Возрождение Великороссии и общественно-политическое наследие Древней Руси

В свое время Н.М. Карамзин писал, что «битвы нашего удельного междоусобия, гремящие без умолку в пространстве пяти веков, маловажны для разума» и «сей предмет не богат ни мыслями для прагматика, ни красотами для живописца»¹. Попытки осмыслить политическую раздробленность в свете «родовой» теории С.М. Соловьева² и «колонизационной» теории В.О. Ключевского³ успеха не принесли. Эти авторы рассматривали время от Мономаха до монголо-татарского нашествия как нарастающий экономический, политический и культурный упадок. Из всей огромной территории Руси они делали некоторое исключение лишь для Владимиро-Суздальской земли, видя в ней предтечу последующего подъема уже в «московский период»; притом органически закономерная связь между «киевским», «владимирским», «московским» периодами оставалась вне поля их зрения.

Буржуазная (особенно украинская) наука оставила нам серию монографий по истории отдельных земель (М.С. и А.С. Грушевских, Д.И. Багалея, П.В. Голубовского, Н.П. Дашкевича, И.И. Линниченко, А.М. Андрияшева, В.Е. Данилевича, В.С. Борзаковского, А.И. Никитского и др.). Но методологически и эти локальные исследования традиционны («хаос» и «анархия» господствуют на Руси), а потому их совокупность не создает цельного представления о судьбах всей Руси XII—XIII вв. В русской эмигрантской историографии такой взгляд оказался довольно живучим. «На Руси, — писал П.Б. Струве, — существовало много земель-государств, но Русская земля не была государством, и княжье, опираясь на свой коллективный суверенитет, осуществляет его sit venia verbo в порядке анархии»⁴. Эти воззрения господствуют и в современной буржуазной историографии о России (труды Г. Вернадского, Г. Штёкля и др.)⁵.

В советской науке разработка истории Древней Руси времен феодальной раздробленности стала возможной лишь после того, как Б.Д. Греков раскрыл сущность общественно-политического строя Древней (Киевской) Руси. Но Б.Д. Греков специально временем раздробленности не занимался и, стараясь привлечь к нему внимание исследователей, писал: «Как ни может показаться странным с первого взгляда, но это несомненный факт, что мы „киевский период" нашей истории в отношении общественного строя знаем лучше, чем следующее за ним время раздробленного существования Руси»⁶.

После Великой Отечественной войны историки, археологи, историки культуры повели исследование этого периода по двум линиям: изучались коренные социально-экономические проблемы — история сельского хозяйства (А.В. Кирьянов, В.И. Цалкин и др.), ремесла, города и торговли (Б.А. Рыбаков, М.Н. Тихомиров, М.В. Фехнер и др.), история культуры (Д.С. Лихачев, Н.Н. Воронин, В.Н. Лазарев и др.), этнической эволюции (В.В. Мавродин, Л.В. Черепнин и др.) и одновременно развертывались локальные исследования истории земель — Черниговской (В.В. Мавродин опубликовал посвященную ей работу перед войной), Киевской (М.К. Каргер, П.П. Толочко), Галицко-Волынской (В.Т. Пашуто), Новгородской (В.Л. Янин), Полоцко-Минской (Л.В. Алексеев), Владимиро-Суздальской (В.А. Кучкин), Смоленской (В.В. Седов).

Названные разработки открывали путь поискам в истории Руси тех же закономерностей социально-экономической и политической эволюции, которые Ф. Энгельс выявил на средневековом материале других стран Европы. Эти поиски нашли отражение и в создании основ периодизации истории Руси в обобщающих трудах по отечественной и всемирной истории.

Новейшие изыскания в сфере нумизматики и внешней торговли (В.В. Кропоткин⁷, В.М. Потин⁸, В.П. Даркевич⁹), а также внешней политики Руси подкрепляют основательность доныне полученных главных выводов; они находят подтверждение и в сравнительно-историческом аспекте, о чем свидетельствуют, в частности, труды наших польских коллег, плодотворно вскрывающих черты общности в общественно-политической эволюции Польши и Руси; то же подтверждают исследования отдельных институтов, дипломатических союзов и т. п.

Попытаемся теперь ответить на вопрос, каковы выводы советской науки о значении средневековой Руси периода феодальной раздробленности для преемственного развития и подготовки будущей централизации России. Это важно подчеркнуть потому, что доныне в международной историографии не преодолен ложный взгляд, будто история России развивалась по византийской «культурной модели»¹⁰. Сторонники этого странного взгляда, высказанного недавно и на XV Международном конгрессе исторических наук, не замечают, что (при всем значении византийской культуры) основу культурного возрождения России составило не наследие политически исчезнувшей Византии, а в первую очередь живые традиции Древней Руси.

Выводы нашей науки предопределены самой новой трактовкой периода феодальной разобщенности Руси. Относительно единая государственная структура, сложившаяся ко времени княжения Владимира Святославича (980—1015) и Ярослава Мудрого (1019—1054), оказалась недолговечной. Причина этого кроется не в упадке страны, а в ее социально-экономической эволюции, где наблюдаются два ряда причинно взаимосвязанных явлений: развитие феодализма вширь и ослабление экономической и политической мощи центральной власти¹¹. Решение общерусского съезда князей в Любече (1097 г.) закрепило перераспределение собственности в пользу местных княжений (по формуле «Пусть каждый держит землю своего отца»); этот порядок окончательно восторжествовал в 1132 г. (в Польше по статуту Болеслава Кривоустого — в 1138 г.). На Руси утвердился полицентрический политический строй. Пережив столетия, эта формула стала основой правопорядка на заре централизации, приобретя лишь новый вид — «Тобе знати своя очина, а мне знати своя очина»¹².

Политическая структура Руси утратила форму раннефеодальной монархии, ей на смену пришла монархия периода феодальной раздробленности. Государственный строй приобрел новую форму правления, при которой киевская столица и подвластный ей домен «Русской земли» сделались объектом коллективного сюзеренитета наиболее сильных князей; все князья, отвечавшие за судьбы «Русской земли», требовали себе в ней доли собственности и доходов, а свои права и обязанности определяли на общерусских снемах — съездах.

