7.4. Александр Невский в эмиграции
Удаленный в Советской России из традиционного пантеона, оклеветанный и вытесненный в небытие из русской культурной памяти, святой князь Александр нашел прибежище в историческом дискурсе русской эмиграции. В качестве фигуры исторической идентификации средневековый князь был открыт представителями политического движения евразийцев, созданного в 1921 г. вокруг географа П.Н. Савицкого и филолога князя Н.С. Трубецкого. Евразийское движение, проводившее в двадцатые годы лекции и семинары в Праге и развернувшее активную публикаторскую деятельность в Берлине, Париже и Брюсселе, нашло поддержку у относительно небольшого круга русских интеллектуалов1. Евразийцы призывали своих соотечественников в эмиграции, во-первых, к новой интерпретации русский истории, во-вторых, к созданию политической концепции будущего развития их родной страны. В конце 1920-х гг. евразийцы, которым удалось привлечь к своему учению лишь малую часть эмигрировавшей русской интеллигенции2 разделились по вопросу об оценке большевистской власти и в тридцатые годы окончательно утратили влияние3.
Учение евразийцев в широком смысле можно причислить к семье геополитических идеологий. Оно берет начало в описании географического большого пространства «Евразии», внешние границы которого приблизительно соответствуют границам Российской империи в 1914 г. Это географическое пространство, по евразийцам, столетиями оказывало влияние на историческое развитие живших там людей, так что Евразия может быть описана не только как физико-географическое, но и как «геоисторическое, геополитическое, геокультурное, геоэтнографическое и геоэкономическое единство»4 или как «культурная личность». «Евразия» по причине совпадения границ оказывается неологизмом для обозначения «России» и не принадлежит ни к Европе, ни к Азии, но репрезентирует свое собственное географическое, историческое, культурное и политическое пространство между двумя континентами. Евразийцы полагали, что геополитическое предназначение описанного ими пространства, как это было во времена Чингисхана, состоит в том, чтобы быть империей. После крушения монгольской власти миссией русского народа стало освоение этой территории в процессе исторического развития5.
В соответствии с прагматическим названием их первого сборника «Исход к востоку»6, евразийцы пропагандировали отход России от латинского «Запада» и жестко критиковали тенденции «европеизации/западничества» в русской истории. Размежевание с Западом не было новым топосом в истории русской общественной мысли. Критика евразийцев, однако, «в своем радикализме превосходила все то, что в России до сих пор было сказано на эту тему»7. «Запад», т.е. латинская, «романо-германская»8, католическая (а также и протестантская) Западная и Центральная Европа, подвергся атаке евразийцев, оперировавших такими понятиями, как «секуляризация», «арелигиозность», «материализм», «декаданс», «высокомерие» и «агрессивность». Наряду с другими критиками западной цивилизации, например Освальдом Шпенглером, евразийцы были уверены в «закате» западного мира и видели в России-Евразии зачаток новой великой религиозной цивилизации9.
По мнению евразийцев, теоретиков геополитики, Россия-Евразия черпает свою силу в православной вере, в которой они видели основу или «душу» русской народности. В будущем евразийском государстве православная церковь должна была занять важное место, многие чаяли даже создания теократического государства10. Представление евразийцев о православии и идеальном православном государстве покоилось на позитивном образе истории допетровской Руси. «Антинациональная монархия» Петра I повела Россию по неверному историческому пути. Евразийцы надеялись, что Октябрьская революция, которую они интерпретировали как восстание русского народа против Петровских реформ, создала предпосылки для формирования нового, евразийского типа культуры11.
Евразийцы требовали, чтобы Россия осознала свои восточные культурные корни. В этой связи они особенно настойчиво выступали за переоценку роли монгольского владычества в русской истории. Они решительно отвергали многолетние представления о восточных захватчиках как варварах, уничтожающих все вокруг без всякого плана, и как бескультурных кочевниках. Не отрицая того, что покорение Руси в XIII в. было трагедией, они подчеркивали позитивные элементы этих событий, важные для дальнейшего хода русской истории. Евразийцы пошли настолько далеко, что заявляли, будто без татарского владычества не было бы создано русской государственности12. Монголы не разрушали русское государство, а, скорее, внесли вклад в объединение некоторых его частей под главенством Москвы, а также и в основание Российского государства13. Евразийцы почитали Чингисхана как первого носителя идеи политического единства евразийского пространства, которую в XVI в. усвоили московские великие князья14. Религиозная толерантность монгольских властей позволила русским сохранить православную веру и черпать в ней силы для освобождения от иноземных захватчиков в XII—XV вв. Перед лицом западной опасности русские и монголы составили плодотворный симбиоз: «...монголы защищали Россию от католицизма, и Россия защищала монголов от Запада — это был выгодный для обеих сторон союз»15. Этим высказыванием евразийцы переворачивали с ног на голову широко распространенный в России XIX в. тезис о том, что русские в XIII в. спасли от монголов Западную и Центральную Европу.
Переоценка монгольского владычества имела место прежде всего в трудах историка Георгия Владимировича Вернадского (1887—1973), подведшего своими работами «Начертание русской истории» (Прага, 1927), «Опыт истории Евразии» (Берлин, 1934) и «Звенья русской культуры» (Берлин, 1938) «исторический фундамент под евразийскую доктрину»16. Мы рассмотрим его «знаменитую статью,
об Александре Невском» (Гальперин) как один из источников евразийского дискурса о князе. Вернадский эмигрировал в 1920 г. в Константинополь. После краткого пребывания в Афинах, в 1922 г. он перебрался в Прагу, где прожил пять лет, прежде чем в 1927 г. получил место в Йельском университете в США17. В период пребывания в Праге Вернадский был близок движению евразийцев, несмотря на очевидное стремление дистанцироваться от некоторых их политических требований18. Еще до эмиграции он рассматривал монгольское владычество как важнейшее событие в истории России. «Теория Вернадского в нескольких существенных пунктах была евразийской avant le mot»19. Программный текст об Александре Невском, опубликованный в 1925 г. в сборнике «Евразийский временник», стал одной из первых его отчетливо «евразийских» работ20.
Второй источник, на основе которого можно описать и проанализировать евразийский дискурс об Александре Невском, — это подробная двухсотстраничная биография святого, впервые опубликованная в 1927 г. в Париже21. Ее автор, историк Николай Андреевич Клепинин (1899—1939), эмигрировал в 1920 г. в Белград22. В 1926 г. он отправился в Париж, где читал доклады по вопросам православия и учения евразийцев в Русском студенческом христианском движении (РСХД) и Религиозно-философской академии23. В 1937 г. Клепинин вернулся в СССР. Спустя два года он умер в тюрьме, став жертвой сталинских «чисток»24.
Александр Невский прекрасно подходил евразийцам в качестве фигуры идентификации. В его биографии отражаются центральные, программные элементы их учения. Александр с его милитаристской западной и дипломатичной восточной политикой, кажется, уже предвосхитил в XIII в. евразийскую политическую программу. Память евразийцев об Александре Невском определялась, в частности, тремя элементами: во-первых, его святостью и описанием мы-группы как православной сакральной общины; во-вторых, внятной антизападной позицией и четким образом врага в лице латинской/католической Европы и, в-третьих, реинтерпретацией монгольского ига и положительной оценкой политики Александра по отношению к восточным завоевателям.
Согласно евразийской доктрине, Клепинин и Вернадский видят в православии «исторический смысл своеобразной русской культуры» или ее «живую энергию»25. Характеризуя русских как сообщество православных христиан, они отсылают к религиозно-сакральному дискурсу об Александре Невском. В качестве нового и одновременно евразийского элемента Вернадский добавляет, что уже православная Русь была «особым культурным миром между Европой и Азией»26. Он говорит, что «русская культура», закрепленная в XII в., это
- своеобразное сочетание и пышное возрастание на славянской почве богатых ростков Православной Византии, Востока степных кочевников, Севера варягов-викингов27.
Эта триада точно соответствует евразийской теории происхождения русской культуры28. По Вернадскому, в XIII в. на карту было поставлено не государственное единство, а православие, «своеобразие и самобытность»29 Руси.
Упоминание о святости Александра свидетельствует о том, что евразийцев следует рассматривать в первую очередь как наследников религиозно-сакрального дискурса об Александре Невском. Клепинин постоянно называет Александра «святым», Вернадский также описывает его как «русского святого князя»30. Для Клепинина «св. Александр — это образ Князя-христианина: благочестивого, милостивого, защитника убогих, правосудного судьи»31. В его подробной биографии можно найти все атрибуты, традиционные для описания и объяснения святости Александра. Клепинин подчеркивает религиозность молодого князя, который был «не только политик и воин», но «прежде всего глубоковерующий человек и знающий богослов»32. Александр проявил себя «заступником сирот и вдовиц, помощником страдающих»33, его характер определяется «чисто русской чертой» — «милосердием и жалостливостью»34. Ни в статье Вернадского, ни в биографии Клепинина нет упоминаний о многочисленных чудесах, о которых сообщают различные редакции Жития35.
В центре статьи Вернадского стоит вопрос о том, какое христианское деяние, какой подвиг выделяет Александра Невского как святого. Как показывает уже заголовок статьи, автор видит в биографии Александра два подвига: «подвиг брани» и «подвиг смирения»36. Целью, которой Александр руководствовался во всех делах и решениях, было «сохранение православия как нравственно-политической силы русского народа»37. Этой цели в XIII в., когда русские княжества подверглись нападению как с Востока, так и с Запада, можно было достичь, лишь следуя двум различным стратегиям. Опасность с Запада Александр Невский встретил военными средствами. Но это, по Вернадскому, «был подвиг не сложный, а простой»38. Более серьезным был вызов с Востока39. «Восточная политика»40 Александра стала результатом политической мудрости и дальновидности. Князь признал, что он бессилен перед военной мощью монголов. Он не стремился ни к земному счастью, ни к славе или почестям41, но противостоял «искушениям»42 создания коалиции с Западом против монголов. Он смиренно покорился монголам. Вернадский видит в этом шаге «внутреннее» мученичество, «"брань невидимую", борьбу с соблазнами душевными, подвиг самодисциплины и смирения»43.
Евразийцы не сомневались в том, что православной Руси и церкви в XIII в. угрожали прежде всего «латинский Запад» и «мир западного католического средневековья»44. Вернадский и Клепинин описывают «Запад» или «Европу» как «монолитное» «католическое единство», которым руководит «формальный глава Запада — папа»45. Антинемецкие элементы, определявшие дискурс об Александре Невском времен Первой мировой войны, а затем ставшие ведущими в образе героя эпохи советского патриотизма, отсутствуют в евразийской историографии, так же как и другие национально окрашенные образы врага. Хотя Вернадский и Клепинин различают «шведов», «Ливонский орден», «Тевтонский орден», «меченосцев» и т.д., для них очевидно, что отдельные группы возглавлялись папой и представляли не свои собственные интересы, а интересы римской курии46. Евразийцы совершенно последовательно противопоставляют мы-группу православных христиан религиозной группе врага — «латинянам»: «Латинство было воинствующей религиозною системою, стремившеюся подчинить себе и по своему образцу переделать Православную веру русского народа»47. После взятия Константинополя и создания западноевропейскими крестоносцами в 1204 г. Латинской империи они вели нападение на Русь «по всему фронту» с целью обратить русских в «латинство»48.
Александр Невский, по Вернадскому, признал, что «православию и самобытной русской культуре» грозит опасность не с Востока, а с Запада: «Несмотря на все ужасы татарских нашествий, западная война была более ожесточенной. Здесь шла борьба на смерть или на жизнь»49. «Монгольство несло рабство телу, но не душе. Латинство грозило исказить самое душу»50. Евразийские историки сожалели, что это опасное положение не было понято всеми современниками Александра Невского. При этом они имели в виду прежде всего князя Даниила Галицкого, заключившего пакт с папой Иннокентием IV в надежде на военную помощь с Запада и принявшего от него королевскую корону51. Евразийцы видели в Данииле и Александре репрезентантов «двух исконных культурных типов истории русской и даже шире того — мировой: тип "западника" и тип "восточника"»52. Если политика Даниила привела к «долгим векам латинского рабства юго-западной Руси»53, то Александр сохранил «душу» русской народности и создал тем самым основания для восстановления православного государства под началом Москвы54. Даниил послужил евразийцам негативным фоном для описания святой личности Александра. Если Александр самоотверженно и безропотно пожертвовал собой ради своей страны и православия, Даниилом, «честолюбивым князем», двигало стремление к власти и «политический оппортунизм»55. Даниил отличался «неумением постигнуть значение исторического момента»56. С помощью монголов «он мог прочно утвердить Русь и Православие в Восточной и Средней Европе»57. Но он смотрел на монголов свысока, видел в них лишь «диких» и поэтому воспринял милосердную позицию Батыя как «оскорбление» собственного «самолюбия»58. Выиграв несколько незначительных битв, Даниил «проиграл самое главное — Православную Россию»59.
