Глава 1. Русь в XII—XIII в.

Русь — крупнейшее политическое объединение средневековой Европы. В науке давно шел спор, насколько правомерно считать единым Русь государством, насколько оправдано утверждение о существовании единой древнерусской народности и древнерусского языка. Теперь, на фоне русско-украинского конфликта, эти споры приобрели особую эмоциональность. Казалось бы, современный русско-украинский конфликт может иметь к академической истории Древней Руси не больше отношения, чем сооружение заградительной полосы между США и Мексикой к изучению древних цивилизаций Мезоамерики. Однако политически вовлеченные энтузиасты тащат современную политическую повестку на страницы научной и учебной литературы, в очередной раз подтверждая истину, афористично сформулированную академиком М.Н. Покровским: «История — это политика, опрокинутая в прошлое».

И вот уже проводится конференции под названием «Украинско-российские отношения периода Средневековья». Причем, конференция по заявлению организаторов, приурочена 850-летней годовщине взятия Киева войсками Андрея Боголюбского в 1169 г. Степень абсурдности подобной постановки проблемы уже почти перестала удивлять. Такими темпами «ученые» дойдут до проведения конференции «Отношения между СССР и США периода раннего средневековья» или «Осада и взятие Иерусалима войсками стран НАТО в 1099 году».

Политическая возня, развернувшаяся вокруг темы политической и культурной интеграции русских земель домонгольского периода, создает определенные помехи для решения этого вопроса. Но в целом наука располагает достаточным количеством источников, чтобы решить большую часть возникающих вопросов.

Была ли Русь единым государством? Была, несомненно. Понятно, что институт государства, как и все социальные институты должен рассматриваться исторически. Средневековое государство отличается от современного так же, как отличается от современной средневековая семья, средневековая денежная или школьная системы. Но с поправкой на специфику эпохи, наличие единого политического образования вполне очевидно. Что связывало различные русские земли в единую политическую систему?

Во-первых, род Рюриковичей, который коллективно владел территорией Руси и весьма ревностно охранял свою монополию на власть. Единственный раз в летописи встречается ситуация, когда их монополия на княжеское достоинство была поставлена под сомнение: новгородцы просили у Святослава князя себе, а никто из его детей не захотел ехать. Послы пригрозили: «аще не поидете к намъ, то налезем князя собе»¹. Все, однако, разрешилось благополучно — в Новгород поехал Владимир. Описанный случай является, конечно, исключением, лишь подтверждающим правило. Поведение новгородцев можно объяснить, во-первых, нетвердостью обычая, связывающего род Рюриковичей с Русью: Владимир был представителем всего лишь четвертого поколения. Во-вторых, близостью Скандинавии, откуда, при необходимости, можно было призвать еще какой-нибудь княжеский род, как, в свое время, был призван сам Рюрик. В более поздние времена вопрос даже не ставился. Был, правда, случай, когда князем попытался стать галицкий боярин Владислав Кормиличиц. Выгнав малолетнего Даниила Романовича с матерью из города, он принялся править вместе со своими товарищами Судиславом и Филиппом. Собравшиеся на совет король, владимирские бояре, княгиня, вдова Романа, князья презрительно говорили: «Володиславъ княжится»², а не «княжит». После чего не по чину возвысившийся боярин был «ят» и мучим.

Единство русских земель поддерживалось не только генеалогическим единством правящего рода, но и принципом лествичного восхождения, согласно которому князь, начав свое княжескую карьеру в маленьком городе одной части Руси, по ходу жизни успевал побывать в качестве князя во всех остальных ей частях. Так, например, дед нашего героя — Мстислав Мстиславич Удатный, начав восшествие по княжеским ступеням с маленького южного Треполья под Киевом, затем перебрался в Торопец (современная Тверская область), долгое время правил в самой северной русской столице — Новгороде, не меньше в самой юго-западной — Галиче, и закончил жизнь в Торческе — почти там, где начал, в пятидесяти километрах от Треполья. Ни один читатель летописи в здравом уме не разглядит в его перемещениях переход из одного самостоятельного государства в другое. Это игра на единой шахматной доске, которая целиком входит в зону внимания русских летописцев. Региональные летописные традиции, появившиеся в XII в., конечно, имеют вполне понятный дифферент в сторону местной событийной канвы, и демонстрируют очевидный региональный патриотизм. Но при этом никогда не выпускают из виду общерусский общественно-политический поток, который для них выступает верхним таксономическим пределом. То есть, например, для новгородского летописца события, происходящие в Киеве или Владимире, соединяются в единую событийную цепочку с тем, что происходит в Новгороде, а вот скандинавских, польских или византийских событий он практически не видит, и в повествование не вплетает.

Не менее четко институализированный признак — церковная организация. При крещении была создана киевская митрополия. Предстоятель носил титул митрополита Киевского и всея Руси. Пространство, на которое распространялась власть русского митрополита было определено вполне чётко, ведь на нем осуществлялась его административная деятельность. В отличие от государства, которое пережило в II пол. XII в. дробление, церковь оставалась вполне монолитной иерархической структурой.

Географические координаты Руси в источниках определены вполне конкретно в тексте XIII века «Слове о погибели Земли Русской». «О, светло светлая и украсно украшена, земля Руськая! <...> Отселе до угорь и до ляховъ, до чаховъ, от чахов до Ятвязи и от Ятвязи до литвы, до немець, от немець до корелы, от корелы до Устьюга, где тамо бяху тоймици погании, и за Дышючимъ моремъ; от моря до болгаръ, от болгарь до бургасъ, от буртасъ до чермисъ, от чермисъ до моръдви». Русь на севере выходит к «Дышючему» морю, т. е. к Северному ледовитому океану. На востоке граничит с землями восточно-финских племен (мордвы и марийцев), а также с землями тюрков — болгар. Важным географическим ориентиром является город Устюг, который в те времена был городом на северо-восточном пограничье. Как видим, земли Северо-Восточной Руси никак особо автором «Слова» не выделяются. Русь представлена монолитным образованием, вызывающим уважение сопредельных народов и стран.

Есть и несколько более поздний источник «Список русских городов дальних и ближних», относящийся к XIV в. География этого списка включает в себя весьма обширные пространства от Черного моря до Балтийского³.

Таким образом, серьезных сомнений в том, что представляла и себя Русь в территориальном и государственно-политическом смысле нет.

Несколько сложнее вопрос с этническом и, шире, социально-психологическом содержании этого термина. Осознавали ли люди Древней Руси ее как целостность даже в те времена, когда территория эта была разделена между разными княжениями? И вопрос еще более существенный — как формировалось сознание групповой общности? В каком качестве Русь существовала в умах современников: как этнос, или как конфедерация самостоятельных государств, соединенных только единой княжеской династией и властью митрополита киевского? Вопрос принципиальный, ведь подчас сознание групповой общности — единственная связующая нить, составляющая источник жизни социума тогда, когда более «материальные» связи по тем или иным причинам «не держат». Более того, в ретроспективе особенно явственным становится факт, что чаще всего в определении границ исторических общностей иных критериев, кроме существовавших у людей представлений о том, где они пролегают, просто нет⁴. По словам Л.Е. Куббеля, «в обществе доклассовом, особенно на ранних стадиях и в пору расцвета родового строя, в силу нерасчлененности общественного сознания людей такого общества потестарное и этническое сознание практически совпадают. Более того, этническое сознание и самосознание в доклассовом обществе может выполнять, по существу, потестарные функции»⁵.

Кроме того, проблема осознания общности напрямую связана с темой древнерусского патриотизма, горячо обсуждаемой именно в связи с Александром Невским. Можно ли считать Александра защитником Руси? Или объектом его защиты была «вера православная». Именно такой точки зрения придерживается видный историк русского средневековья И.Н. Данилевский. По мнению И.Н. Данилевского, князь Александр Невский не может считаться «защитником Родины», ибо в общественном мировоззрении XIII в. такой идейной конструкции не существовало. С этим нужно согласиться: в древнерусских текстах подобного словосочетания мы не найдем. Однако справедливо и то, что единое в структурно-функциональном смысле представление о Родине может быть выражено в разных образах. Если книжник XIII века пишет о «защите христианской веры» точно ли христианскую веру в техническом смысле он имеет в виду? Или под этим выражением скрывается нечто иное?

В связи с этим, особенно важным представляется задача уяснить как осмыслялось существование русской общности на самых ранних этапах ее существования, в эпоху, когда Русь переживала период становления государства и этноса (а стало быть не имела в полной мере ни того ни другого), а русские книжники делали еще только первые попытки осмыслить феномен ее появления на мировой арене. Рассмотрение этого вопроса особенно важно еще и потому, что, как уже говорилось, на Руси образованная «книжная» элита выполняла консолидирующую функцию и была носителем этнического своеобразия. Как то бывает нередко, на Руси именно интеллектуальны раньше всех других сделали шаг к построению этнического самосознания. Русь отличалась в этом отношении от Западной Европы, где, по мнению Марка Блока, «чувство национальности» вызревало не в среде людей образованных, существовавших в контексте латиноязычного универсума, а в кругах более примитивных⁶. Таким образом, рассматривая «книжное» осмысление Руси мы тем самым приближаемся к пониманию процесса формирования этнического самосознания в целом.

Вопрос этот имеет довольно обширную литературу, в которой процесс оформления идеи Руси как общности рассматривается в ключе становления этнического самосознания. В статье «Этническое самопознание и самосознание Нестора Летописца, автора "Повести временных лет"» Н.И. Толстой предложил условную парадигму или сетку-модель характеристики славянского самосознания, включающую следующие компоненты-показатели: 1. Религиозный, 2. Общеплеменной, 3. Среднеплеменной, 4. Частноплеменной и 5. Государственный. По мнению ученого, у Нестора религиозное сознание — христианское, общеплеменное — славянское, среднеплеменное — русское (которое, правда, «еще созревало и не занимало ключевой доминирующей позиции»), частноплеменное — полянское, и государственное — «причастность к Русской земле». «В процессе исторического развития тот или иной показатель становится доминантным, и эта система доминант и их взаимного соположения характерна для истории и развития национального самосознания каждого славянского народа»⁷.

При общей стройности модель Н.И. Толстого обнаруживает, однако, ряд существенных недостатков. Как ни странно, хуже всего она работает именно на восточнославянском материале (очевидно именно поэтому Н.И. Толстой для примеров использовал ляхов-мазовшан и поэзию Николая Клюева, а не собственно днепровских полян). Во-первых, вне зависимости от того, является ли «Русь» этнонимом местного днепровского или пришлого скандинавского происхождения, в любом случае, генетической связи между Русью и, например, дреговичами нет. И здесь вряд ли существенно меняют дело оговорки по поводу «еще созревающего» компонента, так как в отношении тех же лютичей, мазовшан и поморян речь идет именно о происхождении от ляхов («Словени же ови пришедше седоша на Висле и прозвашася Ляхове, а от тех Ляхов прозвашася Поляне, Ляхове друзии: Лутичи, ини Мазовшане, ини Поморяне»⁸), в то время как днепровские поляне, древляне, северяне и пр. в трактовке ПВЛ происходят прямо от славян. «Созревать» здесь, собственно, нечему. «Русь» и «ляхи» для летописца — понятия совершенно разных порядков. Во-вторых, «среднеплеменной» и «государственный» компоненты в указанной модели дублируют друг друга — в обоих случаях фигурирует «Русь», «Русская земля». В принципе, это, очевидно, должно означать, что в рамках политического образования формируется этническая общность, но ясности в понимания особенностей мировоззрения летописца это не добавляет, так как остается неясно, что же для Нестора «Русь» — народ или политическое объединение?

Слабое звено рассмотренной концепции, как кажется, заключается в том, что Н.И. Толстой пытался приписать мировоззрению летописца ту строгую логичность, которой в его произведении не было и быть не могло в силу особенностей мышления средневекового человека, для которого было характерно гораздо более свободное построение логических связей, чем то привычно современному человеку. «Историко-этнографический» очерк, которым открывается ПВЛ, сам по себе очень противоречив. Прежде всего, потому, что, как было уже сказано, он не является в действительности «историко-этнографическим», а, скорее, историко-богословским очерком. Анализируя очерк, следует иметь это обстоятельство в виду. Исследуя самосознание, следует по возможности стараться в большей степени следовать ходу мысли исследуемого объекта, так как, подходя к материалу с заранее заготовленным жестким трафаретом (в данном случае — это понятие «этническое самосознание»), мы рискуем увидеть сквозь намеченные нами «окошечки» картину либо искаженную, либо вообще вполне бессмысленную и лишенную внутренней логики.

Попробуем рассмотреть имеющийся материал, используя понятия, близкие тем, которыми оперировал сам летописец и, следуя его программе раскрытия вопроса «откуда возникла Русская земля».

Следуя логике летописи, мы видим, что, желая определить место Руси в мире Нестор первым делом вписывает ее в библейскую классификацию, производящую три большие части человечества от сыновей Ноя — Сима, Хама и Иафета (Бытие. 10, 5). Таким образом, первая координата, первый компонент самосознания летописца — отнесение Руси к «жребию Афетову»⁹.

Обращение летописца к этой классификации не стало лишь эпизодом развития книжной традиции. Представление о Руси как стране потомков Иафета закрепилось в самосознании. Свидетельством этому служит тот факт, что спустя столетия, в памятнике севернорусской, новгородской исторической мысли XVII в. «О истории еже о начале Руския земли и создании Новограда и откуду влачашеся род Славенских князей» эта сугубо библейская конструкция предстает перед нами в «доработанном» местными мыслителями виде. По сути, мы имеем дело с абсолютно новой историко-мифологической конструкцией, в которой привнесенного славянского (новгородского) уже гораздо больше, чем изначального библейского. По этой легенде, вошедшей во многие памятники письменности XVII в., Новгород изначально назывался Словенск Великий и был назван так в честь его основателя Словена, родоначальника славян, и потомка Скифа, который, в свою очередь, был Иафетовым правнуком¹⁰. Помимо авторитета христианской традиции, на использование именно этой «координаты» в качестве начальной в ПВЛ, очевидно, оказало влияние еще и то, что построена она была на элементарном генеалогическом принципе, близком и понятном человеку раннего средневековья, едва вышедшему из родовой эпохи. Летописная концепция, возможно, была выстроена в противовес языческим представлениям, зафиксированным «Словом о полку Игореве», согласно которым Русь мыслилась как «жизнь Даждь-Божа внука»¹¹, то есть, по сути как наследие потомков Даждьбога. Языческой мифологии была противопоставлена, таким образом, мифология библейская (противопоставлена, как показывает «История» о Словене и Русе успешно).

Следует отметить, что уже на этом этапе рассуждения летописца с точки зрения строгой формальной логики не вполне безупречны. Во-первых, начав перечислять народы «жребия Афетова» он, не завершив списка, прерывает его, а затем начинаются дополнения, открывающиеся фразами «Въ Афетови же части...», «Афетово бо и то колено...»¹². Во-вторых, некоторые народы (в том числе и русь) в списке повторяются. В науке неоднократно предпринимались попытки обнаружить в данном перечне логику. Одна из последних, весьма основательных, предпринята В.Я. Петрухиным¹³. Им проанализирован перечень народов, данный в ПВЛ после вводной фразы «Афетово бо и то колено...», где перечислены: «Варязи, свеи, урмане, готе, русь, агляне, галичане, волхва, римляне, немци, Корлязи, веньдици, фрягове». По его мнению, «Варязи» и «волхва» это общие наименования групп народов, которые перечисляются следом¹⁴. То есть список имеет следующую форму: «ВАРЯЗИ: свеи, урмане, готе, русь, агляне, галичане; ВОЛХВА: римляне, немци, Корлязи, веньдици, фрягове». Однако в этом случае остается не совсем понятным положение в нем «галичан», которые, кажется, более уместно смотрелись бы в списке народов, находившихся в орбите «волхвы». Тем не менее, несмотря на отсутствие полной ясности в рассуждениях летописца на этом первом этапе, бесспорным остается, что первая, наиболее общая координата происхождения и славян и Руси (на этом этапе у летописца нет необходимости дифференцировать эти понятия так как и те и другие происходят от одного корня) — это их генеалогическая связь с потомством Иафета.

Следующий смысловой блок, который может быть без существенных натяжек выделен из рассказа летописца, посвящен определению соотношения понятий «славяне», «поляне», «варяги» и «Русь». Современному формально-логически рассуждающему читателю из объяснений летописца так или иначе понятными оказываются следующие положения.

Во-первых, славяне, происходящие от Иафета и первоначально жившие на Дунае, по прошествии лет разошлись по земле и приобрели различные имена, оставшись при этом общностью, связанной единством происхождения, языка и грамоты (то есть письменности и, может быть, литературного языка).

Во-вторых, киевляне — это в прошлом поляне, и, следовательно, тоже славяне, так как «поляне» — одно из «имен» приобретенных одной из частей славянской общности после расселения.

В-третьих, современная летописцу «Русь» охватывает только славянские племена, в то время как в прошлом «русь» это одна из разновидностей «варягов», от которых название вследствие вокняжения варяжских (а именно русских) князей перешло на славян¹⁵. О том кто такие по имению летописца «варяги» косвенно можно заключать из того, какие этнонимы поставлены им перечень, охватываемый этим понятием. Это шведы, норманны, англичане и готы. Живут они возле «варяжского» моря (хотя география их расселения дается весьма туманно). Читателю наших дней многое остается о варягах непонятно. Прямо не обозначено взаимное отношение народов, охваченных этим понятием (русь, шведы, норманны англичане и готы родственны или объединены по иному критерию, например, культурному или географическому)? Каким образом новгородцы могли поменять свою родовую (племенную) принадлежность и стать вдруг «от рода варяжского» (это идет вразрез со всеми представлениями о механизмах функционирования родового общества)? Эти неясности, в конечном итоге, и дают основания непрекращающемуся спору между исследователями по поводу так называемой «норманнской проблемы». Ясно, впрочем, что варяги в понимании летописца — общность не местная, пришлая, к славянству, расселявшемуся с Дуная, отношения не имеющая.

Как видим, объем информации достаточно большой. И, очевидно, для современников данные летописцем объяснения «откуда есть пошла земля Русская» были вполне достаточны. Однако если рассуждать в рамках современного терминологического аппарата, «Русь» оказывается понятием с таким набором характеристик, который никуда не вписывается. Это не этнос в полном смысле слова, но и не государство. Многозначность понятия «Русь» у Нестора — факт, на который обращали внимание многие исследователи. А.И. Рогов и Б.Н. Флоря считают, что «для Нестора и для его предшественников, "Русь" и "Русская земля" — это одновременно обозначение и особого народа, и особого государства»¹⁶. По мнению В.В. Седова: «русь в X—XIII вв. одновременно и этноним, и политоним»¹⁷. О многозначности понятия «Русская земля» пишет В.М. Рычка¹⁸.

Причина этой многозначности отмечается большинством исследователей совершенно определенно — это незавершенность процесса образования государства и этноса на момент создания летописи. По удачной формулировке, данной А.И. Роговым и Б.Н. Флорей «Русь как этническая общность, совпадая с государством, именно этим аспектом наиболее ясно отделялась, с одной стороны, от восточнославянских "племен", с другой — от славянской общности»¹⁹. Нельзя, однако, согласиться с мнением названных исследователей, что Нестору были известны лишь два термина для обозначения этнических общностей — «род» и «язык». Существовал еще один термин, который используется летописцем для осмысления сущности описываемого явления достаточно широко. Это термин «земля». На первый взгляд, кажется, что слово это не имеет отношения к сфере этноса, а лишь к территории. Однако это не так. Внимательный анализ всего круга значений показывает, что во многих случаях появлялось значение «народ»²⁰. Можно привести целый ряд примеров — первый находим в самом заголовке Повести временных лет — «Откуда есть пошла земля русская». Здесь «земля» употреблено в смысле нерасчлененном: и народ, и территория (народ — в первую очередь, так как территория не имела в мировоззрении той эпохи такого большого значения как придается ей сейчас²¹), откуда-то «пойти» мог именно народ. В этом смысле, близким этому слову было слово «страна», значение которого также отличалось от современного. Это было не просто «государство» и «область»²². Только слово «страна» употреблялось для чужих земель, для Руси это слово как правило не используется (что понятно: страна — сторона — сторонний — странник — stranger /чужак/). В древнерусской литературе часто земля/страна это широкое понятие, в котором было интегрировано представление о территории, объединяющей некую человеческую общность, со своими жизненными устоями, нравами, обычаями и властью. Именно так употребляет это понятие митрополит Иларион в своем «Слове»: «Хвалить же похвальными гласы Римская страна Петра и Паула, имаже вероваша въ Исуса Христа, Сына Божиа; Иена и Ефесъ, и Патмъ Иоанна Богословьца, Индиа Фому, Египеть Марка. Вся страны и гради, и людие чтуть и славять коегождо ихъ учителя, иже научиша я православней вере. Похвалимъ же и мы, по силе нашей, малыми похвалами великаа и дивнаа сътворьшааго нашего учителя и наставника, великааго кагана нашеа земли Володимера, вънука старааго Игоря, сына же славного Святослава, иже в своа лета владычествующе, мужьством же и храборьством прослуша въ странах многах, и победами и крепостию поминанются ныне и словуть. Не въ худе бо и неведоме земли владычьствоваша, нъ в Русьске, яже ведома и слышима есть всеми четырьми конци земли»²³. Отзвук самостоятельного значения слова «страна», не сводимого ни к государству, ни к территории, ни к народу в отдельности, а объединяющего все эти понятия, в современном языке сохранился, например, в выражении «дальние страны». Именно к такому понятию, к земле/стране и вел свое рассуждение Нестор, и доведя объяснение до границ понимания, обусловленных этим термином, он остановился. Он рассказывал не о генезисе государства, не о происхождении народа, а именно о земле/стране в древнерусском ее значении. Он писал о той общности, которая реально существовала, и употреблял для этого термин, лучше всего к тому подходящий.

«Русь» в ПВЛ не «язык», не «род» и не «княжество», это земля/страна. Народ ее населяющий, происходит от Иафета и говорит на славянском языке, на котором говорят многие люди не в одной только Руси. Название свое и княжеский род страна получила от чужого народа — варягов-руси, которые, в лице своего князя были приглашены для наведения порядка — примерно так может быть передана концепция русской общности в Повести временных лет.

Особый пункт построений летописца — религия. Принятие христианства и образование русской митрополии стало важным этноконсолидирующим фактором²⁴. Наряду с княжеским родом, церковная организация служила объединяющим началом, действие которого не прерывалось даже тогда, когда русские городские волости переживали период политической разобщенности. Конфессиональные отличия играли роль принципиального критерия отделения «своих» от «чужих». Православная вера воспринималась как национальная даже на бытовом уровне. В повседневной жизни «бытовая» классификация чужаков строилась по преимуществу не по национальному, а именно по религиозному признаку²⁵.

В сфере идеологий ситуация была несколько иной: в представлении ученого книжника православие не всегда имело значение символа национальной специфики. Если речь заходила о «высоких материях», исповедание христианства становилось характеристикой, при помощи которой летописец вводил Русь в общность высшего порядка — мир праведно верующих стран: «Мы же, христиане, елико земель, иже верують в святую Троицю и в едино крещение, и в едину веру, закон имам одинъ, елико в Христа крестихомъся и в Христа облекохомся»²⁶. Отделяя Русскую землю от беззаконных и нечестивых народов, православие делало ее частью светлого мира народов «правильных», обозначая тем самым ее положение во вселенском противостоянии сил добра и зла.

Вместе с тем, когда речь шла о «защите веры христианской» в контексте описания военных конфликтов, древнерусский книжник, конечно, не имел в виду защиту египетских коптов или ирландских монахов. Речь всегда идет о своем собственном «русском» оплоте христианского мира. В контексте описания военных столкновений в древнерусском летописании «христанской» почти всегда равно «русский».

Таким образом, пути осмысления феномена Руси летописцем в достаточной степени отличались от того шаблона, с которым часто подходят к его произведению исследователи наших дней. Он отвечал на вопросы, существенно отличающиеся от тех, которые занимают современного ученого, и ответы, на которые наука пытается найти в его произведении. В центре его внимания — не народ, и не государство (представляющие основной интерес для современного человека), этнические и политические отношения — для него лишь элементы сложной картины, не имеющие самостоятельной ценности. В центре его внимания — земля/страна, именно в рамках этого понятия конструируется осмысление этно и политогенетических процессов в Повести временных лет. Понятие земли/страны широко используется на страницах летописного труда. Границы этого понятия существенно отличаются от современного значения слова «страна», подобно тому как существенно отличается понятие «философия», которое в древнерусской культуре включало в себя без разделения многие отрасли гуманитарного знания, институализировавшиеся ныне в отдельные дисциплины²⁷. Земля/страна это и территория (границы которой определяются достаточно приблизительно — как перечень географических ориентиров мест расселения ее обитателей, прежде всего бассейнов рек, а кроме того лесов, озер, гор, торговых путей²⁸), и общность, культурное и политическое пространство взятое в неразделимом единстве.

Происхождение от Иафета, славянский язык и грамота, название и княжеская династия от пришлых варягов-руси, включенность в христианский мир — вот координаты, описывающие положение Русской земли среди других стран в Повести временных лет.

В принципе, можно причислить (хотя и с некоторой натяжкой) такое понимание Руси, сконструированное при помощи понятия земли/страны к явлениям этнического самосознания, но с той лишь оговоркой, что совпадение в данном случае не буквальное (ведь «земля» все же не совсем и не только «этнос»): однако вряд ли перекодировка мысли летописца на язык современной науки возможна в более адекватных формах.

Важной проблемой является соотношение Руси в узком и широком смысле этого слова. В источниках северо-восточного происхождения путешествия на юг, в Киев, Чернигов или Переяславль нередко обозначаются как поездки «на Русь». До определенного времени этот факт объясняли весьма логично и спокойно: понятно, что колонизация территории, населенной финскими племенами осуществлялась из южнорусских земель. Несомненно, Северо-восток Руси, ставший центром формирования единого русского государства, изначально был культурной и этнической периферией. Колонизация его начинается довольно рано, но до середины XII в. этот регион не играл существенной роли в политической жизни русских земель. Для жителей периферии южные земли являлись метрополией, «Русской Землей» в «узком смысле слова». При этом «Русь» в широком смысле охватывала все территории, где говорили на славянских языках, распространялась власть рода Рюриковичей и митрополита киевского и всея Руси.

Отсюда выражения, о поездках «на Русь» в текстах северного и северо-восточного происхождения.

Однако в последнее время, украинские историки (тоже, очевидно, не без идеологического давления) изменили взгляд на этот древнерусский узус. По мнению киевского историка К. Галушко, только Киевская, Черниговская и Переяславская земли, входящие в состав современной Украины — это «настоящая Русь», а все остальные — «липовые». Они стали Русью уже потом, присвоили себе это название, а то и вовсе — являются выдумкой «російських» ученых²⁹. Все случаи «широкого» значения полностью игнорируются.

В данном случае, мы имеем дело с классической полуправдой. К. Галушко очевидно (и не без основания) надеется, что его неискушенный в истории читатель не станет брать в руки летописи и проверять его хитрое «плетение словес». Между тем, стоит только открыть «Повесть временных лет», как первые же географические координаты «русской земли» полностью разрушают его построения:

«И изъбрашася трие брата с роды своими, и пояша по собе всю русь, и придоша къ словеномъ первее. И срубиша город Ладогу. И седе старейший в Ладозе Рюрикъ, а другий, Синеусъ на Беле озере, а третей Труворъ въ Изборьсце. И от техъ варять прозвася Руская земля»³⁰.

Вообще, летописец был более всего озабочен именно тем, чтобы объяснить нам, потомкам, что именно представляла собой современная ему Русь. Поэтому определения Руси он дает несколько раз, используя все доступные способы объяснения. Русь для него и территория, и языковая общность.

Вот что пишет Кирилл Галушко в начале XXI в.: «Русь находилась в очень конкретном месте — в Киеве, а если уж не в Киеве — то в Среднем Поднепровье, а если не в нем, то в "Южной Руси". И нигде больше!»

А вот что земляк Кирилла Галушко, автор «Повести временных лет» в начале XII: «Се бо токмо словенескъ языкъ в Руси: поляне, деревляне, новъгородьци, полочане, дьрьговичи, северо, бужане, зане седять по Бугу, послеже же волыняне».

Как видим, в качестве русских племен летописец в начале XII в. называет полян, древлян, новгородцев, полочан, дреговичей, северян и бужан. Причем, под «новогородцами» в ПВЛ понимаются словене и кривичи (предки полочан, по мнению все того же летописца), как видно из истории призвания Рюрика.

При этом летописец очень четко отделяет славяноязычные народы от неславянских, платящих Руси дань и совершенно чужих.

Таким образом, Переяславль-Залесский, родина Александра Ярославича, располагался на Руси в широком смысле слова. Это была окраина, которая стремительно набирала силу и влияние. Возвышение Северо-восточной Руси началось в княжение Андрея Боголюбского в сер. XII в. Наибольшего влияния достигла при младшем брате Андрея — Всеволоде III Большое Гнездо. В этот момент великий князь владимирский по весу и широте политического влияния не уступал, а может быть, и превосходил великого князя киевского. Переяславль-Залесское княжение было весомым элементом северо-восточного конгломерата княжеств, управляемых потомками Всеволода и ориентированных на Владимир как на политический центр. В начале XIII в. Владимирской земле удалось достичь признания в качестве самостоятельного политического элемента и на церковном уровне. В 1214 г. от Ростовской епархии была отделена епархия Суздальская и Владимирская.

Сам город был основан Юрием Долгоруким. Таким образом, Переславль был «единокровным братом» Москве, основателем которой является тот же князь. Причем, сам Юрий, судя по всему, готовил большое будущее именно Переславлю. Вывод такой напрашивается по тому, что укрепления изначально были заложены громадные. Периметр городских валов Переславля — около двух километров, тогда как изначальная крепость — «город» Москвы — менее километра. По мнению акад. С.В. Загревского, такие размеры свидетельствуют о том, что город был изначально задуман как крупный центр. То есть как одна из столиц Северо-Восточной Руси: «Городов, больших по размерам, чем Переславль, в Северо-Восточной Руси не было. Сопоставим с ним только Владимир (периметр укреплений Мономахова, или Печернего, города — тоже около 2,5 км). Периметр укреплений Юрьева-Польского, как мы уже говорили, меньше — 2 км. В Суздале еще меньше — 1,4 км. Вероятно, укрепления Ростова были не больше суздальских (на сегодняшний день их точные очертания неизвестны). В Дмитрове (основанном немного позже Переславля — в 1154 году), Ярославле (Рубленый город) и Перемышле Московском — около 1 км, в Звенигороде и Москве (крепость 1156 года) — около 800 м, в Мстиславле и Клещине — около 500 м.

