Культурное возрождение Великороссии и роль древнерусского наследия
Подъем культуры России связан с использованием лучших традиций древнерусской и южнославянской письменности, достижений владимиро-суздальского, новгородского и византийского искусства, итальянского церковного и кастельного зодчества1.
Но именно наследие школы великого А. Рублева и его знаменитого преемника Дионисия предопределило то совершенство русской станковой живописи, которое ставит ее в один ряд с шедеврами итальянского Возрождения, а также то, что с икон на библейские сюжеты на нас смотрят «русифицированные, индивидуально трактованные лица»2. Окружая кротких небожителей, введенных в нашу живопись А. Рублевым, они своей эмоциональной сущностью удивительно точно вписываются в события, переживаемые Русью, с ее горестями ига и с радостями национального освобождения и возрождения. Для русских этой эпохи икона была историческим произведением.
«Город — всегда диалог прошлого с настоящим», — сказал поэт3. И Москва, н другие связанные с ней города интенсивно вели этот диалог.
При преемниках Дмитрия Донского обновляются храмы и росписи в них в Переяславле-Залесском, Ростове, Твери, не говоря уж о Новгороде. Древнерусские архитектурные формы используются в строительстве храмов Звенигорода, Троице-Сергиевого монастыря и др.4 В историко-публицистических трудах продолжается начатая в куликовскую пору традиция использования исторических примеров отечественного прошлого в идеологических интересах власти, как свидетельствуют, скажем, сочинения, связанные с перенесением иконы Владимирской Богоматери из Владимира в Москву. Тому пример и послание ростовского епископа Вассиана Ивану III на Угру, которого он призывал решительно выступить против врага и «поревновать преже бывшим прародителем» Игорю, Святославу и Владимиру, «иже на Греческом царе дань имали», а также Владимиру Мономаху, который «како и колико бися со оканными Половци за Русскую землю»5. Все яснее начинают проступать и мысли о сходстве и преемственности событий истории России и других великих держав. В том же московском своде конца XV в. грозный Тимур сравнивается уже не с Батыем, а с римскими императорами, а автор «Повести о Темир Аксаке» времен Василия Дмитриевича очень недалек от сопоставления судеб Византии и России6.
Постепенно общественно-политическая мысль выдвигала идеи, ставшие ведущими в политике власти. Прежде всего это мысль о Москве как наследнице политического и культурного достояния Древней Руси. Позднее она была углублена мыслью о всемирном значении России и о московских князьях как преемниках могущества и Византии, и Рима.
Исследование памятников, отражающих эти мысли, имеет почти столетнюю традицию. Оно было начато М.А. Дьяконовым (1889 г.), обогащено публикациями и разысканиями И.Н. Жданова (1895 г.) и В.Н. Малинина (1901 г.), причем первоначально светские и церковные струи общественно-политической мысли тогдашней России методически еще не дифференцировались, а концепция «Москва — третий Рим» рассматривалась как часть общей идеи византийского наследства.
А.А. Пыпин (1898 г.), В.О. Ключевский, П.Н. Милюков (1903 г.) считали ее официальной политической идеологией московского правительства.
В советской науке, по мере углубления знаний об общественно-политической истории России и особенно об идеологии отдельных социальных групп господствующего класса, а также о месте страны в формирующейся системе европейских государств, все отчетливее выявлялась идейная сложность системы взглядов этого класса и, по мере развития ее социальной функции, определялось меняющееся соотношение в ней светских и церковных элементов (труды Н.С. Чаева — 1945 г., И.У. Будовница-1947 г., М.Н. Тихомирова — 1962 г.). Решающий сдвиг в разносторонней разработке всего комплекса идей, в который от ее зарождения и до угасания входила и вне которого не могла быть правильно понята идея «Москва — третий Рим», принадлежит Р.П. Дмитриевой, Н.Н. Масленниковой, А.А. Зимину, Я.С. Лурье, Н.А. Казаковой, Н.Н. Розову, Г.Н. Моисеевой, Б.М. Клоссу, Н.В. Синицыной, М.А. Алпатову, М.Е. Бычковой. Их труды, в свою очередь, основывались на разрабатываемой Д.С. Лихачевым, Л.В. Черепниным, М.П. Алексеевым и их школами общей концепции истории общественной мысли, литературы и права в феодальной России как составной части общеевропейского историко-культурного процесса. Итоги вычленения идеи «Москва — третий Рим» из системы официозных идей правительственной политики подведены недавно А.Л. Гольдбергом.
