§ 4. Посадничество Твердислава Михалковича и волнения 1220 года
Через несколько месяцев новгородцы поменяли гнев на милость и «вдаша посадничьстве Твьрдиславу, а Якуну тысячьское опять». В Новгороде в это время княжил уже не Святослав Мстиславич, а младший брат его Всеволод. Однажды Всеволод отправился в Смоленск «своимь орудием». Справив дела в Смоленске, он приехал в Торжок. И там какие-то «злии человечи» вложили князю «грех в сердци, гнев до Твердислава, и без вины». Возможно, это была политическая интрига новоторжцев против Новгорода. Всеволод воротился в столицу и «възвади всь город, хотя убити Твьрдислава; а Твърдислав бяше больн. И поиде князь Всеволод с Городища съ всем двором своим, и скрутися въ бръне, акы на рать, и приеха на Ярославль двор; новгородци к нему въ оружии и сташа пълком на княжи дворе. Твьрдислав же бяше немоцьн, и вывезоша и на санках къ Борису Глебу, и скопишася о немъ пруси и Людинь коньць и загородци, и сташа около его пълком и урядивъше на 5 полков. Князь же узрев ряд их, оже хотять крепъко живот свои отдати, и не поеха, нъ присла владыку Митрофана съ всеми добрыми повестьми; и съведе и владыка въ любовь, и крест целова и князь и Твьрдислав... и братья вся въкупе быша. Твьрдислав же съшьдъся съ князьмь въ любъвь, и лишися посадничьства: немочьнъ бо бе»1.
И.Д. Беляев, рассуждая о причинах неприязни Всеволода к посаднику, говорил, что князь искал головы Твердислава, «считая его опасным для себя врагом», поскольку видел в нем «постоянного защитника вольностей новгородских и упорного противника Суздальщинцам»2. По Янину, источник враждебности Всеволода к Твердиславу кроется в независимой политике последнего, что и привело их к открытому столкновению3. Сходное предположение у Подвигиной: «Повидимому, "вина" Твердислава состояла в том, что он стремился укрепить независимость посадничьей власти от князя и весьма преуспел в этом»4. Были попытки объяснить желание Всеволода расправиться с Твердиславом более прозаическими мотивами. Так, Соловьев писал, что Всеволод Мстиславич «наследовал вражду брата своего Святослава к посаднику Твердиславу»5, а Карамзин с присущим ему психологизмом в освещении исторических событий замечал, будто Всеволод «без всякой основательной причины возненавидел и хотел убить сего знаменитого человека»6.
Все эти суждения базируются больше на авторской интуиции, нежели на показаниях летописи, где говорится, как «злии человечи» из новоторжцев возбудили во Всеволоде гнев на Твердислава. Данное свидетельство надо понимать так, что во время отсутствия Всеволода Мстиславича в Новгороде посадник Твердислав совершил или задумал совершить нечто весьма враждебное в отношении князя, о чем тот узнал, будучи в Торжке. Летописец и на сей раз обеляет Твердислава, заявляя о его невиновности. Князь же Всеволод думал по-другому и хотел, как известно, убить Твердислава. Уже этот факт говорит, сколь великой в глазах Всеволода являлась вина Твердислава.
Можно было заранее предвидеть, что попытка князя умертвить посадника взбудоражит Новгород. Так и случилось: «възвади всь город». Всеволод отлично понимал сложность поставленной цели и, вооружив свой двор, вышел с ним, «акы на рать». Князь постарался придать выступлению против посадника легитимный, так сказать, характер и потому из Городища проследовал на Ярославль двор — место вечевых собраний новгородцев, надеясь, вероятно, заручиться поддержкой веча, чтобы затем расправиться с Твердиславом7. Сюда же пришли и новгородцы «въ оружии». Однако город раскололся. За Твердислава Михалковича опять встали «пруси и Людин конець», а также «загородци». Говоря о расстановке сил в данный момент, Янин пишет: «Всеволод пришел с Городища со всем своим двором «в броне, аки на бои» на Ярославово дворище, где вокруг него собрались новгородцы в том же составе, что и при столкновении 1219 г., т.е. Торговая сторона и Неревский конец. Больного Твердислава привезли в санях к церкви Бориса и Глеба, где его окружили сторонники с Прусской улицы, с Людина конца и загородцы»8. Мы не рискнули бы ограничивать союзников князя Всеволода жителями только Торговой стороны и Неревского конца, ибо летописец, сообщая о тех, кто собрался на Ярославле дворе, пользуется словом «новгородцы», которое может быть истолковано шире, чем обозначение населения названных районов Новгорода. Такое словоупотребление, пожалуй, — не случайность. Ведь тот же летописец, обозначая сторонников Твердислава, прямо указывает на обитателей Прусской улицы и Людина конца. Показательна его запись и о новгородском «мятеже» из-за Матвея Душильцевича, где четко сгруппированы участники конфликта: Торговая сторона с Неревским концом и Прусская улица с Людиным концом. Таким образом, новгородцы, пришедшие на Ярославль двор, чтобы выступить на стороне князя Всеволода, состояли, по-видимому, не только из живущих на Торговой стороне и в Неревском конце, но и в других местах, возможно, в близлежащих от Новгорода поселениях, жители которых также назывались новгородцами.
Заслуживает особого внимания летописное известие о том, что больного Твердислава «на санках» привезли к церкви Бориса и Глеба, куда сошлись «пруси и Людин конец». Возникает вопрос, почему посадника доставили именно к Борисоглебскому храму. Не потому ли, что он чем-то выделялся среди остальных храмов новгородской общины? Янин предлагает свой ответ на данный вопрос. Выступая в летописном рассказе «как место сбора консолидированных Прусской улицей сил, церковь Бориса и Глеба демонстрирует несомненные признаки вечевого кончанского храма»9. Вечевым кончанским храмом Борисоглебская церковь являлась в первый период своего существования, датируемый Яниным примерно серединой — второй половиной XIII в. Но самым любопытным, по Янину, «оказывается второй период существования Борисоглебской церкви, охватывающий время с конца XIII до середины XV в.», когда она приобрела характер «общегородского (общегосударственного) института»10. Думается, что обсуждение данной темы необходимо продолжить.
Прежде всего, вызывает недоумение датировка первого периода существования Борисоглебского храма, ограничиваемая серединой — концом XIII в. Деревянная церковь Бориса и Глеба, как известно, была построена в 1146 г.11 Затем на смену ей в 1167 г. Сотко Сытинич закладывает каменную, оконченную и освященную архиепископом Ильей в 1173 г.12 Спрашивается, что заставило Янина отнести начало первого периода существования храма примерно к середине XIII в.? Конечно же, не исторические факты, а нечто иное. Не будем гадать, что стоит за этой хронологической натяжкой, хотя не исключаем сознаваемую автором бесплодность попыток отыскать в 30—40-е гг. XII столетия признаки кончанской корпоративной сплоченности, ибо концы тогда находились лишь на стадии зарождения13 и не созрели еще до такой степени, чтобы учреждать собственные «вечевые храмы». Что касается Борисоглебской церкви, то она, по нашему убеждению, изначально создавалась как общегородская (общегосударственная) святыня, но отнюдь не кончанская. Приведем доводы.
Церковь Бориса и Глеба была построена на территории новгородского детинца, игравшего, помимо прочего, роль общегородского сакрального центра. Уже это обстоятельство предостерегает от вывода насчет ее кончанской принадлежности. Характерна и причина (предполагаемая, разумеется) сооружения храма. По Янину, «он возникает сразу после закладки в 1145 г. каменной церкви Бориса и Глеба на Смядыни в Смоленске как первый отклик на столь значительное в новом утверждении борисоглебского культа событие». Допуская вероятность такого «отклика», все-таки заметим, что это — чисто внешняя причинная связь. Для строительства в Новгороде храма с княжеским культом, да еще в детинце, нужны были внутренние стимулы. По нашему мнению, таковые появились вследствие перемен на княжеском столе в Новгороде после известных событий 1136 г., когда новгородцы, покончив с зависимостью от Киева, завоевали право «свободы в князьях». Новгородский князь из киевского наместника превращается в местного правителя, подотчетного только Новгороду в лице веча — народного собрания волховской столицы. В результате положение княжеской власти в Новгороде упрочилось, а значение князя возросло. Усилением роли князя в жизни новгородской общины и должно, как нам кажется, объяснять возведение храма Бориса и Глеба в детинце — политическом и религиозном средоточии Новгорода. Продуманным, по всему вероятию, было строительство церкви в честь именно Бориса и Глеба, убитых по приказу Киевского Князя Святополка. Продуманность эта заключалась в скрытой оппозиции Киеву и выражении независимости от киевской общины, не имевшей, кстати, тогда у себя в городе собственного храма Бориса и Глеба. Все это указывает на более высокий, чем кончанский, статус Борисоглебской церкви в Новгороде середины XII в. Аналогичным образом ориентирует ремарка летописца, сопровождающая известие о закладке храма Сотко Сытиничем: «при князи Святослави Ростиславици, при архиепископе Илии». Так можно было говорить, будучи свидетелем крупного по значению общегородского события.
Сотко Сытинич, согласно показанию Комиссионного списка Новгородской Первой летописи, «постави церковь камену Святого Бориса и Глеба над Волховом», где стояла ранее древнейшая дубовая церковь Святой Софии «о тринадцати верстах», а затем погибшая от пожара14. Церковь Бориса и Глеба выступала, следовательно, как своеобразная восприемница храма Святой Софии, что опять-таки выдает ее общегосударственное назначение. Впрочем, Янин уличает составителя Комиссионного списка в тенденциозных переделках находившегося в его распоряжении летописного материала, в намерении «подчеркнуть особое значение Борисоглебской церкви в ту эпоху, к которой относится сама эта редакторская операция»15. К сожалению, исследователь не обратил внимание на временную привязку, имеющуюся в Комиссионном списке: «Ату стояла Святая Софея конець Пискупле улице, идеже ныне поставил Сотъке церковь камену...»16. Слово «ныне» означает время, близкое к моменту строительства храма, т.е. не выходящее за рамки последней четверти XII в. Совершенно очевидно, что этот временной указатель принадлежал современнику Сотко, а не автору Комиссионного списка. Отсюда заключаем: во второй половине XII в. церковь Бориса и Глеба воспринималась новгородцами как общегородская святыня. Дополнительным аргументом в пользу нашего предположения служит легенда о хранении перуновых палиц в Борисоглебском храме, отраженная в приписке к Степенной книге. Там же сказано, что «последния палицы у Святого Бориса и Глеба взем Никон митрополит новгородкии пред собою огнем сожже и тако преста бесовское то тризнище отоле с оловеными наконечники тяжкими»17. Янин верно уловил связь между сообщением, занесенным в Степенную книгу, и рассказом летописца о построении Сотко Сытиничем церкви Бориса и Глеба на месте сгоревшей церкви Святой Софии: «Это сообщение, связующее языческие и христианские реалии и представляющее Борисоглебскую церковь хранительницей традиций, очевидно, смыкается с тенденциозной легендой о совпадении мест первоначальной Софии и храма Бориса и Глеба»18. Не отвергая мысль о «смыкании» двух показаний (летописи и Степенной книги), мы не можем согласиться с трактовкой летописного свидетельства о совпадении мест первоначальной Софии и Борисоглебского храма как «тенденциозной легенды». Это свидетельство датируется не временем составления Комиссионного списка, а последней четвертью XII столетия и потому не заслуживает скепсиса, проявляемого Яниным. Впрочем, данное свидетельство не утратит ценности даже в том случае, если отказать ему в достоверности относительно возведения церкви Бориса и Глеба на месте первой церкви Святой Софии19, ибо в нем останется другая, не менее важная, достоверность: представление о Борисоглебском храме жителей древнего Новгорода конца XII в. как общегородском (общегосударственном) религиозном заведении. В отличие от Янина, мы не находим оснований «видеть в Борисоглебской церкви первого ее периода вечевой храм прушан и организуемых ими территорий»20. Строительство храма в 1146 г. и каменная закладка в 1167 г. осуществляются в «граде», или Детинце, что исключает его принадлежность одним прушанам, делая достоянием всей новгородской общины. Отсюда впечатляющий внешний вид церкви. По словам Каргера, «выстроенный Сотко Сытиничем, которого нередко отождествляют с былинным гостем Садко, храм представлял исключительно монументальное сооружение, не уступавшее по своим размерам одной из самых величественных построек Новгорода — собору Георгия в княжеском Юрьеве Монастыре»21.
Установив общегородское значение церкви Бориса и Глеба, вернемся к Твердиславу. Больного и немощного посадника, как известно, привезли «на санках к Борису и Глебу». Все это, на наш взгляд, исполнено глубокого религиозного смысла. Перевозка изможденного тяжелой болезнью Тверд ис лава «на санках» символизировала его отрешенность от земных дел, начало путешествия в мир иной. В том, что перед нами ритуальное действо, языческое по своей сути, убеждаемся из дальнейшего рассказа летописца, когда он сообщает, что Твердислав, еще более хворый («и прил и больши немочь»), «иде к Святеи Богородици в Аркаж манастырь и пострижеся февраля въ 8 день». На сей раз ему не понадобились ни «санки», ни другие услуги, чтобы добраться до монастыря. Значит, следование посадника «к Борису и Глебу» нельзя принимать за обычное передвижение. В нем явственно видны ритуальные черты. Однако надо заметить, что со стороны Твердислава это был спектакль, чересчур драматизирующий состояние больного22. По-видимому, слишком велика была опасность, нависшая над посадником, коль ему пришлось симулировать приближение смертного часа. Хитрость удалась.
Доставленный к общегородской святыне — храму Бориса и Глеба, посадник Твердислав оказался под защитным покровом святых, глубоко чтимых Новгородом. Он, судя по всему, с умыслом избрал церковь Бориса и Глеба для своего прибежища, ибо кого, как ни этих невинно убиенных князей, следовало молить о заступничестве человеку, обрекаемому властителем на смерть «без вины»23. К тому же обращение за помощью к святым сродникам Всеволода должно было произвести на последнего сильное впечатление, что и произошло: Всеволод Мстиславич резко переменился в настроении и послал к Твердиславу «владыку Митрофана съ всеми добрыми повестьми». Правда, летописец причину этой перемены усматривает в страхе Всеволода перед решимостью сторонников посадника «крепко живот свои отдати», затушевывая тем языческий колорит в поведении героев своего рассказа. Конечно, жители Людина конца, прушане и загородцы, «урядившиеся на 5 полков», внушали князю серьезное опасение. Но согласно понятиям той поры, люди побеждали не силой, а правдой. А правда у того, с кем Бог. И тут Твердислав превзошел Всеволода, соприкоснувшись с потусторонним миром и отдавшись покровительству Святых Бориса и Глеба. Вот почему Всеволод «сложил» свой гнев24. Красноречиво, на наш взгляд, участие в разрешении конфликта архиепископа Митрофана — ревностного борца против «поганской» веры, ставшего однажды жертвой языческих нравов новгородцев. Это участие нельзя рассматривать лишь как обычное посредничество. В нем отражается нечто большее, скрытое за лапидарностью летописного рассказа: религиозное отчасти наполнение событий с явным привкусом язычества. Отсюда активность владыки, обязанного по должности своей находиться в гуще подобных событий.
Владыка Митрофан примирил противников: «И съведе и владыка въ любовь, и крест целова и князь и Твьрдислав». Казалось, Михалкович восторжествовал. Но это была одна лишь видимость. Ему пришлось «отказаться» от посадничества, согласно летописной версии по болезни: «Немочьн бо бе». Подвигина смотрит глубже. Она пишет: «Несмотря на добровольный отказ от посадничества, уход Твердислава с политической арены следует рассматривать как результат поражения прусского боярства. Отказ Твердислава летописец объясняет его болезнью, но, кроме этой причины, были и другие. Скорее всего, неревское боярство и бояре Торговой стороны поддержали князя в его стремлении избавиться от Твердислава, и он, по-видимому, понимал, что удержать власть в такой обстановке будет очень трудно. Поэтому после официального примирения с князем Твердислав предпочел уйти сам, чтобы не быть свергнутым»25. С летописцем можно согласиться, но только отчасти, поскольку в его рассказе чувствуется какая-то недоговоренность, обусловленная, вероятно, нежеланием привлекать внимание к некоторым обстоятельствам, предосудительным с точки зрения христианства. И все же по отдельным деталям описания раздора между князем и посадником, а также известиям о последующей судьбе Твердислава есть возможность воссоздать более полную картину произошедшего. Что касается предположения Подвигиной, то оно расходится с показаниями летописи. В самом деле, на чем основано утверждение исследовательницы о «поражении прусского боярства»? На чем угодно, но не на летописных фактах, из которых явствует, что военная сила прушан и Людина конца оказалась достаточно мощной, чтобы, наряду с другими факторами, сдержать боевой пыл князя Всеволода. Сторонники Твердислава не были разбиты. Инициатива примирения исходила от Всеволода и, надо думать, стоявшего за ним боярства Неревского конца и бояр Торговой стороны. Рассуждать после этого о «поражении прусского боярства» — значит подгонять летописные свидетельства под свою умозрительную схему. Парадокс в том и заключается, что союзники Твердислава, убедительно продемонстрировав свою силу, вынуждены были все-таки пойти на смену защищенного ими посадника. И дело тут не только в посадничьей болезни, степень которой, как мы отмечали, преувеличена летописцем. Мистифицировав предсмертное состояние поездкой на «санках», Твердислав предопределил и собственную политическую судьбу. Михалковича, по свидетельству летописи, «вывезоша на санках къ Борису и Глебу», т.е. вывезли из дома, уложив в сани. Едва ли мы ошибемся, если скажем, что это — ритуальный выезд, символизирующий начало путешествия «на тот свет». Причем весьма характерна последовательность событий. Твердислава везут к церкви Бориса и Глеба вовсе не потому, что там скопились его сторонники, появившиеся у храма несколько позже. Другими словами, Твердислава сперва привезли к Борисоглебской церкви, а затем лишь сюда пришли «пруси и Людинь коньць», узнав, где находится их посадник. В этом усматриваем еще одно подтверждение нашему предположению об особом, ритуальном значении санной езды «немощного» Твердислава.
Посадник отправился в такую поездку, возвращение из которой в прежнем качестве было уже невозможно. Он попал в положение существа, витающего между небом и землей, здешним и потусторонним миром, являя собою новгородцам человека, пребывающего на грани жизни и смерти. Оставаться далее на посадничестве Твердислав не мог и под благовидным предлогом отказался от него26. Новгородцы же при полном единодушии «даша посадничьстве Иванъку Дмитровицю».
Езда на «санках» не только перечеркнула политическую карьеру Твердислава, но и очень осложнила его жизнь вообще. Летописец, отмечая, что Михалкович «въ той же немочи пребы 7 недель», не указывает, где он болел. Не исключено нахождение больного при церкви Бориса и Глеба. Обратим внимание на слово «вывезоша». По наблюдениям лингвистов, приставка «вы-» нецерковная, характерная для народного языка. Она является эквивалентом церковно-книжной приставки «из-». Этимологически приставка «вы-» передавала движение изнутри вовне, движение предельно законченное и неотвратимое. Ее исконное этимологическое значение — извергнуть. Важно и то, что ей свойственна перфектность, или результативность и актуальность действия для более позднего временного плана, в нашем случае для времени составления летописной записи. Употребление летописцем приставки «вы-» с глаголом «везоша» придавало действию сакральный характер, означающий переход в другое качество, разрыв со старой жизнью и, следовательно, с местом старой жизни. Таковым у Твердислава был дом, откуда его «вывезоша». Можно полагать, что посадника вывезли из дома безвозвратно27. Кстати сказать, летописец ничего не говорит о возвращении больного в свой дом. И это — показательно.
Проболев семь недель и «прил» еще большую «немочь», Твердислав ушел в монастырь, «утаивъся жене и детии и всей братьи». Историки полагают, что Твердислав Михалкович тайно от жены и семейства удалился в обитель28. Напомним, однако, что в древнерусской лексике слово «утаитися», помимо тайного деяния, означало скрыться, укрыться, спрятаться29. По нашему мнению, летописец рассказывает не о тайном уходе Твердислава в монастырь, а о том, что он скрылся, укрылся, закрылся там от жены, детей и «всей братьи», приняв пострижение. К этому толкованию летописного текста склоняет нас упоминание в нем, кроме жены и детей, «всей братьи», под которой надо понимать всех новгородцев, всю новгородскую общину. Чуть выше летописец пользуется названным термином и как раз в данном смысле: «Богом и Святою Софиею крест възвеличян бысть, а дьявол попран; братья же въкупе быша»30. Таким образом, удаление Твердислава Михалковича «въ Аркажъ» монастырь приобретает общественный характер. А это значит, что оно не может рассматриваться как обычный уход в монастырь человека, почуявшего приближение смерти. За ним скрывалось нечто иное, не укладывающееся в рамки христианской этики и благочестия. Замечательно, что средневековые летописцы, яснее, чем позднейшие ученые-историки, представляя суть произошедшего, постарались придать ему сугубо личное значение. Так, в Комиссионном списке Новгородской Первой летописи фигурируют лишь Твердиславовы жена и дети, а «вся братья» отсутствует31. В Никоновском же своде мы уже имеем четко сформулированную версию об уходе Твердислава в монастырь тайком: «Твердислав остави посадничество, зане болен бе, и нощию, утаився жены и детей, иде къ пречистой Богородице во Аркажъ манастырь, и пострижеся»32. Позднее она прижилась и в исторической науке. Наша задача — восстановить подлинный смысл событий. Уходом в монастырь Твердислав как бы завершил свое перемещение в мир иной, начатое ездой на «санках». Укрытие за монастырскими стенами от жены, детей, «всей братьи» и пострижение символизировали личную гражданскую смерть Твердислава. Поэтому и жена его «пострижеся у Святей Варвары»33. Произошло это, по свидетельству летописца, «тъгда», «тогда же»34, т.е. в то же время35. Впрочем, совсем не обязательно усматривать в пострижении Твердиславовой жены прямое следствие удаления ее мужа в монастырь, поскольку и то, и другое могло быть единой и одновременной («тогда же») акцией, продиктованной всем комплексом обстоятельств, возникших в результате вывоза «немощного» посадника на «санках». В этом случае поведение посадничьей жены теряет ореол супружеской преданности и христианского благонравия, отражая нечто такое, что связано с архаическими нормами социальной жизни. Показательно отношение к известию о пострижении жены Твердислава поздних летописцев. Составителем IV Новгородской летописи оно опущено36. Автор Никоновской летописи, пользовавшийся при написании своего труда новгородскими хрониками37, также не воспроизводит данное известие38. Некоторые книжники, упоминая о пострижении жены бывшего посадника, дают ему свое, рационалистическое объяснение. В Академическом и Толстовском списках Новгородской Первой летописи читаем: «Тогда же пакы уведавши супружница его иде въ другыи манастырь тако же въсприят чернечьское житие»39. Во всех упомянутых разночтениях скрывается, на наш взгляд, стремление летописцев увести читателя от мысли о дохристианских обычаях и нравах, определивших судьбу Твердислава и его жены.
По словам Подвигиной, Твердислав Михалкович 8 февраля 1220 г. «постригся в монастырь и вскоре умер»40. Это «вскоре» растянулось на несколько лет. В 1224 г. он был еще жив, о чем узнаем из летописи: «В то же лето съвершиша церковь камяну Святого Михаила Твьрдислав и Феодор»41. Неизвестно, когда умер экс-посадник. Быть может, он прожил еще не один год. Перед нами лишнее свидетельство о преувеличении летописцем тяжести болезни Твердислава, заслонившей другие причины падения его героя, вынужденно отказавшегося от посадничества и столь же вынужденно оставившего мирскую жизнь.
Итак, волнения 1220 г. в Новгороде произошли вследствие политического конфликта князя Всеволода Мстиславича и посадника Твердислава Михалковича, конфликта, расколовшего город на два противоборствующих лагеря, образованных на сторонно-кончанской основе, но отнюдь не партийной. Развитие событий оказалось под сильным воздействием традиций, привычек и представлений новгородского общества, приглушенных в летописном рассказе христианскими мотивами и заслоненных «немочью» Твердислава42.
Примечания
1. Там же. С. 60, 261—262.
2. Беляев И.Д. История Новгорода Великого... С. 320.
3. Янин В.Л. Новгородские посадники. С. 129.
4. Подвигина НЛ. Новгородский посадник Твердислав Михалкович. С. 56.
5. Соловьев С.М. Сочинения. Кн. 1. С. 600.
6. Карамзин Н.М. История Государства Российского. Т. II—III. С. 450.
7. Беляев, отмечая, что Всеволод с двором вступил на Ярославль двор, «это законное место Новгородского веча», говорит: «Но вместо веча он там нашел только своих вооруженных сторонников Суздальщинцев, которые тут же соединились с ним и стали полком на княжеском дворе» (Беляев И.Д. История Новгорода Великого... С. 320—321). Но эти «вооруженные сторонники» и могли составить вече. Исключать такую возможность нельзя, хотя летопись о вече и умалчивает.
8. Янин В.Л. Новгородские посадники. С. 129.
9. Янин В.Л. Очерки... С. 128.
10. Там же. С. 128, 129.
11. НПЛ. С. 27, 213—214.
12. Там же. С. 32, 34, 219, 223.
13. См.: Фроянов И.Я., Дворниченко А.Ю. Города-государства Древней Руси. С. 185—186.
14. Там же. С. 181.
15. Янин В.Л. Очерки... С. 125.
16. НПЛ. С. 181.
17. Мацулевич Л.А. О времени разрушения Борисоглебской церкви в новгородском Детинце // Новгородская церковная старина. Труды Новгородского церковно-археологического общества. Новгород, 1914. Вып. 1. С. 187; Янин В.Л. Очерки... С. 129.
18. Янин В.Л. Очерки... С. 129—130.
19. Следует заметить, что не все современные исследователи отвергают упомянутое свидетельство. См., напр.: Каргер М.К. Новгород Великий. С. 94—95; Кушнир И.И. Архитектура Новгорода. Л., 1991. С. 64.
20. Янин В.Л. Очерки... С. 128.
21. Каргер М.К. Новгород Великий. С. 93—94.
22. Твердислав болел еще 7 недель, после чего ему стало совсем худо, и он «пострижеся» в Аркадиевском монастыре.
23. Так, во всяком случае, он уверял окружающих, чему поверил и летописец.
24. «Видя, что вооруженное столкновение неизбежно, князь отправил к Твердиславу архиепископа Митрофана, добившегося примирения», — говорит Янин (Янин В.Л. Новгородские посадники. С. 129). Ему вторит Подвигина: «Опасаясь вооруженного столкновения, князь послал к Твердиславу архиепископа Митрофана, который помирил противников» (Подвигина Н.Л. Новгородский посадник Твердислав Михалкович. С. 56). Всеволод Мстиславич с самого начала предвидел «вооруженное столкновение», выступив со своим двором, «скрутяся в броне». Более правдоподобен летописец, сообщая о том, что у Всеволода пропало желание драться после того, как убедился в решимости сторонников Твердислава биться до смерти. Но и это объяснение недостаточно.
25. Подвигина Н.Л. Очерки... С. 132.
26. Сам по себе отказ от посадничества по болезни весьма серьезен, поскольку древние люди были убеждены, что больные или дряхлые правители навлекают всякого рода несчастья на общество. См.: Фрэзер Дж. Дж. Золотая ветвь. С. 300—309.
27. Этими наблюдениями и соображениями поделился с нами проф. В.В. Колесов, за что выражаем ему свою искреннюю признательность.
28. См.: Карамзин Н.М. История Государства Российского. Т. II—III. С. 450: Арцыбашев Н.С. Повествование о России Т. 1. Кн. 2. С. 312; Соловьев С.М. Сочинения. Кн. I. С. 600; Беляев И.Д. История Новгорода Великого... С. 322.
29. Срезневский И.И. Материалы для словаря древнерусского языка. СПб., 1903. Т. III. Стб. 1302.
30. НПЛ. С. 60.
31. То же в IV и V Новгородских летописях. См.: ПСРЛ. Т. IV. Ч. 1. С. 200; ПСРЛ. Т. IV. Ч. 2. Пг., 1917. С. 196.
32. ПСРЛ. Т. X. С. 87. Во всем этом просматривается тенденция затушевать языческие элементы в поведении Твердислава и новгородцев.
33. НПЛ. С. 60, 262.
34. Там же.
35. См.: Срезневский И.И. Материалы для словаря древнерусского языка. Т. III. Стб. 1042.
36. ПСРЛ. Т. IV. Ч. 1. С. 200. Аналогично поступил и составитель V Новгородской летописи. См.: ПСРЛ. Т. IV. Ч. 2. С. 196.
37. Клосс Б.М. Никоновский свод и русские летописи XVI—XVII вв. М., 1980. С. 148.
38. ПСРЛ. Т. Х. С. 87.
39. НПЛ. С. 262.
40. Подвигина Н.Л. 1) Новгородский посадник Твердислав Михалкович. С. 56; 2) Очерки... С. 132.
41. НПЛ. С. 63, 267.
42. Необходимо отметить, что в других Новгородских летописях, в частности во II и III, а также в Софийской I, запись о событиях 1220 года, связанных с посадником Твердиславом, вовсе не значится. Вряд ли можно это счесть за случайность. Видно, поздних летописцев рассказ о Твердиславе отпугивал своими дохристианскими чертами. См.: ПСРЛ. СПб., 1841. Т. III.; ПСРЛ. СПб., 1853. Т. VI.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |