6.6. Александр Невский и крушение империи
Различные проявления образа Александра Невского в конце XIX в. могут быть интерпретированы как источники различных концептов коллективной идентичности того времени. Исследованные нами иллюстрации к школьным учебникам показывают, что после 1905 г. имперский, церковно-религиозный и национальный дискурсы стали сближаться друг с другом. В рамках настоящего исследования невозможно сделать вывод о слиянии соответствующих дискурсов коллективной идентичности. Если это так, то возникает вопрос: насколько этот воображаемый консенсусный концепт коллективной идентичности был распространен среди населения? В дальнейшем мы рассмотрим вопрос о возможном распространении проанализированных нами образов Александра Невского, учитывая те испытания, через которые «национальному воображаемому сообществу» пришлось пройти в годы Первой мировой войны. Затем мы проанализируем два дискурса, идущие вразрез с описанной консенсусной моделью: дискурс «народа», т.е. русского фольклора, и «критический дискурс» науки.
«Общество и народ»
Один из сложнейших вопросов, встающий при рассмотрении истории памяти об Александре Невском, — вопрос о распространении различных образов этой личности. В конце XIX в. более трех четвертей населения Российской империи не умели ни читать, ни писать1. Поэтому едва ли можно обнаружить прямые письменные свидетельства, позволяющие судить об идейном мире этих людей. Низкий уровень грамотности означает, что в вопросе о рецепции различных прочтений Александра Невского большее значение должно придаваться визуальным изображениям, а не письменным источникам. Чтобы попытаться обрисовать «образные миры» («image worlds») большей части населения, следует исследовать прежде всего иконографию и ее потенциальное распространение.
В рассматриваемое нами время на коллективную память об Александре Невском, вероятно, влияла более всего православная церковь, располагавшая плотной коммуникативной сетью. С момента канонизации князя в XVI в. иконой этого святого располагало большинство церквей страны. 23 ноября, традиционный день памяти Александра в церковном календаре, отмечался практически во всех православных приходах, и на богослужении зачитывалось краткое изложение его Жития. Нельзя сказать, насколько символическая трансформация Петровской эпохи сказалась на всех религиозных общинах страны, тем более учитывая противоречивость сигналов из Петербурга. Рыночные каналы, по которым с XVIII в. распространялись лубки с имперским образом князя, вероятно, не доводили эту продукцию из столицы далее Москвы, других городских центров и окрестностей Петербурга. Сеть государственных и церковных школ до 1917 г. не была надежной коммуникативной системой. Лишь 1,51% населения всей империи, или 2,3% всех русских, в 1897 г. посещали среднюю школу, где на уроках использовались описанные выше учебники2.
Поэтому и имперская, и национальная интерпретации личности Александра доходили лишь до публики в городских центрах и очень узкой прослойки населения, состоящей прежде всего из дворянства, а к концу XIX столетия и купечества, мещанства и служащих, т.е. «среднего класса».
Александр Невский, однако, присутствовал в коллективном сознании русского крестьянства. Об этом можно судить по некоторым народным сказаниям и песням, записанным фольклористами в XVIII—XIX вв. Даже если источниковая база слишком мала для основательных заключений, тем не менее примечательно, что образ Александра Невского в русском фольклоре не имеет практически ничего общего с рассмотренными нами выше прочтениями его фигуры. По различным образам Александра Невского в отдельных линиях культурной памяти можно проследить не только разрыв между государством и нацией, но и между «обществом» и «народом»3. В «Плаче холопов», записанном одним из русских фольклористов в 1770-х гг., имя Александра Невского обозначает хорошего правителя, который когда-нибудь явится угнетенным в роли спасителя и освободит их из рабства:
- О горе нам, за господами жить! И не знаем, как их свирепству служить! ...Пройди всю поселенную, нет такого житья мерзкого! Разве нам просить на помощь Александра Невского4.
Народное сказание, распространенное в Орловской губернии в середине XIX в., является выражением надежды простого народа на заступничество Александра Невского перед Богом и защиту от врагов5. Обращению к князю предшествует в этом тексте краткая биографическая легенда:
- После крещения Руси... люди жили в благочестивом согласии с Богом. Однако, когда появились первые признаки, что русский народ пренебрегает верой, Бог наслал на Святую Русь в наказание орду крымских татар. Они опустошали разграбляли русские земли, не тронув лишь один святой славный город Новгород, где народ еще не отпал от правой веры. Там правил князь Александр Невский, который победил и изгнал (! — Ф.Б.Ш.) татарских недругов. Вернувшись из похода, он решил стать монахом и «угодником Бога стал».
Эти легенды об Александре Невском, дошедшие до нас в фольклорном устном изложении, имеют мало общего с воспоминанием о нем, зафиксированным письменно, с культурной памятью. В коллективном сознании русского народа князь присутствовал как символ, полностью освобожденный от исторической фигуры Александра Ярославича и его образа, распространенного в культурной памяти элиты и «общества». Победитель «западных» врагов, заключивший союз с монголами, в фольклорном мире присутствовал как покоритель татар. Александр был примером и носителем надежд мы-группы, понимавшей себя в первую очередь как сообщество православных христиан-крестьян (вполне в соответствии с этимологией), видевших в «государстве» и землевладельцах потенциальных врагов6. Он был воплощением хорошего «царя-спасителя», который в светлом будущем выведет крепостных из рабства, и заступником христианской общины перед Богом.
Память и критика
Революция 1905 г. и вызванная ею отмена общей цензуры открыли возможность критического осмысления истории Александра Невского. С невиданной дотоле остротой, например, осуждает Александра Невского автор биографической энциклопедической статьи 1911 г.7. Александр смог получить великое княжение во Владимире только с военной помощью монголов, активно участвовал в подавлении Новгорода и взимании с него дани. Более того, он руководствовался в своей политике не благом народа, а своей собственной карьерной выгодой и интересами великого, княжества. После подавления Новгородского восстания (1257—1259) князь мог спастись от справедливого народного гнева лишь бегством8. В этой биографии не упомянуты ни заслуги Александра в отражении папской агрессии или защита русской народности от «нецивилизованных монголов», ни его героизм или святость. Вместо этого автор выдвигает на первый план раскол между князем и народом.
Разумеется, невозможно связать напрямую такие оценки исторической фигуры Александра Невского с событиями Кровавого воскресенья 1905 г. Однако заметна параллель между актуальными политическими событиями и критическим историческим дискурсом. Миф о «добром царе», о гармоническом единстве царя и подданных, окончательно устарел после расстрела мирной демонстрации рабочих 9 января 1905 г. в Петербурге9. Это открывало новые возможности интерпретации и для исторических исследований. Констатация противопоставления князя и народа, дисгармонии их интересов и целей казалась по крайней мере допустимой.
Наряду с критической оценкой политики Александра в энциклопедической статье 1911 г. примечательна и новая авторская перспектива. Впервые в тексте о князе отрефлектирован опосредованный характер знания о нем; источники, дающие информацию о его биографии, изучаются с дистанцированной позиции. Житие и летописные свидетельства рассматриваются не столько как фактографические сообщения, а более как литературные произведения. Эта новая точка зрения объясняет и возрастающий интерес к истории памяти об Александре в преддверии Первой мировой, войны. Возможности для реализации этого интереса были заложены в 1913 г. Мансиккой, издавшим многочисленные редакции Жития10.
Александр Невский в Первой мировой войне
Россия не была готова к Первой мировой войне в отношении символической интеграции населения. Отсутствовала система национальных фигур идентификации, принятая всеми слоями населения. И Александр Невский, мобилизованный «военной пропагандой» для повышения патриотического сознания, вероятно, не слишком мог способствовать усилению идентификации населения с империей.
В статье о политическом мировоззрении Александра Невского Вальтер Ляйтч выдвигает тезис о том, что «Невский... извлекался из хранилища исторических запасов всегда, когда на повестке дня стояла пропагандистская драма "храбрые русские не боятся злых немцев"»11. Это высказывание не совсем верно, поскольку отчетливые антинемецкие коннотации места памяти «Александр Невский» можно наблюдать только с началом Первой мировой войны. Даже официально санкционированный школьный учебник по истории Ефименко, изданный в 1912 г., хотя и подхватывает лозунг «славяно-германской войны», введенный в дискурс об Александре Невском Костомаровым, однако объединяет его с общей темой «натиска на Восток» как рыцарей Тевтонского ордена, так и щведов12. В этом учебнике более важными все еще считаются заслуги Александра, связанные с монголами, а его подвиг в Невской битве оказывается равным победе на льду Чудского озера. Кроме того, противники в последней битве не вполне последовательно называются то «немцами», то «меченосцами» или «рыцарями»13. Только военное противостояние между Российской империей и Германским рейхом в 1914 г. превратило Александра Невского в антинемецкий символ. Россия не была подготовлена к войне ни в военном, ни в экономическом отношении14. Неподготовленность сказалась и в недостатке или слабости национальных символов идентификации. После поражений 1914 г. рассеялось первое патриотическое воодушевление населения и стало очевидно, что солдаты императора, имевшие представление о том, против кого ведется война, не знали, за кого они воюют15. Вряд ли лубок с портретом Александра Невского, использовавшийся в 1914 г. для пропагандистских целей, мог внести позитивный вклад в укрепление боевого духа российских солдат16. Лубок, созданный на основе портрета князя в «Титулярнике» XVII в. (см. гл. 4.3), изображает старика с усталым, почти разочарованным выражением лица, с обрамленной нимбом склоненной головой (ил. 22). Подпись гласит «Св. Александр Невский в 1242 году победил немцев на льду Чудского озера». На этом примере можно видеть, как Александр Невский стал инструментом российской антинемецкой пропаганды в период Первой мировой войны и однозначно кодировался как антинемецкий символ. Одновременно этот лубок демонстрирует, что в почти 600-летней истории памяти о Невском невозможно было найти ни одного мотива, который изображал бы Александра «русским воином», боровшимся с немцами, чтобы использовать его как действенный пропагандистский образ. Дискурс об Александре Невском еще только предстояло приспособить к новым идеологическим вызовам.
Трудно сказать, насколько Александр Невский был внедрен в пропаганду времен Первой мировой войны в качестве символа, создающего идентичность. Конное изображение Александра украшало почтовые открытки17. В 1916 г. именем «Святой Александр Невский» был назван ледокол18, а в патриотической книжной серии «Библиотека войны» в 1914 г. вышел четвертый том, впервые посвященный исключительно сражению на Чудском озере 1242 г., прямо названному «битвой с немцами»19. В брошюре Новинского, призванной дать «ответ на наиболее жгучие вопросы настоящего времени»20, намечена историческая преемственность между событиями XIII в. и 1914 г. «Еще с незапамятных времен» немцы и славяне (!) находились в состоянии «жестокой вражды»21. Новинский' описывает немцев как «властолюбивых» захватчиков, в XIII в. скрывавших свои властные интересы за религиозными целями. Теперь, продолжает автор,
- немцы снова объявили нам войну. Но они уже не прикрываются знаменем религии. Они двинули против нас свои тевтонские полки и вступили в борьбу за свою немецкую «культуру», которой на своей земле стало слишком тесно. Немцы всегда считали нас исконными врагами. И теперь эта вековая ненависть проснулась снова. В этой войне современные немцы так же жестоки, хвастливы и хитры, как их отдаленные предки-рыцари Тевтонского ордена, которых на льду Чудского озера поразил Александр Невский. В дни тяжелых испытаний, посланных судьбой России, хочется снова повторить слова Александра Невского: «Рассуди, Боже, спор наш с этим высокомерным народом!»22
Эти примеры антинемецкой пропаганды в дискурсе об Александре Невском демонстрируют, что инструментализация Александра в 1914—1917 гг. была намного слабее, чем во время Великой Отечественной войны (см. гл. 10.3)23.
Очевидно, это относится и в целом к символическому миру, который мог бы способствовать позитивной идентификации царских войск со своим государством. В своем обширном анализе «патриотической культуры» и «патриотического воображения» в России во время Первой мировой войны Хубертус Ян приходит к выводу: «Если нация — это сообщество, воображаемое его членами... то Россия не была нацией во время Первой мировой войны»24.
Конец старого режима
Несмотря на «национальную окраску» имперской идеологии, власти Российской империи продолжали до конца держаться за предмодерную династическую интегрирующую идею государства25. В тот момент, когда россияне должны были защитить себя как «боевое сообщество», свой вклад в разрушение старого порядка внесли слабость вертикальной общественной интегрирующей идеи и соответственно разлом между общественно-национальным и государственно-имперским дискурсами коллективной идентичности.
Конечно, причины заката империи лежали более в экономической, социальной и политической сферах, однако «революция едва ли бы произошла без распыления основ лояльности в русском обществе»26.
В тот момент, когда империя оказалась в экстремальной ситуации, интегративные символы вроде Александра Невского оказались слишком слабыми, чтобы противодействовать распаду старых структур. Причинами этой слабости можно назвать, в частности, доминирование и относительную замкнутость церковно-сакрального и имперского дискурсов коллективной идентичности в XIX в. Ответы, которые православная церковь и самодержавное государство были в состоянии предложить после масштабных общественно-политических и социальных изменений 1860-х гг., оказались недостаточной реакцией на модернизацию Российской империи. Робкие попытки государства внести вклад в вертикальную интеграцию общества, национализировав имперскую идеологию (что демонстрируют учебники второй половины века), не удались из-за низкого развития сети открытых школ и ограниченных путей коммуникации и распространения. «Простой народ», широкие массы крестьянского населения не были существенно затронуты этой «национализацией».
Примечания
1. См.: Renner. Russischer Nationalismus. S. 127.
2. См.: Kappeler. Vielvölkerreich. S. 331. Статистика касается соответствующей группы населения старше 10 лет. В абсолютных цифрах в 1897 г. среднюю школу посещали из около 55,7 миллиона русских около 1,6 миллиона человек. См.: Ibid. S. 323. [См. перевод: Каппелер А. Россия — многонациональная империя. Возникновение. История. Распад. М., 2000. С. 299. — Примеч. ред.]
3. Образ Невского в устной традиции русского фольклора не стоит считать выражением описанной Ассманом «коммуникативной памяти». Скорее, его следует отнести к не передававшейся письменно ветви культурной памяти. См. для сравнения: Assmann. Kulturelles Gedächtnis. S. 48ff.
4. Плач холопов / Описание холопской несчастной жизни. Цит. по: Begunov. Aleksandr Nevskij im künstlerischen und geschichtlichen Bewußtsein Rußlands. S. 119. Этот плач напоминает о мифе о «добром царе-освободителе», как его описывает Дэниел Филд. Field D. Rebels in the Name of the Tsar. Boston, 1976. P. 1—29 («The Myth of the Tsar»).
5. См.: Коринфский. Народная Русь. С. 348—350. См. также: Хитров. Александр Невский. С. 213—214; Малинин. История России для народа. М., 1879. С. 96—97. Коринфский говорит, что эта легенда была одной из многих распространенных легенд о Невском.
6. См.: Tölz. Russia S. 79, 105; Renner. Russischer Nationalismus. P. 116.
7. Русская энциклопедия / Ред. С.А. Адрианов. СПб, 1911. Т. 1. С. 216—217.
8. «Военной помощью татар А. был посажен на вел. княжении во Владимире». «Попытки татар (1257, 1259) произвести перепись и обложить данью Новгород увенчались успехом при содействии А., и лишь бегством спасся он от народн. возмущения» (Русская энциклопедия. С. 216).
9. Cherniavsky. Tsar and People. P. 192.
10. Мансикка. Житие Александра Невского. Через два года Шляпкин опубликовал первое исследование по истории иконографии Александра. См.: Шляпкин. Иконография.
11. Leitsch. Weltbild. S. 202.
12. «Это были народы германского племени — шведы и немцы. Уже несколько веков германское племя теснило славян, все стремясь расшириться к востоку» (Ефименко. Учебник русской истории. С. 57).
13. Ефименко. Учебник русской истории. С. 59—60.
14. См.: Stökl. Russische Geschichte. S. 627.
15. См.: Jahn. Patriotic Culture. P. 173ff.
16. См.: Картинке. Война русских с немцами. Пг., 1916. См. об этом также: Шляпкин. Иконография. С. 97.
17. «Ледовое побоище 5 апреля 1242 года». Патриотическая открытка «общества 1914 года». Ил. в: Strieker G. Rußland. Berlin, 1997. S. 113.
18. См.: Замятин Е. Мы. М., 1990. С. 13. После Октябрьской революции ледокол был переименован в «Ленин». Именем Александра Невского с XVIII в. назывались корабли русского флота. См. об этом: Военная энциклопедия. СПб., 1911. Т. 1. С. 295 («Александр Невский — историческое имя судов русского флота»).
19. Новинский Н. Ледовое побоище. Сражение с немцами в 1242 году. Ярославль, 1914. Изменение фокусировки официального прочтения на антинемецком моменте очевидно и в произведении П. Алексеева «Нашествие татар. Святой благоверный великий князь Александр Невский. Невская битва и Ледовое побоище» 1913 г., переизданном в 1915 г. Алексеев создает жизнеописание Александра по образцам национального дискурса, все еще в контексте истории «монгольского нашествия», а не как часть «извечной» немецко-русской «борьбы».
20. Новинский. Ледовое побоище. Текст на обложке.
21. Там же. С. 3.
22. Там же. С. 15—16. Упомянутое «слово» Александра берет начало в изображении битвы в «Повести» (С. 193), где в уста князя вложены слова из 43-го псалма, 1 (в слегка измененной форме). См.: Lilienfeld. Erzählung. S. 144.
23. О сравнении антинемецкой визуальной пропаганды в Первой мировой и Великой Отечественной войнах см.: Вашик К. Метаморфозы зла: немецко-русские образы врага в плакатной пропаганде 30—50-х годов // Образ врага / Ред. Л. Гудков. М.: О.Г. И., 2005. С. 191—229.
24. Jahn. Patriotic Culture. P. 173. См. также: Knight. Ethnicity, Nationality and the Masses. P. 41.
25. См., в частности: Rogger. Nationalism and the State; Ferenczi C. Nationalismus und Neoslawismus in Russland vor dem Ersten Weltkrieg // Forschungen zur osteuuropäischen Geschichte. 1984. Bd. 34. S. 7—128; Kappeler. Remarks; Löwe H.-D. Russian Nationalism and Tsarist Nationalities Policies in Semi-Constitutional Russia 1905—1914 // New Perspectives in Modern Russian History / Ed. R.B. Mc Kean. Houndmills, 1992. P. 250—277.
26. Jahn. Patriotic Culture. P. 177.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |