§ 2. Деятельность Смоленского князя Ростислава Мстиславича и его преемников. Проблемы социально-политической организации Смоленска

По каким-то неизвестным нам причинам открытие владычного стола в Смоленске при Владимире Всеволодовиче не состоялось. Трудно сказать, что этому помешало: то ли противодействие митрополита или переяславского епископа, в ведении которого находилась смоленская церковь¹, то ли одно и другое вместе. Но объективная потребность в епископии этим не устранялась. Вот почему замысел Мономаха хотел осуществить сын его Мстислав. О желании Мстислава дать епископа Смоленску говорится в преамбуле Уставной грамоты Ростислава Мстиславича: «Приведох епископа Смоленску, здумав с людми своими, по повелению отца своего святого, еже хотев при животе своем сотворити, и ино зде первее сего не бывало епископьи, да яз недостоиныи, грешныи се уставляю епискупью, о немь же епископу быти живу и с клиросом своим в свои дни и въ свое княженье, еже ми Бог дал и отча молитва»². Мстиславу, следовательно, как и Владимиру Мономаху, не удалось «привести епископа Смоленску». Намерение отца и деда осуществил Ростислав Мстиславович в исходе третьего десятилетья XII в. Но это не значит, что только при Ростиславе, как полагают Воронин и Раппопорт, «стал на очередь вопрос об учреждении особой Смоленской епископии»³. Данный вопрос стоял на очереди с начала XII в., но разрешение получил лишь по истечении нескольких десятков лет.

Устроение епископской кафедры в Смоленске Воронин и Раппопорт связывают с появлением здесь «своей княжеской династии», перенося, таким образом, проблему в сферу исключительно княжого творчества⁴. Сходный взгляд у Щапова, который учреждение Смоленской епископии относит к числу предпринимавшихся князьями политических актов, фиксировавших «самостоятельность княжества, подчинение местной церковной организации своему князю, а не тому чужому политическому центру, где находилась до этого кафедра»⁵. По Рыбакову, «во всех выкристаллизовавшихся княжествах учреждались самостоятельные епархии и оформлялись имущественные права епископов. Происходило это по инициативе князей, закрепившихся в определенных землях и хотевших усилить свои позиции поддержкой церкви»⁶.

Нам кажется, что закрепление в определенных землях князей (возникновение местных княжеских династий) и открытие самостоятельных епархий, есть следствие возвышения городских общин, конституировавшихся в суверенные города-государства с республиканским строем, где князь занимал подотчетное (если не подчиненное) по отношению к народному собранию (вечу) положение. Становление городов-государств на Руси заканчивается в основном к середине XII в.⁷, внешним выражением чего и было появление самостоятельных княжеских и владычных столов. Создаются свои святыни, оберегаемые и почитаемые местным населением. В Смоленске — это прежде всего храм Пресвятой Богородицы. Стараниями Давыда Ростиславича переносятся из Вышгорода на Смядынь «ветхие гробницы» святых великомучеников Бориса и Глеба, где устанавливаются в Борисоглебской церкви тамошнего монастыря. «Честные гробы» святых братьев стали местом паломничества христиан, «притекающих» отовсюду. Они подавали чудесное исцеление и здравие болящим⁸. «Повесть о перенесении ветхих гробниц Бориса и Глеба», откуда взяты приведенные только что сведения, подчеркивает государственный характер акции Давыда, отмечая, что она состоялась при князе, который «предержаи всю область смоленьскую»⁹. Воронин правильно замечает, что «идея Давыда создать из Смядыни «второй Вышгород» говорит не о превращении монастыря в княжеский замок, как это принято думать, а о повышении его культовой значимости»¹⁰. Но едва ли можно согласиться с исследователем, когда он стремление «всячески повысить культовый потенциал Смоленска» непосредственно связывает с «упрочением великодержавных, королевских тенденций Давыда»¹¹. Рассуждать о «великодержавных, королевских тенденциях» относительно князя Давыда — значит находиться в плену собственного воображения. Нигде на Руси, включая Смоленскую землю, не находим такого рода тенденций, что и понятно, ибо княжеская власть тогда еще не стала монархической, будучи во многом властью общинной, хотя, бесспорно, возносимой и почитаемой. По нашему мнению, забота Давыда о повышении «культового потенциала Смоленска» вытекала из нужд смоленской общины, крепившей свою государственность различными средствами, в том числе и религиозно-идеологическими, как это мы имеем в рассматриваемом случае перенесения на Смоленщину священных гробов Бориса и Глеба, что, конечно же, поднимало престиж Смоленска среди других стольных городов Древней Руси. Недаром в Повести сказано о сотворении Давыдом «второго Вышгорода»¹². Этим подчеркивалось огромное значение предпринятого смоленским князем дела, выходящего за рамки частной инициативы, рассчитанного на общерусский, так сказать, резонанс. Перед нами пример идеологического состязания древнерусских городских волостей (городов-государств), являвшегося своеобразной формой борьбы за укрепление общинных государственных образований, существовавших на Руси XII — начала XIII вв. Что касается Смоленска, то надо заметить, что особенно большой вклад в развитие его государственности внес Ростислав Мстиславич — первый подлинно Смоленский князь, родоначальник местной княжеской династии. Голубовский считал Ростислава основателем «политической отдельности» Смоленской земли. За годы княжения Мстиславича в Смоленской волости последняя «приобретает выдающееся положение среди всех других областей земли Русской»¹³. Ростислав Мстиславич «поставил Смоленскую землю на высшую ступень политического могущества, какой она уже никогда не достигала после его смерти»¹⁴. К той же оценке правления Ростислава склоняется новейший исследователь Алексеев. «Ростислав Мстиславич, — пишет он, — был самым крупным деятелем Смоленской земли домонгольского времени. При нем княжество необычно окрепло экономически и стало одним из важнейших в древней Руси»¹⁵. Не потому ли «смолняне» наделяли Ростислава святостью. «Треблаженныи и святыи» — так именует его автор «Похвалы князю Ростиславу Мстиславичу», написанной по случаю княжеской смерти (1167)¹⁶. Этим он, по словам Щапова, «выделен среди других членов княжеского рода, как достойный особой благодати и особого отношения со стороны современников», что, в свою очередь, свидетельствует, о «церковно-политических претензиях автора Похвалы к установлению церковного почитания этого смоленского и Великого Князя киевского»¹⁷. Щапов считает возможным говорить о канонизации Ростислава в Смоленске, усматривая в ней «стремление получить в политической (и церковно-политической) борьбе древнерусских княжеств такой важный дополнительный шанс, как культ смоленского князя»¹⁸. Важно подчеркнуть, что это была борьба смоленской общины за свою государственную независимость. Само же становление государственности в Смоленске сопровождалось (причем с необходимостью) появлением собственных княжения, епископства и местных святых.

Пример подобной канонизации отнюдь не единственный. Вспомним Всеволода Мстиславича, канонизированного во Пскове в конце XII в.¹⁹ Как явствует из анализа летописных сведений, псковичи придавали особое значение событиям, относящимся ко времени княжения у них Всеволода, старались подчеркнуть их неординарность и важность для дальнейшей истории государственности Пскова²⁰. Ему они приписывали основание собора Святой Троицы — патронального храма, главной святыни Пскова, символизировавшей суверенитет псковской общины. Княжение Всеволода на берегах реки Великой воспринималось псковичами как начальный шаг на пути к независимости от Новгорода²¹. Всеволод был князем, который положил первый камень в основание свободы Пскова. Все это открыло ему доступ к сонму святых, почитаемых псковичами. Припоминается и князь Довмонт, литовец родом, приехавший во Псков «со всем родом своим», где сел на княжеский стол. «Посажение на псковский стол князя Довмонта — выходца из Литвы, не Рюриковича, является несомненным доказательством достижения Псковом независимости. Псковская летопись уделяет особое внимание этому князю. С его именем связан "золотой век" Пскова. Ему посвящено "Сказание о благоверном князе Довмонте и храбрости его", которым открываются псковские летописи. В этом памятнике, несомненно, нашли отражение представления псковичей о правильном, идеальном князе»²². Канонизация Довмонта состоялась едва ли не сразу после формального, юридического обособления Пскова от Новгорода²³. Но почитать его как святого псковичи стали, по-видимому, рано²⁴. Так были причислены к лику святых два князя, обесмертившие себя в памяти жителей Псковщины прежде всего тем, что один из них олицетворял начало борьбы псковской общины за свою независимую государственность, а другой — ее завершение²⁵. Имена обоих князей равно связаны с земным благополучием Пскова. Вернемся, однако, к Ростиславу Мстиславичу.

В княжение Ростислава Смоленск окончательно освободился от киевского господства. Заметно возросла мощь смоленской волостной общины. Она становится влиятельной силой в политической жизни Руси²⁶. Произошедшие перемены не замедлили сказаться на отношениях в смоленском обществе. Если раньше противостояние Киеву сплачивало земщину Смоленска, сглаживая внутренние противоречия и конфликты, то теперь они получили выход.

Но сперва послушаем самого Климента: «Да скажю ти сущих славы хотящих, иже прилагают дом к дому, и села к селам, изгои же и сябры и борти и пожни, ляда же и старины»²⁷. Итак, «славы хотящие», по Смолятичу, «прилагают» людей и разного рода недвижимость. Кто же они, «славы хотящие»? Важно заметить, что Смолятич осуждает не тех, кто жаждет богатства ради богатства, а тех, кто хочет славы. Совершенно очевидно, что богатство и слава — не одно и то же. Слава есть почет, честь²⁸, в конечном счете — высокий престиж. Ее добывают с помощью богатства. Поэтому богатство выступает всего лишь как средство, тогда как целью является слава. Именно этот смысл заключен в словах Климента, негодующего против «славы хотящих», которые для достижения своей цели «прилагают» дом к дому, села к селам, борти, пожни, ляда и старины, т.е. присоединяют, увеличивают, умножают богатство²⁹. И тут мы подходим к вопросу о роли богатств в древности. Обладание богатствами использовалось тогда для поддержания и расширения личного авторитета в обществе³⁰. Богатство имело не столько «утилитарное значение, сколько являлось орудием социального престижа. Оно давало прежде всего власть и влияние»³¹. Вот почему «собственность, богатство невозможно отделить от категории престижа, личного статуса и от форм социального общения»³². Таким образом, владение богатством в архаических обществах далеко выходило за пределы материально-собственнической сферы³³. Отсюда понятно поведение «славы хотящих»: накоплением недвижимых ценностей они стремились повысить свой престиж в обществе. Ту же задачу решали «славы хотящие», собирая вокруг себя изгоев и сябров.

Следует отвергнуть мысль Тихомирова о том, будто «славы хотящие» порабощали изгоев и сябров, превращая их в феодально-зависимых. О порабощении Климент Смолятич не говорит ни слова. Он сообщает, что изгоев и сябров «славы хотящие» умножают («прилагают»). Изгои Смолятича — скорее всего, свободные люди, выпавшие из своей социальной ниши, привычного состояния, оказавшиеся один на один с внешним миром и потому вынужденные искать покровительства сильного³⁴. Отмечая трудности в определении значения слова «сябры» у Климента Смолятича, Соболевский полагал, что под сябром надо, очевидно, «разуметь человека близкого к изгою, нуждающегося в покровительстве и защите»³⁵. Первоначально сябр означал члена семейной общины³⁶. Но уже в Древней Руси, по наблюдениям лингвистов, сябр — это сосед, член одной общины³⁷. К этому надо добавить, что в живом великорусском языке XIX в. сябр суть товарищ, знакомый, приятель³⁸. Если данные значения достаточно стары, то перед исследователем открывается многообразие возможных вариантов. В частности, можно допустить, что в лице сябров «славы хотящие» окружали себя товарищами. Наше предположение оправдано еще и тем, что понятие сосед соотносится с «съседети», т.е. «сидеть рядом, жить вместе»³⁹. Думается, есть основания заключить, что изгои и сябры, находящиеся подле «славы хотящих», — древнерусская вариация клиентелы. К тому же побуждают некоторые соображения общего порядка, касающиеся института клиентелы и соотнесенные с данными древнерусской истории.

Как показывают исследования современных историков и этнографов, клиентела была характерной для обществ сложных, переходных. Таковой как раз и являлась Древняя Русь, переживавшая переход от доклассового строя к классовому⁴⁰.

Патроно-клиентские отношения состояли в том, что на патроне лежала обязанность оказывать клиенту экономическую поддержку, а также покровительство и защиту перед лицом сторонних сил⁴¹. В вознаграждение за помощь и защиту клиенты вступали к патрону в подчинение, становясь его подданными. В результате между слабыми и сильными заключалось нечто вроде договора. Но клиенты повиновались своему покровителю до тех пор, пока он их оберегал, и отказывали ему в покорности, едва убеждались, что тот не умеет их защитить⁴².

Клиентела получает распространение в обществах, где «официальные социально-политические институты слабы и не способны предоставить устойчивого благосостояния и необходимого покровительства людям, находящимся на нижних ступенях социальной лестницы», т.е. «социально слабым элементам общества»⁴³. К числу подобных обществ относилось и древнерусское, недавно вышедшее из родоплеменного строя. Разложение рода существенно расстроило систему кровной защиты. Государственная, публичная власть была еще слаба, чтобы эффективно обеспечить безопасность индивида от покушений на его личность. Сильный нередко подавлял слабого. Недаром Владимир Мономах призывал: «Не вдаваите сильным погубити человека»⁴⁴. Сам же князь не давал в обиду «и худого смерда и убогые вдовице»⁴⁵. Спасаясь от насилий, обездоленные люди искали патрона, чтобы укрыться за ним от житейских невзгод. Для клиентелы, следовательно, почва на Руси XII в. была благоприятной. Надо сказать, что «клиентела как учреждение защиты и покровительства, основанного наличном и имущественном подчинении защищаемых, была широко распространена в древних обществах, где недостаток государственной защиты ставил слабых и бедных в подчинение и зависимость от сильных и богатых. Клиентелу находят у аквитанов, лигуров, иберов, германцев, фракийцев. И, наконец, она существовала у кельтов, как на континенте, так и в Ирландии».

Богатые и сильные старались употребить свое богатство так, чтобы обзавестись как можно большим количеством клиентов. Могущество и престиж патрона впрямую зависели от числа мужей, ему подопечных. Так, сила галльского вождя измерялась количеством людей, привязанных к его особе⁴⁶. По рассказу Полибия, у италийских кельтов самым сильным и могущественным считался тот, кто имел наибольшее число слуг и подчиненных ему людей, повсюду следовавших за ним. Идентичный взгляд демонстрирует наш соотечественник Даниил Заточник. Обращаясь к князю, Даниил восклицает: «Паволока бо испестрена многими шолкы и красно лице являеть; тако и ты, княже, многими людьми честен и славен по всем странам»⁴⁷. Что касается умножения клиентов по мере роста богатства, то оно отражено в усердии «славы хотящих», которые «прилагают» дома, села, борти, пожни, ляда, старины, а вместе с ними — изгоев и сябров.

Ученые устанавливают неоднородность западноевропейской клиентелы: одни из клиентов занимали отчасти привилегированное положение, выступая как бы в роли «товарищей», «компаньонов» патрона, другие составляли низший слой клиентстства, будучи несвободными⁴⁸. Похоже, что и Климент Смолятич, упоминая изгоев и сябров, намекает на два разряда клиентов, высший и низший. Первому, по-видимому, соответствовали сябры, а второму изгои, хотя уверенности здесь, разумеется, нет и быть не может.

Более понятно отрицательное отношение Смолятича к делам «славы хотящих». Если учесть, что клиентела представляла собой одну из неформальных социальных структур, что на институте клиентелы лежала зримая печать язычества⁴⁹, то приобретает ясность позиция митрополита Климента — блюстителя христианской веры и легитимной власти.

Итак, Климент Смолятич сообщает нам не о феодальном порабощении крестьян, а о стремлении сильных людей к славе, престижу посредством накопления богатства и привлечения клиентов. Напротив, патроно-клиентские связи способствовали смягчению социальных конфликтов, обволакивая, так сказать, общественно опасные элементы в лице всякого рода обездоленных, которые при иных обстоятельствах могли бы вызвать неустройства и потрясения в обществе.

До пожалования епископии изгои являлись древнерусской разновидностью известных Западной Европе либертинов фиска, владельцем которых была смоленская община. С ее ведома и разрешения князь передал их епископу⁵⁰. Бортник, тетеревник и капустник — несвободные люди⁵¹, скорее всего, рабы. Наконец, в грамоте встречаем прощенников, жалуемых епископии. Прощенники входили в разряд полусвободных, приближающихся к рабскому состоянию⁵². Как видим, грамота Ростислава фиксирует не «обояривание сел» и «закрепощение сябров», а передачу рабов и полусвободных из одних владельческих рук в другие.

К сожалению, письменные памятники, затрагивающие историю Смоленска XII — начала XIII вв., практически не содержат сведений о социальной борьбе, в основе которой лежало бы столкновение экономических и материальных интересов. Но это, конечно, не означает, что «смолняне» ее не знали. Смоленская община, как и волостные общины других земель, была неоднородна, разделяясь на знатных и простых, богатых и бедных, свободных и зависимых. Тяжко приходилось неимущему люду, страдавшему от произвола сильных. Татищев, характеризуя деятельность князя Ростислава Мстиславича, замечал, что он о «судех не радел», отчего «тиуны его мздою богатились, и было от их убогим утеснение». Убогие, надо полагать, протестовали, но в каких конкретных акциях, неизвестно. Трагичной становилась судьба бедных людей в годы недорода и мора. В 1230 г. «бысть мор силен, в Смоленсце створиша 4 скуделницы и положища во дву 16 тысящь, а в третьей 7000, а в четвертой 9 тысящь; се же бысть по два лета». Такого рода бедствия сопровождались обычно народными волнениями. Кстати сказать, в это время Новгород был охвачен возмущением народа, возникшем вследствие «скудости», поразившей Новгородчину. Возможно, волновались и «смолняне», хотя летопись на сей счет молчит. Несколько поразговорчивей она, когда повествует о конфликтах или расхождениях «смолнян» со своими князьями.

Однажды (1185) князь Давыд увлек смоленских воев в поход на юг, чтобы «постеречь» Киев от половцев. Военные обстоятельства складывались так, что нужно было срочно идти к Переяславлю, осажденному ханом Кончаком. И вот тут «смолняне», стоявшие у Треполя, «почаша вече деяти, рекуще: мы пошли до Киева, даже бы была рать билися быхом, нам ли иное рати искати; то не можем, уже ся есмы изнемогли». Князь ничего не мог поделать и «возвратися опять со Смолняны». Вокруг этого, казалось бы, незамысловатого текста, сотворена не одна ученая легенда. Пашуто изображает произошедшее так, будто «смоленские ополченцы» устроили «военный совет», а не «собрание всего войска». В результате он ограничивает состав участников веча, представляя в ложном свете отношения Давыда с массой смоленских воев. Согласно Воронину, под Треполем показали свой норов «бояре-дружинники», которые «вздумали вече деяти», когда нужно было, забыв усталость и свои боярские интересы, броситься на помощь переяславцам, «избиваемым половцами». Воронин, подобно Пашуто, исключает из игры рядовых воинов, отводя им пассивную роль. Зато у Алексеева смоленское войско «взбунтовалось», и князь Давыд оказался перед ним бессилен. Это, конечно, — противоположная крайность.

Верное толкование летописного известия давным давно предложил В.И. Сергеевич. «Из этого известия, — говорил ученый, — следует, что перед походом в Смоленске было собрано вече, на котором и решен вопрос о походе. Но на поход смольняне согласились не безусловно, а с ограничением: они обещали воевать половцев только на пространстве до Киева. Достигнув Треполя (верст на 40 южнее Киева) и не найдя половцев, они нашли, что обязательство их исполнено, собрали вече во время похода и решили возвратиться домой. Князь ничего не мог сделать и отступил с своими гражданами-воинами. Он присоединился, следовательно, к вечевому решению, хотя оно было собрано не им, а самим народом».

Мы не сомневаемся, что вече, отказавшее Давыду в продолжении похода, состояло из смоленского воинства в целом, а не боярско-дружинной знати. «Смолняне» поступили по собственному усмотрению и вопреки князю Давыду, которому пришлось подчиниться воле веча. Возможно, это внесло определенное напряжение в отношения смольнян с Давыдом, способное при очередных осложнениях вылиться в откровенную ссору, что и случилось в следующем 1186 г. «Въстань бысть Смоленске промежи князьм Давыдом и смолняны, и много голов паде луцьших муж», — читаем в Новгородской Первой летописи⁵³. Голубовский, исходя из приведенной записи, отмечал в Смоленске сильное недовольство, переросшее в кровавое столкновение, в котором погибло много лучших людей⁵⁴. К этой констатации он не сумел больше ничего добавить. Воронин связал «встань» 1186 г. с тем, что имело место «у Треполя» годом раньше, когда смоленские бояре отказались следовать за Давыдом к Переяславлю. «Это ударило по княжескому престижу Давыда. В 1186 г., видно, был новый конфликт с боярами. Его содержание нам неизвестно. Может быть, в 1186 г. Давыд воспользовался условиями того "ряда", который в 1177 г. в пику ему напомнил Святослав: "оже ся князь извинить, то в волость, а мужь у голову". За свою вину муж платился головой. Давыдовы "луцшие мужи", возможно, расплачивались и за недавний конфликт»⁵⁵. Избиение бояр Воронин главным образом объясняет тем, что Давыд «шел по пути всемерного усиления своей "королевской" власти, которую он утверждал, опираясь, видимо, на часть дружины, на союз с горожанами и церковью»⁵⁶. Двойственную характеристику «встани» 1186 г. дает Алексеев. В одном месте своей книги, посвященной истории Смоленской земли в IX—XIII вв., он пишет: «Трудно расшифровать, что это была за "въстань". Кажется только, что здесь речь идет о борьбе богатых горожан, возглавляющих вече ("лучшие мужи"), с князем, и головы этих мужей и мужей князя гибли в борьбе»⁵⁷. Однако в другой главе упомянутой книги автор указывает на то, что конец 1186 г. «ознаменовался в Новгородской и Смоленской землях какими-то крупными народными волнениями»⁵⁸. Это совпадение Алексеев считает не случайным, т.к. «дендрохронология Новгорода, Смоленска, смоленских городов Торопца и Мстиславля показывает, что 1186 г. был неурожайным. Дело происходило в конце (мартовского) года, т.е. в феврале когда запасы истощились. Голодная беднота Смоленска и Новгорода громила запасы бояр. Так выясняются неясные ранее причины народных волнений в этих двух городах»⁵⁹. Однако, по справедливому замечанию Дворниченко, летопись ничего не говорит о бедноте, громящей запасы бояр⁶⁰. Вместе с тем, полагает ученый, наблюдения Алексеева о связи смоленской «встани» 1186 г. с одновременными событиями в Новгороде позволяют разобраться в существе распри Давыда с жителями Смоленска. По мнению Дворниченко, неурожай, подтверждаемый дендрохронологией Новгорода, Смоленска, Торопца и Мстиславля, вполне мог быть причиной волнений в Новгороде и Смоленске⁶¹. Таковы некоторые соображения исследователей о волнениях в Смоленске 1186 г. Обозначим и мы свою позицию.

Прежде всего подчеркнем, что летописец видит две стороны, участвующие в конфликте: князя и «смолнян», причем не отдельную их группу (бояр, богатых или бедных горожан), а всех целиком. Сообщая о «встании», он разумеет, на наш взгляд, сметение, раздор⁶², но не восстание, как порой считают современные историки⁶³. Раздор, следовательно, произошел между Давыдом и смоленской вечевой общиной, результатом чего стала гибель многих «лучших мужей». Погибнуть они могли либо в кровавой драке, либо по решению веча, как это нередко бывало в Новгороде во время народных возмущений. В пользу второго предположения свидетельствует, пожалуй, тот факт, что летописец среди погибших называет лишь «лучших мужей». Ведь в вооруженных стычках убивали и лучших, и простых мужей. Но если во «встани» 1186 г. пали головы одних только «лучших мужей», то нужно признать правдоподобной догадку историков, которые связывали причину этой «встани» с недородом⁶⁴. И тогда гибель «лучших мужей» можно рассматривать как характерную для традиционных обществ расплату лидеров за неспособность обеспечить благоденствие людям, ими управляемым, как своеобразную жертву за урожай⁶⁵.

Мы сознаем всю степень гипотетичности сказанного. Не исключаем и того, что летописец намеренно упомянул лишь «лучших мужей», оставив без внимания остальных людей, погибших во «встани» 1186 г. Но в любом случае остается неизменный вывод: перед нами политический конфликт вечевой общины Смоленска с князем, возникший на почве недовольства «смолнян» своим правителем. И в дальнейшем отношения «смолнян» с Давыдом складывались не лучшим образом. В 1195 г. Олег Святославич «посла весть ко строеви своему к Чернигову ко Ярославу», в которой со слов плененных им «смолнян» сообщал, что «братья их не добре с Давыдом»⁶⁶. Даже к смерти Давыда «смолняне» отнеслись равнодушно. За гробом покойного шел епископ Смоленский Семеон «и вси игумени и попове и сыновець его Мьстислав Романовичь и вси бояре»⁶⁷. Среди находившихся в похоронной процессии «смолнян» не видно, и это, конечно, не случайно. Своего правителя они не любили, но все же терпели. Смоленск, как и другие города, не мог обходиться без князя.

Однако терпение «смолнян» не было безграничным. Летопись под 1175 г. извещает: «Смолняне выгнаша от собе Ярополка Романовича, а Мстислава Ростиславича введоша во Смольнеск княжить». Алексеев по этому случаю говорит: «Так мы впервые читаем о новой силе в Смоленске — смолянах, смоленском вече, которое, оказывается, и в Смоленске теперь может прогнать неугодного князя. Если в Полоцкой земле вече решало судьбы княжества уже в начале XII в., то здесь это произошло на 40—50 лет позднее»⁶⁸. Устанавливать время, с какого смоленское вече стало способным «решать судьбы княжества», исходя из первого летописного сообщения об изгнании «смолнянами» князя, довольно рискованно. Тут необходимо учитывать ряд показателей полновластия и суверенности смоленской общины. Соблюдая данное условие, получаем возможность отнести начало самостоятельного управления смоленским вечем рычагами власти (в том числе и княжеской), по крайней мере, к 30—40 гг. XII в. Нас не должно смущать отсутствие за эти и последующие годы известий о вечевом смещении князей. В Смоленске долго княжил Ростислав Мстиславич, любимый «смолнянами». О характере отношений Ростислава с жителями города и земли рассказывает летописец под 1148 г., когда в Смоленск приехал Изяслав Мстиславич, старший брат Ростислава. Изяслав застал Ростислава «въ здоровьи», пребывающим «у велице любви и въ весельи с мужи своими Смолняны»⁶⁹. Авторитет Ростислава Мстиславича был столь высок, а приязнь К нему «смолнян» настолько сильна, что после смерти, как мы видели, он причисляется к лику святых. Зато с остальными князьями в Смоленске общались без церемоний. Помимо приведенных уже примеров, сошлемся на свидетельство вдовы князя, Романа Ростиславича, которая, причитая по усопшему, восклицала: «Многия досады прия от Смолнян, и не виде тя, господине, николи же противу их злу никоторого зла въздающа»⁷⁰.

Итак, по некоторым летописным данным восстанавливаются фрагменты борьбы князя и веча в Смоленске во второй половине XII в., доходившей иногда до крупных столкновений. В этой борьбе соперничали различные группы и фракции свободного населения, это была борьба политическая.

Примечания

1. См.: Алексеев Л.В. Смоленская земля... С. 240—241.

2. Древнерусские княжеские уставы XI—XV вв. М., 1976. С. 141.

3. Воронин Н.Н., Раппопорт Н.А. Зодчество Смоленска XII—XIII вв. С. 26.

4. Там же.

5. Щапов Я.Н. Государство и церковь Древней Руси X—XIII вв. М., 1989. С. 48.

6. Рыбаков Б.А. Киевская Русь и русские княжества XII—XIII вв. М., 1982. С. 526.

7. См.: Фроянов И.Я., Дворниченко А.Ю. Города-государства Древней Руси.

8. Воронин Н.Н., Жуковская Л.П. К истории смоленской литературы XII в. // Культурное наследие Древней Руси: Истоки и становление. М., 1976. С. 72.

9. Там же. С. 71.

10. Там же. С. 78.

11. Там же.

12. Там же. С. 72.

13. Голубовский П.В. История Смоленской земли... С. 266. См. также: Довнар-Запольский М. Очерк истории Кривичской и Дреговичской земель до конца XII столетия. Киев, 1891. С. 85, 98, 127—128, 133.

14. Там же. С. 267.

15. Алексеев Л.В. Смоленская земля... С. 198.

16. Щапов Я.Н. Похвала князю Ростиславу Мстиславичу как памятник литературы Смоленска XII в. // ТОДРЛ. Л., 1974. Т. XXVIII. С. 59.

17. Щапов Я.Н. Похвала... С. 51, 54. См. также: Воронин Н.Н., Жуковская Л.П. К истории смоленской литературы XII в. С. 68.

18. Щапов Я.Н. Похвала... С. 54.

19. Хорошев А.С. Политическая история русской канонизации (XI—XVI вв.). М., 1986. С. 154.

20. Афанасьев С.А. Община и князь в Древнем Пскове в XII—XIII вв. // Вестник ЛГУ. 1990. Вып. 3. С. 91.

21. Хорошев А.С. Политическая история... С. 153.

22. Афанасьев С.А. Община и князь... С. 92.

23. Хорошев А.С. Политическая история... С. 155.

24. См.: Полный Православный богословский энциклопедический словарь. М., 1992. Т. 1. Стб. 751.

25. Ср.: Хорошев А.С. Политическая история... С. 155.

26. См.: Алексеев Л.В. Смоленская земля... С. 200—215.

27. Никольский Н. О литературных трудах митрополита Климента Смолятича, писателя XII в. СПб., 1892. С. 104.

28. Труды по знаковым системам. Тарту, 1967. III; 2) Еще раз о понятиях «слава» и «честь» в текстах киевского периода // Труды по знаковым системам. Тарту, 1971. IV; Зимин А.А. О статье Лотмана «Об оппозиции "честь — слава" в светских текстах киевского периода» // Труды по знаковым системам. Тарту, 1971. V.

29. См.: Срезневский И.И. Материалы для словаря древнерусского языка. СПб., 1895. Т. II. Стб. 1419.

30. Гуревич А.Я. Проблемы генезиса феодализма в Западной Европе. М., 1970. С. 77.

31. Там же. С. 68.

32. Гуревич А.Я. О кризисе современной исторической науки // Вопросы истории. 1991. № 2. С. 28.

33. Там же. См. также: Попович М.В. Мировоззрение древних славян. Киев, 1985. С. 143—144.

34. См.: Фроянов И.Я. Киевская Русь: Очерки социально-экономической истории. Л., 1974. С. 143—145.

35. Соболевский А.И. Семца, сябр, шабер // УЗ Высшей школы г. Одессы. Отд. гуманитарно-общественных наук. Одесса, 1922. Т. II. С. 61.

36. Там же. См. также: Ляпунов Б. Семья, сябр-шабер // Сб. статей в честь академика А.И. Соболевского. Л., 1928. С. 262.

37. Срезневский ИИ. Материалы для словаря древнерусского языка. Т. III. Стб. 907; Фасмер М. Этимологический словарь русского языка. 1971. Т. III. С. 824. См. также: Ляпунов Б. Семья, сябр-шабер. С. 262.

38. Даль В.И. Толковый словарь живого великорусского языка. М., 1956. Т. IV. С. 383. См. также: Ляпунов Б. Семья, сябр — шабер. С. 261.

39. Шанский Н.М., Иванов В.В., Шанская Т.В. Краткий этимологический словарь русского языка. М., 1971. С. 422. Следует отметить, что слово «сосед» общеславянское. Этимологически оно связано с понятиями «общество», «компания», «двор князя» и пр. См.: Фасмер М. Этимологический словарь русского языка. Т. III. С. 726.

40. См.: Фроянов И.Я. 1) Киевская Русь: Очерки социально-экономической истории; 2) Киевская Русь: Очерки социально-политической истории. Л., 1980; 3) Киевская Русь: Очерки отечественной историографии. Л., 1990; 4) Мятежный Новгород...; Фроянов И.Я., Дворниченко А.Ю. Города-государства Древней Руси.

41. См.: Широкова Н.С. Древние кельты на рубеже старой и новой эры. Л., 1989. С. 170.

42. Фюстель де-Куланж. История общественного строя древней Франции. СПб., 1907. Т. 1. Римская Галлия. С. 46—47.

43. Широкова И.С. Древние кельты... С. 170, 177.

44. ПВЛ. Ч. 1. С. 157.

45. Там же. С. 163.

46. Фюстель де-Куланж. История общественного строя древней Франции Т. 1. С. 49.

47. Слово Даниила Заточника по редакциям XII и XIII вв. и их переделкам. Л., 1932. С. 16—17.

48. Широкова Н.С. Древние кельты... С. 172, 173, 176, 177.

49. Там же. С. 170, 179.

50. См.: Фроянов И.Я. Киевская Русь: Очерки социально-экономической истории. С. 17—19, 141.

51. См.: ПРП. М., 1953. Вып. II. С. 50.

52. Фроянов И.Я. Киевская Русь: Очерки социально-экономической истории. С. 147—148.

53. НПЛ. С. 38, 229.

54. Голубовский П.В. История Смоленской земли... С. 289.

55. Воронин Н.Н., Жуковская Л.П. К истории смоленской литературы XII в. С. 76—77.

56. Там же. С. 77.

57. Алексеев Л.В. Смоленская земля... С. 115.

58. Там же. С. 224.

59. Там же. С. 225.

60. Дворниченко А.Ю. 1) О характере социальной борьбы... С. 83; 2) Русские земли... С. 139.

61. Там же. С. 84.

62. См.: Срезневский И.И. Материалы для словаря древнерусского языка Т. 1. Стб. 421.

63. См., напр.: Тихомиров М.Н. Крестьянские и городские восстания... С. 220; Алексеев Л.В. Смоленская земля... С. 224.

64. Алексеев Л.В. Смоленская земля... С. 225; Дворниченко А.Ю. О характере социальной борьбы.... С. 83—84.

65. См. с. 119—121 настоящей книги.

66. ПСРЛ. Т. II. Стб. 692.

67. Там же. Стб. 702.

68. Алексеев Л.В. Смоленская земля... С. 219.

69. ПСРЛ. Т. II. Стб. 369.

70. Там же. Стб. 617.

Предыдущая страница

К оглавлению

Следующая страница