Подобный же порядок после монголо-татарского разорения страны возродился в модифицированной форме на заре Русского централизованного государства в Северо-Восточной Руси рубежа XIII—XIV вв. относительно Владимирского княжества, однако без раздачи вассалам-князьям «причастий». Одну из разновидностей коллективного сюзеренитета Л.В. Черепнин видел и в «третном» владении князьями Москвой в XIV—XV вв.¹³ Феодальная раздробленность порождала тенденцию к единству.

Изучая эволюцию политических органов в XIV—XVI вв. и зарождение земских соборов, Л.В. Черепнин обратился к выводам нашей науки о соборе, вече, снеме, думе и других формах сословных совещаний древнерусской поры, в ходе политической централизации преобразовавшихся в новые институты¹⁴.

Социальные основы этой тенденции сложились в XII—XIII вв. и обнаружились по всей Руси. Развитие сеньориальной земельной собственности в обособившихся княжениях отражено в сохранившихся источниках по истории Владимиро-Суздальской, Галицко-Волынской, Новгородско-Псковской земель. Оно влекло за собой возрастание политической роли провинциальной, светской и духовной знати, в свою очередь враждебной политическому единству и сильной государственной власти новых княжеств. Выступая против сепаратизма знати, теперь уже местные князья (галицко-волынские — Ярослав Владимирович, Роман Мстиславич, Даниил Романович; владимиро-суздальские — Андрей и Всеволод Юрьевичи, Ярослав Всеволодович и Александр Ярославич Невский) использовали киевские и местные государственные земельные фонды для укрепления набиравших силу служилых феодалов — дворян, милостников («милость» — земельное пожалование¹⁵), служилых бояр и (в Новгородской земле) детей боярских.

Ряды этого служилого дворянства и боярства пополнялись не только по наследству. Источники называют бояр, вышедших из среды зажиточного крестьянства — смердов¹⁶ (расслоение крестьянства содействовало распространению натуральной ренты); из простого духовенства — попов¹⁷; до бояр выслуживалось мелкое рыцарство младшей дружины¹⁸; наконец, управители всех рангов двигались по пути лихоимства в служилый, обеспеченный землею люд. Следовательно, решающая роль служилого дворянства и боярства в процессе централизации страны тоже постепенно вырисовывается в период феодальной раздробленности.

Нет нужды входить в подробное объяснение того, что основу преемственности всех политических преобразований времен централизации составляло продолжающееся развитие материальной культуры деревни и (там, где он уцелел или возрождался) города, социальной структуры и социально детерминированных прав и обязанностей сословий, форм классовой борьбы и т. п. Все эти процессы глубоко освещены в фундаментальном труде Л.В. Черепнина¹⁹ и дополнены исследователями истории сословий²⁰, города, социальной мысли²¹, русской культуры²².

Окончательно сложилась политическая и военная иерархия, соответствующая расчлененному характеру феодальной собственности на землю; иерархия, связанная с использованием вооруженных дружин, при которой высшая военная и судебная власть принадлежит собственникам земли; ассоциация земельных собственников, классово противостоящая угнетаемому ими крестьянству²³. Системе вассалитета на Руси, как выяснилось²⁴, были присущи хорошо известные и другим странам формы регулирования внутренних противоречий, возникавших среди феодалов в ходе их борьбы за землю, ренту, за иммунитет. Источники рисуют эти формы — подручничество, кормление, местничество, разные виды вассальной службы, княжеский суд и пр. Таким образом, политическая структура достигла соответствия с происшедшим ранее перераспределением собственности в пользу местных княжеских династий, бывших у них на службе бояр и дворян.

Хотя до конца еще не решен вопрос о превращении расчлененных форм собственности в централизованную при одновременной трансформации государственной собственности из раннефеодальной в зрелую — в форме поместных, в принципе пожизненных, а фактически наследственных держаний за военную и иную службу, — преемственность норм и институтов не вызывает сомнений. Это относится и к эволюции иммунитета светских феодалов²⁵, и к истории «двора» и «дворянства»²⁶.

Политический статус был поддержан городами, которые также считали обременительной власть киевской монархии и ее знати. Новые города превращались в силу, которая наряду с дворянством (милостниками) все энергичнее подрывала значение старых центров, окрепших при киевских монархах. Напрасно киевская знать третировала новгородцев, называя их «плотниками»: нужно было иметь «две головы», чтобы самовольно занять новгородский стол; напрасно ростовская знать обзывала владимирцев «холопами»: Владимир-на-Клязьме стал во главе Северо-Восточной Руси, чтобы затем уступить место Твери, Нижнему Новгороду, Москве; то же произошло и на юго-западе, где Перемышль уступил свою роль Галичу, тот — Холму и Львову.

Договоры («ряды») вольных городов с князьями — ясный признак укрепления их коммунальных прав; они порождены той же действительностью, что и договоры князей и их вассалов о разделе Руси. Договоры бесспорно свидетельствуют о признании верховной государственной властью за вольными городами прав собственности на землю; а городские советы, в затруднительных случаях использовавшие поддержку той или иной части горожан, выступали как корпорации сеньоров с присущими им правами на иммунитет. Главным условием договоров с князьями было то, что все территории, приобретенные ими или их наместниками и полученные за услуги, оказанные горожанам, захваченные или купленные, подлежали возврату по оставлении князем города.

Но в средневековой Руси вольность городов — понятие сложное. Она была стеснена постоянным пребыванием в них боярских дружин, почти постоянным — вооруженного княжеского отряда. С вольного города не спускала глаз церковь, представители которой входили в городской совет и располагали внушительной силой городских монастырей. Надо иметь в виду и стесненное по сравнению с феодалами правовое положение купечества. Наконец, городской патрициат («городские мужи»), как правило, делился на враждующие партии, тяготевшие к различным коалициям князей, борьба между которыми за власть постоянно осложняла политическую жизнь Руси.

Исследование роли города в процессе образования Русского централизованного государства ясно свидетельствует о том, что при всех осложнениях и нарушениях его политических функций, внесенных ордынским игом, русский городской строй вырос из условий феодальной раздробленности, а не создан заново²⁷.

Политический статус власти был поддержан и церковью. Рост земельной собственности духовной знати, особенно с XII в., как это доказал Я.Н. Щапов, нашел свое отражение в широком распространении по всей Руси церковного устава Владимира Святославича, модифицированного в духе церковного земельного стяжательства, которым пронизаны смоленский и новгородский уставы середины XII в. Княжеские уставы фиксировали формы и размеры материального обеспечения, епископий, получаемой ими доли феодальной ренты²⁸. Это обеспечение складывалось первоначально из десятины, быстро возраставшей земельной собственности и доходов от церковного суда. Центры обособившихся княжеств становились, как правило, и церковными центрами, епископиями (ко времени монгольского нашествия их насчитывалось 16); быстро росли монастыри, число которых только во Владимиро-Суздальской и Новгородско-Псковской землях, по данным XII—XIII вв., собранным И.У. Будовницем, достигло 84²⁹, создавались и свои политические установления, определявшие место церкви в новых условиях. Уставы возникли в процессе борьбы между церковной и светской знатью за раздел земель и доходов. Они порождены той же действительностью, что и договоры князей и их вассалов между собой и с городами.

Церковная историография обширна и сделала немало в собирании, публикации источников и решении конкретных вопросов; ее оценка — назревшая задача науки, тем более что видные досоветские исследователи канонической и общественно-политической истории русской церкви обычно создают идеализированную фигуру «бескорыстного самодержавия», свято хранящего византийское благочестие во имя защиты православной народности от «лживых папежников» и «зловредных араплян». Не удивительно, что историю русской церкви эти авторы накрепко привязывали к истории Византии, а гражданскую историю, особенно права, культуры и быта, — к истории церкви.

Лишь с огромным трудом, опираясь на разыскания археологов, искусствоведов, лингвистов, советские историки докапываются сквозь окаменевшие наслоения многовековой церковной традиции. до истинных корней культуры, до изменявшегося соотношения в ней церковной и светской идеологии и практики, определяя место, занимаемое иноземными — византийскими, скандинавскими, западными (славянскими и неславянскими), восточными (арабскими, иранскими) — элементами. Особенно горячие споры вызывает византийская тема потому, что в международной историографии идеологи антикоммунизма в стремлении создать ложную, чуждую Европе родословную нашего общества давно ищут его корни в мнимом византийском духовном засилье на Руси.

Новое исследование Я.Н. Щапова, подготовленное трудами С.В. Юшкова, М.Н. Тихомирова, А.А. Зимина, Л.В. Милова и особенно В.Н. Бенешевича, освещает большую проблему византийского правового наследия на основе такого фундаментального источника, как Кормчие книги³⁰. Кормчие (т. е. номоканоны, или «путеводные книги») — византийские правовые сборники, объемистые фолианты, включающие до 200 и более отдельных памятников: сочинения христианских идеологов, нормативные акты церковных соборов, императоров, патриархов, а также местные права, правила, уставы, толкования, справочники... Эти сборники служили епископам и их чиновникам в управлении и суде.

Комплексное исследование наиболее представительных древнерусских, византийских и западнорусских составных элементов кормчих, таких, как Русская Правда, княжеские церковные уставы, Закон судный людем, Прохирон, Летописец Никифора и других, раскрыло их истинное место в древнерусском праве, а также позволило ответить на вопрос, как они переделывались, сокращались, пополнялись — словом, применялись на Руси на протяжении XII—XVII вв.

Оказалось, что в богатом мире древнерусской мысли, самобытного светского и церковного права византийские кормчие книги занимают скромное место, меняющееся по мере развития и усложнения общественно-политического строя страны. После монголо-татарского разорения, когда на Руси погибло огромное число памятников письменности, киевский митрополит Кирилл при посредничестве болгарского князя, русского родом, Святослава выписал с Балкан в 1262 г. Сербскую кормчую, которая вскоре была значительно переработана в Русскую кормчую в Киеве, Великороссии, а также в Молдавии, на Волыни и в других славянских землях Великого княжества Литовского.

Наследуя правовые нормы Древнерусской кормчей, московская митрополия фактически перенимала киевское идейное наследие, ибо созданные на его основе номоканоны ревнители византийского канонического права считали столь далекими от их ортодоксальных прототипов, что называли «худыми номоканунцами», которые «годятся съжечи». Оно и понятно: дополнение местных норм привнесенными из византийского права, подчиненность последних специфически русским сферам церковной юрисдикции, местным особенностям взаимоотношений церкви и государства, идеологической борьбе в русском обществе XIV—XVI вв. и социальному заказу князей превратили Русскую кормчую в своеобразную средневековую энциклопедию.

Можно полагать, что Древнерусская кормчая и «Правила» Кирилла — верного сподвижника выдающегося государственного деятеля Александра Невского, как и государственные документы этого князя, относятся к числу актов, которыми великий князь и переживший его митрополит стремились укрепить основы единства Киева, Владимира и Новгорода, имея в виду последствия монголо-татарского нашествия, в условиях напора папского католицизма, литовского язычества, ордынского варварства и мусульманства. С этим, конечно, связаны и создание православного епископства в Сарае (1262 г.), и ханские льготы русской церкви, и ее идеологический нажим на общество, в котором светское и церковное права подчас объединяются в общие сборники вроде «Закона судного людем», «Мерила праведного»³¹ и усиливается клерикальный дух в летописании, повести превращаются в жития. Так продолжается до возрождения и централизации России.

Досконального исследования роли церкви в процессе централизации России еще нет, но ясно, что церковь (при всех отклонениях, вызванных властью Орды и соперничеством Литвы) продолжала путь, начатый в период феодальной раздробленности, передвинув свой центр из Киева во Владимир, а затем в Москву³².

Естественно, что исторический процесс вызревания самостоятельных славянских и иноязычных государств, связанных властью сначала единой, а затем феодально-раздробленной Руси, тоже не заглох в результате вторжения монголо-татарских полчищ и немецких рыцарских войск. Он не заглох потому, что в отличие от непрочных империй (Византийской, Монгольской и др.) Древнерусское государство имело преобладающее славянское ядро, глубокие корни в дофеодальной народной колонизации, давние традиции борьбы народов против социального гнета, за независимость³³. Часть народов Севера, Прибалтики, Поволжья удерживалась под властью Руси, и процесс воссоединения славянских и объединения неславянских земель получил продолжение в ходе ее централизации.

К сожалению, на Руси не сохранились труды, подобные «De administrando imperio» или «Dictatus papae», но летописи и другие источники не оставляют сомнения в том, что и во времена феодальной раздробленности, которая не была абсолютной, жители всех частей страны ясно сознавали свою принадлежность к русской (древнерусской) народности и осуждали любые попытки иностранцев занять земли Руси; да и князья придерживались той мысли (или, выражаясь современно, доктрины), что занимать княжеские столы на Руси могут только члены русской правящей династии, что все они «одного деда внуки» и что вне Руси им земли «в Угрех нетуть ни в Ляхох»³⁴.

Начавшийся в XIV в. процесс формирования великорусской народности, как и украинской и белорусской, на основе древнерусской разносторонне изучен нашими языковедами³⁵ и историками³⁶.

В сфере культуры, особенно в хронографии и литературе, сложились сильные идеологические течения, представленные волынскими и суздальскими летописными сводами, «Словом о полку Игореве», «Молением Даниила Заточника», великокняжскими житиями и т. п., которые выступали в поддержку единства страны и его носителей — великих князей.

Это наследие тоже нашло свое место в идеологическом фонде московского «предвозрождения». Естественно, что унаследована была и делопроизводственная практика, столь ясно отраженная в памятниках дипломатии. В работе «Русские феодальные архивы XIV—XV вв.» Л.В. Черепнин привел убедительные аргументы в пользу того, что формуляр договорных грамот Новгорода с князьями, который известен по текстам XIII—XV вв., складывался уже в конце XII в.³⁷ Отдельные статьи этого формуляра попали на страницы летописи. Исследование фонда новгородских берестяных грамот позволило выявить переходные виды и других формуляров³⁸. Исследование Л.В. Черепнина ясно доказало, какую значительную роль в развитии права и законодательства централизуемой России сыграло стягивание в Москву архивных фондов воссоединяемых земель. Правовые статуты этих земель, как свидетельствуют, например, кодексы права Новгорода, Пскова, Двинской земли да и уставные грамоты некоторых земель (а если брать шире, то и политических центров Белоруссии и Украины), в свою очередь, генетически восходили к Русской Правде. Следовательно, московские легисты в своем правотворчестве (в частности, и при создании Судебника 1497 г.) черпали материал и непосредственно из древнерусских, и из трансформированных в процессе общественно-политического развития правовых норм³⁹.

Как Русская Правда стала тем корнем, из которого разрослось разновидное право феодально-раздробленной Руси, чтобы потом в преобразованном виде воплотиться в общерусских судебниках, так и Повесть временных лет — ствол разветвленного древа великорусского летописания (а отчасти и летописания Великого княжества Литовского), которое затем, по мере воссоединения земель, было сконцентрировано в Москве. Не раз переработанное на значительную хронологическую глубину, а нередко и пополненное древнейшими источниками⁴⁰ это общерусское летописание служило идейно-политическим целям растущего единодержавия князей сперва Великороссии, а затем и России. (Впрочем, вопрос о том, кто и как читал летописи, т. е. о механизме их воздействия на класс или хотя бы на его правящую группу, изучен пока недостаточно).

Исследования М.Д. Приселкова, А.Н. Насонова, Я.С. Лурье, Б.М. Клосса, О.В. Творогова, Л.А. Дмитриева⁴¹ и ряда других ученых хорошо осветили этот процесс. Последние работы Л.Л. Муравьевой характеризуют сложные переходные формы от летописания времен раздробленности к сводам общегосударственного значения XV—XVI вв.

Древнерусское летописное наследие использовалось не только по этому официальному назначению: оно было, если можно так выразиться, «на слуху» у русских книжников — и придворных, и митрополичьих, и еще недостаточно изученных монастырских⁴². Обосновывая традиционную политику наступления княжеской власти на Новгородскую боярскую республику, автор Московского свода писал, что новгородцы «беша бо человеци суровы, непокориви, упрямчиви, непоставни... Кого от князь не прогневаша, или кто от князь угоди им, аще и великий Александр Ярославичь не уноровил им?.. И аще хощеши распытовати, разгни книгу Летописец великий руський и прочти от великаго князя Ярослава и до сего князя нынешнего»⁴³. Нас не занимает сейчас вопрос, что это за Летописец, но отмечаем сам факт подчеркнутой преемственности в использовании источника, восходящего к XIII в. Примеров подобного рода обращений к традиции можно было бы привести немало. Это и обращение к тексту Даниила Заточника в рассказе о битве на Воже⁴⁴, и к Киево-Печерскому патерику в пору борьбы за влияние на умы тверитян⁴⁵, и к Повести временных лет при описании нашествия Едигея⁴⁶ и т. п.

Поддержанные служилым дворянством и быстро растущими городами (накануне монгольского вторжения упоминается 300 больших и малых городов, только в Галицко-Волынской земле их было более 80, в Полоцко-Минской — 40), местные князья повели энергичную борьбу с боярским сепаратизмом. Новые княжества — иные из них превосходили размерами целые государства тогдашней Европы, так Владимиро-Суздальская земля была больше Англии, — соперничали из-за земель, городов и политической власти на Руси, довершая упадок политического значения Киева.

Это соперничество отразилось на составе и результатах последних известных нам общерусских княжеских съездов 1223 и 1231 гг. в Киеве; оно роковым образом сказалось на исходе героической борьбы русского народа с монгольским нашествием на этом этапе.

Основатели Русского централизованного государства в иных исторических условиях продолжали ту же политику решительного перераспределения собственности бояр и княжат, обеспечивая крепнувшую стабильность великокняжеской власти.

Следовательно, историческое значение наследия Древней Руси состоит в том, что оно подготовило материальные и социальные предпосылки образования централизованного государства так, как оно представлено в исследованиях Л.В. Черепнина и его школы (работах А.М. Сахарова, А.Д. Горского, В.Д. Назарова и др.). Внешнеполитические условия лишь сузили территориальную основу этого процесса, осложнили и замедлили его.

Централизация государства России — это длительный процесс усложнения политической структуры, вызванный сдвигами в хозяйстве страны, в ее общественном строе, в характере и размахе классовой борьбы.

Исследования академика Л.В. Черепнина позволили убедительно датировать главные этапы формирования Русского централизованного государства, связав их с укреплением основ будущего могущества Москвы в годы княжения Ивана Калиты (1325—1340), с признанием за ней руководящей роли в освободительной борьбе в правление Дмитрия Донского (1359—1389), с торжеством Москвы как оплота централизации в феодальной войне начала ХУ в., с завоеванием государственной независимости и закреплением главных принципов нового политического строя в годы правления Ивана III (1462—1505), когда выявились такие его признаки, как единство территории, государева двора, законодательства, войска, финансов⁴⁷.

Централизация рождалась, а позднее и развивалась в условиях напряженной национально-освободительной борьбы. Лишь оценивая характер этой борьбы и особенности Русского централизованного государства, можно правильно понять место России в формирующейся политической системе Европы.

Что же представляла собой Великороссия и почему именно она осмелилась открыто с оружием в руках выступить против ненавистного ханского господства?

Великороссия состояла из конфедерации 11 княжеств с их почти 20 уделами⁴⁸. Исторически сложившейся, а генетически восходящей к Древней Руси политической структуре были присущи такие институты, как единство правящей династии, коллективный сюзеренитет сильнейших, прежде всего московских, тверских, нижегородских, князей над номинальным центром — Великим княжеством Владимирским. Как некогда Киевская земля оберегалась сильнейшими князьями за «причастье» в ней, так позднее охранялась с помощью сложных вассальных союзов «земля Владимирская». Съезды князей, церковные соборы и вся система светского и церковного вассалитета также унаследованы Великороссией.

Орда, сохранив эту структуру, сломать которую она оказалась не в силах, правила Великороссией через Великое княжество Владимирское, стараясь использовать великокняжеский титул, стол и связанные с ним земли, доходы и права для разжигания взаимных распрей князей. Неоднократно пускала она в дело и свою военную мощь Достаточно бросить взгляд на составленную И.А. Голубцовым карту «Борьба Северо-Восточной Руси с татарским игом с середины XIV в. до 1462 г.»⁴⁹, чтобы убедиться, в каких нечеловечески трудных условиях приходилось народу возрождать страну: набегами, пожогами, поборами, полонами кочевые властители не раз отбрасывали ее вспять. Потому события, приведшие к Куликовской битве, должны рассматриваться и как великая моральная победа народа.

Москва распространилась в XIV в. далеко за пределы Кремля, обросла обширным торгово-ремесленным посадом (будущий Китай-город), вышла за реки Неглинную, Яузу, Москву.

Москва в окружении княжеских и боярских сел, на пересечении дорог стала важнейшим политическим центром, где сосредоточивались дворы князей, бояр, княжат, располагались учреждения их власти и управления — великокняжеский дворец, казна, боярская дума. Дьяки-легисты, слуги княжеского двора чинили суд и расправу над холопами, беднотой, беглыми, искавшими в большом городе укрытия от своих господ.

Московские горожане — около 40 тыс. к концу XIV в. — были заметной экономической и политической силой. Богатейшие купцы — «гости» вели оптовую торговлю с Западом (по традиции их именовали «суконники») и с Югом (их называли «сурожане», от города Сурож — Судак в Крыму). Как и повсюду в Европе, эти купцы были связаны с княжеским двором, проникали в среду знати, возводили богатые хоромы, например купца Таракана, влияли на выбор князем тысяцкого, ведавшего (до 1373 г.) торговым судом в Москве (затем его сменил великокняжеский «большой» наместник). Вместе с феодальной знатью они противостояли городской бедноте, которая подчас играла решающую роль в судьбах города, как было в 1382 г., когда горожане, собрав вече, сами ведали обороной столицы от войск Тохтамыша. Лично свободные горожане — ремесленники, «черные люди», объединялись в «сотни», а зависимые — холопы бояр и других феодалов — в «белые слободы», свободные от государственных податей. Те и другие страдали от тяжелых поборов в пользу казны и господ.

Главные улицы столицы (Тверская, Юрьевская, Волоцкая, Арбат, Ордынка и др.) перерастали в дороги на крупнейшие города страны.

Московское боярство по мере экономического оживления края постепенно внедрялось в земли великого княжества, а к Москве, вливаясь в ее служилое сословие, все сильнее тянулась и местная феодальная знать. Это предопределило последующее (при Дмитрии Донском) слияние Московского и Владимирского великих княжений. Уже первые шаги по укреплению значения Москвы как центра Великого княжества Московского обнаружили тяготение к ней земель, населенных этнически близкими народами. Это отразилось и на политике правящего сословия славянских земель. Начались «отъезды» в Москву: по преданию, уже в 1332 г. из Киева в Суздальскую землю ушел боярин Родион Несторович с 1700 своих дворян. Это первая ласточка. Много прольется крови, пока осуществится воссоединение восточнославянских земель.

Упрочение могущества Москвы при Иване Калите позволило ему энергично выступить в защиту новгородско-псковских и смоленских земель от посягательств Литвы⁵⁰.

В 1340—1341 гг. один за другим сошли с политической арены галицко-волынский князь Болеслав-Юрий II, золотоордынский хан Узбек, московский великий князь Иван Калита и «король Литвы, Руси и Земгалии» Гедимин, при котором небольшая Литва превратилась в Великое княжество Литовское.

Политическое наследство, оставленное ими, было далеко не равноценным. Галицко-Волынская земля, выдержав новое боярское самовластье, попала под господство феодалов Литвы, Польши и Венгрии; Золотая Орда, претерпев очередные династические смуты, достаточно окрепла, чтобы пережить роковой день Куликовской битвы. В расцвете могущества оставил свою державу Гедимин, но оно не было прочным. Небольшое Великое княжество Московское стало ядром Великороссии, которая упорно шла к единству и в дальнейшем, освобождая себя от иноземного ярма, смогла оказать содействие освобождению братских народов Украины и Белоруссии.

Заря национального государства в России возвестила начало заката экономически и политически, культурно и этнически разнородного Великого княжества Литовского. Это стало ясно в пору княжения Дмитрия Донского.

Внуку Калиты Дмитрию досталось в наследство немалое по тем временам владение — Великое княжество Московское с его расположенными вдоль реки Москвы городами (Можайск, Звенигород, Коломна), с селами и слободами в княжествах Углицком, Галицком и самом Великом княжестве Владимирском, которое уже почти традиционно рассматривалось и на Руси, и в Орде как принадлежащее Москве. Это означало, что московский князь, помимо политической власти — финансовой, военной, внешнеполитической — в Великом княжестве Московском, располагал экономическим и военным потенциалом таких крупных центров, как Владимир, Переяславль, Юрьев Польский, Ярополч, Кострома, Ростов (наполовину), и имел освященное древнерусской традицией преимущественное право на управление Великим Новгородом (с доходами с Волока, Торжка, Вологды). Весьма существенно и то, что в этом качестве он ведал сбором и доставкой в Сарай большей части ордынской дани.

Великий князь Дмитрий Иванович, как это было свойственно давним династическим обычаям эпохи, с детства, с девяти лет, оказался вовлеченным в политическую жизнь и военные походы. В ту пору сильные характеры в княжеской среде складывались очень рано. Остроконтрастные впечатления, вызванные участием с детских лет в походах в разные, порой очень несхожие по жизненному укладу земли, зрелища кровавых битв, пожаров, неоднократных моров (1364—1366 гг.), изнурения голодных лет, горя и нужды развивали потребность познавать, наблюдать, обобщать — словом, ускоряли формирование князя Дмитрия как государственно зрелой личности.

Мысленным взором окидывая его жизнь, можно уверенно утверждать, что она была исполнена ратных и государственных трудов, отмечена дальновидностью политических военно-стратегических целей и умением окружать себя служилым боярством и опытными государственными советниками, среди них находились такие крупные люди, как соправитель первых лет власти митрополит Алексей, печатник Дмитрий (Митяй), неизменный военный помощник — серпуховской князь Владимир Андреевич, прозорливый церковный деятель Сергий Радонежский и др.

Великий князь был человеком решительным, здравомыслящим и политически искушенным. Он пресекал и деятельность, и жизнь враждебных его политическому курсу бояр (вспомним судьбу сына московского тысяцкого Вельяминова или бояр — сторонников Пимена)⁵¹ и купцов (вроде Некомата)⁵²; он гневно поносил как язычников-«литовцев»⁵³ погрязших в распрях властителей Византии, спекулировавших русской митрополией на Руси, в Литве и в Польше⁵⁴. Он, сослав митрополита Пимена в Чухлому, без колебаний выдворил из Москвы склонившегося было к поддержке Великого княжества Литовского митрополита-болгарина Киприана⁵⁵ и вернул сперва второго, а потом и первого, когда после смерти собственного ставленника Митяя очевидная перемена церковно-политического курса Вильнюса, казалось, гарантировала ему лояльность этих духовных деятелей⁵⁶. Ратная жизнь князя началась с участия в походе на Суздаль, после которого Великое княжество Владимирское было решительно объявлено «отчиной» московских князей (1363 г.). Именно с этого политического шага Дмитрия формула «отчины» — патримониальный принцип объединения под властью Москвы всех древнерусских земель и владений — становится все более действенным инструментом политики воссоединения. Отстаивать этот принцип было не просто на Руси и особенно за рубежом.

Надо только на миг представить себе положение Великого княжества Московского, отрезанного от всех морей, центрального района политически раздробленной Великороссии. После монголо-татарского нашествия зе́мли Финляндии и части Карелии были захвачены Швецией. Немецкие рыцари завладели исконно связанными с Русью землями Эстонии (1227 г.) и Латвии (1290 г.), где установилось господство Ливонского ордена, и землями Пруссии (1283 г.), где утвердился Тевтонский орден; 150 крепостей Ливонии поддерживали господство Ордена, а союз 72 городов немецкой Ганзы — ее торговую монополию на Балтийском море. Земли Белоруссии попали под власть Великого княжества Литовского, с которым москвичам приходилось воевать из-за Смоленска, Брянска, Вязьмы; оно завладело также Волынью и потом распространилось до Киева. Галичина была завоевана Польшей; Карпатская Русь оказалась под владычеством Венгрии. Волжский путь был в руках Золотой Орды, а на Черноморском побережье с ее одобрения обосновались (в Кафе, Тане, Судаке) итальянские — генуэзские и венецианские фактории⁵⁷.

Зарубежные историки, ученые и школьные дидактики, сторонники концепции «европеизации» России (Г. Вернадский, Б. Шпулер и др.)⁵⁸, утверждают, что наша страна после монголо-татарского нашествия на целые два столетия вообще выпала из всемирной истории, растворившись в Золотой Орде до той поры, пока Иван III своим «еще варварским кулаком постучал в окно перепуганной Европы»⁵⁹. Факты, однако, свидетельствуют об ином — о тесной взаимосвязи национального возрождения России с переменами в окружающем ее мире и о ее растущем влиянии на их ход и исход.

Спору нет, международное положение Великого княжества Московского было сложным, далеким, однако, от политической изоляции. Новгородская Русь при деятельной поддержке Москвы уже свыше полустолетия имела, несмотря на отдельные конфликты, устойчивые отношения с Данией (с 1302 г.), Швецией и Норвегией (с 1326 г.). Неоднократные попытки немецкого Ордена захватить земли Пскова и Новгорода встречали неизменный отпор, и он был вынужден и в XV в. придерживаться положений русско-немецкого договора, заключенного еще Александром Невским (1262 г.). Московская политика осложнялась тем, что русско-ливонская граница протяженностью свыше 500 км с русской стороны лишь на 20 км была новгородской, а на 480 — псковской. Новгородское же боярство вовсе не было склонно отождествлять свою политику в Ливонии с псковской, особенно после того, как Псков стал самостоятельной вечевой республикой. Н.А. Казакова прекрасно раскрыла взаимосвязь торговой монополии Ганзы с агрессивной политикой Ордена⁶⁰.

Первые торговые льготы Ганза, как и итальянские купцы в Крыму, получила еще от Менгу-Тимура (1270 г.). Ганза лишила Русь «чистого пути» за море и извлекала огромную прибыль из разницы единиц веса в местах купли и продажи товаров; с другой стороны, она не допускала на русский рынок купцов из Англии, Нидерландов и других стран, более того, решительно препятствовала даже изучению ими русского языка. И все же экономика оказалась сильнее запретов: Новгород, зачастую при поддержке Великого княжества Московского, умело противопоставлял интересы некоторых ливонских и шведских городов, вел торговлю через Нарву и Выборг, привозил товар из Стокгольма, все чаще проникал в города Пруссии, а потом до Руси стали добираться и фламандцы, и ломбардцы⁶¹.