Критика высокомерной позиции Даниила Галицкого по отношению к монголам показывает, что Вернадский и Клепинин выступали за пересмотр традиционного взгляда на татар и их правление: «Поскольку этот момент соприкосновения Руси и татарского всемирного царства недооценивался в русской истории, недооценивалась и вся глубина исторической заслуги св. Александра Невского»60. По мнению Клепинина, «обычное представление о татарах как бессмысленных разрушителях только ради разрушения глубоко неправильно»61. При этом он не скрывает, что монголы, захватывая русские княжества, жестоко обходились с населением, городами и церквями. Однако Клепинин пытается релятивизировать степень насилия, совершенного восточными завоевателями, сравнивая его с пытками и инквизицией в «Европе»62.
Еще важнее для евразийских авторов выделить позитивные стороны монгольского господства. Большие последствия имела для православной Руси религиозная толерантность монголов: «Основным принципом Великой Монгольской Державы была именно широкая веротерпимость»63. В отличие от «латинства», «монгольство» было не религиозной, а «культурно-политической» системой. Оно «не проникало в быт покоренной страны»64. Православная церковь при монголах не только имела полную свободу, но и пользовалась их защитой и многочисленными привилегиями, например освобождением от уплаты дани65. Монголы в текстах Клепинина и Вернадского, таким образом, не становятся классической группой врагов мы-сообщества православной церкви. Александр даже «видел в монголах дружественную в культурном отношении силу, которая могла помочь ему сохранить и утвердить русскую культурную самобытность от латинского Запада»66.
По мнению Вернадского и Клепинина, двухсотлетнее монгольское владычество над Русью не следует интерпретировать как национальную катастрофу. Согласно Вернадскому, уже Александр Невский стремился к «объединению всей Руси под одним великим князем»67. Этой политической цели он мог достичь лишь с помощью монголов. После смерти отца Александр выдвинул претензии на великое княжение против своих братьев и добился своего силой при помощи монголов68. Подчинение Новгорода монгольскому данничеству также послужило этой цели. Таким образом, Александр Невский «заложил первый камень; сам стал живым основоположным камнем новой возродившейся из развалин России»69. Двести лет спустя московские великие князья, основателем династии которых стал младший сын Александра Даниил, продолжили политику святого князя70. По мнению евразийцев, «возрастание русского православного царства совершилось на почве, уготованной Александром»71. Московское царство было для них «плодом мудрой Александровой политики»72. Клепинин проводит линию традиционной русской государственности, без которой невозможно понять русскую историю, от Суздаля через Москву к будущей евразийской империи и называет ее «наследием Чингис Хана»73.
Евразийцы мечтали, что однажды они примут «наследие» Чингисхана, уничтожат власть большевиков и вновь смогут построить у себя на родине евразийскую империю. Они чаяли сильного, авторитарного, идеократического и централистского государства. Они решительно отвергали «западные» политические институты, например демократию и парламентаризм74. Эти недемократические или додемократические политические воззрения отражаются и в текстах Клепинина и Вернадского об Александре Невском. Демократические традиции в русской истории, например новгородское вече, не находили у них понимания75. «Народная масса» не была ни в состоянии сформулировать свою собственную волю, ни понять решения «великих людей», полагает Клепинин76. Руководители государства «исполняют ее скрытую и для нее самой не осознанную волю»77.
Говоря о Невском, Клепинин утверждает, что князь был любим народом, боярами и дружиной, но они не всегда понимали его политику. «В своей действенной любви к народу, даже принуждениями и карами, он вел его к тому, в чем видел и благо и Божью волю, несмотря на ропот и сопротивление»78. Трагичность отношения между «народом в его ослеплении» и его мудрым правителем становится очевидной в конфликте Александра с Новгородом из-за выплат дани монголам79. Князь, стремившийся лишь к благу православия и знавший верный исторический путь всей Руси, должен был проводить свое решение силой, против воли «русского народа», считавшего себя оскорбленным в «национальном чувстве» и поднявшегося против завоевателей80. В отличие, например, от Михаила Щербатова и Николая Костомарова, в свое время критически высказывавшихся о подчинении Новгорода князем Александром (см. гл. 5.3 и 6.2), евразийцы не сомневались в правильности его политики по отношению к городу-республике. По Клепинину, у Александра не было иного выбора, как сломить сопротивление в Новгороде, его трагическая позиция между татарами и народом скорее выдает в нем «мученика»81.
В текстах Клепинина и Вернадского нет упоминаний о дискредитации большевиками памяти об Александре Невском или вскрытии раки с его мощами в лавре. Раздвоение культурной памяти на две полностью отделенные друг от друга дискурсивные линии — большевиков и евразийцев — отражает состояние глубокого раскола в российском политическом дискурсивном сообществе после Октябрьской революции. Клепинин верит и призывает верить своих читателей: «В эти последние годы многочисленней, чем когда-либо, несмотря на гонения, толпы богомольцев, приходящие крестным ходом в Александро-Невскую лавру к дню его памяти». Хотя Клепинин в конце своей биографии Невского упоминает о «преследованиях» (религиозных) в России и называет современность «годами новых бедствий», он полон надежды: «И теперь, в годы новых бедствий, он не оставляет России, как не прекращаются и моления к нему о предстательстве и защите. Св. Александру возносятся те же моления, которые ему возносились многими поколениями. Но в страшный час России эти моления горячей и прошения их значительней, чем в годы мира и благополучия»82.
Примечания
1. Об учении евразийцев см., в частности: Boss О. Die Lehre der Eurasier. Wiesbaden, 1961; Luks L. Die Ideologie der Eurasier im zeitgeschichtlichen Zusammenhang // Jahrbücher für Geschichte Osteuropas. 1986. Bd. 34. H. 3. S. 374—395; Ignatow A. Der Eurasismus und die Suche nach einer neuen russischen Kulturidentität. Die Neubelebung des «Evrazijstvo»-Mythos, Berichte des Bundesinstituts für ostwissenschaftliche und internationale Studien 15/1992, insbes. S. 3—28; Hielscher K. Geschichtsmythen der russischen «Neuen Rechten»: Der Eurasismus // Osteuropa im Umbruch: alte und neue Mythen / Hg. C. Friedrich, B. Menzel. Frankfurt/Main u.a, 1994. S. 91—105; Halperin Ch.J. Russia and the Steppe: George Vernadsky and Eurasianism // Forschungen zur osteuropäischen Geschichte. 1985. Bd. 36. S. 55—194, особ. S. 92—98; Bassin. Russia between Europe and Asia Особ. S. 13—17; Fülöp-Miller. Geist und Gesicht des Bolschewismus. S. 380ff.
2. См.: Halperin. Vernadsky and Eurasianism. S. 483; Luks. Ideologie der Eurasier. S. 374.
3. После распада СССР наследие евразийцев пережило ренессанс в России. См. об этом, в частности: Ignatow. Eurasismus; Hielscher. Geschichtsmythen.
4. Bassin. Russia between Europe and Asia P. 15—16.
5. Ср.: Boss. Lehre der Eurasier. S. 34.
6. Издан в 1921 г. Петром Савицким.
7. Luks. Ideologie der Eurasier. S. 378.
8. Представление о единой культуре «романо-германских народов» восходит к Леопольду фон Ранке и его «Geschichte der romanischen und germanischen Völker» (1824). На это указывает: Boss. Lehre der Eurasier. S. 76. Оно же обнаруживается в учении о культурных типах Данилевского. См.: Russischer Nationalismus. S. 41.
9. См.: Boss. Lehre der Eurasier. S. 21, 67.
10. Ibid. В будущем евразийском государстве, по планам евразийцев, все народы примут православие. «Православный» означало для них «правоверный», а не «русский православный». Даже создание «иудейской православной церкви» казалось многим возможным. См.: Ibid. S. 98. Представления евразийцев о многонациональной России-Евразии не были свободны от противоречий. С одной стороны, они отрицали (западное) понимание цивилизации и прогресса и противопоставляли этой идее тезис о том, что каждый народ имеет право на собственную, индивидуальную историю. При этом они идеализировали гармоническую совместную жизнь различных этносов в Российской империи. Ростки сепаратизма и национализма, включая «великорусский шовинизм», они решительно осуждали. Евразийцы проповедовали «национализм», охватывающий одновременно отдельные национальности и всю Россию-Евразию. Целью была не русификация, а «гармонизация». С другой стороны, их учение подразумевало, очевидно, претензию великороссов на руководство и гегемонию внутри Евразии. Это противоречие между принципом равноправия народов и конфессий в Евразии и стремлением русских и православия к ведущей роли «евразийцам никогда не удалось убедительно разрешить». Luks. Ideologie der Eurasier. S. 394. См. об этом также: Halperin. Russia and the Steppe. P. 93ff. Иная точка зрения: Boss. Lehre der Eurasier. S. 87, согласно которой доктрина евразийцев не предполагала претензий великороссов на господство внутри евразийской федерации.
11. См.: Boss. Lehre der Eurasier. S. 15ff. См. также: Luks. Ideologie der Eurasier. S. 383. Евразийцы надеялись, что они смогут сменить большевиков в качестве новой политической элиты, «идеократов» и привести Россию-Евразию к ее новому предназначению. Однако они отклоняли идею вооруженной борьбы с большевиками. В целом позиция евразийцев по отношению к большевикам насквозь амбивалентна. С одной стороны, они решительно отрицали атеизм и европейские корни коммунистической идеологии. С другой — евразийцы приветствовали тот факт, что большевики, основав СССР, внесли вклад в сохранение и консолидацию евразийского пространства. Потери европейских западных провинций (Польши, Финляндии и Прибалтики) евразийцы не считали серьезными, поскольку в состав нового Советского государства вошли Кавказ и Средняя Азия. Кроме того, их привлекала недемократическая, централистская система власти большевиков, идея плановой экономики и враждебное отношение к западному империализму. См.: Ignatow. Eurasismus. S. 18ff.; Halperin. Russia and the Steppe. S. 93; Boss. Lehre der Eurasier. S. 24.
12. См.: Boss. Lehre der Eurasier. S. 43.
13. См.: Halperin Ch.J. George Vernadsky Eurasianism, the Mongols, and Russia // Slavic Review. 1982. Vol. 41. P. 487.
14. См.: Luks. Ideologie der Eurasier. S. 377; Boss. Lehre der Eurasier. S. 36.
15. Halperin. Russia and the Steppe. S. 94.
16. Соничева H. Вернадский Г.В. // Русское зарубежье. Золотая книга эмиграции. Первая треть XX века. Энциклопедический биографический словарь. М., 1997. С. 143. См. также: Halperin. Russia and the Steppe. S. 99; Boss. Lehre der Eurasier. S. 8, 34ff.
17. О биографии Вернадского см., в частности: Соничева. Вернадский; Halperin. George Vernadsky, Eurasianism, the Mongols; Idem. Russia and the Steppe; Andreyev N. Biographisches Nachwort über G.V. Vernadsky // Vernadsky. Russian Historiography; Mazour. Outline of Modern Russian Historiography P. 102ff.
18. Соничева. Вернадский. С. 143. Гальперин отмечает, что позиция Вернадского по отношению к учению евразийцев отличалась «настойчивым аполитизмом». См.: Vernadsky and Eurasianism. P. 483; Russia and the Steppe. P. 73.
19. Halperin. Vernadsky and Eurasianism. P. 480.
20. Вернадский Г.В. Два подвига Св. Александра Невского // Евразийский временник. Утверждение евразийцев, книга четвертая. Берлин, 1925. С. 318—337. (Репринт: Наш современник. 1992. № 3. С. 151—164.) Далее цитируется по первому изданию 1925 г. О статье Вернадского об Александре Невском см. также: Halperin. Vernadsky and Eurasianism. P. 484—485; Idem. Russia and the Steppe. P. 74, 94; Boss. Lehre der Eurasier. S. 46—47; Лурье. Ордынское иго и Александр Невский. С. 122—123.
21. Клепинин H.A. Святой благоверный великий князь Александр Невский. Париж, 1927. Труд Клепинина переиздавался множество раз: Paris (YMCA), 1961(?); М.: Стрижев, 1993; М.: Товарищество «Соратник», 1994; М.: Христианский и Православный и благотворительный фонд «Преображение», 1999 (Серия «Русские святые и подвижники»). Далее цитируется второе издание: Paris, 1961(7).
22. См.: Пашуто В.Т. Русские историки эмигранты в Европе. М., 1992. С. 140.
23. Например, доклад 30 января 1927 г. на собрании РСХД на тему «Задачи православного строительства России (Сущность евразийства)». См.: Beyssac М. La vie culturelle de Immigration Russe en France (1920—1930). Paris, 1971. P. 131.
24. Несмотря на то что в обоих биографических текстах об Александре Невском не упоминается слово «Евразия», нет сомнений в принадлежности работ Вернадского и Клепинина к историческому дискурсу евразийцев. (Слово «Евразия» лишь однажды возникает в тексте Вернадского, и как обозначение «старого мира» (Вернадский. Два подвига... С. 336). Однако такое определение в контексте учения евразийцев не имеет смысла.) Вернадский опубликовал свою статью в программном сборнике евразийского движения, Клепинин в своей биографии прямо ссылается на интерпретацию Вернадского и излагает в своей работе существенные пункты евразийской концепции истории (Клепинин. С. 200). Отто Бёс причисляет работы Клепинина к евразийской школе. См.: Boss. Lehre der Eurasier. S. 46.
25. Вернадский. Два подвига... С. 326, 325. См. также: Клепинин. С. 9.
26. Вернадский. Два подвига... С. 320.
27. Там же. С. 319.
28. См.: Boss. Lehre der Eurasier. S. 58.
29. Вернадский. Два подвига... С. 319.
30. Например: Вернадский. Два подвига... С. 318.
31. Клепинин. С. 83.
32. Вернадский. Два подвига... С. 332. Обе черты характера Александра подчеркиваются и в: Клепинин. С. 37.
33. Там же. С. 63.
34. Там же. С. 83.
35. В текстах упоминаются видения Пелгусия/Филиппа перед Невской битвой (Вернадский. Два подвига... С. 329; Клепинин. С. 94.), помощь божественной рати в битве на Чудском озере (Вернадский. Два подвига... С. 330; Клепинин. С. 103), чудо с духовной грамотой (Клепинин. С. 176), поддержка Александром Дмитрия Донского в 1380 г. (Вернадский. Два подвига... С. 335 и далее) и чудо, явленное после его смерти на могиле во Владимире (Клепинин. С. 179ff.).
36. Вернадский. Два подвига... С. 319, 334.
37. Там же. С. 335.
38. Там же. В сравнении как с национальным дискурсом об Александре Невском XIX в., так и с образом Невского в советском патриотическом дискурсе 1930-х гг. заметно отсутствие в трудах евразийцев какого бы то ни было указания на военные атрибуты или военное искусство. См., например, описание битвы на льду Чудского озера: Клепинин. С. 101—102.
39. См. также: Клепинин. С. 152.
40. Вернадский. Два подвига. С. 333; Клепинин. С. 157.
41. См.: Вернадский. Два подвига... С. 333 и далее; Клепинин. С. 80—81.
42. Вернадский. Два подвига... С. 334.
43. Там же. С. 334. Клепинин также считает Александра «мучеником» (С. 117).
44. Клепинин. С. 88. Замечательно, что Вернадский в одном из пассажей своей статьи отграничивает свой собственный образ Александра Невского от «латинского» дискурса, направленного против России, русской церкви и русского народа. Он жестко критикует изображение Александра Невского в книге маркиза де Кюстина «La Russie en 1839» 1846 г., которую он называет документом «европейского русофобства» и идеологической подготовки Крымской войны (Вернадский. Два подвига... С. 318).
45. Вернадский. Два подвига... С. 323. См. также: Клепинин. С. 88—89.
46. Вернадский подчеркивает, что ярл Биргер, выйдя в 1240 г. в поход против Новгорода, следовал папской булле о крестовых походах (Вернадский. Два подвига... С. 328). Клепинин называет, в частности, шведов «светским мечом» папы (Клепинин. С. 147).
47. Вернадский. Два подвига... С. 326.
48. Там же. С. 320. См. также: Клепинин. С.147.
49. Там же. С. 90.
50. Вернадский. Два подвига... С. 326. См. также: Клепинин. С. 91, где приравниваются «душа русского народа» и «православная церковь».
51. См.: Вернадский. Два подвига... С. 321 и далее; Клепинин. С. 148 и далее. Сравнение с биографией Даниила Галицкого не было новым элементом истории памяти о Невском. Уже Костомаров сравнивал двух князей. В отличие от Вернадского, осуждавшего «все, что отделяло Украину от России» (Halperin. Vernadsky and Eurasianism. P. 485), и способного лишь критиковать политику Даниила, Костомаров прославлял южнорусского князя как исторического предшественника независимости Украины. См. об этом также гл. 6.2.
52. Вернадский. Два подвига... С. 336. Вернадский полагает, что «славянофилы» и «западники» в XIX в. соотносились с этой парой. Но, учитывая политические дискуссии своего времени, он призывает: «Осознание культурных противоречий Запада и Востока должно, однако, выйти за пределы литературы, должно стать действенным» (Вернадский. Два подвига... С. 336).
53. Вернадский. Два подвига... С. 324.
54. «Возрастание русского православного царства совершилось на почве, уготованной Александром» (Вернадский. Два подвига... С. 335).
55. Вернадский. Два подвига... С. 322—323. Клепинин возводит честолюбивое поведение Даниила, направленное на собственные выгоды и укрепление его светской власти, к влиянию средневекового, мирского рыцарского идеала (С. 148—149). В книге Вернадского «The Mongols and Russia», опубликованной в 1953 г. в США, Даниил уже охарактеризован мягче. Вернадский больше не обвиняет здесь галицкого князя в слабостях характера и предательстве, но объясняет различие внешнеполитических концепций Александра и Даниила различиями политических и геополитических факторов в Юго-Западной и Северо-Восточной Руси. См. об этом: Halperin. Vernadsky and Eurasianism. P. 490.
56. Вернадский. Два подвига... С. 322.
57. Там же. С. 325.
58. Там же. С. 323.
59. Там же. С. 324. См. также: Клепинин. С. 150.
60. Клепинин. С. 7.
61. Там же. С. 156.
62. Там же.
63. Вернадский. Два подвига... С. 326. См. также: Клепинин. С. 91. Представление о религиозной терпимости монголов не было новым для двадцатых годов. Уже Костомаров упоминал о ней в краткой биографии Александра Невского 1880 г. В последующие годы, однако, этот топос не мог стать прочной составной частью дискурса об Александре Невском, что показало исследование школьных учебников второй половины XIX в. (см. гл. 6.2, 6.3).
64. Вернадский. Два подвига. С. 326; Клепинин. С. 90.
65. Ср.: Клепинин. С. 146. Автор упоминает в этой связи христианскую церковь в Каракоруме (С. 123) и учреждение православной епархии в Сарае (С. 146). Изображение «религиозной свободы» монголов у Клепинина несвободно от противоречий. Автор в своем тексте, в частности, без оговорок помещает описание мученической смерти Михаила Черниговского, убитого монголами за то, что по религиозным причинам отказался поклониться «идолам». Александр также был готов умереть мученической смертью, впервые приехав в Золотую Орду (С. 117 и далее). Однако, уважая смелость Александра, Батый не стал его казнить.
66. Вернадский. Два подвига... С. 327.
67. Там же. С. 331.
68. См.: Там же. С. 331. Тем самым Вернадский присоединяется к мнению Татищева, что Александр несет ответственность за карательную экспедицию монголов против его брата Андрея (см. гл. 5.3). В отличие от Татищева, евразийский историк, однако, не критикует поведение Александра. Клепинин в своей биографии Невского также полемизирует с Татищевым, однако приходит к выводу об отсутствии прямой связи между занятием Александром великокняжеского престола и походом Неврюя (Клепинин. С. 128 и далее).
69. Там же. С. 8. См. также: С. 186.
70. Ср.: Вернадский. Два подвига... С. 335; Клепинин. С. 171. При работе над статьей Вернадский использовал в основном «Степенную книгу», одно из главных произведений династического дискурса Даниловичей XVI в.
71. Вернадский. Два подвига... С. 335.
72. Там же. С. 336.
73. Клепинин. С. 16.
74. См.: Halperin. Vernadsky and Eurasianism. P. 482.
75. См., например: Клепинин. С. 44—45. Об отношении к вечевой демократии в евразийских трудах Вернадского см.: Halperin. Vernadsky and Eurasianism. P. 492; Idem. Russia and the Steppe. P. 101.
76. Клепинин. С. 158—159.
77. Там же. С. 159. Такая характеристика отношений народа и власти особенно интересна в сравнении с описанием взаимоотношений в дискурсе советского патриотизма. Здесь воля правителя постоянно изображается как выражение воли всего народа. См. особ. гл. 9.8.
78. Клепинин. С. 80.
79. Там же. С. 160, 80. Подобно авторам статьи в БСЭ (1926), Клепинин полагает, что Александр опирался на «больших людей» Новгорода, купцов и бояр. Высший слой предпочел кооперацию города с Суздалем и тем самым противопоставил себя интересам «маленьких людей», которые хотели бороться за независимость Новгорода. Предположительно симпатизировавший «верхнему слою», Клепинин, в отличие от большевиков, не находил в этой коалиции ничего предосудительного (С. 162 и далее).
80. Там же. С. 159.
81. Там же. С. 160.
82. Там же. С. 186.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |