославу Ольговичу, который, «утѣшивъ добрѣ», пустил его в Киев, и, принимая во внимание, что черниговский источник проходит через текст Ипатьевской летописи XII в., можно думать, что рассказ этот взят из черниговского источника, куда был записан со слов Леона в Чернигове (если не был записан в самом Киеве). Весь рассказ дается в доброжелательном духе к Леону и резко недоброжелательном к Андрею Боголюбскому. Андрей обвиняется в изгнании братьев, Мстислава и Василька, и племянников, хотя, как мы видели, владимирский летописец сообщает, что младшие братья были изгнаны ростовцами. Андрею приписывается желание «самовластець быти всѣи Суждальскои земли». Обвинение это в известной мере имело под собой основание. Но осуждался Андрей за эту черту в официальных памятниках именно на Юге.

Большее значение для нашей темы имеет второе наблюдение. Оно относится к ряду мест, которые читаются в Ипатьевской летописи после сказания об «убиении». Сразу после сказания в Ипатьевской следует пространный рассказ о событиях в Ростово-Суздальской земле, довольно точно совпадающий с Лаврентьевской и близкими к ней летописями и явно заимствованный из северо-восточного источника. В одном месте владимирский текст сохранился здесь даже исправнее, чем в Лаврентьевской⁵². Затем под 6684 г. в Ипатьевской пропущено о том, что владимирцы посылали в Чернигов за Михалкой; а о приезде Михалки и Всеволода из Чернигова дано в несколько ином, чем в Лаврентьевской, тексте. С одной стороны, в нем можно выделить ряд фраз, которые почти точно совпадают с текстом Лаврентьевской: от слов «Михальку же доспѣвающю...» до слова «...поидоша», от слов «и поидоша Мьстиславичи кличюче...» до слов «...межи полкома»; от слов «Мьстиславичи же не доѣхавше...» до слов «...всими человѣкы». Отмеченные фразы в Лаврентьевской идут не подряд, часть текста Лаврентьевской в Ипатьевской опущена. Совпадает также текст от слов: «ведущю пред нимь колодьникы...» до слов «...выидоша со кресты» (но нет слов «тогда же володимѣрци узрѣвше князя своего») и фраза «бысть радость велика вь градѣ Володимѣрѣ».

С другой стороны, в остальном тексте Ипатьевской летописи, в том же рассказе, даже там, где дело идет о событиях в Ростово-Суздальской земле, видим следы черниговского происхождения. В отличие от Лаврентьевской летописи дана точная дата отбытия князей из Чернигова. Затем упоминается р. Свинь и остановка в Кучкове («до Кучкова, рекше до Москвы»), о чем в Лаврентьевской нет. Названы р. Кулакша и Белехово поле, которых также в данном описании в Лаврентьевской нет. Ниже, после текста, совпадающего с Лаврентьевской, читаем: «онѣхъ бо бяшеть сила множьства, а правда бяшеть и святыи Спасъ с Михалкомъ». Эти слова, которые тоже отсутствуют в Лаврентьевской, указывают на руку черниговского автора («святыи Спасъ»). И ниже, после слов «радость велика вь градѣ Володимѣрѣ», следует продолжение рассказа, отсутствующее в Лаврентьевской: «И потом ъ посла Святославъ жены ихъ Михалковую и Всеволожюю, приставя к нимъ сына своего Олга проводити ѣ до Москвѣ» и т. д. И это продолжение, как видно из содержания, писано черниговским автором.

Таким образом, состав описанного текста Ипатьевской летописи под 6684 г. можно определить так: это рассказ черниговского автора, в который вмонтированы, вплетены тексты северо-восточной летописи. Подобную же картину в Ипатьевской летописи наблюдаем и под 6690 г. Я разумею рассказ о походе на волжских булгар. В нем можно отметить ряд фраз, почти дословно совпадающих в обеих редакциях. Так, в обеих редакциях: «и принесоша ле жива в товары»; далее от слов «божиею помощью укрѣпляеми...» до слов «...боле тысячѣ ихъ» (за исключением слов «и сняшася с ними») и ниже: «и вложиша в лодью» и «положиша Володимерѣ у святой Богородицѣ». Из сказанного видно, что под 6690 г. в Ипатьевской и в Лаврентьевской прослеживается общий летописный северо-восточный источник. Не все, что имеется в Лаврентьевской, попало в Ипатьевскую (нет о Черемисане и Тухчине городке, о встрече с половецким «полком» и о том, что Всеволод 10 дней стоял под Великим городом), но в Ипатьевской летописи рассказ под 6690 г. начинается с явно черниговского текста: Всеволод просит помощи у Святослава Черниговского (Киевского), чего нет в Лаврентьевской; Всеволод назван «князем Суждальским». Святослав отправляет сына своего Владимира Черниговского с соответствующим напутствием (нет в Лаврентьевской). И под 6684 г., и под 6690 г. Святослав отправляет на Северо-Восток сына Владимира. И под 6684, и под 6690 г. видим соединение северо-восточного летописного источника с черниговским текстом. Детали описания похода в Ипатьевской, отсутствующие в Лаврентьевской (упоминание ряда топографических наименований, сведения о судьбе белозерского «полка»), могли принадлежать как черниговскому автору, так и восходить к иной (по сравнению с Лаврентьевской летописью) редакции северо-восточного свода.

Соединение, самый монтаж черниговского текста с северо-восточным источником, заметный в составе Ипатьевской летописи, мог быть произведен в Киеве; но возможно, что имело место другое: что северо-восточный летописный источник Ипатьевской летописи попал в нее через черниговский летописный свод.

Так или иначе, но следы черниговского влияния в пространной редакции сказания находят свое объяснение и служат одним из указаний на то, что это сказание попало в Ипатьевскую летопись вместе с ее северо-восточным источником.

Сравнивая другие отрывки северо-восточного источника Ипатьевской летописи с ее редакцией сказания об «убиении» Андрея, можно обнаружить детали, свидетельствующие в пользу их общего происхождения. В данной связи они представляют интерес; сами по себе они не имеют достаточной доказательной силы. Напомню прежде всего о пяти «верхах» Успенского владимирского собора. Вначале собор имел только один купол («верх»). Позднее были пристроены еще четыре⁵³. В более поздней редакции северо-восточного свода, послужившей источником для Ипатьевской летописи, говорится о построении собора с пятью верхами⁵⁴. В более ранней редакции, отразившейся в Лаврентьевской летописи, говорилось об одном «верхе». В распространенной редакции сказания автор, следуя более поздним данным, пишет о построении Андреем собора с пятью «верхами».

Составитель той редакции летописного источника, которая была использована в Ипатьевской, любил определение «златоверхая» по отношению к Успенской владимирской церкви; по сравнению с Лаврентьевской это слово дважды прибавлено в Ипатьевской: под 6689 и под 6690 гг. Кроме того, в той же редакции под 6666 г. подчеркнуто, что Андрей «все верхы золотомъ украси», а под 6691 г. «верхи» названы «златыми». Всего этого нет в Лаврентьевской. Составитель пространной редакции обнаруживает явное пристрастие к золотым куполам, причем в первом случае, в согласии с летописным известием, пишет: «и 5 вѣрховъ ея позолоти», а немного ниже повторяет опять то же, пользуясь другими литературными источниками (о них см. ниже): «и вь Боголюбомъ и въ Володимѣрѣ городѣ вѣрхъ (sic!) бо златомъ устрои...» и т. д.

Отметим еще одну черту, сближающую пространную редакцию сказания об «убиении» с известиями северовосточного источника Ипатьевской летописи. В этих последних под 6672 г. дважды, по сравнению с Лаврентьевской, добавлено о плаче («и плакася по немъ князь Андрѣи отець и братъ его Мьстиславъ», и ниже, в рассказе о похоронах, прибавлено: «съ плачемъ великомъ»); под 6674 г. по сравнению с Лаврентьевской опять добавлено: «и плакася по немъ братъ Андрѣи». В пространной редакции сказания видим ту же черту литературной манеры; так, в рассказе Кузмищи: «и тѣ болма плачють по тобѣ». Сам рассказ Кузмищи, на котором мы остановимся в своем месте, облечен в форму плача. Всего этого в Лаврентьевской нет. Равным образом в конце рассказа об «убиении» в Ипатьевской летописи, где вторично сообщается о том, что тело Андрея повезли из Боголюбова, читаем о «вопле» и затем: «И поча весь народъ плача молвити: "уже ли Киеву поѣха, господине, в ту церковь..."» и т. д., и ниже: «и тако плакася по нѣмь всь градъ». В Лаврентьевской этого повторного рассказа также нет⁵⁵. Северо-восточный источник Ипатьевской летописи, как установлено на основании ряда наблюдений, носит следы более поздней обработки по сравнению с текстом Лаврентьевской⁵⁶.

Близость обеих редакций сказания об «убиении» — Ипатьевской и Лаврентьевской — очевидна. Почти все, что имеется в Лаврентьевской, находим и в Ипатьевской.

Составитель северо-восточного летописного источника Ипатьевской летописи использовал редакцию рассказа об «убиении» Андрея, весьма близкую к той, которой пользовался составитель Лаврентьевской редакции.

Но Ипатьевская летопись содержит, как известно, большой материал, отсутствующий в Лаврентьевской. Несомненно, что составитель Лаврентьевской редакции сокращал их общий протограф. Сокращение заметно, например, при сравнении начала некролога Андрея в Ипатьевской и Лаврентьевской (см. от слов «яко полату красну...» до слов «всякыми узорочьями удиви»).

Похоже также, что в Лаврентьевской — пропуск после слов «...на память 12 апостолу» (далее в ней: «налѣзоша и подъ сѣньми...» и т. д.). После слов «12 апостолу» Ипатьевская сообщала сведения, которые, как увидим ниже, были намеренно опущены или обойдены составителем Лаврентьевской редакции.

Некоторые конкретные детали, имеющиеся в Лаврентьевской, которых нет в Ипатьевской, могут быть объяснены тем, что составитель Лаврентьевской сокращал именно общий протограф, несколько отличавшийся от Ипатьевской редакции. Так, после слов «брашно свое и медъ» в Лаврентьевской читаем слова «по улицам», которых нет в Ипатьевской, а после слова «болнымъ» читаем «и по затвором», которые также отсутствуют в Ипатьевской. А ниже, в рассказе о прибытии в Боголюбов владимирцев, в Лаврентьевской после слов «с клирошаны» написано: «с Луциною чадью»; этих слов в Ипатьевской нет, хотя выше упомянут Лука, как демественник «святоѣ Богородицѣ». Кроме того, в конце рассказа имеется обращение к Андрею с просьбой о молитве за «князя нашего господина Всеволода», тогда как в Ипатьевской говорится только о «братье своеи»⁵⁷.

Встает вопрос: насколько общий протограф Ипатьевской и Лаврентьевской редакций рассказа (или сказания, как мы называем его) был близок к Ипатьевской?

Приведу ряд оснований, заставляющих предполагать, что общий протограф сказания (Лаврентьевской и Ипатьевской редакций) подвергся некоторому распространению или дополнению при составлении северо-восточной летописи, отразившейся в южном, Ипатьевском своде.

Во-первых, в Ипатьевской летописи, во второй половине некролога, рассуждение о милости и о том, как милостив был князь, разорвано. От слов «и всякъ обычаи добронравенъ имѣяшеть...» идет описание (его нет в Лаврентьевской), как вел себя князь в церкви, а затем от слов «веляшеть по вся дни возити по городу брашно...» следует продолжение рассказа о милостыни. Имеем и другие показания, что во второй половине некролога производились дополнения: далее в Ипатьевской, в тексте, который отсутствует в Лаврентьевской, читаем: «аще симь меньшимъ створисте братьи моеи, то мнѣ створисте». Это — повторение. Выше, в тексте, который имеется не только в Ипатьевской, но и в Лаврентьевской, приведены те же слова: «аще створите братьи меньшим моѣи, то мнѣ створисте»⁵⁸.

Во-вторых, составитель редакции Ипатьевской летописи пользовался не только редакцией рассказа об «убиении», общей с Лаврентьевской (т. е. их общим протографом), но, кроме того, и другой редакцией рассказа, близкой, по-видимому, к первой, но более подробно и драматично излагавшей события. Так, сначала он говорит о заговоре и приходе убийц во дворец по второму источнику, рассказывает о совещании: «свѣтъ лукавыи и пагубооубиистьвеныи». Называет Якима. Говорит об их приходе так: «устрѣмивьшеся поимавъше оружья, поидоша на нь, яко звѣрье свѣрьпии, и идущимъ имъ к ложници его». Потом переходит к другому источнику, аналогичному Лаврентьевской летописи (от слов «Начальникъ же убиицамъ бысть...»), опять рассказывает о совещании: «...иже ся бяху сняли на оканьныи свѣтъ...». В тех же выражениях повторяет о приходе убийц: «вземьше оружье, яко звѣрье див и и пришедшимъ имъ к ложници, идеже блаженыи князь Андрѣи лежить...».

Имена заговорщиков полнее даны по первому источнику (общему с Лаврентьевской). Но второй сообщает ряд конкретных подробностей (они хорошо известны из Ипатьевской летописи, мы не будем их излагать), которых нет в первом источнике. Заметим, что рассказ по второму источнику, несмотря на ряд конкретных деталей, носит определенную окраску: повторяется, что убийцы действовали по внушению сатаны, Яким сравнивается с Иудой.

В-третьих, плач Кузмищи Киянина, диалог и причитания, помещенные в Ипатьевской летописи, выделяются из контекста рассказа об «убиении» и отсутствуют в Лаврентьевской. Они перекликаются (я имею в виду форму изложения), как мы видели, с другими известиями северовосточного источника Ипатьевской летописи.

В плаче Кузмищи Киянина читаем: «И нача плакати над нимь Кузмище: "Господине мои, како еси не очютилъ сквѣрныхъ и нечестивыхъ пагубооубииственыихъ ворожьбитъ своихъ, идущихъ к тобѣ, или како ся еси не домыслилъ поѣдити ихъ..."». Едва ли эти слова могли быть написаны в одно время и тем же автором, который писал в некрологе совершенно противоположное: «вражное убийство слышавъ напередѣ до себе, духомъ разгореся божественнымъ и ни во что же вмѣни». Последнюю фразу находим и в Ипатьевской, и в Лаврентьевской редакциях сказания.

В-четвертых, в конце Ипатьевской редакции сказания в отличие от Лаврентьевской дважды рассказано, как тело князя повезли из Боголюбова, что также свидетельствует о распространении; второй рассказ, которого нет в Лаврентьевской, перекликается, как мы показали выше, с некоторыми известиями северо-восточного источника Ипатьевской летописи.

Итак, есть основания думать, что составитель Лаврентьевской редакции сокращал не тот текст, который сохранился в Ипатьевской, а более ранний, который впоследствии был дополнен при составлении северо-восточной летописи, отразившейся в Ипатьевском своде.

Как же следует представлять себе литературную историю рассказа об «убиении» Андрея?

Обратимся к первоначальной редакции сказания, послужившей общим протографом Лаврентьевской и Ипатьевской редакций. Она состояла из пяти частей: первая — запись о смерти Андрея; вторая часть — его характеристика, или некролог; третья — рассказ о самом убиении; четвертая — события, последовавшие после смерти Андрея; пятая — славословие Андрею как христианину и мученику.

Рассматривая этот первоначальный текст, прежде всего замечаем следы руки местного клирика, писавшего владимирскую Летопись, сохранившуюся в Лаврентьевской летописи.

Так, первой заслугой Андрея и в Лаврентьевской, и в Ипатьевской редакциях сказания выставлено, что он «от млады версты Христа возлюби и всепречистую его матерь». И в Лаврентьевской, и в Ипатьевской читаем, что владимирцы с «клирошанами» привезли тело во Владимир и положили «у чюдное и хвалы достойное у святыя Богородици Златоверхое, юже бѣ самъ создалъ. Не вда бо в животѣ своемъ тѣлу своему покоя и очима своима дрѣманья, дондеже обрѣте домъ истины, прибѣжище всѣм хрестьяном, цесарици небесныхъ чиновъ и госпожи всея вселеныя, всякого человѣка многыми путьми к спасенью приводящи». Слова эти могли быть написаны клириком Успенского владимирского собора; в тексте, написанном владимирским успенским клириком, который имеется в Лаврентьевской летописи под 6685 г., мы находим аналогичное выражение о Михалке: «и положиша и у святое Богородици Золотоверхое в Володимери, юже бѣ создаль брат его Андрѣи». Сообщение о смерти Михалки, написанное владимирским клириком, и в другом отношении походит на текст сказания обеих редакций (Ипатьевской и Лаврентьевской): в нем Андрей назван сыном Юрия, внуком Владимира Мономаха, как и Михалка в Лаврентьевской под 6685 г.

Можно с полной уверенностью сказать, что уже в этом первоначальном тексте сказания на составителя оказало сильное влияние житие Бориса и Глеба. Уже в начале, в некрологе, и в Ипатьевской и в Лаврентьевской читаем: «братома бо богоумныма вслѣдовалъ еси, кровью омывъся страданья ти...», т. е. здесь проводится аналогия между судьбой Андрея и судьбой Бориса и Глеба. Выше написано и в Лаврентьевской, и в Ипатьевской: «брашно свое и медъ [или: «и питие»] [по улицамъ] на возѣх слаше, болнымъ [и по затворомъ]»⁵⁹. Здесь Андрею приписываются те качества князя-христианина, о которых Повесть временных лет говорит применительно к Владимиру Святому; в вышегородских записях, которыми продолжено житие Бориса и Глеба в двух редакциях, это качество приписывается Ярославу, который, подражая Владимиру, звал на пиры нищих и убогих.

Ниже, в рассказе об убийстве, и в Лаврентьевской, и в Ипатьевской говорится, что меч, похищенный у Андрея, был мечом «святого Бориса». А в конце рассказа и в Лаврентьевской, и в Ипатьевской опять читаем об Андрее: «кровью мученичьскою омывшеся прегрѣшении своих, с братома с Романомъ и с Давыдомъ (т. е. с Борисом и Глебом. — А.Н.) единодушно къ Христу богу притече...».

Итак, первоначальная летописная редакция сказания была написана владимирским летописцем-клириком, причем составитель испытывал влияние южнорусских литературных памятников — жития Бориса и Глеба и, судя по рассказу о подражании Владимиру, вышегородских записей, которыми, как известно, тексты жития были продолжены.

Хотя записи об «убиении» могли существовать отдельно от летописи, но в том виде, в каком сказание восстанавливается в первоначальной редакции, оно сложилось на основе летописного труда, составлялось при работе над владимирским летописанием в среде местного соборного клира.

Сам первоначальный летописный текст сказания имел уже свою литературную историю.

Прежде всего заметим, что вначале, возможно, была только запись с датой о насильственной смерти Андрея и некролог («Се благовѣрныи и христолюбивыи князь Аньдрѣи...» и т. д.), а потом уже включен рассказ об «убиении»; в Лаврентьевской в начале сказания после записи о смерти читаем: «убьенье же его послѣди скажемъ».

Гораздо важнее для нас довольно ясные признаки того, что уже первоначальный текст — общий протограф Ипатьевской и Лаврентьевской летописей — прошел официальную редакцию великокняжеского сводчика. Так, после слов «князь бо не туне мечь носить, божии бо слуга есть» мы читаем и в Лаврентьевской, и в Ипатьевской слова «Но мы на предняя возвратимся». Эти слова вызваны тем, что при составлении летописного княжеского свода, согласно интересам княжеской власти, в тексте было сделано отступление на тему о высоком значении княжеской власти с цитатой из ап. Павла и Златоуста от слов «И пакы Павелъ апостолъ глаголеть...» до слов «...слуга есть». Это отступление не вытекает из предыдущей фразы: «идѣже законъ, ту и обидъ много». После же слов «Но мы на предняя возвратимся» следует продолжение прерванного выше рассказа: «Феодулъ же игуменъ святое Богородици Володимерьское...» и т. д.

Из сказанного явствует, что текст, написанный местным клириком, подвергся просмотру, испытав вмешательство редакторской руки, поскольку вошел в состав официального княжеского свода.

Следующий этап литературной истории сказания запечатлен в Лаврентьевской летописи. Здесь перед нами текст, подвергшийся еще более значительной обработке, выразившейся главным образом в сокращении в интересах владимирских руководящих властей, в интересах руководящих слоев владимирского населения, в интересах местного владимирского «патриотизма».

Подробный рассказ о поведении убийц после убийства, отсутствующий в Лаврентьевской, читаем в пространной редакции ниже от слов: «Оканьнии же оттуда шедше убиша Прокопья...». Трудно определить, в какой мере он восходит (весь или частью) к общему протографу Ипатьевской или Лаврентьевской редакций. Здесь говорится о расхищении убийцами княжеского имущества, о том, что они вооружались, опасаясь прихода владимирской «дружины», о переговорах с «владимирцами» и о начавшихся грабежах: «разиидошася и вьлегоша грабитъ, страшно зрѣти» (записано очевидцем или со слов очевидца).

Из описания этих переговоров явствует, что и среди обитателей Владимира были сочувствующие убийцам («не [о] насъ бо одинѣхъ дума, но и о васъ суть же в тои же думѣ»). Конечно, это были люди, близкие или принадлежавшие к местной боярской среде, что видно из сопоставления этого рассказа с одним указанием рассказа о событиях борьбы городов, разыгравшихся после смерти Андрея, когда часть владимирских бояр перешла на сторону врагов г. Владимира. А из дальнейшего текста пространной редакции следует, что, с другой стороны, и низы населения г. Владимира и округи были озлоблены против княжеской администрации, судя по тому, что и там начались грабежи. Все это в совокупности объясняет, почему владимирцы-горожане не решились идти против клики вооруженных убийц.

И интересно, что во владимирской краткой (Лаврентьевской) редакции сказания нет ничего ни о переговорах с «владимирцами», ни о том, что грабившие приходили «и ис селъ», что грабежи перекинулись во Владимир, где грабили до тех пор, пока не начал «ходити Микулиця со святою Богородицею в ризахъ по городу». Кто такой был Микулица, мы знаем из текста другого сказания («Сказания о чудесах...»), где говорится о нем как о «попе», приехавшем из Вышгорода вместе с Андреем Боголюбским с иконою богоматери. В дальнейшем тексте пространной редакции, отсутствующем в Лаврентьевской летописи, опять говорится о Микуле. «Вь 6 день, въ пятницю», читаем здесь, «владимирцы» обратились к Феодулу и Луке «деместьвянику святоѣ Богородицѣ» с просьбой или, вернее, требованием привезти тело Андрея, а Микулице сказали, чтобы он, собрав «попы» и облекшись в ризы, вышел бы перед Серебряными воротами встречать тело.

Рассказ этот основывался на записях того времени, сделанных, судя по содержанию, владимирским клириком Успенского собора. Мы допускаем, что текст этот находился уже в первоначальной редакции сказания (в общем протографе). Но если даже считать, что он был привнесен потом, то все же записи эти не могли быть неизвестны составителям первоначальной и Лаврентьевской редакций, которые сами принадлежали к клиру Успенского собора или близко стояли к нему. Почему же в таком случае материал этот был сокращен или обойден в Лаврентьевской летописи? Мы думаем потому, что эти сведения, по всем признакам, довольно точно передававшие о событиях, набрасывали тень (как могло представляться позднее в официальных кругах г. Владимира) на стольный город Владимир, так как оповещали, что среди владимирцев были сторонники убийц, что в самом Владимире были волнения и грабежи, что только на шестой день клир понудили ехать за телом.

Как известно, имеются неоспоримые показания, что текст владимирской летописи (до 1185 г.) в Лаврентьевской летописи более ранний, чем соответствующий текст в Радзивиловской и Ипатьевской летописях (точнее в северо-восточном летописном источнике Ипатьевской летописи), хотя Ипатьевская местами сообщает подробности, которые не знают эти две летописи⁶⁰. Неизвестно точно, где составлялась северо-восточная летопись, послужившая источником для Ипатьевского свода. Но так или иначе, составитель этой летописи использовал подробную редакцию сказания, дополнив ее новым материалом (в рассказе об «убиении» Андрея, в рассказе о событиях, последовавших после смерти его и др.). Затрудняемся сказать, было ли в первоначальной редакции сказания упоминание о том, что Андрей создал «городъ каменъ именемь Боголюбыи», и сравнение его с Вышгородом. Автор следовал здесь или воспоминаниям о своем родном городе, или местным записям или преданиям: «толь далече яко же Вышегородъ от Кыева, тако же и Богълюбыи от Володимѣря»⁶¹.

Есть ли необходимость отождествлять составителя пространной (Ипатьевской) редакции с Кузмищем Кияниным? Думаю, что необходимости нет. Составитель мог воспользоваться рассказом Кузмищи: записать с его слов, как тот отыскивал тело князя, что отвечали ему на его расспросы, как он переговаривался с Анбалом, и о том, как он убрал тело. Этому рассказу составитель пространной редакции мог придать литературную форму плача над телом, подчеркнув здесь красоты церкви, открытые для всех иноверных («видивше славу божию и украшение церковьное и тѣ болма плачють по тобѣ»).

Последующий летописный рассказ в Лаврентьевской летописи (1175—1177 гг.) показывает, что владимирский летописец-клирик был близок по своим настроениям к тем слоям местного общества, которые не относились неприязненно к Андрею Боголюбскому и не раз поминали его, называя то «блаженным», то «добрым».

* * *

Текст Лаврентьевской и близких к ней летописных сводов, который следует непосредственно за сказанием об «убиении» и охватывает 6683—6685 гг., носит яркую социально-политическую окраску.

Рассказ о событиях, довольно пространный, написанный после смерти Андрея и, по-видимому, до окончательного утверждения власти Всеволода во Владимире, падает на время, когда местные волнения (во Владимире, в Боголюбове и в «волости») сменились борьбой городов, борьбой, имевшей определенное социальное содержание, — то был кризис, вызванный политикой Андрея Боголюбского, о чем речь будет впереди. Написан рассказ под свежим впечатлением от событий и, возможно, в два приема. Первый раз — по возвращении Михалки во Владимир (в Лаврентьевской летописи, в отличие от Радзивиловской и Московско-Академической, нет еще прибавлений к слову «Михалка» — «и Всеволод» или «с братом Всеволодом»), когда Михалка был уже признан на всей территории Ростово-Суздальской земли («се бо володимерци прославлени богомь по всеи земьли за ихъ правду»)⁶². Продолжение, от смерти Михалки, написано, по-видимому, после самосуда над пленниками⁶³. Весь рассказ производит впечатление записи, сохранившейся, в общем, в первоначальном виде. В одном случае мы усматриваем следы редакционного вмешательства официального представителя княжеской власти или самого князя. Имею в виду текст от слов «А хрестънаго цѣлованья забывше...» до слов «...рязаньскою послу». Следующие основания позволяют сделать такое предположение.

Этот текст не согласуется как с предыдущим изложением, так и с последующим. В нем довольно неожиданно сообщается о решающей роли рязанских послов, «слушая» которых (Дедилца и Бориса) избрали Ростиславичей⁶⁴. Между тем в предыдущем рассказе ни о каких рязанских послах не говорится, и решение призвать Ростиславичей описывается как решение, принимая которое, собравшиеся на съезд представители городов учитывали опасность нападения со стороны Рязани. В этом же тексте довольно неожиданно напоминается о том, что Андрей был посажен вопреки Крестному целованию Юрию Долгорукому «на менших дѣтех, на Михалцѣ и на братѣ его», что тогда же крестоцелование было нарушено: посажен Андрей, а «менших» братьев выгнали («выгнаша»). Этот косвенный упрек в сторону Андрея не согласуется с последующим рассказом владимирского летописца, который обнаруживает сочувственное отношение к покойному князю, называя его то «добрым», то «блаженным». Резкое осуждение решения избрать Ростиславичей не вполне согласуется со словами владимирского летописца в том же рассказе: «не противу же Ростиславичема бьяхутся володимерци, но не хотяше покоритися ростовцем».

Все сказанное позволяет думать, что отмеченный текст представляет собою вставку в рассказ о призвании Ростиславичей, сделанную рукой или самого Всеволода, или представителя его власти, так же как в последующей редакции владимирского свода, что достоверно известно, вставлялись слова о «брате Всеволоде» там, где упоминался первоначально один Михалка.

Интересно, что ранее, в рассказе о посольстве к Ростиславичам, послы хвалят отца Ростиславичей: «отець ваю добръ былъ, коли княжиль у насъ». Но в летописи упоминаний о том, что Ростислав княжил в Ростово-Суздальской земле, не сохранилось⁶⁵.

Владимирский летописец рассказывает обо всем этом спокойно, в обычной летописной манере, так же как и о том, что в Ростово-Суздальскую землю приехало не двое князей (Ростиславичей), а четверо (двое Ростиславичей и двое Юрьевичей: Михалко и Всеволод) и о том, как повели себя «ростовци», узнав о приезде Юрьевичей. Заметим, что в изучаемом рассказе, когда владимирский летописец говорит о «ростовцах» и «суздальцах», он разумеет именно ростовцев и суздальцев (а не вообще население Ростово-Суздальской земли). Но социальное содержание в эти термины он мог вкладывать различное. Ясно свидетельствует об этом следующее: под 6684 г. не раз говорится о «суздальцах» как врагах г. Владимира; но немного ниже читаем, что к Михалке, владимирскому князю, приехали «суздальцы» и обращаются к нему так: «мы, княже, на полку томь со Мстиславом не были, но были с ним боляре». Следовательно, под «суздальцами» ранее разумелся преимущественно руководящий, боярский слой населения Суздаля.

Узнав о приезде Юрьевичей, согласно рассказу владимирского летописца, «ростовци» вознегодовали («негодоваша»). Изложение событий дает представление о быстроте действий «ростовцев», принявших меры против вокняжения Юрьевичей и смело распоряжавшихся в пределах «земли»; князья прибыли в Москву, а «ростовци» успели уже из Владимира вызвать войско в количестве полутора тысяч человек («по повелѣнью ростовець»), отправили Ярополка в Переяславль-Залесский, где ему присягнули переяславцы; затем собрали «всю силу Ростовьскои земли», привели даже («приведоша») муромцев и рязанцев. Вся эта «сила» обрушилась на Владимир, куда приехал Михалка, и осаждала город в течение семи недель.

Здесь-то владимирский летописец обнаруживает впервые свое личное отношение к событиям. Он всецело на стороне «владимирцев» («святѣи богородицѣ помогающи [и]м...»). Он объясняет читателю, что владимирцы воевали не против Ростиславичей, а против тех, кто стоял за их спиной: «но не хотяше покоритися ростовцем», которые на их «град» смотрели как на «пригород», где должен сидеть их «посадник», как ранее когда-то было («пакы»). Вынужденные принять Ярополка Ростиславича, владимирцы заключили с ним «поряд» и положили грамоту в Успенский собор, где, по обычаю того времени, хранился государственный архив.

Дальнейший рассказ владимирского летописца хотя с внешней стороны представляет собой записи летописца-клирика, который описывает чудесные явления, связанные с владимирской иконой, по сути дела является политической апологией «владимирцев», вызвавших вскоре князя Михалку, который приехал вторично.

Летописец описывает борьбу под 6684 г. не в качестве стороннего наблюдателя, а в качестве заинтересованной стороны, одного из «владимирцев». «Не хотящих намъ добра, завистью граду сему и живущим в немь», — пишет он о врагах.

Апология владимирцев (можно догадываться, что «ростовцы» обвиняли их в своеволии и в нарушении договора с Ростиславичами) дана в плане и историческом, и юридическом, и моральном.

Оправдание «владимирцев» идет в тексте параллельно с обвинениями, направленными против их врагов — «злых людей», — это «ростовци» или «ростовци» и «суждалци» (под которыми, как мы видим, разумелась боярская часть населения) и «вси боляре». Уже в этой части рассказа проступает явственно социальное содержание борьбы. Враги не только в Ростове и в Суздале: «а боляре князю тою держахутся крѣпко», — пишет он о Ростиславичах; и далее: «а здѣ городъ старыи Ростовъ, и Суждаль и вси бояре хотяще свою правду поставити». Иными словами, летописец не скрывает, что в Ростово-Суздальской земле боярство обнаруживает известную солидарность, что «ростовци» — руководящие слои населения города — находили поддержку среди боярства в пределах «земли», и, как выясняется из событий, следовавших за смертью Михалки, даже часть владимирского боярства держала сторону «злых людей». «Злые люди», как можно понять из рассуждений летописца, — это не те или иные князья, не в них дело, хотя здесь летописец вступает в противоречие с самим собой, так как в мрачном виде описывает деятельность Ростиславичей. Противоречие он пытается устранить утверждением, что юные Ростиславичи были как бы игрушкой в руках бояр, которые учили их грабить население, учили не почитать старейших между ними, не желая тем самым «добра» и самим князьям.

В плане историческом апология «владимирцев» проведена в рассуждении на тему о том, что «обычай», который хотят навязать владимирцам «ростовци», ныне потерял свой смысл, устарел. Древний обычай, по его словам, заключался в том, что «пригороды» в своих решениях следовали решениям главного, старейшего города, так было в Киеве, в Новгороде, в Смоленске. Но теперь положение изменилось. «Град» Владимир возвышен Владимиром Мономахом и Андреем Боголюбским. И когда Ростов, Суздаль и «вси боляре» хотят навязать владимирцам «свою правду», они тем самым идут против «правды божией».

Со стороны юридической «владимирцы», как он хочет показать, правы потому, что Михалка — «старейший» среди князей; он имеет правовые основания княжить в Ростово-Суздальской земле: «Ты еси старѣе в братьи своеи, поиди Володимерю». И ниже: «Креста честнаго не преступати, и старѣишаго брата чтити...». О «старейшинстве» Михалки среди всех четырех князей упомянуто и в начале рассказа («утвердившеся межи собою, давше старѣишиньство Михалку»).

Владимирцы согласились принять Ростиславичей, согласно толкованию летописца, добровольно: «Мы есмы волная князя прияли к собѣ и крестъ цѣловали на всемь».

Поведение Ростиславичей, подучаемых боярами, дает моральное основание «владимирцам», как можно понять из его объяснений, не держать долее этих князей: они сами нарушили крестное целование. Оказывается, что слуги Ростиславичей «многу тяготу людем симъ створиша продажами и вирами». Да и сами князья наживались чужим добром («многое имание»).

Обвинения в лихоимстве, в незаконных поборах мы не раз встречаем в древней письменности, и исходили эти обличения из церковной среды. Напомним о тиунах и «мечниках» Андрея Боголюбского. В первой части «Мерила праведного» по Троицкому списку читалось о князьях: «в собе мѣсто поставляете властели и тивуны, мужи не богобоины... суда не разумѣюще, правьды не смотряще»; «грабители и мьздоимьци» превозносятся; «кто правъ осуженъ от нихъ въ вину, припадаеть къ князю, и князь не слушаеть...». В другой статье был передан разговор, будто бы бывший между епископом и Константином Полоцким о тиунах. Епископ дает понять, что тиуны неправедными доходами делились с князем: «толико того дѣля, абы князю товара добывалъ»⁶⁶.

Обвинение против посадников, тиунов, «дѣтских» и «мечников» Андрея владимирский летописец делал, как мы знаем, в очень осторожной форме: «идѣже законъ, ту и обидъ много».

Теперь же дело усугублялось тем, что «дѣтские» Ростиславичей, обиравшие население, были южнорусскими, что подчеркнуто: «русьскым дѣдьцкимъ»⁶⁷; и самих князей летописец приравнивает к завоевателям, которые, ограбив волость, уходят. Ростиславичи расхищали ценности Успенского собора. Все это давало «владимирцам» моральное право в глазах автора потребовать ухода Ростиславичей.

Наконец, автор — опять-таки в оправдание «владимирцев» — сообщает, что они сначала обратились за поддержкой к той власти, которая была в то время над ними: они послали к «ростовцам» и «суздальцам». Но поддержки от них не получили: те только на словах были на их стороне, а на деле — «далече суще». Лишь после этого «владимирцы» послали в Чернигов за Михалкой.

В заключительной части рассказа (от смерти Михалки до самосуда над пленными рязанскими князьями), помеченной 6685 г., автор также главными виновниками в борьбе выставляет не князей, а местные руководящие силы «земли». Так, Мстислава для борьбы со Всеволодом, владимирцами и переяславцами, призывают «ростовци и боляре». «Ростовцев и бояр» он определяет вместе термином «старейшая дружина». Они властно заявляют Мстиславу: «аще ты миръ даси ему (т. е. Всеволоду. — А.Н.), но мы ему не дамы». Среди собранного войска отмечены также «гридьба», среди которых могли быть наемные варяги, и «пасынки».

«Величавые» бояре и ростовцы, которых слушается Мстислав, хотят выгнать Всеволода, не ведая, что «богъ даеть власть ему же хощеть». Бог ставит «праведного» князя в ту землю, которая «управится пред богомь». Автор, приводя эти изречения, воздает, тем самым, хвалу одновременно и владимирцам, и Всеволоду. Интересно, что цитата эта восходит к древнему вышегородскому Паримийнику; возможно, что из Вышгорода с литературой о Борисе и Глебе она и пришла. Но любопытно, что там в первоначальном своем виде, а также и в летописи под 1015 г., куда она пришла из Паримийника, и в «Мериле праведном», куда она пришла из летописи, цитата эта носит другой оттенок. Там осуждаются юные князья, любящие веселье, и «младые советники». В XII в. такое осуждение могло напомнить осуждение князей, склонных к совету с «юными», т. е. с младшей дружиной, а не со «старейшей» (см. Лаврентьевскую летопись под 1093 г.), осуждение, характерное для Начального свода. Может быть, поэтому владимирский летописец под 1177 г. выпустил этот комментарий⁶⁸.

После разгрома на Юрьевом поле Мстислава, ростовцев и «всех бояр» были захвачены «села боярские, кони и скот». Вместе со «скотом» вели и «колодников». Эти «села боярские» лежали, очевидно, где-то в районе Юрьева поля, в полоске черноземной степи, раскинувшейся между Юрьевом, Владимиром и Суздалем.

Думаю, что неправильно понимать владимирского летописца как противника боярского землевладения вообще, а захват сел истолковывать как попытку ликвидировать боярское землевладение. Когда спустя некоторое время союзник Мстислава Глеб Рязанский напал на Боголюбово и разорил его, он пожег «села боярьская», а «жены и дѣти и товаръ» дал половцам «на щитъ». То были, очевидно, села бояр, живших во Владимире. Владимирский летописец с сочувствием описывает судьбу пострадавших: «ови ведутся полонени, друзии посѣкаеми и до молодыхъ дѣтии, инии на месть даеми поганым, друзии трепетаху, зряще убиваемых». Эта расправа объясняет то ожесточение, с которым не только «купци» и «все людье», но и владимирские «бояре», оставшиеся в городе, учиняли самосуд над пленными и заключенными в «поруб» союзниками Мстислава — рязанскими князьями.

Смысл всего хода борьбы городов нельзя понять, не зная предшествующей истории края и общего направления политики Андрея Боголюбского, который пытался поставить себя в какой-то мере независимо от местного сильного боярства, «старейшей дружины», опираясь на своих слуг и более широкие круги городского населения, но игнорируя интересы низов.

Попытку также искать опору в сравнительно более широких слоях населения, поеимущественно городского, я усматриваю и в поведении Всеволода, когда он созывал в 6719 г. «всѣх бояръ СВОИХЪ с городовъ и съ волостей, епископа Иоана, и игумены, и попы, и купцѣ, и дворяны, и вси люди»⁶⁹. В летописном некрологе Всеволода, как мы имели случай уже убедиться, ставится Всеволоду в заслугу стремление ограничить самоуправство «сильных своих бояр», обижавших «меньших» и порабощавших «сироты» и творивших «насилие»⁷⁰. Подобного рода «насилиями», вероятно, сопровождалось распространение феодальной зависимости и рост феодального землевладения. Напомним, что ненасытность «неправедно» обогащающихся обличал позднее Серапион.

Вспомним неприязненное отношение к сильному боярству автора послания Даниила Заточника. «Лучше бы ми нога своя видети в лыченицы в дому твоемъ, — обращается автор к князю Ярославу Всеволодовичу, — нежели в черленѣ сапозѣ в боярстем дворѣ; лучше бы ми в дерюзе служити тебѣ, нежели в багрянице в боярстемъ дворѣ»⁷¹.

Общая социально-политическая направленность владимирских летописных записей и текстов, вышедших из среды местного клира, в какой-то степени роднит их с владимирско-переяславской литературой последующего времени.

Примечания

1. М.Д. Приселков. История русского летописания XI—XV вв. (далее — М.Д. Приселков. История). Л., 1940, стр. 64.

2. М.Д. Приселков. История, стр. 73—74.

3. Об этой записи ростовской летописи см. ниже.

4. Об этом сообщает Львовская летопись под 6616 г. — ПСРЛ, т. XX, ч. 1. СПб., 1910, стр. 103.

5. Об этих ростовских записях см. ниже.

6. А.А. Шахматов. Обозрение русских летописных сводов XIV—XVI вв. (далее — А.А. Шахматов. Обозрение). М.—Л., 1938, стр. 17, прим. 1.

7. Под предыдущим годом читаем, что Владимир взял Минск и привел Глеба в Киев, где тот и умер. А под 1120 (6628) г. записано о том, что Владимир послал Андрея (своего младшего сына) «на ляхы» и «повоеваша ѣ»; под следующим годом — о том, что прогнал Владимир берендеев «из Руси» и т. д. Юрий назван по имени и отчеству («Георгий Володимеричь») так же, как выше другой сын Мономаха — Роман («Романъ Володимеричь»).

8. На такую же последовательность событий указывает, как мы видели, и Новгородская I летопись. В Ипатьевской летописи почему-то не отмечен (опущено?) поход в Ростово-Суздальскую землю, но аналогичные слова имеются: «про то заратишася Олговичи...».

9. «Летописный свод XV века (по двум спискам)». Подготовка текста и вводная статья А.Н. Насонова. — «Материалы по истории СССР», т. II. М., 1955.

10. Лавр. лет. под 6665 г.; в квадратных скобках — из Радзивиловской и Московско-Академической летописей, изданных в качестве вариантов к Лаврентьевской.

11. «Се же священыи епископъ Кирилъ украси святую церковь святыя Богородица иконами многоцѣньнами, их же нѣсть мощи и сказати, и с предполы, рекше пелены; причини же и кивота 2 многоцѣнна, и индитью многоцѣнну доспѣ на святѣи тряпезѣ, ссуди ж и рипидьи, ино много множество всякых узорочеи; причини же двери церковьныя прекрасны, яже наричются Златыя, сущая на полуденьнои странѣ; паче же наипаче внесе в святую церковь кресты честныя, многы мощи святыхъ в раках прекрасных в заступленье и покровъ и утверженье граду Ростову...».

12. «Летопись по Лаврентьевскому списку», изд. 3. СПб., 1897, стр. 436; ПСРЛ, т. I, изд. 2. Л., 1926, стл. 458, прим. л.

13. А.А. Шахматов. Разбор сочинения И.А. Тихомирова «Обозрение летописных сводов Руси Северо-Восточной». — Отчет о сороковом присуждении наград графа Уварова. — «Записки имп. Академии наук по историко-филологическому отделению», т. IV, № 2. СПб., 1899, стр. 112. (далее — А.А. Шахматов. Разбор).

14. М.Д. Приселков. История, стр. 98.

15. А.А. Шахматов. Разбор, стр. 112—113.

16. Ранее XIII в. не имеем ни одного списка Апостола с ясным обозначением года написания — Г. Воскресенский. Древний славянский перевод Апостола и его судьбы до XV в. М., 1879, стр. 51. Апостол 1220 г. относится к первой редакции — Г. Воскресенский. Послания ап. Павла. Сергиев Посад, 1892. Предисловие к посланиям ап. Павла Г. Воскресенским в этом труде не опубликовано (см. стр. 54 и сл.). В аналогичном тексте предисловия на л. 873 Библии 1499 г. (ГИМ, Синод., № 1) автором предисловия назван «Иффалиа диакон». Ср. Апостолы из ГБЛ, ф. 304, № 71 и ГИМ, Синод., № 810 («Ефалиа»).

17. К такому утверждению привело А.И. Соболевского сравнение (формат и записи) рукописи 1220 г. с ростовским житием Нифонта (ГБЛ, ф. 304, № 35)—А. И. Соболевский. Материалы и исследования в области славянской филологии и археологии — СОРЯС., т. XXXIV. СПб., 1910, стр. 205—207.

18. В Синод. № 1 и № 810 читаем: «неудобь входнѣ».

19. По описанию Владимира — в XIII в., по Амфилохию — в XI—XII вв. Греческий текст предисловия из Апостола был напечатан Амфилохием параллельно с текстом Апостола его собрания: см. «Древнеславянский Карпинский Апостол XIII в...», т. II. М., 1885, стр. 3—20. При сравнении с греческой рукописью в опубликованном тексте обнаруживаются опечатки, затемняющие смысл. Так, вместо «εχαφη» следует читать «επαφη»; вместо «ει ευδίου» следует читать «εις εύδίου» (см. греческую рукопись № 346/24 на л. 93 об.).

20. И.И. Срезневский. Древние памятники русского письма и языка. СПб., 1882, стр. 59 (надпись на антиминсе).

21. «Памятники древнерусского канонического права», ч. I. — РИБ, т. VI. СПб., 1880, стр. 63—76.

22. Лавр. лет. под 6672 г.

23. ГБЛ, Ф. 98, № 637, л. 383 об.

24. Лавр. лет. под 6677 г.

25. «Патерик Киевского Печерского монастыря». СПб., 1911, стр. 76.

26. ГБЛ, ф. 98, № 637, л. 361.

27. Лавр. лет. под 6746 г.

28. А.А. Шахматов. Обозрение, стр. 74.

29. М.Д. Приселков. История, стр. 71.

30. Е.Ю. Перфецкий. Русские летописные своды и их взаимоотношения. Братислава, 1922, стр. 41—47.

31. Д.С. Лихачев. Русские летописи и их культурно-историческое значение (далее — Д.С. Лихачев. Русские летописи). М.—Л., 1947, стр. 276—277.

32. Известен даже скорее обратный случай, когда Всеволод не хотел брать Торжка, а дружина его заявила ему: «мы не цѣловать ихъ приѣхали», бросилась и захватила город. — Лавр. лет. под 6686 г. Лично у Всеволода воспоминания, связанные с Андреем, были нерадостные. Еще в детстве по вине Андрея он должен был эмигрировать вместе с матерью и братьями Васильком и Мстиславом, изгнанными из Ростово-Суздальской земли. По возвращении он жил на Юге, подчиняясь Андрею.

33. Ипат. лет. под 6657 г.

34. Ипат. лет. под 6657 г.

35. Ипат. лет. под 6659 г.

36. Там же.

37. М.Д. Приселков. История, стр. 65, 75.

38. Д.С. Лихачев. Русские летописи, стр. 278.

39. М.Д. Приселков. История, стр. 76.

40. В.О. Ключевский. Сказание о чудесах Владимирской иконы божией матери. СПб., 1878.

41. ГБЛ, ф. 98, № 637, л. 386.

42. В.О. Ключевский. Указ. соч.; И.Е. Забелин. Следы литературного труда Андрея Боголюбского. — «Археологические известия и заметки», 1895, № 2—3.

43. ГБЛ, ф. 98, № 637, лл. 385 об. — 386 и сл. Рукопись эта — сбориик-«пролог», содержащий 563 листа в 4°, писанных разными почерками. Статья «О чюдесехъ пресвятыя богородица Володимерьскои» (л. 385 об. и сл.) писана на бумаге с водяным знаком — агнец («angeau pascal»), тип — с поджатой передней ногой, перекрещивающейся с другою. Очень близок к указанному у Briquet под № 44 (1466—1475 гг.). Из других знаков в сборнике: 1) голова быка (л. 427), как у Briquet под № 14464 (1471 г.) и на л. 431, как под № 14975 (1460—1478 гг.); 2) перстень (л. 450), как у Briquet под № 686 (1457—1477 гг.). Две статьи связаны с именем Леонтия Ростовского, одна — Игнатия Ростовского; кроме того, имеются «Память и похвала» князю Владимиру, «Похвала» княгине Ольге и др. Статье «О чюдесехъ... богородица Володимерьскои» предшествуют статьи: 1) «Мѣсяца августа въ 1 день празднуемь...» (об установлении праздника Покрова) на л. 383 об. и сл. и 2) «Се ся съдѣя в лѣто 6672. Андрѣи съ сыномь своимь Изяславомь...» и т. д. (л. 385). Текст статьи «О чюдесехъ» близок к напечатанному В.О. Ключевским.

44. По объяснению А.П. Анисимова и М.Н. Сперанского — цветная повязка; по И.И. Срезневскому «увѣсло» — головная повязка, а одно из значений слова «отълогъ» — цветок.

45. Лавр. лет. под 6684 г.

46. Аналогичный случай имел место в московское время. В рукописи ГИМ, Увар., № 188, в тексте, возможно монастырского происхождения, сохранилась под 6984 г. запись о том, как обрушилась лестница на набережной в Москве «от множества людей» («и много людей побило, а не умре ни единъ»). В обширный официальный Московский свод 1479 г. эта запись включена не была.

47. ГБЛ, ф. 98, № 637, лл. 385—386. В предшествующей статье («Мѣсяца августа в 1 день...») читаем: «...и шедше взяша 4 городы болгарьскыи, пятыи Бряхимовъ на Камѣ» (л. 384).

48. И.П. Хрущев. О древнерусских исторических повестях и сказаниях XI—XII ст. Киев, 1878, стр. 141—142.

49. Н.И. Серебрянский. Древнерусские княжеские жития. — ЧОИДР, 1915, кн. 3, стр. 145. Н.И. Серебря некий писал, что «кончину Андрея биограф сопоставляет с мученической кончиной Бориса и Глеба», и указывал на заимствования из житийного сказания о Борисе и Глебе (стр. 143—144). См. также С.А. Бугославский. Литературная традиция в северо-восточной русской агиографии. — «Сборник статей в честь академика А.И. Соболевского». Л., 1928. Об «анонимном» сказании о Борисе и Глебе — Н.Н. Воронин. «Анонимное» сказание о Борисе и Глебе, его время, стиль и автор — ТОДРЛ, т. XIII. М., 1957, стр. 11—56.

50. М.Д. Приселков. История, стр. 71, 95.

51. Д.С. Лихачев. Русские летописи, стр. 241—246.

52. Так, в Ипатьевской летописи под 6683 г. имеются слова, отсутствующие в тексте Лаврентьевской; после слов «ѣхаша к Володимѣрю» в Ипатьевской читаем: «и затворися в городѣ», и далее о «дружинѣ»: «не сущи вь градѣ, ѣхали бо бяхуть противу Ярополку».

53. Московский свод 1479 г. под 6720 г. — ГПБ, Эрмитаж, № 416б И ПСРЛ, т. XXV. М. — Л, 1949.

54. Ипат. лет. под 6666, 6691 гг.; А.А. Шахматов. Обозрение, стр. 75.

55. О северо-восточном источнике Ипатьевской летописи известно, что он частично «не совпадал ни с Радзивиловской, ни с Лаврентьевской летописями» — А.А. Шахматов. Исследование о Радзивиловской, или Кенигсбергской летописи (далее — А.А. Шахматов. Исследование). СПб., 1902, стр. 45—46 и др.

Интересно отметить, что Ипатьевская летопись под 6695 г. дважды сообщает о браке дочери Всеволода Верхуславы, сосватанной (8 лет) за сына Рюрика Ростислава: первый раз подробно — по «летописцу» Рюрика, а второй — по северо-восточному источнику («И створи бракъ великъ Всеволода»; ввиду повторения здесь явно сокращено).

56. А.А. Шахматов. Обозрение, стр. 75—76; Он же. Исследование, стр. 39—45. Но предположение А.А. Шахматова о Полихроне начала XIV в. как источнике Ипатьевской летописи в настоящее время в науке оставлено.

57. В соответствии с этим в Ипатьевской редакции в начальной части сказания в просьбе, обращенной к Андрею, о молитве «дати мирови миръ» прибавлено «о племени своемь и о сродницѣхъ и о землѣ Руськои» (об этом см. выше).

58. Отметим также, что ниже, в некрологе, в Ипатьевской летописи текст, который также носит признаки распространения (от слов «глаголя: господа бога моего»), содержит ссылку на «самого творца», как и в помянутом у нас выше вставочном месте некролога (см. «взирая яко на самого творца»): «за самого творца», «творьца своего».

Показания о распространении некролога в Ипатьевской подтверждаются словами: «мы же на преднее възвратимся».

59. В квадратных скобках — из Лаврентьевской летописи.

60. А.А. Шахматов. Исследование, стр. 44—46 и др.

61. Обращают на себя внимание слова в некрологе «и всимъ приходящимть дивитися, и вси бо видивше ю не могуть сказати изрядныя красоты ея...» Выражение это напоминает нам слова рассмотренного нами выше фрагмента соборного ростовского летописца: «И вся приходящая удивлеся, князи же и велможѣ...», где речь идет о поучениях и об «украшениях» ростовского собора, описанных далее тоже очень подробно.

62. Лавр. лет. под 6684 г. Михалко поехал в Суздаль, оттуда в Ростов «и створи людем весь наряди, утвердивъся крестными цѣлованьемъ с ними» и «посади» брата Всеволода в Переяславле. Под 6683 г. рассказ (на словах «...на столѣ дѣдни и отни с радостью великою») прерывается известиями о женитьбе Ярополка Ростиславича и об изгнании смольнянами Ярополка Романовича. Под 6684 г. от слов «Сѣдящема Ростиславичема...» читаем продолжение прерванного рассказа.

63. Ср. А.А. Шахматов. Обозрение, стр. 11, 15—16.

64. «Но слушаху Дѣдилця и Бориса, рязаньскою послу».

65. Он мог получить Ростово-Суздальскую землю вместе с Переяславлем Южным, о чем упоминает Ипатьевская летопись под 6657 г. В таком случае его княжение было кратковременным.

66. «Мерило праведное по рукописи XIV века». М., 1961, стр. 127—129; Г.А. Розенкампф. Обозрение Кормчей книги в историческом виде. М., 1829, стр. 217—218; М.Н. Тихомиров. Исследование о Русской Правде. М., 1941 (о происхождении «Мерила праведного»).

67. Само собой разумеется, что это обстоятельство не дает оснований утверждать, что в событиях борьбы городов, последовавших после смерти Андрея Боголюбского, речь шла о господстве «Русской земли» над Северо-Востоком. Последнего мнения или, точнее, толкования событий я никогда не придерживался.

68. Приводим текст.

Из Паримийника по рукописи ГПБ, Qn. I, № 13, лл. 258 об. — 259.

И помысли высокъумиемь, а не вѣдыи, яко богъ даеть власть, ему же хощьть; поставляеть бо царя и князя вышнии, ему же хощьть, дасть. Аще убо кая земля оправдиться предъ богомь, поставляеть царя или князя ей, любящи судь и правьду, и властеля устраяеть. Еще бо князи правдиви бывають в земли, то многа отдаються съгрѣшения; аще ли лукави бывають, тъ больше зло навъдить богъ на землю ту, понеже глава то есть земли; тако бо Исая рече: «съгрѣшиша отъ главы и до ногу», еже от цесаря до простыхъ людии. Лютѣ и граду тому, в ньмь же князь унъ, любяи вино пити с гусльми и съ младыми свѣтьникы. Сяковьія бо богъ даеть за грѣхы, а старыя и мудрыя отъиметь: отъять бо оть насъ богъ Володимира, а Святополка наведе грѣхъ ради нашихъ, яко же дрѣвле наведе на Иерусалима Антиоха. Исая бо глаголеть: «отъимить господь от Иерусалима крѣпость и крѣпка исполнена, и человѣка храбра и судию, и пророка, и смѣрена старца и дивна свѣтьника и мудра хытреца, и разумна послушника; и поставлю уношю князя имъ и ругатели обладають ими».

Из Лаврентьевской летописи под 1015 (6523) г.

Помысливъ высокоумьемь своимь, не вѣдыи, яко богъ даеть власть, ему же хощеть; поставляеть бо цесаря и князя вышнии, ему же хощеть, дасть. Аще бо кая земля управится пред богомь, поставляеть ей цесаря или князя праведна, любяща судъ и правду, и властеля устраяеть и судью правящаго судъ». Аще бо князи правьдиви бывають в земли, то многа отдаются согрѣшенья [земли]; аще ли зли и лукави бывають, то болше зло наводить богъ на землю, понеже то глава есть земли; тако бо Исайя рече: «согрѣшиша от главы и до ногу», еже есть от цесаря и до простьіхъ людии. Лютѣ бо граду тому, в немь же князь унъ, любяи вино пити съ гусльми и съ младыми свѣтникы. Сяковыя бо богъ даеть за грѣхы, а старыя и мудрыя отъиметь, яко же Исайя глаголеть: «отъиметь господь от Иерусалима крѣпкаго исполина, и человѣка храбра, и судью, и пророка, и смерена старца [и дивна свѣтника и мудра хитреца и] разумна, послушлива; поставлю уношю князя имъ, и ругателя обладающа ими».

Из Лаврентьевской летописи под 1177 (6685) г.

Помысливше высокоумьем своимъ, не вѣдуще, яко богъ даеть власть, ему же хощеть; поставляеть бо цесаря и князя вышнии. Аще кая земля управится пред богомь, поставляеть еи князя праведьна, любяща суд и правду; аще бо князи правдиви бывають, то много отдается согрѣшенья земли тои, да поне то есть глава земли.

Из «Мерила праведного» по рукописи Троицкого собр., № 15, лл. 16 об. — 17.

От лѣтописця. Яко богъ даеть власть, ему же хощеть, поставляеть бо цесаря и князя вышнии, ему же хощеть, и даеть. Аще оубо кая любо земля оуправляеться пред богомь, поставляеть цесаря и князя праведна, любяща судъ и правду, и властеля оустраяеть и судью правяща судъ. Аще бо князи правдиви бывають на земли, то многа отдаються съгрѣшенья. Аще ли зли бывають и лукави, то болми богъ зло наводить на землю, понеже то глава есть. Тако бо Исаия рече: «съгрѣшиша от главы и до ногу», еже от цесаря и до простыхъ людии. Лютѣ же граду тому, в немь же начнеть князь оунъ жити, любяи вино пити съ гусльми и с младыми свѣтьники. Сяковыя богъ даеть за грѣхи, а старыя, мудрыя отъиметь, яко же Исаия глаголеть: «отъиметь господь от Иерусалима крѣпкаго крѣпка исполинъ и человѣка храбра, судью, пророка и смѣрена старьця, дивна свѣтника и мудра художника и разумна послушника; и поставлю оуношю князя имъ и ругателя обладающа ими».

69. Московский свод 1479 г. под 6719 г. — ГПБ, Эрмитаж., № 4166 и ПСРЛ, т. XXV. М.—Л., 1949, стр. 108. На съезде бык утвержден Юрий преемником Всеволода на владимирском столе. Тем самым устранялась кандидатура на владимирский стол старшего сына Константина, связанного с Ростовом (Константин хотел «взяти Володимерь к Ростову»).

70. Лавр. лет. под 6720 г.

71. «"Слово Даниила Заточника" по редакциям XII и XIII вв. и их переделкам». Приготовил к печати Н.Н. Зарубин. — «Памятники древнерусской литературы», вып. 3. Л., 1932, стр. 60.

Предыдущая страница

К оглавлению

Следующая страница