§ 2. Внутриполитические настроения в Киеве в 1-й половине XII века. Приглашение на Великокняжеский стол Черниговского князя Игоря Ольговича и попытка принесения его в жертву язычниками. Гибель Князя-мученика и его прославление

На взаимоотношениях Вышгорода с Киевом лежит зримая печать межкняжеского соперничества и межволостных столкновений. То же можно сказать и о народных движениях внутри киевской городской общины, вызывавшихся нередко борьбой Мономашичей с Ольговичами, старших Мономашичей (Владимировичей) с младшими (Мстиславичами), киян с черниговцами и суздальцами.

Еще в досоветской историографии сложилось мнение, будто в притязаниях на Киев Ольговичи пользовались расположением знати, а Мстиславичи — рядового людства. По словам Грушевского, Ольговичи, заботясь о приобретении приверженцев среди киевского населения, «устраивали партию среди высшего сословия по преимуществу, но этой партии суждено было быть в меньшинстве и не иметь особенного влияния на общество»¹. Низы Киева выступали на стороне Мономашичей, проводивших политику «народолюбства». Особые симпатии питали киевляне к Изяславу Мстиславичу — «князю-народнику», по терминологии Грушевского².

Идеи Грушевского получили неожиданное развитие в советской исторической литературе, правда, без принятых в науке ссылок на предшественника. Тихомиров, автор специальной монографии, посвященной крестьянским и городским восстаниям на Руси XI—XIII вв., писал, что верхушка феодального общества поддерживала Ольговичей, а «более слабые Мстиславичи старались найти опору в широких кругах киевских горожан, среди торговцев и ремесленников»³. Существует и более прямолинейный взгляд на бояр как главную силу, передвигающую князей на киевском столе⁴. Трудно согласиться с каким-нибудь из упомянутых авторов. Киевская община рассматриваемого времени была еще относительно единой. Местная верхушка, подобно знати других городов-государств Руси, не являлась замкнутым сословием, отгороженным от народной массы, а тем более — противостоящим ей. Знатные и простые свободные люди Киева составляли одну общинную корпорацию, не лишенную, разумеется, внутренних противоречий, выливавшихся зачастую в борьбу социальную и политическую. Но то была борьба не сословий, разделенных по классовому признаку⁵, а различных и социально неоднородных групп, возникающих и распадающихся в зависимости от эмпирических обстоятельств. Поэтому князья, находящие приверженцев либо среди верхов, либо среди низов киевского общества, принадлежат скорее к разряду вымышленных персонажей, нежели исторически реальных. К области фантазий относится и представление о всемогуществе бояр в Киеве. Чтобы не быть голословным, обратимся к летописным свидетельствам.

В 1146 г., как мы знаем, Всеволод Ольгович, умирая, «призва к собе Кияне» для переговоров о передаче киевского стола Игорю Ольговичу. Кто они, эти «кияне», пришедшие к Всеволоду? Ответить на данный вопрос пытался еще Татищев. В первой редакции Татищевской «Истории» князь созывает «вся кияны»⁶, а во второй к нему приходят уже «вельможи киевские»⁷. По Соловьеву, Всеволод «велел позвать к себе лучших киевлян»⁸. Сходным образом рассуждал Сергеевич: «Под Вышгородом, конечно, не могли быть собраны все кияне; туда приехали, по всей вероятности, только лучшие люди. Но это были предварительные переговоры»⁹. Советский историк Пашуто видел в приглашенных Всеволодом киевлянах «городских советников»¹⁰. Другой новейший исследователь Черепнин, принимая ошибочное чтение («призва к собе кияне вси» вместо летописного «призва к собе Кияне»), полагал, что тут, вероятно, речь идет «о правящей феодальной знати и верхушке горожан»¹¹.

Летописный термин «кияне» довольно аморфный, чтобы на его основании делать какие-то определенные выводы. Надо думать, что приглашение киян Всеволодом Не носило частный характер и не было тайным для жителей Киева. Напротив, можно полагать, что поездка их в Вышгород состоялась с ведома киевской вечевой общины. По нашему предположению, кияне, призванные Всеволодом Ольговичем, — это доверенные посланцы киевского веча, т.е. официальные представители городской общины, а не приватные лица, заключившие с князем узкосословное соглашение. Среди них могли быть и знатные и простые люди. Но если даже то были мужи только из знати, то и в этом случае они выступали не сами собой, а по поручению киевской общины¹². Именно поэтому кияне вместе с новым претендентом на киевское княжение возвращаются в стольный город, где под Угорским сзывают всех киевлян, которые «целоваша к нему (Игорю. — И.Ф.) крест, ркуче: «Ты нам князь»¹³.

Собрание под Угорским летопись не называет вечем. Однако Сергеевич, Костомаров, Грушевский, Толочко отнесли его к разряду вечевых¹⁴. Иной точки зрения придерживался Юшков, который «собрание под Угорьском» квалифицировал как «обряд присяги»¹⁵. Пашуто именует это собрание совещанием¹⁶. Более убедительным нам кажется мнение ученых, говорящих о вече под Угорским. Если бы сходка под Угорским была лишь «обрядом присяги» или «совещанием», она едва ли возымела бы действие в Вышгороде, где совершилось аналогичное крестоцелование. На вече указывает летописная фраза «и съзва Кияне вси», позволяющая заключить, что под Угорским сошлись массы горожан «от мала до велика», или от простых до знатных мужей¹⁷. Так устанавливается причастность к событиям киевской общины в целом.

Сообщив о целовании креста Игорю, летописец замечает: «И яшася по нь льстью»¹⁸. За этими словами Толочко узрел «планы на измену» притворно присягавшей князю боярско-дружинной верхушки¹⁹. Судьба Игоря, считает историк, была решена заранее.

Уместен вопрос, отражает ли рассказ летописца о «лести» киян действительное их поведение под Угорским, и не является ли оно летописным осмыслением последующих происшествий, связанных с отступлением от клятвы киевлян, изменивших Игорю Ольговичу²⁰. Показательно, что даже Толочко, доверчиво воспринявший этот рассказ²¹, счел необходимым для вящей убедительности прокомментировать фразу «и яшася по нь лестью». Эта фраза, по словам ученого, «полностью выдает, кто скрывался под термином «вся кияне». Конечно, это не киевские низы. Им незачем было притворяться, у них не могло быть планов на измену. Другое дело боярско-дружинная верхушка»²². Автор не объясняет, почему низам делает такое исключение, что, впрочем, понятно, ибо вся его конструкция построена на собственных домыслах и ощущениях, а отнюдь не на анализе летописных сведений. Но они-то и позволяют усомниться в заведомой хитрости киян, о которой задним числом говорит летописец.

Целование «хреста» киевлянами и вышгородцами не означало избрание Игоря Киевским Князем²³. Ведь был еще жив Всеволод. Вот почему крестоцелование в Киеве и Вышгороде следует воспринимать как клятвенное обещание собравшихся на вече «киян» и «Вышегородцев» признать Игоря своим князем по смерти Всеволода²⁴. В сущности при живом Всеволоде данное обещание мало к чему обязывало киевлян, и потому хитрить им не было особой надобности²⁵. Но вот Всеволод почил. Теперь Игорь мог сесть на киевском столе. Из Вышгорода, где похоронили Всеволода, князь приехал в Киев и «созва Кияне вси на гору на Ярославль двор, и целоваша к нему хрест». Волею всех киян Игорь стал Великим Князем киевским. Затем летописец сообщает, что «вся кияне» опять «скупишася» у Туровой божницы, «рекуче: "княже, поеди к нам"». Игорь вместо себя послал брата своего Святослава «к ним у вече», а сам поодаль «ста с дружиною своею». Киевляне же «почаша складывати вину на тиуна на Всеволожа на Ратью и на другаго тивуна Вышегородьского на Тудора, рекуче: "Ратша ны погуби Киев, а Тудор Вышегород. А ныне, княже Святославе, целуй нам хрест и за братом своим, аще кому нас будеть обида, да ты прави". Святослав же рече им: "Аз целую крест за братом своим, яко не будеть ны насилья никоторого же. А се вы и тивун а по вашеи воли". Святослав же, съсед с коня, и на том целова хрест к ним у вечи. Кияне же вси, съседше с конь, и начата молвити: "Брат твои — князь и ты". И на том целоваше вся Кияне хрест и с детми, оже под Игорем не льстити, под Святославом». Взяв с собой «лутшеи муже Кияне», Святослав направился к Игорю, который в свою очередь «целова к ним крест на вси воли и на братьнии». Уладив дело, князь «еха на обед, они же устремишася на Ратынин двор грабить, и на мечьникы, и посла к ним Игорь брата своего Святослава с дружиною, и одва утиши»²⁶.

Быстрая смена вечевых собраний, состоявшихся сперва на Ярославле дворе, а потом у Туровой Ножницы, повергла некоторых историков в замешательство. Они искали объяснение этому странному для них обстоятельству. По мнению Тихомирова, случилось так потому, что со смертью Всеволода Ольговича «город тотчас же разделился на две враждующие стороны. Боярская Гора готова была поддержать Ольговичей, тогда как ремесленный и торговый Подол резко выступил против нового князя. Это разделение города выразилось даже в том, что вече собиралось в разных местах»²⁷. Столь четкое социальное размежевание, проявившееся в Киеве после Всеволодовой смерти, проследить по летописи невозможно. Напротив, она содержит подробности, указывающие на отсутствие каких бы то ни было группировок по социальному признаку. У Туровой божницы, где, согласно Тихомирову, собрался торговый и ремесленный люд, встречаем «лучших мужей Киян»²⁸. Летописец осуждает тех, кто сотворил «совет зол» против князя Игоря: тысяцкого Улеба, Ивана Войтишича, Василия Полочанина, Мирослава внука Хилича²⁹. Улеб тысяцкий и прочие, именуемые с почтительным «вичем», — знатные люди, а не «мизинные». Но эти-то бояре как раз и «скупиша около себе Кияны и свещашася, како бы им узъимощи перельстити князя своего»³⁰.

Полагаем, что оба веча нужно рассматривать как две картины одного и того же акта, причем с преимущественно неизменным составом действующих лиц. На Ярославле дворе киевляне «целовали крест», обещав блюсти Игоря в качестве своего князя, тогда как последний им не присягал. Однако обычай требовал обоюдной клятвы. Вот отчего второе вече, на котором Игорь должен был пройти через крестоцелование киянам, являлось неизбежным. Остается только догадываться, почему на первом вече князя не привели к присяге. Не исключено, что киевляне не успели до конца выработать и согласовать условия, на коих Игорь обязан был править; Поэтому они сошлись вторично, чтобы завершить и по форме и по существу процедуру избрания князя.

Итак, на Ярославле дворе и у Туровой божницы толпились в основном одни и те же люди. Летописец, кстати, говорит об этом внятно и определенно: «Созва (Игорь. — И.Ф.) Кияне вси на гору на Ярославль двор... и пакы скупишася вси Кияне у Туровы божнице». Нет никаких причин не верить ему. В первой редакции «Истории» Татищева находим аналогичную запись: «На утрия еха Игорь к Киеву и созвав кияны на Ярославль двор, и тин, целовавше ему крест, идоша вси на вече. И собравшеся у Туровы божницы...»³¹.

Что можно сказать о социальной принадлежности участников вечевых сходов? Многое здесь разъясняет летописное выражение «вси кияне». Кто скрывался за ним, явствует из сцены у Туровой божницы. Святослав, «урядившись» со всеми киевлянами, «пойма лутшеи мужи» и отправился с ними к Игорю, ожидавшему поблизости. Стало быть, «лучшие мужи» — лишь часть людей, устроивших вече возле Туровой божницы. А это означает, что в устах летописца «вси кияне» есть нерасчленимая масса горожан, разнородная по социальному составу. Одинаковый смысл в слова «вси кияне» летописатель вкладывал и тогда, когда рассказывал о вече под Угорским и на дворе Ярославле.

Таким образом, вечевые собрания под Угорским, на Ярославле дворе и у Туровой божницы — это народные собрания, обсуждающие и решающие коренной вопрос социально-политической жизни киевской волости, связанный с избранием князя. Хозяином положения на них было рядовое свободное людство. Заметную роль играли, конечно, и бояре, действовавшие в качестве лидеров, занятых в сфере управления обществом³². Но изображать их вершителями политики в Киеве нет оснований. Между тем Черепнин расценивает присягу Игоря перед «лучшими мужами» как сепаратный сговор князей со знатью³³. Это — натяжка, ибо, по летописи, «лутшеи муже Кияне» двинулись с веча к Игорю в качестве представителей всех киян. Не согласуется с показанием летописи и другое утверждение Черепнина, будто содержание присяги Игоря «было значительно уже того, с чем выступал на вече Святослав. Речь шла лишь о том, чтобы "я (т.е. киевлян) имети в правде и любити". К этому свел сущность принятых на себя обязательств Святослав, рассказывая Игорю о происходящем на вече, и эти, в общем весьма неопределенные обязательства подтвердил своей присягой Игорь»³⁴. На самом деле все было не так. Игорь «целова к ним крест на вси воли и на братьнии», иначе — безоговорочно обязался выполнить требования веча. Подкрепление нашей мысли находим в Московском своде 1479 г., основанном «на древних и частично утерянных свидетельствах XII в.»³⁵ Там читаем: «И Святослав поим лучшие люди Кыяны и иде с ними к брату своему Игореви и рече: "Аз, брате, целовал крест на том Кыяном, яко быти тебе князем в правду, а людем, кому до кого будеть обида, ино ти их судити в правъду самому или мне, а тиуном их не судити, ни продавати. А что были тивуни брата нашего, Ратьша и Тудор, а тем не быти, а коим будеть быти, ино им имати к суду уроком, а в свою волю им людей не продавати". Игорь же тако обещася»³⁶. Разве можно все это толковать как «весьма неопределенные обязательства»?! Тем не менее «дурные примеры заразительны», и вот уже Толочко, рассуждая по поводу веча у Туровой божницы, говорит: «У нас нет оснований утверждать, что руководили этим вечем демократические низы. Брат Игоря, прибывший на вече, вел переговоры с "лучшими мужами", им же присягал и Великий Князь»³⁷. Автор не хочет понять, что руководить и господствовать — не одно и то же. Мы не только не исключаем, но и предполагаем руководство вечем со стороны «лучших мужей». На то они и «лучшие». Но в конечном счете вечевое решение зависело от «людья» — рядовых свободных жителей Киева и его округи. Толочко искажает смысл летописного повествования, заявляя, что на вече у Туровой божницы брат Игоря вел переговоры с «лучшими мужами». Князь вел переговоры со «всеми Кияны», а с «лучшими мужами» поехал к Игорю. Однако отсюда не следует, будто Игорь Ольгович присягал «лучшим мужам». Он целовал крест «на всей воле» киевлян в присутствии «лучших мужей», направленных к Игорю «вечниками» в качестве своих полномочных представителей, чтобы совершить обряд присяги³⁸. Вокняжение Игоря в Киеве состоялось, следовательно, с согласия всей городской общины, а не группы бояр и высшего духовенства.

Игорь пришел к власти на фоне недовольства киян предшествующим правлением Всеволода. Княжил Всеволод не «в правду», хотя «мудр был в советах и судах». Но «мудрость» его была пристрастной: «для того, кого хотел, того мог оправдать или обвинить». Да еще «много наложниц имел и более в веселиях, нежели расправах упражнялся. Чрез сие киевляном тягость от него была великая»³⁹. Княжеская администрация творила беззаконие. Всеобщую ненависть вызвали киевский и вышгородский тиуны Ратьша и Тудор, неправедными судами грабившие и разорявшие людей. Кияне потребовали от Игоря и Святослава прекратить насилия, лишить Ратьшу и Тудора тиунства, судить людей лично, назначить новых тиунов по согласованию с вечем, выделив им определенную часть («урок») из судебных пошлин, запретить тиунам «продавать» людей. Выдвинутые киевлянами требования указывают на обострение социальных противоречий в Киеве середины XII в., усугубляемых произволом княжеских чиновников. Как и на рубеже XI—XII вв., в Киевской земле умножилось число неимущих, участились продажи в рабство неоплатных должников. Причиной тому было углубление процесса имущественной и социальной дифференциации, межкняжеские и межволостные войны, притушенные Владимиром Мономахом и разгоревшиеся вновь с начала 30-х годов XII в. Эти войны, вовлекавшие в свой круговорот степняков, оставляли за собой разоренные селения и множество обездоленных людей, превращавшихся в легкую добычу богатых. Если к этому добавить произвол властей, станет понятной степень социальной напряженности, переживаемой киевской общиной в момент вокняжения Игоря Ольговича. Раньше кияне нашли выход из аналогичной ситуации, обратившись к социальному посреднику — Мономаху, «утолившему мятеж и голку в людях». Теперь киевская община взяла решение проблемы на себя, поставив в жесткие условия князя, вынужденного присягать «на всей воле» киевлян. Различие способов преодоления трудностей, возникших перед киянами, было обусловлено обстоятельствами как субъективного, так и объективного порядка. В начале XII в. киевская община еще недостаточно окрепла и потому нуждалась в посреднической помощи. Кроме того, сам посредник Владимир Мономах являлся выдающейся личностью, пользующейся огромным авторитетом в Киеве. В середине XII в. местная община, завершив путь своего становления, усилилась настолько, что могла уже обойтись без посредничества. Что касается Игоря, то он не имел даже сотой доли тех достоинств и дарований, какими обладал Владимир Мономах. Вече предписало ему, так сказать, правила игры, и он принял их безоговорочно.

Приведя к присяге князя, кияне «устремишася на Ратьшин двор грабить и на мечьникы, и посла к ним Игорь брата своего Святослава съ дружиною, и одва утиши». Поводы горожан к «грабежу» новейшие исследователи определяют по-разному. Черепнин пишет: «Поведение Игоря, в результате блока с частью боярства отступившего от условий, продиктованных вечем и принятых от его имени Святославом, вызвало народное возмущение. И как только Игорь отправился "на обед", участники вечевого собрания бросились ("устремишася") на двор Ратши "и на мечьникы", стали "грабить" неугодную им администрацию»⁴⁰. Ученый не поясняет, почему «народное возмущение» не затронуло самого князя, а обрушилось на чиновников покойного Всеволода. Толочко поведение князя несколько озадачило: «Казалось бы, недоразумения, имевшие место между киевлянами и новым князем, устранены и должно наступить спокойствие в Киеве. Но этого не случилось. Летопись сообщает о последовавшем после этого разгроме дворов Ратши и мечников, а затем и о переговорах киевлян с переяславским князем Изяславом Мстиславичем... На первый взгляд действия киевлян не представляются логичными. Ведь Игорь принял все условия киевлян, и у последних не было времени убедиться, что он будет их нарушать. Следовательно, решение о неугодности Игоря появилось еще до того, как ему были выставлены условия на вече у Туровой божницы»⁴¹. В работе, опубликованной позже, Толочко, отвлекаясь от конкретных происшествий 1146 г., предваряющих «грабежи», говорит: «Борьба различных боярских группировок и их ставленников на великокняжеский стол за власть всколыхнула к активным действиям киевские низы. В 1146 г. восставшие киевляне разгромили дворы представителей администрации князя Игоря Ольговича, которая во главе с тиуном Ратшей буквально разорила простое население»⁴².

Прислушаемся к показаниям источников. Они не содержат никаких данных, позволяющих заключить о блоке Игоря Ольговича с частью киевского боярства, как заявляет Черепнин. Гораздо ближе к истине Тихомиров, который, рассмотрев известия летописи о переговорах Игоря и Святослава с киевлянами, писал: «При всей краткости летописных сообщений бросается в глаза одна замечательная черта. В переговорах князей принимает участие весь город, в том числе "лучшие мужи"».

Таким образом, аристократические круги Киева совместно с городскими низами борются за автономию города»⁴³. Ошибается и Толочко, утверждая, будто «восставшие киевляне» выступили против «представителей администрации князя Игоря Ольговича». Они обвиняли тиунов и мечников Всеволода⁴⁴. Разграбление дворов Ратьши и мечников явилось, собственно, исполнением, а точнее — логическим завершением вечевого решения (признанного, кстати, Игорем) о снятии с тиунских должностей Ратьши и Тудора. Существо «грабежей» помогает выявлению социальной принадлежности «грабителей».

Дворянские историки не допускали и мысли о возможности участия в «грабежах» представителей высшего сословия. Уже Татищев грабление имущества провинившихся княжеских чиновников приписал народу⁴⁵. Весьма характерно высказывание Карамзина: «Мятежная чернь устремилась грабить дом ненавистного, богатого Ратши». Идея о причастности к «грабежам» одних лишь низов киевского общества проникла и в буржуазную историографию.

При беспристрастном взгляде на летописную запись нельзя не согласиться с тем, что местоимение «они», обозначающее устремившихся грабить дворы тиуна Ратьши и мечников, относится ко «всем киянам», за которыми скрывались «лучшие мужи» и «простая чадь». Чтобы убедиться в этом, воспроизведем логику повествования летописца. Брат Игоря князь Святослав целовал крест всем киевлянам «у вечи», после чего, взяв с собой «лутшеи муже кияне», поехал «с ними к брату своему Игореви». Далее следует речь Святослава, обращенная к Игорю: «Брате, на том аз целовал к ним хрест, оже ти я имети в правду и любити». Игорь тут же слез с коня и «целова к ним крест на вси воли и на братьнии». Игорь Ольгович, как видим, целует крест тем, кому целовал брат его Святослав. Присягал же Святослав не «лучшим мужам», а «всем киянам», среди которых, разумеется, были и «лучшие». Значит, и Игорь целовал крест «всем киянам», причем «на всей их воле», т.е. на условиях, принятых Святославом и потому названных летописцем «братней волей». И вот они то, или «все кияне», и пошли «грабежом» на Ратьшу с мечниками. Полагаем, что «грабежи» могли начаться лишь после того, как «лучшие мужи» вернулись к вечникам у Туровой божницы и сообщили им о принятии Игорем всех требований веча. Такой ход событий делает вполне вероятным участие «лучших мужей» в разграблении имущества людей из доверенного окружения умершего князя. Степень вероятности нашего предположения станет еще более высокой, если отказаться от распространенных в исторической литературе поверхностных заключений и усматривать в «грабежах» не простые погромы возбудившей народное негодование княжеской администрации, а общественное наказание в соответствии с обычаями и нравами эпохи. К этому подходил Костомаров, когда говорил, что «киевляне подняли на поток и Ратшу, и Тудора, и ограбили Всеволодовых мечников». Однако историк сбился с правильного пути, истолковав действия киевлян как восстание, тогда как перед нами, несомненно, «разграбление», предпринятое по приговору веча, почему и приобретшее характер коллективной акции. Иначе, мы имеем дело с публичным наказанием в виде конфискации имущества на коллективной основе. Напомним, что подобного рода «грабежи» имели место в Киеве после смерти Святополка и накануне приезда туда Владимира Мономаха в 1113 г.⁴⁶ Грабеж «именно» Ратьши и мечников — дело рук свободных людей. Конечно, это вовсе не означает, что в действиях киян отсутствовали мотивы социального протеста. Разорение, творимое тиунами и мечниками, больнее всего задевало малоимущих, ускоряя процесс социального расслоения, что вело к обострению противоречий в киевской общине, усилению социального давления в ней. И тут обнаруживается типичная для переходного состояния Руси роль «грабежей» как средства смягчения и, возможно, преодоления на какое-то время внутриобщественных противоречий, тем более, что эти «грабежи» являлись в сущности инструментом легального перераспределения индивидуальных богатств в пользу коллектива и в интересах прежде всего неимущих свободных граждан. То был спонтанно изобретенный обществом механизм саморегулирования, настроенный на сохранение традиционных отношений.

Политическая и социальная разрядка в Киеве, наступившая в результате присяги Игоря «на всей воле» киевлян и «грабежей» дворов княжеских управителей, оказалась кратковременной. Очень скоро князь восстановил против себя киян, и те согласились призвать на свой стол Изяслава Мстиславича, сидевшего в Переяславле. «Не угоден бысть Кияном Игорь», — читаем в Ипатьевской летописи⁴⁷. Другая летопись, Лаврентьевская, поясняет, кого в первую очередь нужно разуметь под «киянами»: «И вниде Игорь (по смерти Всеволода. — И.Ф.) в Киев и не годно бысть людем»⁴⁸. Вряд ли мы ошибемся, если «людей» примем за массу жителей Киева.

Что же побудило народ предпочесть Игорю князя Изяслава? Одна из причин — непопулярность Ольговичей у киевлян, тогда как «мономахово племя» пользовалось у них «приязньством». Но не только симпатии и антипатии повлияли на киевлян. Поведение Игоря тоже во многом предопределило его смещение. Он нарушил «ряд» с киевской общиной, о чем узнаем из Московского свода 1479 г.: «И вниде в Кыев, и не поча по тому чинити, яко же люди хотяху, и не угодно бысть им. И послашася в Переяславль в Изяславу Мъстиславичу»⁴⁹. Люди «хотяху», как известно, личного суда князя без вмешательства тиунов. Они требовали замены старых тиунов Ратьши и Тудора, дискредитировавших себя произволом и беззакониями, тиунами новыми, но не по усмотрению князя, а по рекомендации веча. Игорь не выполнил вечевой наказ. Некоторые подробности на этот счет приводит Татищев: «Игорь же не поча по том чинити, яко крест целован людие хотяху, и даде волю любимцам люд испродавати и грабить. Кияном же неугоден бе Игорь вельми и прислаша ко Изяславу отай, зовуще его ис Переяславля в Киев»⁵⁰. Возбудив всеобщее негодование, Игорь должен был пасть и пал, схваченный и посаженный в «поруб» при переяславском монастыре св. Иоанна.

Вокняжение Изяслава в Киеве ознаменовалось новыми «грабежами»: «И розъграбиша Кияне съ Изяславом дружины Игоревы и Всеволоже: и села и скоты, взяша именья много в домех и в манастырех». Тихомиров говорит о разорении княжеских и боярских сел, в то время как летописец сообщает о разграблении сел, принадлежащих дружинникам (среди последних могли быть и бояре), но не князьям⁵¹. Едва ли уместно проводимое автором сопоставление грабежа дружин Игоря и Всеволода с грабежами 1113 г. в Киеве, где граблению подвергались дворы тысяцкого, сотских и ростовщиков, а боярскому и монастырскому «имению» лишь угрожала такая перспектива, если, конечно, верить заявлению делегации, посланной киянами к Мономаху⁵². Картина «больших народных волнений», городских и крестьянских, нарисованная Тихомировым, кажется нам весьма далекой от исторической действительности. Какова же подлинная суть отраженных летописью происшествий?

В разграблении «дружины Игореве и Всеволоже» соединились широко распространенные на Руси XII в. два вида грабежей, один из которых был связан с изгнанием князей, а другой — с их смертью. Это соединение есть следствие стремительного развития событий: 1 августа умер Всеволод Ольгович, а 13 августа Изяслав Мстиславич уже вошел в Киев и сел «на столе деда своего и отца своего».

Оценивая грабеж дружин Ольговичей с точки зрения социальной, нельзя забывать о прямом участии в нем не только киевлян (простых и знатных⁵³), но и князя Изяслава вместе с близкими ему людьми. Но разделить враждебные группы на два класса-антагониста невозможно. Необходимо признать также, что объектом грабежей стало «имение» дружинников, а не сторонников Игоря и Всеволода в широком смысле слова. Эти дружинники, составляя ближайшее окружение Ольговичей, были большей частью чужими в Киеве, приведенными сюда князьями скорее всего из Чернигова⁵⁴. О том, что грабежи затронули лишь дружинное сословие, косвенно свидетельствует летописный рассказ об особом наказании киевских бояр, верных Игорю Ольговичу: «И бояры многы изоимаша, Данила Великаго и Гюргя Прокопьча, Ивора Гюргевича, Мирославля внука и инех изомаша много в городе Киеве, и тако тех на искупе пустиша»⁵⁵. Говоря о боярах отдельно, летописец суживает круг лиц, входящих в дружинную организацию, придавая термину «дружина» значение социального института, а не аморфного объединения, покрываемого словом «сторонники». Штраф, наложенный в виде окупа на Даниила Великого и других бояр, — совместная санкция князя Изяслава и киян, о чем заключаем, исходя из глагольной формы «изоимаша» и «пустиша», указывающей на коллективное действие. Вероятно, средства, полученные от окупа, пошли на общественные нужды, подобно тому, как это бывало, скажем, в Новгороде.

Грабеж сел и монастырей приобрел у некоторых историков осмысление, не вполне адекватное показаниям летописи. По Тихомирову, например, разграбление сел, выводя нас за пределы собственно Киева, «говорит о тесной связи городских волнений с волнениями крестьян»⁵⁶. Однако, если следовать летописным известиям, села Игоревых и Всеволодовых дружинников грабили не рожденные фантазией историка крестьяне, а Изяслав и кияне, в число которых могли входить, помимо жителей Киева, и свободные общинники-земледельцы, населявшие окрестности столицы, прочными нитями связанные с горожанами и потому носившие наряду с ними имя киян. Эти грабежи едва следует относить к разряду волнений, ибо мы имеем дело не со стихийным возмущением, а с обычаем, выработанным общиной в качества средства противодействия индивидуальному обогащению и злоупотреблениям носителей публичной власти.

Может показаться, что нашему наблюдению противоречит сообщение летописца о разграблении монастырей. Мавродин так истолковал данное сообщение: «Пострадали и монастыри, поддержавшие Ольговичей». Однако монастыри фигурируют в летописном рассказе наравне с домами ограбленных дружинников: «Взяша именья много и в домех и в манастырех». Отсюда правомерно заключить, что монастыри, как и дома, являлись собственностью потерпевших. То были обители особого рода. На Руси XII в. возникло немало мелких монастырей, основанных князьями, боярами, купцами и прочими состоятельными людьми. Это — так называемые ктиторские монастыри, состоявшие на полном довольствии своего хозяина — ктитора⁵⁷. Подобно домовым церквам, широко распространенным в Древней Руси⁵⁸, они являлись семейными и родовыми святынями и потому ассоциировались с личностью владельца. Похоже, что некоторые, наиболее богатые и знатные, дружинники Ольговичей обзавелись за годы правления в Киеве Всеволода домами, селами и монастырями, разграбленными в итоге местной общиной во главе с князем Изяславом⁵⁹.

Итак, грабежи дружин Игоря и Всеволода нельзя отождествлять со стихийными волнениями, а тем более с восстанием. Будучи средством самозащиты киевской общины, грабежи являли собой легитимный (в рамках обычного права) способ изъятия индивидуального богатства и перераспределения его на коллективных началах. Вместе с тем — это и осуществленное по приговору веча наказание представителей публичной власти за нанесенные киевлянам «обиды». В грабежах преломился также социальный протест беднейшей части населения Киева и прилегающих к нему селений.

В 1147 г. князь Изяслав «созва бояры и дружину и Кыяне» с целью увлечь киевскую тысячу в поход к Суздалю на Юрия Долгорукого, укрывшего враждебного ему Святослава Ольговича. Но «кияны» не поддались уговорам и сказали: «Княже, ты ся на нас не гневаи. Не можем на Володимире племя рукы въздаяти; оня же Олговичи, хотя и с детми»⁶⁰. Тогда Изяслав кликнул охотников. Добровольцев сбежалось множество. С ними князь и «поиде» против Юрия, «а брата своего Владимира остави Киеве»⁶¹.

В.И. Сергеевич полагал, что Изяслав на вече склонял киян идти в поход за собой⁶². Вероятно, это так: с избранными лицами и за закрытыми дверями нельзя было обеспечить участие киевского ополчения в намечаемом предприятии, ибо тем ведало вече⁶³. К нему и воззвал князь. Однако кияне отказали. Летописный слог, внятный и четкий, избавляет нас от гаданий насчет содержания понятия «кияне». Бояре и дружинники в данном случае отпадают, так как летописец говорит о них особо. Остается масса горожан, придающая вечу характер народного собрания. Так устанавливается участие городской общины в обсуждении и решении важнейших проблем политической и военной жизни Киева.

Очень скоро Изяслав вновь обратился к киевскому вечу. О том, как это было, рассказывают Ипатьевская и Лаврентьевская летописи, сведения которых не во всем совпадают, а иногда и расходятся друг с другом.

Согласно Лаврентьевской летописи, Изяслав Мстиславич, находясь вне Киева, послал туда двух «киян» Добрынку и Радилу, а по Ипатьевской летописи, — какого-то безымянного мужа⁶⁴. Версию Лаврентьевской летописи повторяет Московский свод 1479 г.⁶⁵, что значительно повышает доверие к источнику: Московский свод, вобравший древние и частью утраченные свидетельства XII в.⁶⁶, восполняет некоторые пробелы Ипатьевской летописи, представляя ценность при изучении Руси XI—XII вв.⁶⁷ Примечательно также и то, что текст Летописца Переяславля Суздальского совпадает с Лаврентьевским вариантом⁶⁸. В пользу правдивости этого варианта можно привести еще два соображения. Во-первых, вряд ли летописец выдумал имена посланцев. Во-вторых, весьма вероятной выглядит тактика Изяслава, возложившего посольскую миссию на Добрынку и Радилу, которые, являясь киевлянами, имели больше шансов, чем кто-нибудь иной, найти общий язык с киевским вечем. По рассказу Лаврентьевской летописи, на вече «придоша Кыян много множество народа и седоша у Святое Софьи слышати. И рече Володимер к митрополиту: "Се прислал брат мои 2 мужа Кыянина, ато молвят братье своей". И выступи Добрынъко и Радило и рекоста: "Целовал тя брат, а митрополиту ся покланял и Лазаря целовал и Кияны все". И рекоша Кияне: "Молвита, с чим вас князь прислал". Они же рекоста: "Тако молвит князь. Целовала ко мне крест Давыдовичи и Святослав Всеволодичь, ему же аз много добра створих, а ноне хотела мя убити лестью. Но Бог заступил мя и крест честный, его же суть ко мне целовали. А ныне, братья, поидета по мне к Чернигову, кто имеет конь ли не имеет, кто ино в лодье. То суть не мене одиного хотели убити, но и вас искоренити"»⁶⁹.

В Ипатьевской летописи вместо фразы «приидоша Кыян много множество народа и седоша у Святое Софьи слышати» читаем: «Кияном же всим съшедшимся от мала и до велика к Святей Софьи на двор, въставшем же им в вечи»⁷⁰. Возникает вопрос: можно ли количественные описания обоих памятников считать идентичными? Мы даем положительный ответ; к этому нас побуждает лексика южного летописца, именуемого собравшихся на вече «народом»⁷¹.

Таким образом, обе летописи, и Лаврентьевская и Ипатьевская, изображают массовую сходку киян (простых и знатных), созванную по просьбе Изяслава. Несмотря на социальную разнородность ее участников, надо все же отметить, что пришедшие на вече были свободными людьми — полноправными членами киевской общины. Данная констатация важна для оценки последовавших затем драматических событий.