У нас, к сожалению, еще нет труда, последовательно освещающего формирование внешнего рынка России на этапе ее перехода от естественно-географического разделения труда к более зрелым формам внутри-экономических связей. Но уже отмечен А.Л. Хорошкевич, И.Э. Клейненбергом и другими размах новгородской торговли со странами Северной Европы: десятки тонн воска, десятки тысяч беличьих шкурок приносили боярской республике немалый доход, позволяя, пусть с издержками, ввозить сукна, соль, серебро, золото, цветные металлы и влиять на восточную политику своих агрессивных соседей. Опираясь на поддержку Москвы, новгородцы все энергичнее настаивали на праве иметь «чистый путь» в Балтийское море. Московское правительство твердо поддерживало этот курс, чего нельзя сказать о самом новгородском боярстве, которое, опасаясь властной руки московских князей, перенесло свое тоже традиционное лавирование между сильнейшими князьями Древней Руси в область внешней политики, стараясь выгодно чередовать свои связи с Москвой и Вильнюсом.

Если на Севере Руси удавалось противопоставлять шведские города ганзейским, то на Юге московское правительство находило пути к использованию противоречий между колониальными владениями Венеции и Генуи. М.Н. Тихомиров обратил внимание на тесную взаимосвязь торговых и политических взаимоотношений Руси, Золотой Орды, итальянских колоний и Византии. Думается, дело не только в том, что в итальянские колонии вывозились рабы, меха, воск, мед, моржовый клык, ловчие птицы и через их накладное посредничество Русь получала нужные товары (ткани, оружие, вина) из Византии, и даже не в том, что русский экспорт (зерно, соленая рыба) интересовал Италию. Гораздо важнее, что итальянское и русское купечество достигало на Юге в Причерноморье того, в чем ему препятствовала Ганза с Севера. А следовательно, Великое княжество Московское по мере сосредоточения торговых путей в одних руках все больше сводило на нет усилия своего беспощадного ганзейского торгового соперника.

Сама Византия, возрожденная после изгнания крестоносцев, не просуществовав и двух столетий, пала под нарастающими ударами османов (1453 г.). Исследования М.Н. Тихомирова ясно показали взаимозависимость церковной политики московского правительства в Византии и его отношения к генуэзско-ордынским и ордынско-турецким противоречиям, при использовании венецианских связей, и защиты собственных экономических интересов. Византийское правительство год от года все больше тяготело к русской поддержке и не раз получало щедрую «милостыню». Огромная русская митрополия становилась важным фактором московской политики в борьбе за влияние не только в Белоруссии и на Украине, но и в Сербии, Болгарии, Венгрии, в образующихся дунайских княжествах и особенно в Великом княжестве Литовском.

Примечания

1. Карамзин Н.М. История государства Российского. СПб., 1842, т. 1, с. X.

2. Соловьев С.М. История России. М., 1959, т. 1, с. 270, 746.

3. Ключевский В.О. Соч. М., 1956, т. 1, с. 30—32 и сл.

4. Струве П.Б. Социальная и экономическая история России с древнейших времен до нашего... Париж, 1952, с. 81.

5. Впрочем, стали появляться и работы, признающие прогрессивность феодальной раздробленности на Руси — правда, без ссылок на труды советских ученых (см. статью Д. Ворна: Jahrbücher für Geschichte Osteuropas, 1979, Bd. 27, H. 1, S. 1—40).

6. Греков Б.Д. Киевская Русь. М., 1949, с. 253.

7. Кропоткин В.В. Клады византийских монет на территории СССР. М., 1962; Он же. Экономические связи Восточной Европы в первом тысячелетии нашей эры. М., 1967.

8. Потин В.М. Древняя Русь и европейские государства в X—XIII вв.: Историко-нумизматический очерк. Л., 1968.

9. Даркевич В.П. Произведения западного художественного ремесла в Восточной Европе (X—XIV вв.). М., 1966; Он же. Художественный металл Востока VIII—XIII в. М., 1976.

10. Condurachi A., Theodorescu R. L'Europe de l'Est, aire de convergence des civilisations. — In: Rapports, Bue., 1980, vol. 1, p. 47.

11. Пашуто В.Т. Эволюция политического строя Руси (X—XIII вв.). — In: L'Europe aux IX-e — XI-e siècles. W-wa, 1968, p. 241—247.

12. ДДГ, № 5, c. 20: Черепнин Л.В. Образование Русского централизованного государства в XIV—XV веках. М., 1960, с. 182.

13. Черепнин Л.В. Пути и формы политического развития русских земель XII — начала XIII в. — В кн.: Польша и Русь. М., 1974, с. 29.

14. Черепнин Л.В. Земские соборы Русского государства в XVI—XVII вв. М., 1978, с. 55—63.

15. Тихомиров М.Н. Условное феодальное держание на Руси XII в. — В кн.: Академику Борису Дмитриевичу Грекову ко дню семидесятилетия. М., 1952, с. 100—104.

16. ПСРЛ. СПб, 1908, т. 2, стб. 790.

17. Там же, стб. 789.

18. Там же, стб. 536.

19. Черепнин Л.В. Образование Русского централизованного государства в XII—XV веках.

20. Веселовский С.Б. Исследование по истории класса служилых землевладельцев. М, 1969, с. 107—108; Зимин А.А. Холопы на Руси. М, 1973, с. 346.

21. Клибанов А.И. Реформационные движения в России в XIV — первой половине XV в. М, 1960, с. 85—157.

22. Очерки русской культуры XIII—XV вв. Ч. 1. Материальная культура. Ч. 2. Духовная культура. М, 1970.

23. Черепнин Л.В. Основные этапы развития феодальной собственности на Руси (до XVII в.). — Вопр. истории, 1953, № 4, с. 38—63.

24. Пашуто В.Т. Черты политического строя Древней Руси. — В кн.: Древнерусское государство и его международное значение. М, 1965, с. 11—76.

25. Флоря Б.Н. Эволюция иммунитета светских феодалов в период образования единых Польского и Русского государств. — В кн.: Польша и Русь, с. 308—334.

26. Назаров В.Д. «Двор» и «дворяне» по данным новгородского и северо-восточного летописания (XII—XV вв.). — В кн.: Восточная Европа в древности и средневековье. М, 1978, с. 104—130; Он же. О структуре «Государева двора» в середине XVI в. — В кн.: Общество и государство феодальной России: Сб. статей, посвященный 70-летию акад. Л.В. Черепнина. М, 1975, с. 40—54; Он же. Русь накануне Куликовской битвы (К 600-летию сражения на р. Воже). — Вопросы истории, 1978, № 8; Веселовский С.Б. Указ. Соч. с. 18, сн. 21.

27. Черепнин Л.В. К вопросу о роли городов в процессе образования Русского централизованного государства. — В кн.: Города феодальной России: Сб. статей памяти Н.В. Устюгова. М., 1966, с. 105—124; Карлов В.В. О факторах экономического и политического развития русского города в эпоху средневековья. — В кн.: Русский город. М., 1976, с. 58—59.

28. Щапов Я.Н. Княжеские уставы и церковь в Древней Руси. М., 1972.

29. Будовниц И.У. Монастыри на Руси и борьба с ними крестьян в XIV—XV вв. М., 1966, с. 48—72.

30. Щапов Я.Н. Византийское и южнославянское правовое наследие на Руси в XI—XIII вв. М., 1978.

31. Подробнее см.: Леонтьев А.К. Право и суд. — В кн.: Очерки русской культуры XIII—XV веков, ч. 2. с. 5—47.

32. Церковь в истории России (IX в. — 1917 г.): Критические очерки. М., 1967, с. 51—91.

33. Пашуто В.Т. Особенности этнической структуры Древнерусского государства. — Acta Baltico-Slavica, Bialystok, 1969, t. 6, s. 174.

34. ПСРЛ, т. 2, стб. 405.

35. Филин Ф.П. Происхождение русского, украинского и белорусского языков. Л., 1972, с. 633; Котков С.И. Московская речь в период становления русского национального языка. М., 1972.

36. Вопросы формирования русской народности и нации: Сб. статей. М.; Л., 1958.

37. Черепнин Л.В. Русские феодальные архивы XIV—XV вв. М.; Л., 1948, с. 224 и сл.

38. Черепнин Л.В. Новгородские берестяные грамоты как исторический источник. М., 1969, с. 36—112.

39. Памятники русского права, М., 1955, вып. 3, с. 342; см. также: Колычева Е.И. Холопство и крепостничество (конец XV—XVI в.). М., 1971.

40. Вопрос о степени этих пополнений остается предметом дискуссий и исследований (Тихомиров М.Н. Русское летописание. М., 1979, с. 340; ср.: Клосс Б.М. Никоновский свод и русские летописи XVI—XVII веков. М., 1980, с. 186—189).

41. Приселков М.Д. История русского летописания XI—XV вв. Л., 1940, с. 6—7; Насонов А.Н. История русского летописания XI—XVIII вв. М., 1969, с. 169 и сл.; Творогов О.В. Древнерусские хронографы. Л., 1975, с. 232—234; Дмитриев Л.А. Литература начала — третьей четверти XIV века. — В кн.: История русской литературы X—XVII веков. М., 1980, с. 185.

42. Лурье Я.С. Общерусские летописи XI—XV вв. Л., 1976, с. 258.

43. Приселков М.Д. Троицкая летопись. М.; Л., 1950, с. 439.

44. Черепнин Л.В. Образование Русского централизованного государства в XIV—XV веках, с. 596.

45. Там же, с. 303—304.

46. ПВЛ. М.; Л., 1950, ч. 1, с. 142; ПСРЛ. СПб., 1913, т. 18, с. 155—159 (1408 г.).

47. Черепнин Л.В. Образование Русского централизованного государства в XII—XV веках.

48. Этот вопрос недавно был всесторонне изучен (Кучкин В.А. Формирование государственной территории Северо-Восточной Руси в X—XIV вв.: Автореф. дис. ...докт. ист. наук. М., 1979).

49. Очерки истории СССР (XIV—XV вв.). М., 1953; подробнее см.: Насонов А.Н. Монголы и Русь: (История татарской политики на Руси). М., 1940.

50. Пашуто В.Т. Образование Литовского государства. М., 1959, с. 389—398.

51. ПСРЛ. М., 1965, т. 15, вып. 1, стб. 137 (1379 г.); Там же. М., 1965, т. 11, с. 45 (1379 г.); РИБ. СПб., 1880, т. 6. Прилож. № 133, стб. 210.

52. ПСРЛ. М., 1949, т. 25, с. 211 (1383 г.).

53. Прохоров Г.М. «Повесть о Митяе». Л., 1978, с. 50, 201.

54. О трудном положении патриархии с Галицкой митрополией см.: РИБ, т. 6. Прилож. № 22 (1370 г.), 23, 25 (1371 г.).

55. Прохоров Г.М. Указ. соч., с. 55, 196—201.

56. Иную трактовку см.: Прохоров Г.М. Указ. соч., с. 104, 111. Автор этого интересного исследования, думается, без достаточных оснований пишет о перемене политического курса Дмитрия под влиянием группировки церковных деятелей, примыкающих к Киприану — Сергию Радонежскому: вряд ли князю «уже не нужна была великорусская митрополия» (с. 112).

57. Подробнее см.: Итоги и задачи изучения внешней политики России до 1917 г. М., 1981.

58. Vernadsky G. The Mongols in Russia. New Haven, 1963. См. рец. Н.Я. Мерперт, В.Т. Пашуто (Вопросы истории, 1955, № 8); Spuler B. Geschichte der Mongolen, nach östlichen und europäischen Zeugnissen des 13—14. Jh. Zürich — Stuttgart, 1968.

59. Это старая, в остфоршунге восходящая к евразийцам точка зрения (Пашуто В.Т. Реваншисты — псевдоисторики России. М., 1971, с. 30—32).

60. Казакова Н.А. Русско-ливонские и русско-ганзейские отношения. Конец XIV — начало XV в. Л., 1975.

61. Впрочем, уже в XIV—XV вв. на Руси отмечены английские и нидерландские «noble» — корабельники (Потин В.М. Корабельники на Руси. — В кн.: НЭ. М., 1970, вып. 8, с. 101—107).

Предыдущая страница

К оглавлению

Следующая страница