Переславль-Залесский был очень большим городом и по меркам всей Руси, не только Северо-Восточной. Больше него были только Киев (периметр укреплений города Ярослава — около 3,5 км) и Смоленск (город Ростислава — тоже около 3,5 км). Периметр укреплений Переяславля-Русского (ныне Переяслав-Хмельницкий) был гораздо меньше — около 1,5 км, Новгорода и Старой Рязани (ныне Переславль-Рязанский) — около 1,4 км»³¹.

Под стать размерам было и архитектурное убранство города. Центральным храмом был и остается Собор Преображения господня, заложенный в 1152 г. Это первый белокаменный собор Владимиро-Суздальской Руси, древнейший из сохранившихся. Архитектура этого собора гораздо строже той, которая расцветет в Залесском крае в княжение Андрея Боголюбского. В ней нет ни типичной для Владимиро-Суздальской архитектуры белокаменной резьбы, ни аркатурно-колончатых поясков, да и пропорции храма существенно отличаются от более поздних: Преображенский собор кряжист и статичен. В нем крестили многих северо-восточных князей, в том числе и князя Александра Ярославича.

Древний собор уникален ещё и тем что в нём сохранилось граффити, в котором упоминается о убийстве князя Андрея Боголюбского.

Другим городом, с которым была связана жизнь Александра Невского был Новгород. Это древнейший русский город. В негласном рейтинге русских городов Новгород считался вторым по значимости после Киева. Впрочем, к началу XIII века конкуренцию ему могли составить и Чернигов, и Переславль Южный, и Владимир на Клязьме. Тем не менее, Новгород и в XIII в. оставался крупнейшим русским городом. Во всяком случае, территориальные владения Новгорода были самыми большими среди других русских княжений. Они занимали огромные пространства русского севера. В учебной литературе распространено мнение о том, что социально-политическое устройство Новгорода отличалось от устройства других русских городов. Принято считать, что новгородцы в меньшей степени были зависимы от княжеской власти. Большую роль общественной и политической жизни Новгорода играло вече. Это утверждение верно лишь отчасти. Действительно, вече в Новгороде отличалась самостоятельностью и свободолюбием. Однако отличие от общей русской системы не было принципиальным. До эпохи монголо-татарского нашествия Новгород управлялся практически также как другие русские города. Князю приходилось согласовывать свои действия с мнением городской общины. Городская община высказывала свое мнение на вечевых собраниях. Вечевые сходы существовали и в отдельных частях города (концах), и на общегородском формате³².

В этом, однако, не было ничего уникального. Другие русские города тоже имели свои вечевые собрания. Эти собрание могли оказывать весьма серьезное влияние на княжескую политику. Примером может служить события 1068 года в Киеве после. После поражения от половцев киевляне изгнали князя Изяслава Ярославича. На престол был посажен Полоцкий князь Всеслав. Впрочем, Всеслав не справился со взятыми на себя обязанностями. В трудную минуту он предпочел бежать. Когда Всеслав бежал, киевляне снова пригласили Изяслава. На первый взгляд, был восстановлен status quo. Но после этого изгнания ситуация уже не могла быть прежней. Стало понятно, что городская община в критической ситуации может отказать князю в праве на занятие стола. Быть может, новгородцы пользовались аналогичным правом несколько чаще представителей других русских городов, но сущностного отличия не было.

Завершая обзор Руси XII—XIII вв., необходимо дать краткую характеристику порожденных этим временем источников, из которых мы можем черпать информацию о героях настоящей книги.

Первый блок источников составляют летописи. Летописание было одной из важнейших культурных традиций русского средневековья. Образцом для русских летописей стали византийские хроники, но как по форме, так и по идейному содержанию русские книжники весьма далеко отошли от греческих традиций. Создав свой оригинальный жанр исторических сочинений. Первые записи начали делать в XI в., хотя, возможно, в первые летописные тексты включались фрагменты, написанные в более ранние времена. Важным этапом формирования отечественного летописания стало создание в начале XII в. «Повести временных лет» — летописи. Являющей собой не просто погодную фиксацию событий, а связное осмысление событий русской истории «изначала» до времени составления. «Повесть временных лет» стала образцом для последующих летописцев. Кроме того, она служила началом большинства последующих летописных сводов, которые формировались путем добавления более поздних сведений, сведений, которым текущий летописец сам был свидетелем, к тем сведениям, которые были собраны его предшественниками. В результате образовалось разветвленное древо летописных сводов, имевших общее начало — Повесть временных лет, и разнообразные региональные продолжения. Оригинал Повести не дошел до наших дней. Но именно потому, что Повесть была включена в качестве начала в большое количество летописных сводов, мы сейчас имеем возможность читать её текст.

Как было сказано, XII век ознаменовался началом политической раздробленности русских земель. Этот процесс оказал непосредственное влияние на летописание. Начинают формироваться отдельные летописные традиции, необходимые, очевидно, как одна из форм манифестации региональной независимости.

Для нашей работы наиболее важными являются летописные традиции тех земель, в которых жил и действовал князь Александр.

Новгородская летописная традиция. Наиболее древний её представитель — Новгородская первая летопись старшего и младшего изводов. Среди русских летописей она стоит несколько наособицу. Дело в том, что её началом служит не «Повесть временных лет», а текст, которые, очевидно, «Повести» непосредственно предшествовал. Так называемый «Начальный свод». Впрочем, интересующие нас события выходят за хронологические границы этого свода. Более интересно другое — рукопись Новгородской первой летописи старшего извода — одна из древнейших русских рукописей. Это так называемый Синодальный свод, который был создан в XII—XIII вв. Точнее, события до 1234 года были написаны (не сочинены, а именно физически записаны на пергамене) в XII в., а то, что позже — листы, написанные (опять же не сочинённые, а именно переписаны) уже ок. 1330 г. Новгородская летопись написана простым языком и имеет незамысловатую композицию. По сравнению с южными летописцами новгородский книжник гораздо менее был склонен к отвлеченным рассуждениям, широким историческим параллелям и богословским выкладкам. И, конечно, в центре его внимания, прежде всего, новгородские события. Понятно, что и общерусская тематика не обходится вниманием, но из общерусских событий на страницы новгородской летописи попадают только самые значительные. Впрочем, и это правило действует не без исключений. Например, сообщая под 1240 годом о победоносной Невской битве, новгородский книжник ничего не говорит о падении Киева под ударами татар, хотя вообще о нашествии Батыя сообщается весьма обстоятельно.

Поскольку семья Александра тесно связана с Владимиро-Суздальской землей, важным источником для нас будет и северо-восточная летопись. Она сохранилась в составе большого свода, называемого Лаврентьевской летописью. Дошедший до нас оригинал летописи создан в 1377 г. Предположительно, основой для него послужил более ранний великокняжеский свод князя тверского и владимирского Михаила Ярославича. Эта летопись имеет традиционную композицию. В начало её помещена «Повесть временных лет», затем идут какие-то известия, связанные с южной Русью, а затем — то, что нас интересует: события Владимиро-Суздальской Руси 1164—1304 годов. По мнению М.А. Приселкова, летописание в Северо-Восточной Руси началось с середины XII в., а первый крупный Владимирский свод был составлен в 1177 г.³³ Владимиро-суздальские летописцы в качестве начала взяли «Повесть временных лет» и данные летописца Переславля (южного), призванные закрыть временную лакуну между той датой, которая является финальной для «Повести» (1110 г.) и начальной для владимиро-суздальских свидетельств. Кроме того, сведения переяславского летописца нужны были для того, чтобы вписать северо-восточные события в общерусский контекст.

То есть, в лице летописцев мы имеем свидетельства соименников, живших в Новгородской и Владимиро-Суздальской земле. Конечно, летописцы не были беспристрастными свидетелями происходящего. В текстах летописей подчас явственно проявляется их субъективная позиция или политический заказ. Однако, по мнению известного исследователя древнерусской литературы И.П. Еремина, взгляд на летописца как на полностью ангажированного княжеской властью книжного манипулятора далек от истины. Летописец «вопреки общепринятому мнению, гораздо ближе к пушкинскому Пимену; "не мудрствуя лукаво", правдиво описывал он все, что знал, что считал необходимым рассказать; стоя в стороне от междукняжеских распрей и осуждая их, он в политической борьбе своего времени — Ярославичей и их потомков — занимал свою независимую позицию; монах — несомненно Печерского монастыря, самого демократического в Киеве по составу братии, — скорее моралист, чем политик по умонастроению, он писал свою "Повесть" по собственной инициативе, — как выразитель о бщественного мнения, мнения "земли Русской"»³⁴.

Массовый читатель в настоящее время имеет серьезные проблемы с восприятием летописных сведений. И дело, увы, не просто в незнании древнерусского языка. Проблема в том, что с подачи малограмотного академика Фоменко получила широкое распространение идея, что «настоящие летописи не сохранились, а есть только списки». Причем, в массовом сознании сложилось представление, что «список» — это что-то вроде ксерокопии сторублевой купюры — не очень умелая подделка. Историки в таком контексте выглядят, в лучшем случае, малахольными кретинами: старательно изучают какие-то подделки и делают из этого глубокомысленные выводы. Меж тем бравый энтузиаст, конечно, кажется себе самому не в пример умнее: его на мякине не проведешь, уж он-то сумеет отличить мухи от котлет. Многократно проверено, что, если читатель решил про себя, что он чертовски умен, тот тут, как говорится, медицина бессильна. Для остальных же можно пояснить: что «список» — это специальный источниковедческий термин, обозначающий отнюдь не подделку, а древнюю рукопись. Развитие древа списков — это единственный способ существования рукописной традиции, которая живет именно путем переписывания текстов с сопутствующим их изменением. Летописи столетиями переписывались — именно так образовывались списки. Летописец переписывал то, что было написано до него и добавлял то, чему стал свидетелем сам. Летописец следующего поколения переписывал то, что написали предшественники и добавлял свое. Процесс наслаивания текстов продолжался на протяжении столетий. В ходе этого процесса возникло множество списков разного времени и состава. Именно их и анализируют историки. В этих списках нам представлена фиксация взглядов на историю разных столетий и регионов. Сопоставляя списки, можно получить информацию существенно более полную и объемную, чем дает чтение одной летописи. Летописание кон. XII — нач. XIII вв. представляет неплохие возможности для сравнения текстов, содержащихся в них взглядов и идей.

Особым и весьма специфическим источником является Житие Александра Невского. Традиционно в науке считалось, что, не смотря на яркую риторическую окраску, Житие является ценным источником и может служить добротным поставщиком сведений для изучения событий XIII века. Однако в последнее время и Житие не обошла волна познавательного нигилизма. И тоже, к сожалению, не столько научного, сколько дилетантского. Надо отметить, что слепой веры данным Жития историки не допускали раньше. Слепая вера вообще не может быть основой научного подхода. Однако теперь обороты набирает слепое неверие — штука столь же глупая как слепая вера. Причем, это темное неверие (которое язык не поворачивается назвать скепсисом) мало связано с развитием научной мысли, а полностью зависит от общественно-политических процессов, разворачивающихся в России сейчас, в конце второго десятилетия XXI в. Причем, процессы эти от науки крайне далеки. Общество переживает кризис в восприятии Русской православной церкви, которая на современном этапе трактуется как «прислужница власти», «гнездо мракобесия» и пр. По принципу первобытного ассоциативного мышления, обидевшись на «пузатых архиереев», раздраженное общество стало с подозрением смотреть и на связанные с церковью культурные феномены. «Под раздачу» попала и агиографическая литература. Стоит только сказать, что некий факт известен нам из житийной литературы, как полуобразованная публика тотчас начинает «понимающе» закатывать глаза и качать головой. Это очевидная глупость, которой, возможно, не стоило бы уделять внимание, не будь настоящая книга адресована широкому кругу читателей. Меж тем, «Житие» тоже написано современником событий. Его изучению посвящена огромная литература. Его изучением занимались выдающиеся умы исторической науки: В.О. Ключевский, В.И. Мансикка, А.С. Орлов, И.П. Еремин, Д.С. Лихачев и др.

Житие — сложный текст, в котором имеются следы его долго бытования в рукописной традиции. Житие представлено несколькими редакциями, время возникновения которых простирается от XIII до XVIII в. Однако нужно понимать, что трансформация, происходившая с текстом в течение столетий, касалась, в основном, принципов художественной организации текста сообразно с эстетическими и идеологическими предпочтениями эпохи, когда этот текст был переписан. При этом трансформации почти не касались изначальной исторической основы, зафиксированной первоначальной редакцией, составленной, что важно, современником князя. Эта редакция сохранилась в тринадцати списках, старейшие из которых содержатся в Лаврентьевской летописи, Псковской II и Сборнике государственного архива Псковской области.

Первоначальная редакция сразу строилась в композиционном смысле как жите, но имело при этом черты воинской повести. В ней содержится сведения об основных вехах жизни князя: о Невской битве, о Ледовом побоище, об отношении с Ордой и римским престолом.

Анализ «точки зрения текста» позволяет реконструировать обобщённый портрет автора — младшего современника Александра Невского. Интересный вариант такой реконструкции сделан проф. В.И. Охотниковой в «Словаре книжников и книжности Древней Руси», выпущенным Институтом русской литературы в в 1987 г. В.И. Охотникова пишет: «Имя автора Первоначальной редакции неизвестно, но в тексте есть некоторые сведения о нем. Автор говорит, что многое об Александре он знает по рассказам "отець своих" ("своих отець домочадец"), а сам "самовидець есмь възраста его", т. е. зрелых лет Александра. Автор не был участником Невского боя, о нем ему рассказали князь и другие участники битвы. Сведения о Чудском сражении он тоже получил от "самовидца", правда, на "самовидца" автор ссылается в той части рассказа о битве, где повествуется о чудесной помощи Александру "полка божьего". На основании этих авторских замечаний трудно установить общественное положение автора и степень его близости к князю. Еще первые исследователи Повести отмечали, что автор Первоначальной редакции не мог быть новгородцем: в его рассказе нет многих подробностей и фактов, которые можно было бы почерпнуть из новгородских и псковских источников, а иногда его рассказ противоречит этим источникам. Так, автор Первоначальной редакции упоминает роль новгородцев в победе на Неве, говоря, что многие новгородцы "не совокупилися бешя", и князь выступил в поход с "малой дружиной"; согласно новгородским летописям Александр идет в поход против шведов в основном с новгородцами и ладожанами. Включение в текст нелестных для псковичей упреков в неблагодарности ("О невегласи псковичи! Аще сего забудете и до правнучат Александровых, и уподобитеся жидом...") исключает возможность псковского происхождения Первоначальной редакции. Многое указывает на то, что автор был жителем северо-восточных земель, Суздаля или Владимира. Александр изображается прежде всего как Владимиро-Суздальский князь, его называют "солнцем земли Суздальской", и т. д.»³⁵.

Кроме того, исследователи отмечают большую начитанность автора первоначальной редакции. В тексте он использует аллюзии к библейским текстам, демонстрирует знакомство с «Историей иудейской войны» Иосифа Флавия, Александрией хронографической и другими оригинальными и переводными произведениями древнерусской литературы.

Д.С. Лихачев связывал стиль «Повести» с южной Галицкой летописной традицией. Связь между литературными мастерскими Северо-Восточной и Южной Руси могла осуществляться через митрополита Кирилла. Того самого митрополита Кирилла III, который, спасаясь от монгольского разорения, вынужден был перенести кафедру из Киева во Владимир. Надо отметить, что стимулом к переезду митрополита было не только, и, может быть, не столько нежелание жить в разоренном краю. Неприятие православного иерарха вызвало вступление Данила Романовича Галицкого в сношения с папским двором. Этим может быть объясняться сугубо положительное восприятие автором текста фигуры Александра Невского, которой в аналогичной ситуации не пошел на компромисс с «римлянами». Безусловно, апологетический характер текста вносит элемент субъективности. Однако нужно понимать, что любой текст отмечен этой печатью. Для нас же это свойство текста может быть расценено, как ценное их качество, т.к. автор летописи — представитель своей эпохи. Запечатленный в повествовании ход мысли — это уникальное по значимости свидетельство из тех, которыми мы располагаем. Если придерживаться забытой классификации А.С. Лаппо-Данилевского, которая делит источники на «предания» и «остатки», рассмотренный в указанном ракурсе летописный текст оказывается уже не «преданием», а «остатком». Конечно, апологетический характер подхода древнерусского книжника может стать препятствием для выяснения количества войск, технических и хронологических тонкостей произошедших событий. Однако взамен нам открывается материя не менее важная: мир человеческой субъективности человека раннего средневековья.

Католические рыцарские ордена помимо проведения агрессивной христианизаторской и колонизаторской политики занимались и обычными для клириков делами. Отправляли требы, строили церковную организацию и формировали привычную для католического средневековья культурную среду. К счастью для ученых, фиксация деяний в виде написания исторических хроник была частью этой культурной традиции. Благодаря этому, события в Прибалтике мы можем видеть «бинокулярно» — не только глазами русских летописцев и агиографов, но и глазами немецких хроникеров.

Важнейшим источником по истории региона является «Хроника Ливонии», написанная Генрихом Латвийским. Генрих был немецким священником. Родился близ Магдебурга. В Прибалтику он попал в ранней юности. Он был рукоположен рижским епископом Альбертом в сан священника, получил приход недалеко от Вердена. Генрих не был простым сельским патером. Будучи воспитанником и приближенным епископа Альберта, он был вовлечен в церковные дела и жизнь епископского двора. Благодаря этому обстоятельству и появилась Хроника. Она была подготовлена Генрихом к приезду папского легата Вильгельма Моденского в Ливонию. Визит легата состоялся в 1225 году. Папский легат должен был разрешить спор между различными католическими силами, действовавшими в регионе. Хроника должна была дать ему информацию для принятия решения. Поскольку Генрих был близок епископу Альберту, сведения хроники организованы так, чтобы представить его деятельность в лучшем свете. Исторический анализ Хроники дан В.И. Матузовой и Е.Л. Назаровой. Исследователи пишут: «Соответственно целям хроники, в ней сделаны акценты, представлявшие в наиболее выгодном свете деятельность епископа Альберта и его ближайших сподвижников. Более сдержанно описаны братья Ордена меченосцев, поступки и поведение которых, по мнению автора, нанесли немалый урон общему делу христиан в крае. Почти не скрывает автор своего негативного отношения к датчанам — основным соперникам епископа Альберта в претензиях на гегемонию в регионе. Что касается изображения русских, то здесь отразились сложность и противоречивость политической и конфессиональной ситуации в Восточной Прибалтике. Официальным лозунгом крестоносцев была защита всех христиан от неверных вне зависимости от конфессии. Поэтому вооруженные нападения на русских или на их подданных хронист обычно представляет как ответные вынужденные меры, защищавшие не только неофитов, но и самих православных»³⁶. Генрих излагал события не только того времени, которому сам был свидетелем, но и более раннего. Для этого он, очевидно, пользовался архивом рижского епископа.

Другой источник, возникший благодаря немцам, так называемая «Ливонская старшая рифмованная хроника» (далее — Рифмованная хроника). Автор её доподлинно не установлен. Написана она средневековом диалекте немецкого языка. В.И. Матузова и Е.Л. Назарова характеризуют этот текст как более тенденциозный в описании событий³⁷. Причем, тенденциозность в нем прослеживается не только военно-политическая (с этим как раз все более или менее в порядке), а социальная. Автор демонстрирует рыцарское сознание, ставя на первое место воинские подвиги. К деятельности братьев-священников он относится пренебрежительно. Исследователи предполагают, что автор текста — герольд магистра Ливонского ордена, в чьи обязанности входило восхваление рыцарских подвигов. Этим он, собственно, и занимался, иногда, как водится, несколько преувеличивая успехи своих героев. Судя по тому, что особенно много подробностей в тексте хроники появляется тогда, когда повествование доходит до 70-х гг. XIII в., именно в это время анонимный герольд поселился при дворе ливонских магистров. Однако его общая осведомленность заставляет думать, что он пользовался записями и документами, хранившимися в магистерской канцелярии и в канцеляриях орденских замков. Вместе с тем, сама рифмованная форма хроники, использование поэтических штампов и «красивых» оборотов несколько снижает её информационную ценность. В частности, создает неясность, чем же закончилась судьба рыцарей, побежденных на льду Чудского озера. Речь об этом пойдет в соответствующей главе.

Немало интересного материала для изучения политической ситуации, сложившейся в Евразии времен монгольского нашествия дают нам путевые отчеты католических миссионеров, совершивших путешествия в далекую Монголию по заданию Святого престола. Более всего, конечно, интересны записки францисканского монаха Джованни дель Плано Карпини. Джованни был направлен папой Иоанном IV к монголам с задачей, которая, конечно, не была миссионерской в полном смысле слова. Папа понимал, что силами одного францисканца обратить в веру Христову грандиозную варварскую орду не получится. Плано Карпини, конечно, был, прежде всего, лазутчиком, которые должен был снабдить владыку католического мира разнообразной информацией о грозной опасности, надвигавшейся с востока. Поручение, надо сказать, весьма ответственное и сложное. Более того, чрезвычайно опасное. Исходя из тех сведений, которые доходили о монголах до Европы, такое путешествие можно сравнить с Фродо в Мордор. Однако Джованни едет. Никакого особенного смятения на страницах его красочного произведения не чувствуется: путешествие и путешествие. Видимо, политические дрязги, раздиравшие родную Италию настолько закалили его характер, что монголы казались ему немногим страшнее родных европейских феодалов. По пути Плано Карпини наблюдал много всяких ужасов на разорённых монголами землях. Однако дух его был крепок — он бестрепетно запечатлел на страницах своей книги все увиденное. Многое из его путевого отчета перекликается с тем, что мы узнаем из русских летописей и агиографической литературы. Например, практически в деталях совпадает рассказа о несчастной судьбе князя Михаила Черниговского. Таким образом, мы имеем взаимное подтверждение источников. Плано Карпини посетил лагерь Батыя на Волге, а затем направился в Монголю к верховному хану. Путешествие было долгим и трудным. В пути было голодно. Однако мужественный монах преодолел все трудности. В Монголии Плано Карпини проявил чудеса коммуникабельности, выведав массу полезной информации. Благодаря его стараниям мы знаем о печальной участи князя Ярослава Всеволодича. И о тех страданиях, которые князь претерпел во время визита в ханскую ставку. Первый русский исследователь, сделавший перевод сочинений Плано Карпини и Рубрука на русский язык, Александр Иустинович Малеин, так характеризовал их содержание: «Во всем описании рассеяно много мелких подробностей по географии и этнографии России, что делает рассказ Плано Карпини одним их важных источников и для нашей истории. К сожалению, францисканец далеко не отличался особым образованием и не приготовился к своему путешествию так добросовестно, как, увидим ниже, это сделал Рубрук. Поэтому сочинение Плано Карпини преисполнено разного рода баснословиями. В этом отношении он является вполне сыном своего века, когда с ненасытной жадностью бросались на чудесное и верили даже в невозможное»³⁸.

Если Джованни дель Плано Карпини отправился в путь по велению папы Римского, то Гийом де Рубрук, тоже францисканец, совершил свое путешествие по приказу французского короля. Плано Карпини ездил с 1244 по 1247 годы, а Рубрук в 1253—1255 годах. Из текста складывается впечатление, что характер Рубрука был жестче, мышление систематичный, градус религиозности выше. Но, увы, именно о взаимоотношениях ханов с русскими князьями сведений в его книге практически нет. Зато его книга дает весьма яркую картину внутреннего устройства монгольской державы.

Таким образом, письменные исторические источники, порожденные разными людьми, жившими в разных социальных и культурных условиях, позволяют составить весьма подробную и объемную картину процессов, происходивших на евразийском континенте в начале XIII в. Русские летописи, немецкие хроники, сочинения монахов-миссионеров, заметки арабских путешественников — все это, дополненное данными археологии и дают немалый объем материала для работы историка: анализа, сопоставления и интерпретации. Понятно, что составление мозаики из разрозненных смальт не может гарантировать идентичной картины при разных методологических установках. История не химия, в которой строго соблюдение всех условий опыта всегда будет гарантировать одинаковый эффект. Однако особых причин для эпистемологического пессимизма нет. Различия в исторических теориях будут всегда. Ведь даже два человека, одновременно ставших свидетелями некого события через две минуты после произошедшего могут рассказать о нем совершенно по-разному. Однако даже при проведении судебного разбирательства сопоставление данных, как правило, позволяет приблизиться к объективной истине. В данном случае, в распоряжении историка есть немало свидетельских показаний. Поэтому все имеющиеся научные версии, так или иначе, находятся в сравнительно узких границах возможного. В границах, вполне ясных при добросовестном подходе.

Примечания

1. ПСРЛ. Т. I. Стб. 69.

2. ПСРЛ. Т. II. Стб. 728.

3. Тихомиров М.Н. «Список русских городов дальних и ближних» // Исторические записки. М., 1952. Т. 40. С. 214—259.

4. Воображаемые границы предложил считать главным критерием этничности автор наиболее известной конструктивистской концепции этноса норвежский исследователь Фредерик Барт (см. Садохин А.П. Этнология. М., 2000. С. 88—89). Кроме того, см. об этом: Толочко А. Воображённая народность // Ruthenica. Київ, 2002. Т. 1. 112—118.

5. Куббель Л.Е. Очерки потестарно-политической этнографии. М., 1988. С. 67—68.

6. Блок М. Феодальное общество. М., 2003. С. 424.

7. Толстой Н.И. Этническое самопознание и самосознание Нестора Летописца, автора «Повести временных лет» // Из истории русской культуры. Т. 1. (Древняя Русь). М., 2000. С. 446.

8. ПСРЛ. Т. I. Стб. 6.

9. ПСРЛ. Т. I. Стб. 3—4.

10. Мыльников А.С. Картина славянского мира: взгляд из Восточной Европы. Представления об этнической номинации и этничности XVI — начала XVIII века. СПб., 1999. С. 23—24.

11. Слово о полку Игореве // БЛДР. Т. 4. XII в. СПб., 1997. С. 258.

12. ПСРЛ. Т. I. Стб. 4.

13. Петрухин В.Я. Древняя Русь: Народ. Князья. Религия // Из истории русской культуры. Т. 1. (Древняя Русь). М., 2000.

14. Там же. С. 62.

15. ПСРЛ. Т. I. Стб. 28.

16. Рогов А.И., Флоря Б.Н. Формирование самосознания древнерусской народности (по памятникам древнерусской письменности X—XII вв. // Развитие этнического самосознания славянских народов. М., 1982. С. 166.

17. Седов В.В. Древнерусская народность: Историко-археологическое исследование. М., 1999. С. 221.

18. Ричка В.М. Киівська Русь: проблема етнокультурного розвитку (конфесійный аспект). Київ, 1994. С. 9.

19. Рогов А.И., Флоря Б.Н. Формирование самосознания древнерусской народности (по памятникам древнерусской письменности I—XII вв. С. 116.

20. Срезневский И.И. Материалы для словаря древнерусского языка по письменным памятникам. Т. I. СПб., 1893. Стб. 972—973.

21. Толочко О.П. Русь: держава і образ держави. Київ, 1994. 38 с.

22. Ожегов С.И., Шведова Н.Ю. Толковый словарь русского языка. М., 1999. С. 772. Сравни: Срезневский И.И. Материалы для словаря древнерусского языка по письменным памятникам. Т. III. СПб., 1912. Стб. 535—537.

23. Иларион. Слово о Законе и Благодати // БЛДР. Т. 1. XI—XII века. СПб., 1999. С. 42—44.

24. Толочко О.П. Русь: держава i образ держави. С. 11—29.

25. Долгов В.В. Очерки истории общественного сознания Древней Руси XI—XIII веков. Учебное пособие, Ижевск, 1999. С. 203—208.

26. ПСРЛ. Т. I. Стб. 12.

27. Громов М.Н. Козлов Н.С. Русская философская мысль X—XVII веков. М., 1990. С. 38.

28. Помимо ПВЛ см. также «Слово о погибели русской земли», где при описании границ Руси смешаны сразу три критерия: этнографический (угры, ляхи, чехи и пр.), географический (город Устюг), и природно-геологический («Дышючее» море). (Слово о погибели Русской земли // БЛДР. XIII век. СПб., 1997. Т. 5. С. 90).

29. Кстати, весьма занимательная особенность русское слово «русский» пользуется у пишущих на русском языке националистически настроенных украинских ученых особой нелюбовью. Слишком откровенно выпирает этот раздражающий корень «рус».

30. ПСРЛ. Т. I. Стб. 20.

31. 3аграевский С.В. К вопросу о столицах Северо-Восточной Руси: Переславль-Залесский при Юрии Долгоруком, Боголюбово при Андрее Боголюбском // Материалы XX межрегиональной краеведческой конференции (17 апреля 2015 г). Владимир, 2016. С. 296—306.

32. Петров А.В. Несколько замечаний о древнерусском «одиначестве» // Труды исторического факультета СПбГУ Т. 6. С. 71—83.

33. Приселков М.А. История русского летописания XI—XV вв. СПб., 1997. С. 108—109.

34. Еремин И.П. «Повесть временных лет». Л., 1947. С. 38.

35. Охотникова В.И. Повесть о житии Александра Невского // Словарь книжников и книжности Древней Руси. XI — первая половина XIV в. Л., 1987. С. 355.

36. Матузова В.И. Назарова Е.Л. «Хроника Ливонии» Генриха // Матузова В.И. Назарова Е.Л. Крестоносцы и Русь. Конец XII — 1270 г. Тексты, перевод, комментарии. М., 2002. С. 32—33.

37. Матузова В.И. Назарова Е.Л. Ливонская «Старшая» рифмованная хроника // Матузова В.И. Назарова Е.Л. Крестоносцы и Русь. Конец XII — 1270 г. Тексты, перевод, комментарии. М., 2002. С. 35—37.

38. История Монголов / Карпини Иоанн Плано; Путешествие в восточные страны / Рубрук Вильгельм. // Пер. А.И. Малеина. СПб., 1911. С. VIII.

Предыдущая страница

К оглавлению

Следующая страница