Выслушав посольские речи, кияне заявили, что готовы «биться за своего князя и с детми». И тут они вспомнили об Игоре Ольговиче, который к тому времени был освобожден из поруба и пострижен в монахи монастыря св. Федора. «Кыяне же рекоша: "Князь нас вабит к Чернигову, а зде ворог (Игорь. — И.Ф.) князя нашего и нашь, а хочем и убити"»⁷². Вечники, наверное, заговорили об Игоре не все сразу. Правдоподобной посему видится версия Ипатьевской летописи, где расправиться с князем-иноком призывал «един человек». Передавая его выступление на вече, летописец сообщает: «И рече един человек: "По князи своем ради идем, но первое о сем промыслим, акоже и преже створиша при Изяславе Ярославиче, высекше Всеслава из поруба злии они, и постави князя собе, и много зла бысть про то граду нашему, а се Игорь, ворог нашего князя и наш, не в порубе, но в Святомь Федоре, аубивше того, к Чернигову поидем по своем князи, кончаимы же ся с ними". То же слышавше, народ оттоле поидоша на Игоря»⁷³. Призыв «единого человека» убить Игоря сам по себе не вызывает сомнений. Но отдельные частности выглядят подозрительно. Не внушает доверия попытка «единого человека» очернить тех, кто в 1068 г. поставил Киевским Князем Всеслава Полоцкого. На наш взгляд, к летописному тексту, якобы воспроизводящему зажигательную речь безвестного киянина, надлежит относиться с большей осторожностью. Не стоит забывать, что «оратор» обращается к аудитории, составленной преимущественно из простого люда, сродни хозяйничавшему в Киеве в 1068 г. Поэтому бранные эпитеты в адрес киевлян, распорядившихся в ту пору княжеским столом, едва ли могли понравиться собравшемуся у Софии народу, а тем более воодушевить его на действия, желанные тем, кто с досадой вспоминал о волнениях в Киеве почти восьмидесятилетней давности. К тому же, и сопоставление происходившего в 1147 г. с событиями далекого 1068 г. — натяжка, рассчитанная на плохое знание прошлого или забывчивость киян. Вот почему речь «единого человека» в той части, где говорится о зле, содеянном киевлянами в 1068 г., нам кажется изобретением самого летописца, отражающим его собственный взгляд на происшествие 1068 г.⁷⁴ Но сам призыв к убийству Ольговича, брошенный кем-то на вече, сомнений не вызывает. И князь был убит киянами. Причины убийства Игоря в исторической литературе называются разные. Точка зрения южного летописца нам уже известна⁷⁵. Вслед за ним шли Татищев, Карамзин, Соловьев, Грушевский и другие историки⁷⁶. Тихомиров рисует «отвратительный образ» жадного и жестокого князя, озлобившего людей «златолюбием» и поплатившегося за то жизнью⁷⁷. По мнению Черепнина, инициаторами убийства Игоря были знатные сторонники Изяслава, подстрекавшие народ расправиться с князем. Но «движение народа приняло, по-видимому, столь бурный характер, что испугало представителей правящей знати, от которых и исходила инициатива убийства Игоря. Брат Изяслава Владимир, митрополит, тысяцкие теперь уже пытались удержать киевлян от их намерения, но те «кликнута и поидоша убивать Игоря». Необходимость расправы с последним мотивировалась следующим образом: «Мы ведаем, оже не кончати добромь с тем племенем ни вам, ни нам». Таким образом, речь шла не только об убийстве Игоря, но и об уничтожении той социально-политической системы, которую хотели установить князья Ольговичи (распространение на Киев принципов вотчинного права)»⁷⁸. По Рыбакову, «Изяслав Киевский организовал убийство киевлянами старшего из Ольговичей, Игоря. Убийство Игоря 19 сентября 1147 г. по приговору веча хотя и было инспирировано великокняжеской грамотой к киянам, но носило характер народного восстания — так велика была народная ненависть к Ольговичам, имя которых не без основания связывалось с половцами. Игорю не помогли ни монашеская мантия, ни заступничество княжича Владимира (сводного брата Изяслава). Труп его возили по Киеву как бы в назидание всем зачинщикам усобиц»⁷⁹. Согласно Толочко, «вспыхнувшее после веча на дворе у Святой Софии народное волнение, в результате которого пролилась княжеская кровь, не было ответом трудовых низов Киева на угнетение своих господ. Его организовали, и затем и спровоцировали, проведя через решение веча, представители правящей Изяславовой партии. Летопись возлагает вину за убийство Игоря на "людей"... Но, как нам кажется, этим не подчеркивается классовый характер восстания, а лишь делается попытка (правда, безуспешная) убедить современников в непричастности к этому убийству Изяслава»⁸⁰. Толочко не всегда последователен и в другой работе, написанной позже, говорит о социальном недовольстве киевских низов. Кульминацией волнений 1147 г. «явилось убийство Игоря. Боярская группировка, поддерживавшая Изяслава Мстиславича, сумела придать недовольству масс некоторую "античерниговскую" направленность, но в том, что они преследовали и свои собственные интересы, не может быть сомнений»⁸¹.

Ни одно из приведенных объяснений кровавой драмы в Киеве нас не убеждает. Совершенно беспочвенно подозрение в причастности Изяслава и Владимира Мстиславичей к убийству Игоря Ольговича. Несправедливы и обвинения в организации ими этого убийства. Владимир сразу же воспротивился намерению киян убить Игоря. Он говорил на вече: «Того вы брат мои не велел. Игоря блюдуть сторожи, а мы пойдем къ брату ны велел»⁸². Ольгович, следовательно, не внушал опасения Мстиславичам, поскольку находился под стражей в монастыре св. Феодора⁸³. Если вспомнить, что Федоровский монастырь, основанный Мстиславом Владимировичем, был во владении его сыновей Изяслава и Владимира, то можно не сомневаться в надежности изоляции Игоря.

Кроме Владимира, убивать Ольговича «възбраняше» митрополит Климент, тысяцкие Лазарь и Рагуило. Желание помешать убийству не свелось у Владимира к словесному протесту. Когда кияне «кликнута и поидоша убивать Игоря», Мстиславич вскочил на коня и погнал к Федоровскому монастырю, но не смог проехать по мосту за теснотой и «увороти коня на право мимо Глебов двор», потеряв время: «И въскореша Кияне перед Володимером». Владимир встретил киевлян, ведущих Игоря на смерть, уже в монастырских воротах. Соскочив с коня, он «огорну» несчастного «коръзном», умоляя киян: «Братье моя! Не мозите сего створити зла, ни убиваите Игоря!» Дойдя до дома матери Владимира, народ «начата Игоря убииати, и удариша Володимира, бьюче Игоря». Досталось и некоему Михаилу, помогавшему Владимиру: «Бьюче же Михаила, отторгоша хрест на нем и с чепьми, а в нем гривна золота». Владимир прикрыл своим телом поваленного на землю жестокими ударами Игоря. Он пытался укрыть его «во дворе матере своея». Разъяренные люди «яша Володимира и хотеша убити его про Игоря». Возможно, они убили бы Мстиславича. Но, увидев бегущего Игоря, ринулись за ним, а Володимира бросили⁸⁴. Не удалась попытка Мстиславича «конем умчати Игоря», так как «Игорь не успе всести»⁸⁵. На фоне этой драмы довольно странно звучат слова Толочко: «Летописец отмечает протесты Владимира, митрополита и тысяцкого против убийства Игоря, но они были (если вообще были) столь неэнергичны, что не воспринимались всерьез»⁸⁶. Мало-мальски внимательное прочтение летописи со всей ясностью показывает, что протесты не только имели место, но были весьма энергичны, с риском для жизни.

Получив весть о гибели Игоря, Изяслав Мстиславич опечалился: «Изяслав же слышав то и прослезився. И рече: "Аще бых ведал, оже сяко сему быти, то аче бы ми и далече того блюсти отслати, а могл бых Игоря съблюсти"»⁸⁷. Мстиславич досадовал на киян: «И жалова на Кияны»⁸⁸. Он чувствовал, что худой людской молвы ему не избыть, и сокрушенно говорил дружине своей: «То мне есть порока всякого от людии не уити»⁸⁹. Князь словно в воду глядел: Ольговичи прямо назвали его убийцей Игоря⁹⁰. Тень подозрения наводят на Изяслава и современные историки, хотя имеющиеся в распоряжении исследователей летописные сведения совершенно недостаточны, чтобы обвинять Мстиславичей в организации и поощрении убийства Игоря, а тем более, — пособничестве киевлянам, учинившим расправу над ним. Справедливость требует признать, что инициатива здесь исходила от собравшихся на вечевой сход Киян, но отнюдь не от Мстиславичей⁹¹. Почему вечники решились на столь крайнюю меру? Едва ли потому, что стремились, как считал Черепнин, уничтожить «социально-политическую систему», которую хотели установить черниговские князья: «распространение на Киев вотчинного права». Эта «система» (если она замышлялась Ольговичами, в чем мы, однако, сомневаемся) рухнула с потерей Игорем киевского княжения. Допустим, впрочем, что кияне опасались возвращения Игоря Ольговича на княжение. Но, случись такое возвращение, оно не означало бы восстановления упоминаемой Черепниным «системы», осуществляясь не на «вотчинном праве», а благодаря усердию княжеских доброжелателей, т.е. политических сторонников. Не отражает сути киевской трагедии и догадка Рыбакова, по которой убийство Игоря явилось выражением «народной ненависти» к Ольговичам за их связь с половцами и назиданием «всем зачинщикам усобиц». Более обоснованным представляется мнение о социальном недовольстве киян как побудительном мотиве расправы с князем. Оно обозначилось еще в «Истории» Татищева, из которой узнаем, как Игорь «видя, что его хотят убить, просил, чтобы ему дали священника исповедоваться. Но народ кричал на Игоря: "Когда вы с братом Всеволодом жен и дочерей наших брали на постели и домы грабили, тогда попа не спрашивали, и ныне поп не надобен"»⁹². Правление Всеволода, разорившее множество людей, было укором Игорю — Всеволодову преемнику на киевском столе. Можно сказать и больше: ответственность за беды, причиненные старшим Ольговичем населению Киевской волости, ложилась и на Игоря как его ближайшего родича и наследника на великом княжении. И все-таки убийство Игоря произошло не на социальной почве, хотя привкус социальности в нем есть несомненный. Нельзя, на наш взгляд, относиться к нему и как к политическому убийству⁹³. Вдумчивое осмысление деталей летописного рассказа позволяет раскрыть по-новому события 1147 г. в Киеве.

Началом всему послужило вече, где посланцами Изяслава Мстиславича было объявлено о заговоре Ольговичей. Естественно, что вечники вспомнили об одном из них — Игоре, находящемся неподалеку от вечевого места у Софии. К сожалению, летописец скуп на подробности. Он передает, по верному замечанию В.И. Сергеевича, «только общие результаты народной думы, а не сами прения. Прежде чем сложилось общее убеждение помочь князю и убить его противника, говорили же отдельные лица и были, конечно, споры. Все это сглажено в нашем рассказе»⁹⁴. Можно с уверенностью сказать, что именно вече приговорило Игоря к смерти⁹⁵. Вот почему последующие действия вечников не имеют ничего общего со стихийным возмущением, и рассматривать их как восстание нет должных оснований.

Дойти до настоящей сути вечевого приговора не просто, ибо летописец не только сглаживает детали обсуждения на вече вопроса об Игоре, но и затемняет подлинные причины убийства князя, заставив «единого человека» погрузиться в воспоминания восьмидесятилетней давности, чтобы придать этому убийству сугубо политический смысл⁹⁶. О чем же умолчал наш информатор? Что старался скрыть от своих читателей?

Изяслав Мстиславич, как мы знаем, звал киян в поход против Ольговичей. И тут обнаруживается, что люди, сошедшиеся на вече, воспринимали убийство Игоря как предварительное и необходимое условие военного похода. В Лаврентьевской летописи, где «единый человек» не фигурирует, звучат достаточно выразительные слова Киян: «А хочем и (Игоря. — И.Ф.) убити, поити же хочем биться за своего князя»⁹⁷. Многозначителен и фрагмент речи «единого человека», встречаемого в Ипатьевской летописи. Призывая убить Игоря, он говорил: «Кончаимы же с ними» (т.е. Ольговичами)⁹⁸. Складывается впечатление, что, согласно «единому человеку», убить Игоря и покончить с Ольговичами — одно и то же. Если это так, то убийство князя приобретает магический характер, соответствующий языческому сознанию. Отсюда напрашивается вывод о ритуальном существе убийства Игоря, предположение о том, что перед нами, собственно, не убийство, а жертвоприношение. Обратимся за подтверждениями к летописи.

Кияне, пришедшие с веча за Игорем в Федоровский монастырь, не убивают его там, но ведут в сторону от обители. Причем раздевают князя почти донага: «манотью на нем оторгоша... ис свиткы изволокоша и»⁹⁹. Уже эти два обстоятельства не укладываются в схему убийства Ольговича по социальным или политическим мотивам. Иначе он был бы убит, где найден, и без раздеваний. Но Игоря уводят из монастыря, что замышлялось, по всей видимости, изначально. Стало быть, место умерщвления предусматривалось особое, и это свидетельствует о необычности задуманного на вече убийства. Даже Игорь был сперва в некотором замешательстве. Чувствуя свою обреченность, он не мог понять, куда ведут его кияне. «Ох брате! Камо мя ведут», — спрашивал Ольгович встретившегося ему у монастырских ворот Владимира Мстиславича¹⁰⁰. Снятие монашеской одежды с Игоря — вещь также не случайная. То было языческое средство «обезвреживания» представителя враждебного киянам мира, лишение его покрова Божьего. Раздетого Игоря довели до двора Владимировой матери (Мстиславля двора). Здесь Владимир, как мы видели, предпринял отчаянную, но безуспешную попытку спасти Игоря. Кияне разъярились и «побита» князя до полусмерти¹⁰¹. Далее киевский летописец повествует: «Безаконнии же, немилостивии побивше и отинудь тело его наго оставиша и поверзъше ужем за ногы, уворозиша, и еще живу сущу ему, ругающеся царьскомо и священому телу, и волокоша и съ Мьстиславля двора через Бабин торжек на княжь двор и ту и прикончаша, и тако скончаша и Игоря князя, сына Олгова... и оттуда възложиша и на кола и везоша и на Подолье на торговище и повергоша поруганью...»¹⁰². По рассказу владимирского «списателя», Игоря уже мертвого волокли «сквозе Бабин торжек до Святое Богородици, и ту обретоша мужа стояща с колы и возложьше и на кола везоша и на Подолье»¹⁰³. Не берем на себя смелость категорически утверждать, куда кияне приволокли Игоря: на «княж двор» или к храму Пресвятой Богородицы¹⁰⁴. Но относительно того, где был убит он, мы больше доверяем киевскому летописцу, согласно которому Ольговича «прикончиша» на княжом дворе, т.е. на Ярославле дворе¹⁰⁵. Запись Лаврентьевской летописи, изображающая сцену у Мстиславля двора, составлена небрежно: ворота двора матери Владимира в ней названы воротами монастыря¹⁰⁶, что порождает сомнение насчет осведомленности ее автора или, во всяком случае — исправности текста в данной части летописной статьи. Переходя к анализу приведенных известий Ипатьевской летописи, надо заметить, что они не получили еще должной оценки в исторической литературе. Обращает внимание волочение едва живого князя. За волочением просматривается ритуальное действо, символизирующее, вероятно, путешествие в иной мир. Припоминается Перун, которого Владимир «повеле привязати къ коневи хвосту и влещи с горы по Боричеву на Ручаи, и 12 мужа пристави бити жезлием»¹⁰⁷. Битье «жезлием» сопоставимо с поруганием «царского и священного тела» Игоря Ольговича, о чем свидетельствует киевский летописец, отделяющий само волочение от каких-то телесных манипуляций над обнаженным Игорем. В действиях киян, как убеждаемся, проглядывает языческий ритуал. Проступает он и в предании Игоря смерти на княжом дворе. Этот двор, ставший с середины XII в. именоваться Ярославлим¹⁰⁸, — самый, по-видимому, древний из княжеских дворов того времени, имеющий если не прямое, то опосредованное отношение к «теремному двору» киевских князей X в., расположенному «вне града». С принятием христианства рядом с ним была построена церковь Пресвятой Богородицы, так называемая Десятинная церковь. Близкое соседство «княжа двора» с Богородичным храмом явилось, возможно, основанием владимирскому летописцу обозначить храм Пресвятой Богородицы в качестве, так сказать, перевалочного пункта отправки мертвого Игоря на Подол. Полагаем, что киевский хронист более точен, чем его собрат по перу, живший далеко от Киева и потому хуже ориентировавшийся в социальной топографии днепровской столицы. Суть происходящего должна была скорее всего привести киян с обреченным на смерть Игорем на «княж двор», а не к церкви Пресвятой Богородицы.

В языческие времена «княж двор» выступал как административный, политический и религиозный центр, где совершались жертвоприношения, устраивалось ритуализированное посажение князей, шумели многолюдные престижные пиры, на которых властители общались с народом и т.д. Многие из своих прежних функций «княж двор» сохранял и на протяжении XI—XII вв. На нем лежала еще печать старины. Поэтому кияне, затеяв языческую акцию, не могли миновать «княж двор» — былой палладиум «поганской» веры. Приход их туда был неизбежен, ибо того требовал ритуал. Наряду с тем у киевлян имелась и другая необходимость появления на «княжом дворе», поскольку здесь они целовали «хрест» Игорю Ольговичу, отсюда началось его кратковременное княжение¹⁰⁹. В результате убийство Игоря на Ярославле дворе приобретало магический знак пресечения каких бы то ни было попыток Ольговичей сесть на киевском столе, с одной стороны, и победу над врагом в предстоящем походе, — с другой. Но и в первом и во втором случаях жертвенный характер кровавого акта для нас очевиден¹¹⁰.

Убитого князя кияне положили «на кола и везоша и на Подолье на торговище и повергоша поруганью»¹¹¹. Выставив мертвеца на торговой площади для всеобщего обозрения, они продемонстрировали общественную значимость расправы над Игорем. «Повержение» трупа в людном месте, каковым являлся торг, означало также легализацию убийства, его законность¹¹². Что касается собственно перемещения убитого князя из расположенного в черте «сторого города» Ярославля двора на Подол, то и в нем проглядывает языческий образ действий: отторжение низвергнутого князя от киевских святынь и удаление за пределы общинного сакрального пространства, заключенного в «старом городе» — древнем религиозном средоточии полян.

Данное предположение согласуется с последующими летописными эпизодами, к числу которых относится, в частности, перенос тела Игоря с «торговища» в церковь св. Михаила. Эта церковь являлась «новгородской божницей», куда ходили молиться приезжавшие в Киев на свое «орудье» новгородцы¹¹³. Положив князя в новгородскую церковь, киевляне еще раз засвидетельствовали стремление извергнуть мертвого Ольговича¹¹⁴. О том же говорит и новое перемещение Игоря «на конець града в манастырь Святому Симеону», принадлежавший его отцу и деду, т.е. в родовой монастырь черниговских князей, чуждый киянам. Но и Семеоновский монастырь не стал конечным приютом Игоря. В 1150 г. «Святослав Олгович перенесе мощи брата своего Игоря от Святого Семена ис Копырева конца в Чернигов, и положиша у Святого Спаса в тереме»¹¹⁵. Как явствует из этой записи, князя «положиша» не в самой церкви Спаса, а в прилегающем к ней тереме¹¹⁶. Деталь существенная, если вспомнить, что отец и дед Игоря (Олег и Святослав) были похоронены именно в Спасском соборе¹¹⁷. По рассказу Ипатьевской летописи, к выставленному на «поруганье» мертвому Игорю приходили люди и «взимаху от крове его и от прикрова сущаго на нем, на теле его, на спасение себе и на исцеление»¹¹⁸. Летописец именует этих людей «благоверными», расценивая их поведение с христианской точки зрения. По летописному рассказу также произошло «знамение» в божнице, где над Игорем «зажгошас свече вси»¹¹⁹. В Никоновской летописи к чудесному самовозгоранию свечей добавлены «гром велий и молниа» и «столп светозарен над церковью» и «потрясение земли»¹²⁰. В летописи князь Игорь прямо сравнивается со святыми пророками и апостолами, священномучениками и преподобными отцами, претерпевшими «горькыя мукы» и пролившими кровь «по Господе»¹²¹. Совершенно очевидно, что такое сравнение могло возникнуть только вследствие гибели Игоря от язычествующих киян. Примечательно, что митрополит Климент, когда ему поведали о знамении, запретил говорить об этом, но «повеле потаити такую благость Богу явлешю над ним»¹²².

Достоин внимания тот факт, что день памяти святого Церковь отнесла не к 19 сентября, когда произошло убийство, а к 5 июня, связав поминовение с перенесением в 1150 г. мощей убиенного из Киева в Чернигов. Канонизацию Игоря активно поддержали Ольговичи и черниговская городская община¹²³. Но это не значит, что сам канонизационный акт содержал лишь политический контекст, как считает Хорошев¹²⁴. Главная подоплека лежала в сфере религиозной, а не политической. Она открывается нам в противостоянии христианства язычеству. Разумеется, нельзя игнорировать дополнительные побуждения, в частности, заинтересованность черниговских князей, для которых установление культа Игоря было заманчиво не столько тем, что принимало характер церковного, по словам Хорошева, благословения их политики¹²⁵, сколько престижность иметь в сонме святых представителя своего семейного клана, что возвышало Ольговичей среди остального княжья и укрепляло авторитет властителей Чернигова если не повсюду на Руси, то у себя дома, на Черниговщине. Нет сомнения в том, что соображения государственного суверенитета делали канонизацию Игоря Ольговича для черниговской общины, организованной в город-государство, весьма желательной. В силу враждебного отношения к Игорю киевской общины его общецерковная канонизация была невозможна. Поэтому князя канонизировали на епархиальном уровне¹²⁶.

Таким образом, рассмотренный нами материал позволяет заключить о языческой подкладке убийства Игоря киянами. Традиционные нравы, уходящие корнями в архаику, вырвались на поверхность десятилетием спустя, когда в Киеве умер Юрий Владимирович Долгорукий.

Примечания

1. Грушевский М.С. Очерк... С. 152. См. также: Затыркевич М.Д. О влиянии борьбы между народами и сословиями на образование строя русского государства в домонгольский период. М., 1874. С. 211.

2. Там же. С. 153, 298.

3. Тихомиров М.Н. Крестьянские и городские восстания на Руси XI—XIII вв. М., 1955. С. 150. См. также: Мавродин В.В. Народные восстания в древней Руси XI—XIII вв. М., 1961. С. 80; Буганов В.И. Очерки истории классовой борьбы в России XI—XVIII вв. М., 1986. С. 31.

4. Рыбаков Б.А. Киевская Русь и русские княжества XII—XIII вв. М., 1982. С. 491; Толочко П.П. Древний Киев. Киев, 1983. С. 215—216.

5. В некоторых случаях элементы такого рода борьбы нельзя отрицать.

6. Татищев В.Н. История Российская. Т. IV. С. 201.

7. Татищев В.Н. История Российская. Т. II. С. 161.

8. Соловьев С.М. Сочинения. Кн. 1. С. 426.

9. Сергеевич В.И. Русские юридические древности. СПб., 1900. Т. II. С. 15.

10. Пашуто В.П. Черты политического строя древней Руси // Новосельцев А.П. (и др.) Древнерусское государство... С. 40.

11. Черепнин Л.В. Общественно-политические отношения... С. 254.

12. Можно согласиться с Грушевским в том, что Всеволод призвал под Вышгород «представителей киевского населения». См.: Грушевский М.С. Очерк... С. 166.

13. ПСРЛ. Т. II. Стб. 320—321.

14. Сергеевич В.И. Русские юридические древности. Т. II. С. 15; Костомаров Н.И. Исторические монографии... Т. 1. С. 209; Грушевский М.С. Очерк... С. 166; Толочко П.П. Вече и народные движения в Киеве // Исследования по истории славянских и балканских народов. Эпоха средневековья: Киевская Русь и ее славянские соседи. М., 1972. С. 137.

15. Юшков С.В. Очерки по истории феодализма в Киевской Руси. М.; Л., 1939. С. 202.

16. Пашуто В.Т. Черты политического строя... С. 40.

17. Пашуто отмечает условность летописных выражений «вси», «от мала до велика», «безчисла», но никак не показывает ее (Пашуто В.Т. Черты политического строя... С. 40). Столь же беспомощны рассуждения на этот счет Толочко (Толочко П.П. Древний Киев. С. 215—216).

18. ПСРЛ. Т. II. Стб. 321.

19. Толочко П.П. Древний Киев. С. 216.

20. Грушевский полагал, что замечание летописца о «лести» киевлян было заимствовано «составителем Киевской летописи, вероятно, из черниговского источника» и поэтому — «ретроспективно и тенденциозно». В противном случае непонятно, «какой смысл имел ряд с Игорем?» См.: Грушевский М.С. Очерк... С. 169—170.

21. Доверяли ему и другие историки. См., напр.: Соловьев С.М. Сочинения. Кн. 1. С. 414; Костомаров П.П. Исторические монографии... Т. 1. С. 209.

22. Толочко П.П. Древний Киев. С. 216. В ранней своей работе Толочко, переделав понятное «и яшася по нь льстью» на невразумительное «и яшася но нь льстью», искренне недоумевает по поводу «загадочности» изобретенного им самим же выражением. (Толочко П.П. Вече и народные движения в Киеве. С. 138).

23. Ср.: Грушевский М.С. Очерки... С. 166.

24. См.: Сергеевич В.И. Русские юридические древности. Т. II. С. 15.

25. Возможно, мотив о «лести» в рассказе насчет веча под Угорским является своеобразной реминисценцией обещания киевлян «под Игорем не льстити», данным позднее на вече у Туровой божницы. См.: ПСРЛ. Т. II. Стб. 322.

26. Там же. Стб. 321—322.

27. Тихомиров М.Н. Крестьянские и городские восстания... С. 151. См. также: Мавродин В.В. Народные восстания... С. 81; Черепнин Л.В. Общественно-политические отношения... С. 254; Толочко П.П. Древний Киев. С. 216.

28. ПСРЛ. Т. II. Стб. 322.

29. Там же. Стб. 325.

30. Там же.

31. Татищев В.Н. История Российская. Т. IV. С. 201. Во второй редакции картина меняется: «Назавтрее по смерти и погребении Всеволожи приехал Игорь в Киев и встречен по обычаю. Пришед же в дом Ярославль, созвал киевских вельмож и всех знатных люден для целования ему креста. Оные же, хотя весьма не хотели, но за страх учинили. И сшед со двора Ярославля, собрались на вече всенародно у Туровой божницы...» (Татищев В.Н. История Российская. Т. II. С. 162). Чтобы придать правдоподобие второй версии, историк собирает «вельмож» и «знатных людей» в доме, а не во дворе Ярославле, как это делает летописец. Следует, видимо, осторожно относиться к данному известию Татищева.

32. См.: Фроянов И.Я. Киевская Русь: Очерки истории социально-политической истории. С. 80—81.

33. Черепнин Л.В. Общественно-политические отношения... С. 255.

34. Там же.

35. Тихомиров М.Н. Крестьянские и городские восстания... С. 152.

36. ПСРЛ. Т. XXV. С. 37.

37. Толочко П.П. Древний Киев. С. 216.

38. Ср.: Тихомиров М.Н. Крестьянские и городские восстания... С. 153.

39. Татищев В.Н. История Российская. Т. II. С. 162; Т. IV. С. 201.

40. Черепнин Л.В. Общественно-политические отношения... С. 255.

41. Толочко П.П. Вечей народные движения... С. 138.

42. Толочко П.П. Древняя Русь: Очерки социально-политической истории. Киев, 1987. С. 233.

43. Тихомиров М.Н. Древнерусские города. М., 1956. С. 195.

44. Там же. С. 194.

45. Татищев В.Н. История Российская. Т. II. С. 162. В первой редакции Татищевской «Истории» «грабители» называются, как и в летописи, киевлянами. См.: Татищев В.Н. История Российская. Т. IV. С. 202.

46. См. с. 161 настоящей книги.

47. ПСРЛ. Т. II. Стб. 322.

48. ПСРЛ. Т. I. Стб. 313.

49. ПСРЛ. Т. XXV. С. 37.

50. Татищев В.Н. История Российская. Т. II. С. 163; Т. IV С. 202. Во второй редакции своей «Истории» Татищев приводит, помимо названных, еще и другие мотивы заговора Киян против Игоря: «Киевляне, уведав, что Игорь грозит головами киевлян ту обиду Ратшину (грабеж его двора. — И.Ф.) заплатить, или кто злодей смутил, бог весть, и хотя от смятения удержались, но того же дня послали ко Изяславу звать его ко Киеву с войском, обесчевая ему помогать». См.: Татищев В.Н. История Российская. Т. II. С. 162.

51. Полностью исключать возможность разграбления княжеских сел, по-видимому, нельзя. Мы подчеркиваем лишь отсутствие в летописи на этот счет указаний.

52. См.: ПСРЛ. Т. II. Стб. 275—276.

53. Так позволяет думать термин «кияне», означающий нерасчлененную массу киевлян, состоящую из свободных людей различной социальной принадлежности.

54. См.: Костомаров Н.Н. Исторические монографии... Т. 1. С. 210.

55. ПСРЛ. Т. II. Стб. 327.

56. Тихомиров М.Н. Крестьянские и городские восстания... С. 154.

57. См.: Будовниц И.У. Монастыри на Руси и борьба с ними крестьян в XIV—XVI веках. М., 1966. С. 27, 47.

58. См.: Фроянов И.Я. Начало христианства на Руси // Курбатов Г.Л., Фролов Э.Д., Фроянов И.Я. Христианство: Античность. Византия. Древняя Русь. Л., 1988. С. 290—292.

59. Л.В. Черепнин искусственно разделяет Изяслава и киян. «Было бы, — пишет он, — неправильно на основании летописного текста делать вывод, что киевские горожане выступали в союзе с Изяславом против дружинников Всеволода и Игоря. Летописец в одной фразе дает описание явлений разного порядка: военного погрома, учиненного Изяславом, расправившимся со своими соперниками, и народного антифеодального выступления в городе и в деревне, направленного против духовных и светских феодалов». (Черепнин Л.В. Общественно-политические отношения... С. 256). Из песни, как говорится, слов не выкинешь: хочет Л.В. Черепнин того или не хочет, но в летописи ясно сказано, что дружины Игоря и Всеволода грабили «Кияне съ Изяславом», т.е. горожане и князь грабили. Конечно, интересы Изяслава и киевлян здесь полностью не совпадали, как не совпадали они и среди самих киевлян, неоднородных в социальном и имущественном отношениях. Но было и нечто общее, что позволяло летописцу связать воедино Изяслава и киян. Это — обычай, которому подвластны были все, независимо от общественного положения. Что касается тезиса об «антифеодальном выступлении в городе и в деревне», то он у Л.В. Черепнина постулирован, а не доказан.

60. ПСРЛ. Т. II. Стб. 344.

61. Там же.

62. Сергеевич В.И. Русские юридические древности. Т. II. С. 18—19. См. также: Юшков С.В. Очерки по истории феодализма в Киевской Руси. М.; Л., 1939. С. 203.

63. См.: Фроянов И.Я. Киевская Русь: Очерки социально-политической истории. С. 176, 184.

64. ПСРЛ. Т. I. Стб. 316; Т. II. Стб. 347—348.

65. ПСРЛ. Т. XXV. С. 41.

66. См.: Тихомиров М.Н. Крестьянские и городские восстания... С. 152.

67. ПСРЛ. Т. XXV. С. 4.

68. ЛПС. С. 58.

69. ПСРЛ. Т. I. Стб. 316.

70. ПСРЛ. Т. II. Стб. 348.

71. «Народ оттоле поидоша на Игоря»; «и народи идяху по мосгу». См.: ПСРЛ. Т. II. Стб. 349.

72. ПСРЛ. Т. I. Стб. 316—317.

73. ПСРЛ. Т. II. Стб. 349.

74. Ср.: Сергеевич В.И. Русские юридические древности. Т. II. С. 21; Тихомиров М.Н. Крестьянские и городские восстания... С. 157—158.

75. В Лаврентьевской летописи в отличие от Ипатьевской воспоминания о событиях 1068 г. отсутствуют и решение убить Игоря мотивируется непримиримой взаимной враждой киян с «племенем» Ольговичей. См.: ПСРЛ. Т. I. Стб. 316—317.

76. Татищев В.Н. История Российская. Т. II. С. 175—176; Т. IV. С. 210; Карамзин Н.М. История Государства Российского. Т. II—III. С. 136—137; Соловьев С.М. Сочинения. Кн. 1. С. 436—437; Грушевский М.С. Очерк... С. 175.

77. Тихомиров М.Н. Крестьянские и городские восстания... С. 158.

78. Черепнин Л.В. Общественно-политические отношения... С. 257. Ср.: Толочко П.П. Вече и народные движения в Киеве. С. 141.

79. Рыбаков Б.А. «Слово о полку Игореве»... С. 109.

80. Толочко П.П.1) Вече и народные движения в Киеве. С. 141—142; 2) Древний Киев. С. 216.

81. Толочко П.П. Древняя Русь... С. 233.

82. ПСРЛ. Т. I. Стб. 317; Т. II. Стб. 349.

83. См.: Татищев В.Н. История Российская. Т. II. С. 176.

84. ПСРЛ. Т. II. Стб. 352; Татищев В.Н. История Российская. Т. II. С. 176; Т. IV. С. 210.

85. Татищев В.Н. История Российская. Т. II. С. 176; Т. IV. С. 210.

86. Толочко П.П. Вече и народные движения в Киеве. С. 140.

87. ПСРЛ. Т. II. Стб. 354.

88. Там же. Стб. 355.

89. Там же. Стб. 354.

90. ПСРЛ. Т. I. Стб. 321; Т. II. Стб. 376.

91. Ср.: Черепнин Л.В. Общественно-политические отношения... С. 257.

92. Татищев В.Н. История Российская. Т. II. С. 176.

93. См.: Сергеевич В.И. Русские юридические древности. Т. II. С. 21.

94. Там же. С. 20.

95. См.: Рыбаков Б.А. Киевская Русь и русские княжества XII—XIII вв. М., 1982. С. 492; Толочко П.П. Вече и народные движения в Киеве. С. 141.

96. «Несмотря на историческую справку, приводимую неизвестным нам вечевым оратором XII в. и восходящую ровно на восемьдесят лет до его времени, мы не видим оснований заподозрить летописца в сочинительстве», — писал Сергеевич (Сергеевич В.И. Русские юридические древности. Т. II. С. 21). В отличие от почтенного историка нам кажется, что есть основания заподозрить летописца в сочинительстве, о чем речь ниже.

97. ПСРЛ. Т. I. Стб. 317. См. также: ПСРЛ. Т. XXXVIII. Л., 1989. С. 114.

98. ПСРЛ. Т. II. Стб. 349.

99. Там же. Стб. 351.

100. Там же.

101. Там же. Стб. 352. Лаврентьевская летопись и некоторые другие, в том числе и поздние, сообщают об убийстве Игоря на Мстиславле дворе (см.: ПСРЛ. Т. I. Стб. 318; Т. IX. С. 175; Т. XXV. С. 42; Т. XXXVIII. С. 115; ЛПС. С. 58). Версия Татищева в данном случае близка к Ипатьевскому варианту (Татищев В.Н. История Российская. Т. II. С. 176; Т. IV. С. 210). хотя и самостоятельна, восходя, по всей видимости, к Раскольничьей летописи. См.: Рыбаков Б.А. Русские летописцы и автор «Слова о полку Игореве». М., 1972. С. 197—227.

102. ПСРЛ. Т. II. Стб. 352—353.

103. ПСРЛ. Т. I. Стб. 318.

104. О княжом дворе сообщает лишь Ипатьевская летопись, тогда как иные своды, а также «История» Татищева упоминает церковь Пресв. Богородицы.

105. См.: Каргер М.К. Древний Киев: Очерки по истории материальной культуры древнерусского города. М.; Л., 1958. Т. 1. С. 268.

106. ПСРЛ. Т. II. Стб. 317.

107. ПСРЛ. Т. I. Стб. 102.

108. См.: Каргер М.К. Древний Киев... Т. 1. С. 268.

109. Там же.

110. Недаром кияне освещают убийство Ольговича именем Бога и Святой Софии: «Бог за нашим князем и Святая София». См.: ПСРЛ. Т. I. Стб. 318; Т. II. Стб. 353.

111. ПСРЛ. Т. II. Стб. 353.

112. Любопытно, что летописец, осуждая киян, говорит об их беззаконии (ПСРЛ. Т. II. Стб. 353). Сами же кияне придерживались противоположного взгляда.

113. ПСРЛ. Т. I. Стб. 318; Т. II. Стб. 354.

114. К этой мысли склоняет уже то обстоятельство, что «Новгородская божница» замыкала пространство, чужеродное по отношению к киевской общине. Поэтому перемещение мертвого Игоря с торга в божницу означало в сущности его вывод за черту территории местной общины. Впрочем, поначалу может показаться, будто Игоря положили в «Новгородской божнице» с целью похорон. «Се уже Игоря убили, ато похороним тело его», — говорили киянам тысяцкие Лазарь и Рагуил (ПСРЛ. Т. I. Стб. 318; Т. II. Стб. 353). Но произошло совсем иное. С Игоря сняли покрывала («одежи»), наброшенные на него «благоверными человеци» (ПСРЛ. Т. II. Стб. 353), и нагого внесли в церковь, положив «в гроб» (ПСРЛ. Т. I. Стб. 318). С точки зрения христианской то было великое святотатство. Одну лишь ночь Игорь пролежал в божнице. На рассвете его отпели и перевезли к «Святому Семеону». Складывается впечатление, что Игоря из предосторожности заключили в «Новгородской божнице» на ночь как «злого» покойника («навие»), а затем спешно отправили в родовой монастырь черниговских князей, запредельный киевской общине.

115. Там же. Стб. 408.

116. Голубинский усматривает в «тереме» башню, пристроенную к церкви Спаса с западной стороны. См.: Голубинский Е. История канонизации святых в русской церкви. М., 1903. С. 59.

117. См.: ПВЛ. М.; Л., 1950. Ч. 1. С. 131—132, 200.

118. ПСРЛ. Т. II. Стб. 353.

119. ПСРЛ. Т. II. Стб. 354.

120. ПСРЛ. Т. IX. С. 176. Напомним, что гром и молния — атрибуты языческого бога Перуна.

121. ПСРЛ. Т. II. Стб. 350.

122. ПСРЛ. Т. II. Стб. 354.

123. О расположении черниговцев к Игорю говорит Никоновская летопись, сообщая, как «восплакашася велием плачем вси люди» в Чернигове, получив весть «об убиении» князя. См.: ПСРЛ. Т. IX. С. 176.

124. Хорошев А.С. Политическая история... С. 59.

125. Там же.

126. См.: Голубинский Е. История канонизации... С. 58—59; Хорошев А.С. Политическая история.... С. 59.

Предыдущая страница

К оглавлению

Следующая страница