Но, к сожалению, среди зарубежных авторов нашлись люди, с готовностью последовавшие за формулой Н.А. Бердяева, восходящей к консервативным публицистам конца прошлого века — К.Н. Леонтьеву и В.С. Соловьеву, о якобы всеобщем значении этой идеи для всех течений русской общественной мысли вплоть до новейшего времени.
Русская и украинская (В. Крупницкий, И. Мирчук, Н. Василенко-Полоньска и др.) контрреволюционная эмиграция, и светская и церковная, также следуя за Н.А. Бердяевым, провозгласившим идею «Москвы — третьего Рима» предельной внеклассовой, всеобщей мечтой русского народа, предшественницей «Москвы — третьего Интернационала», не внеся нового в исследование проблемы, придала ей агрессивный смысл, и она используется в качестве идейного оружия против СССР советологами США и ФРГ (Э. Саркисянц, Г. Кох, Ф. Степун и др.) и некоторыми далекими от подлинной науки школьными дидактиками7.
Политические и церковные доктрины московского правительства генетически восходят к совокупности светских и церковных идей, постепенно сложившихся в систему мировоззрения идеологов политически централизованной России.
Идея единства Русской земли была одной из древнейших и всеобъемлющих8. Возникнув в полиэтничной Древней Руси, она служила сперва обоснованию имперских претензий киевских великих князей — «самовластцев», «царей», «каганов»9, а затем вошла в придворную письменность крупнейших из княжеств (размерами равных иным государствам Европы), на которые расчленилась Русь10, и наконец стала главной в системе идей, легших в основу патримониальной, государственной доктрины политической централизации России.
Питаемая древнерусской традицией и неизгладимой народной памятью о былом единстве страны, обостренная условиями борьбы правительства с удельно-княжеской оппозицией и побед народа в Куликовской и последующих битвах над захватившими его земли ордынскими, литовскими, польскими, немецкими, шведскими и иными властителями, эта идея единства до поры по-разному использовалась идеологами различных социальных групп господствующего класса.
Если московская великокняжеская власть видела в ней мощный стимул в борьбе за политическое объединение Великороссии, дополнив ее после Куликовской победы мыслью о Москве как преемнице Киева и всего древнерусского наследства11, то идеологи противников централизации из княжеских и боярских рядов Твери, Рязани, Новгорода и других городов, а также Великого княжества Литовского старались использовать ее для апологии политического сепаратизма. Понятно, что сходная борьба противоположных идейных тенденций пронизывает и все столь разнообразное и яркое русское летописание противоборствующих политических центров, причем по мере возобладания и торжества московской политики местные летописные своды доставлялись в Москву, включались в состав общерусских, а содержащаяся в них трактовка исторического прошлого, их взаимоотношения со столицей перерабатывалась (как показали М.Д. Приселков, А.Н. Насонов, Я.С. Лурье и др.) на значительную хронологическую глубину в стремлении подкрепить воссоединение Новгорода (1478), Твери (1485), Пскова (1510), Рязани (1521) и других земель исторической традицией. Вместе с тем первооснову летописей составляла «Повесть временных лет», а идейным стержнем все явственнее становилась мысль об исторической преемственности власти московских государей от киевских великих князей. «Мы божией милостию государи на своей земле изначала, от первых своих прародителей, а поставление имеем от бога, как наши прародители, так и мы...» — гордо ответил Иван III на предложение германского императора принять королевскую корону12.
Поскольку после свержения ига Орды (1480 г.) главными противниками воссоединения выступили Великое княжество Литовское, Польша и Орден, то названная доктрина служила и внешнеполитическим задачам. Но условия заметно изменились, ибо централизованная Россия, как мы видели, восстанавливала свое место в развивающейся политической системе государств Европы.
Россия становилась известной в литературе. Появились специальные труды о России, их авторы — Матвей Меховский (1517, Польша), Паоло Джовио, епископ Комо (1537, Италия), Сигизмунд Герберштейн (1549г Австрия), Олаус Магнус (1555, Швеция), Александр Гваньини (1582, Польша). Особенно достойно внимания то высокое место, которое заняла Россия в трактатах таких выдающихся ученых, как Т. Кампанелла и Ж. Воден.
Советские историки показали, как московское правительство стремилось использовать свой возрастающий международный авторитет для завершения политики воссоединения всех древнерусских земель, а если удастся, и для выхода к берегам Балтийского и Черного морей.
Новое положение требовало новых идей, которые и в светском и в церковном аспектах подкрепляли бы эти политические цели России (термин появился в начале XV в.). Нужно подчеркнуть, что правительства и Ивана III, и Василия III весьма умело разобрались в международной обстановке и, добиваясь своего, в то же время ловко отклоняли попытки лучших, весьма искушенных дипломатов империи втянуть еще не окрепшую Россию в антиосманскую борьбу, ослабив ее нажим на союзные им воинственные державы Северо-Восточной Европы. Вот почему в Москве рождаются новые идеи, касающиеся уже не роли Киевской Руси и Московского княжества в истории Великороссии и России, а роли самой России в мировой истории. На рубеже XVI в. новые идеи о связи истории Руси с мировой историей уже отразились в Русском хронографе13. В противовес настойчивой антирусской пропаганде, которую вели не только набившие на ней руку немецкие — ливонские и имперские — публицисты, но и папство и Великое княжество Литовское, русская публицистика выдвигает и развивает тезисы о преемственности власти и исторических прав московских государей, возводя их в наследники византийских базилевсов и (в противовес литовским княжеским генеалогиям) римских императоров, решительно отстаивая равноправие Российской державы среди королевств и империй современной Европы.
Популярные в европейской христианской историософии идеи «Roma aeterna» и связанная с ней «translatio imperii» широко использовались в аналогичных целях идеологами Византийской и Германской империй, а подчас и другими странами (Францией, Испанией, Сербией, Болгарией); не остались они неизвестны и на Руси, уже к XIII в. в лице киевского великого князя помышлявшей и о цезарстве (самодержстве), и патриаршестве14. Ордынское разорение и иго на столетие заглушили эти помыслы. Национальный подъем возрожденной России вновь воскресил интерес к былым идеям, особенно после падения Константинополя.
А.Л. Гольдбергу удалось показать два пути формирования подобного рода идей, связанных с первым Римом и Римом вторым. Древние связи Руси во время средневековья (как выяснили исследования внешней политики Древней Руси) существовали и с тем, и с другим. Наблюдается использование и модификация разного рода литературно-легендарных традиций, распространенных в этой связи на Руси XII—XVI вв. в форме рассказа о переходе на Русь византийских императорских регалий и о происхождении русских государей от императора Августа. К Августу возвели родословную Рюрика, а к Константину — приобретение регалий Владимиром Мономахом. Август в качестве родоначальника был популярен в ряде правящих домов православной Европы, но соединили Россию с ним через Пруса. Сделали это, возможно, в пору кратковременного сближения с Тевтонским орденом при Василии III (договор 1517 г.) и сделали в пику правителям Великого княжества Литовского, которых начиная с Гедимина объявили слугами русских князей15. Литовская сторона ответила собственной новой родословной, возведя ее к римскому Палемону, а глубокую древность собственно литовского правящего дома подкрепив легендой (последней в ряду европейских эпонимических преданий) о призвании князей Борга, Коунаса и Спера16.
Русские светские памятники, хранящие подобного рода идеи, — это Послание Спиридона-Саввы, Рассказ-сборник каллиграфа Медоварцева, Повесть об Аугусте-кесаре (Чудовская повесть), Сказание о князьях Владимирских, Повести о разделении вселенной Ноем. Вопрос об их взаимоотношении является предметом интенсивного обсуждения в кругу литературоведов и историков17.
Все редакции возводили русский правящий дом к великому Риму и к Константинополю, а император Константин предрекал Владимиру, что «все православие... пребудет под сущею властью нашего царства и твоего волнаго самодержавства Великия Русия...»18, т. е. исходит из суверенитета двух держав, откуда недалеко и до преемственности. Памятники сформировались после свержения ига Орды и до середины XVI в., в пору попыток папы Льва X навязать Василию III королевскую корону, когда нужно было ясно определить место России в кругу «европейских стран королей». К числу их возможных авторов относят кто известного русского дипломата Д. Герасимова, кто опального митрополита Спиридона-Савву...
Судя по числу редакций и списков памятников, идея оказалась своевременной и пользовалась спросом и у поборников укрепления внутренних устоев самодержавия, и у сотрудников посольского приказа (сложился к 1549 г.). Она вошла в московское летописание: в исходную редакцию (1533 г.) Воскресенской летописи, в Лицевой свод, в Степенную книгу и в Государев родословец (1555 г.). Развитию идеи весьма способствовало венчание Ивана Грозного на царство (1547 г.) и широкое использование русской дипломатией и самим царем мысли о древности и размахе русских владений. «Наши великие государи, почен от Августа кесаря, обладающего всею вселеною, и брата его Пруса и даже до великого князя Рюрика и от Рюрика до нынешнего государя его царского самодержьства все государи самодержьцы и нихто же им ничем не может указу учинити»19. Через зарубежных дипломатов (вроде С. Герберштейна, Д. Принтца и др.) и хронистов (вроде М. Стрыйковского) эта идея распространялась по Европе.
Идея отразилась и в росписи Грановитой палаты, где придворные и иноземные послы могли видеть изображения Рюрика, Игоря и Святослава в сопровождении текста Степенной книги: «В Руси самодержавное царское жезлоправление начася от Рюрика, иже приде из Варяг с двема братома своима и с роды своими, иже от племени Прусова. Прус же брат бысть единоначалствующего на земли римского кесаря Августа...». Идея пережила Смутное время и вошла в идеологический арсенал нарождавшегося русского абсолютизма.
По мере превращения истории в науку и общеевропейского процесса ее секуляризации, так отчетливо выраженного Жаном Боденом в решительном отрицании самой исторической схемы четырех монархий20, в ней все громче звучал призыв «ad fontes» и все настойчивее пересматривались легендарные источники истории. Россия тоже не осталась в стороне от этого процесса. Сперва идея трансформировалась («История еже о начале Руския земли», на Украине — Густынская летопись,. «Синопсис» и т. п.), а в XVIII в., изменившем само представление о национальном достоинстве страны, и вовсе захирела. Слова о ней: «Вероятности отрещись не могу, достоверности не вижу»21, — стали своего рода эпитафией. В.Н. Татищев и другие рационально мыслящие историки доделали остальное. К XIX в. от блестящей некогда идеи осталась одна тень.
Идея «Москва — третий Рим» тоже не сразу приобрела свой окончательный вид22. Если многие из предшествующих идей были так или иначе светскими по теме и говорили о преемственности, то эта в основном посвящена противопоставлению судеб христианских церквей. Потому ее истоки ищут в исходе борьбы между церковью и государством по основному экономическому вопросу — секуляризации земли. Примечательно, что именно в 20-х годах XVI в. она на время закончилась отказом правительства от секуляризации, торжеством иосифлян и закатом нестяжателей (эта тема глубоко исследована Н.А. Казаковой, С.М. Каштановым, А.А. Зиминым); отвергнута была как неуместная и попытка Максима Грека отрицать право на существование самостоятельной московской митрополии. Личность и взгляды этого выдающегося деятеля всесторонне изучены Н.В. Синицыной.
Идеологи торжествующих иосифлян — сам Иосиф Волоцкий и новый митрополит Даниил (с 1522 г.) хотели видеть в государстве гаранта интересов церкви, и если внутренние задачи казались им в основном решенными, то угроза папежников, особенно после того, как в Великом княжестве Литовском появился свой «митрополит всея Руси» (с 1470 г.), вставала в полный рост. Как видим, и эта идея эволюционировала из круга задач внутренней политики в область политики внешней.
Формирование идеи о православии как силе, возродившей Русь, можно наблюдать по таким памятникам, как Духовная повесть суздальца Симеона23, Слово похвальное тверского инока Фомы24, Слово избранное от святых писаний еже на латыню (1460 г.)25 и, наконец, послание митрополита Геронтия Ивану III на Угру26. Россия уже не просто приравнивалась Византии, а заступала, как хранитель веры, место этой погрязшей в грехах державы, где «православие изрушило». Митрополит Зосима уже прямо именовал Москву во вступлении к «Изложению пасхалии» новым градом Константина, имея в виду новый центр православного христианства27. Та же мысль отразилась и в Русском хронографе, в переработке фрагмента болгарской хроники Манассии28.
На датировку формулирования идеи ученые смотрят по-разному, по большинство сходится во мнении, что ее автор — игумен псковского Елеазарова монастыря, писавший в 1520—1530 гг., человек близкий митрополиту Даниилу. Он-то и счел нужным опровергнуть существенное утверждение папистов о том, что старый Рим сохраняет свое былое значение. «Латыни глаголют, — писал он, — наше царство ромейское недвижимо пребывает: аще быхом неправе веровали, не бы господь снабдел нас»29. Опровергая, Филофей утверждал: «...аще убо великого Рима стены и столпове и трекровные полаты не пленены, но душа их от диавола пленены быша»30. Мало того, и «второй Рим» — Константинополь утратил свою роль — «греческое царство разорися и не созиждется... понеже они предаша православную греческую [христиан] веру в латынство [в латынскую]»31.
Воплощением нового Рима стала Москва, а «вся христианская царства придоша в конец и снидошася во едино царство нашего государя»; Россия отныне олицетворяла вечно длящийся Рим: «два убо Рима падоша, а третий — стоит, а четвертому — не быти»32.
А.Л. Гольдберг справедливо отметил, что в «Послании» Филофея центр полемики не Византия, а Рим. Относительно же «второго Рима», напротив, сказано: «...еще убо агарины внуци греческое царства приаша, но веры не повредиша, ниже насилствуют греком от веры отступати»33. Филофей знал, о чем писал, ибо русские правительственные «милостыни» константинопольской патриархии продолжались не зря.
Во второй половине XVI в., в пору укрепления союза государственной власти и церкви, интерес к этой идее временно возродился в связи с активизацией борьбы русской церкви против папистов-идеологов империи, папства и Речи Посполитой. Своего апогея практическое применение идеи «Москва — третий Рим» достигло при учреждении русского патриаршества (1589 г.), когда она нашла отражение в официальном документе — «Грамоте об учреждении патриаршества»34. Тем самым была подтверждена, но в основном и исчерпана ее практическая ценность в укреплении внутренних и международных позиций русской церкви.
Сама идея в форме разного рода духовных сочинений приобрела «историографический» характер, войдя в круг церковной литературы московской патриархии и в круг светского чтения (вроде «Повести о зачале Москвы»). Попала она в составе патриаршей речи 1589 г. и во вторую публикацию Кормчей патриархией времен Никона (1653 г.). Дальнейшее развитие национального самосознания России и включение-ее мыслителей в общеевропейский процесс секуляризации мысли породили сперва резкую критику идеи во имя «своей страны» — России Крижаничем, отрицавшим в борьбе с лютеранством идею «длящегося Рима»35. А затем церковный раскол и широкое использование старообрядческими поборниками этой идеи36 тотчас вывели ее из круга официальной печатной книжности, и можно (вслед за А.Л. Гольдбергом) считать, что само существование ее как историко-политической идеи завершилось в XVII в.
История идеи «Москва — третий Рим», несомненно, свидетельствует о разнообразии и богатстве духовной жизни страны и исторической преемственности, начиная от самых ее древнерусских истоков.
Примечания
1. Лазарев В.Н. Искусство средневековой России и Запад (XI—XV вв.). М., 1970.
2. Николаева Т.В. Прикладное искусство Московской Руси. М.. 1976, с. 126.
3. Рождественский Р. Двести десять шагов. М., 1979, с. 57.
4. Воронин Н.Н. Архитектура. — В кн.: Очерки русской культуры XIII—XV вв., ч. 2, с. 206—253.
5. ПСРЛ. М., 1959, т. 26, с. 269; Кусков В.В. Указ. соч., с. 50.
6. Гребенюк В.Я. Борьба с ордынскими завоевателями после Куликовской битвы и ее отражение в памятниках литературы первой половины XV века. — В кн.: Куликовская битва в литературе и искусстве, с. 67.
7. Чаев Н.С. «Москва — третий Рим» в политической практике московского правительства XVI в. — В кн.: ИЗ. М., 1945, т. 17, с. 3—23; Каштанов С.М. Об идеалистической трактовке некоторых вопросов истории русской политической мысли в зарубежной историографии. — В кн.: ВВ, 1956, т. 11, с. 310—324; Лурье Я.С. О возникновении «теории» Москва — третий Рим. — ТОДРЛ. Л., 1960, т. 16, с. 626—633; Масленникова Н.Н. К истории создания теории «Москва — третий Рим». — ТОДРЛ. Л., 1962, т. 18, с. 569—581; Гольдберг А.Л. У истоков московских историко-политических идей XV в. — ТОДРЛ. Л., 1969, т. 24, с. 147—150; Он же. Три послания Филофея: (Опыт текстологического анализа). — ТОДРЛ. Л., 1974, т. 29, с. 68—97; Он же. Историко-политические идеи русской книжности XV—XVI вв. — История СССР, 1975, № 4, с. 60—77; Он же. К истории рассказа о потомках Августа и дарах Мономаха. — ТОДРЛ. Л., 1975, т. 30, с. 208—216; Он же. Отражение историко-политических идей русской письменности в западноевропейской печати XVI—XVII вв. — В кн.: Рукописная и печатная книга. М., 1975, с. 127—138; Он же. К предыстории идеи «Москва — третий Рим». — В кн.: Культурное наследие Древней Руси. Л., 1976, с. 111—116; Он же. Историко-политические идеи русской книжности XVI—XVII вв. Л., 1978: Автореф. дис. ...докт. ист. наук; Goldberg A. Historische Wirklichkeit und Fälschung der Idee «Moskau — das Dritte Rom». — In: Jahrbuch für Geschichte der sozialistischen Länder Europas, 1971, Bd. 15/2, S. 123—141.
8. ПВЛ, ч. 1, c. 13.
9. Там же, с. 101 (1036 г.).
10. ПСРЛ. Л., 1927, т. 1, вып. 2 (Лаврентьевская), стб. 357 (1169 г.); СПб., 1908, т. 2 (Ипатьевская), стб. 352 (1147 г.), 715 (1205 г.); Пашуто В.Т. Очерки по истории Галицко-Волынской Руси. М., 1950, с. 8—9; Бегунов Ю.К. Памятник русской литературы XIII века «Слово о погибели Русской земли». М.; Л., 1965.
11. Повести о Куликовской битве, с. 51; ПСРЛ, т. 25, с. 309 и др.
12. См. также: Бычкова М.Е. Общие традиции легенд правящих домов Восточной Европы. — В кн.: Культурные связи народов Восточной Европы в XVI в. М., 1976, с. 294—295.
13. ПСРЛ. СПб., 1911, т. 22, ч. 1.
14. Там же, т. 2, стб. 709—710 (летописец славословит «самодержца» Рюрика Ростиславича и княжескую чету, «совершающую патриаршеский труд» поддержания церкви. 1199 г.). Пашуто В.Т. Внешняя политика Древней Руси. М., 1968, с. 201; Творогов О.В. Древнерусские хронографы; Клосс Б.М. Никоновский свод и русские летописи XVI—XVII веков.
15. ПСРЛ, т. 17, стб. 413.
16. Там же, стб. 228; Пашу то В.Т. Образование Литовского государства, с. 70—71.
17. Дмитриева Р.П. Сказание о князьях Владимирских. М.; Л., 1955; Она же. К истории сказания о князьях Владимирских. — ТОДРЛ, т. 17, с. 343—346.
18. Дмитриева Р.П. Сказание о князьях Владимирских, с. 177.
19. Послания Ивана Грозного. М.; Л., 1951, с. 260.
20. Bodinus J. Methodus ad facilem historiarum cognitionem. Lugduni Bataviorum, 1583, p. 298, 304; Chtchapou h Jean Bodin et la science sociale russe. — Czasopismo prawno-historyczne, 1977, t. 29, z. 2, s. 21—27.
21. Ломоносов М.В. Полн. собр. соч. М.; Л., 1952, т. 6, с. 216.
22. Идея восходит к древнерусскому преданию о богоизбранности Киева, по пророчеству апостола Андрея, — будущей столицы новых христиан (ПВЛ, ч. 1, с. 12).
23. Повесть священноинока Симеона суждальца... — В кн.: Малинин В.Н. Старец Елеазарова монастыря Филофей и его послание. Киев, 1901, Прилож., с. И.
24. Лихачев Н.П. Инока Фомы «Слово похвальное о благоверном великом князе Борисе Александровиче». СПб., 1908, с. 173.
25. Попов А.Н. Историко-литературный обзор древнерусских полемистских сочинений против латинян. М., 1875, с. 360—395.
26. ПСРЛ, т. 26, с. 273 (1480 г.).
27. РИБ. 2-е изд. СПб., 1908, т. 6, стб. 799.
28. ПСРЛ. СПб., 1910, т. 20, ч. 1, с. 439—440.
29. Малинин Я.Н. Старец Елеазарова монастыря Филофей... Прилож., с. 38.
30. Там же, Прилож., с. 43.
31. Там же, Прилож., с. 41—42.
32. Там же, Прилож., с. 45.
33. Там же, Прилож., с. 43.
34. Русский текст грамоты см. в кн.: Шпаков А.Я. Государство и церковь в их взаимных отношениях в Московском государстве: Царствование Федора Ивановича. Одесса, 1912, Прилож., ч. 2, с. 42—43.
35. Крижанич Ю. Политика / Подг. к печати В.В. Зеленин: Пер. А.Л. Гольдберга. М., 1965, с. 626.
36. См. слова Никиты Пустосвята: Материалы для истории раскола. М., 1878, т. 4, с. 159, 309, 254.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |