Призрак Куликова поля
Любая система стремится к самосохранению, к недопущению катастрофы. Нет сомнений, что и империя стремилась сохранить себя. Однако найти свидетельства этих попыток чрезвычайно трудно, и опорных точек здесь до смешного мало. Много неясного в прошлой жизни природы и еще больше — во взаимоотношениях с ней человека, тем не менее специальные знания о климате, растительности, почвам опираются на ряд законов и закономерностей, проверенных достаточным количеством экспериментальных наблюдений, что позволяет делать выводы, не подлежащие сомнению.
Климатолог не может сказать, какая именно погода была в том или ином месте, в тот или иной час, день, но не год. Он твердо знает, какой она в принципе не могла быть и может предположить вероятность того, какой была. Биолог не знает размеры экологического кризиса в степях Золотой Орды, но знает, как надо потоптать землю, чтобы на месте степи стала пустыня и потребовалась защита городов от песчаных заносов рвами и стенами. Знает, исходя из четких закономерностей жизни степного биома в принципе, т. е., условно говоря — качественно, и может оценить количественно по хорошо изученным прецедентам.
Творческий коллектив климатологов, биологов, геологов, экологов не сможет «с ходу» определить размер кризисных явлений в каждом отдельно взятом месте, но способен, если не везде, то во многих местах (в зависимости от средств, полученных на исследования, т. е. от желания людей, принимающих решения, знать, когда и где они «могут наступить на грабли») может получить ответ на вопрос. В истории Золотой Орды, к примеру, мы пока не знаем динамики истребления деревьев на огромной территории Восточной Европы (с севера на юг почти от Тулы до Харькова — четверти всей протяженности от Белого до Черного морей), но знаем что они были истреблены и что иного, кроме стравливания леса скотом, предположения сделать не можем.
Знания, выборочные примеры которых только что были приведены, не случайно называются специальными, экспертными, они — достояние специалистов и не всегда доступны пониманию неспециалистов. Но есть сфера, якобы не требующая специальных знаний, интерес к которой на всем протяжении земной цивилизаций, неизменно велик. Это — история людей, сфера, в которой наши знания редко базируются на твердых основаниях естественных наук, а основаны по большей части или исключительно на нарративных источниках — письменных документах той или иной эпохи.
Когда таких источников мало, у нас нет уверенности, что сведения, приводимые в них отражают полноту жизни, а не отдельные моменты, способные исказить общую картину. Не случайно возникла поговорка: нет худшего вида лжи, чем полуправда. Даже в том случае, когда письменных свидетельств много, наша убежденность в том, что имеем реальную картину жизни прошлого, может быть делом веры, а не истины. По этому поводу основатель общей теории систем Лео фон Берталанфи приводил такой пример. Голландский историк П. Гейл, полемизирующий с Арнольдом Тойнби, «написал блестящую книгу о Наполеоне, в которой сделал вывод, что внутри академической истории существует дюжина или около того различных интерпретаций (мы можем спокойно сказать моделей) личности и карьеры Наполеона и что все они основаны на «фактах» (наполеоновский период лучше всех представлен в документах) и все решительно противоречат друг другу. Грубо говоря, эти интерпретации варьируют от представлении о Наполеоне как о кровавом тиране и эгоистическом враге человеческой свободы до Наполеона как мудрого проектировщика объединенной Европы; и если кто-либо изучает Наполеона (этим немного занимался и автор настоящей статьи), он с легкостью может сконструировать несколько оригинальных аргументов, опровергающих ложные концепции, имеющие место даже в широко принятых, стандартных изложениях истории» (Берталанфи, с. 67—68).
Конечно, желательно знать, как реагировали люди на гибель империи, как переживали ее, что чувствовали, но даже нарративных документов здесь чрезвычайно мало. Лишь одно событие той эпохи, хотя и с одной стороны — со стороны русской окраины Золотой Орды, кажется обстоятельно документированным — Куликовская битва.
Средний массовый представитель современного российского общества полагает, что имеет представление о том, где и как происходило сражение, что чувствовали русские воины, идя на битву, что говорили идейные вдохновители — представители церкви, что — стратеги, командующий, рядовые военачальники, простые воины. Знания черпаются из школьного и институтского курса истории, многотиражных исторических популярных изданий, художественных произведений — литературных, изобразительных, музыкальных. Специалисты сомневаются в правильности многих аспектов этих представлений.
О чем говорят специалисты (преимущественно в своем кругу)? Например, о том, что место грандиозного сражения (в отличие от многих других) до сих не обнаружено. Куликово поле, где стоит памятник в честь битвы, и многие десятки километров вокруг него археологи основательно прокопали, но не нашли следов оружия, костей людей и лошадей. А ведь, согласно сказаниям, только похороны павших длились 8 дней. Отсутствие следов Куликовской битвы на Куликовом поле привело к поискам сражения в другом месте. Известна топографически довольно хорошо аргументированная гипотеза Глеба Носовского и Анатолия Фоменко о том, что битва имела место в Москве на Кулишках (Носовский, с. 131—154).
Где бы ни произошло событие (если оно действительно имело место) — неважно. Важно то, что оно пришлось на самый конец смуты в Золотой Орде — максимального ослабления центральной власти, что подразумевает расширение возможностей центробежных сепаратистских движений. При первом рассмотрении (об этом достаточно убедительно пишет Арсений Насонов, с. 166—178) можно предположить, что Москва, набравшая к этому времени большую силу, еще не помышляла о независимости, но стремилась усилить экономическую мощь, закрепить за собой Великое княжение, захватить земли своих более слабых соседей, и для достижения этих целей проводила соответствующую политику, включая в нее и военные действия. Центр противодействовал политике Москвы. Теперь попробуем взглянуть на события из центра пока еще единого государства, опираясь на представлении о начавшемся социально-экологическом кризисе в Степи.
Нижеследующее логическое построение является в соответствии с основными положения социоестественной истории, вытекающими из общей теории систем, моделью действительности, а не самой действительностью. Оценка модели «должна быть прагматичной и производиться с точки зрения ее объяснительных и предсказательных достоинств..., априорные суждения... не должны приниматься в расчет» (Берталанфи, с. 69).
Что могло быть в степях в центре государства накануне Куликовского сражения, в самом конце «Великой замятни»? Еще раз подытожим то, о чем говорилось выше.
С большой вероятностью мы можем говорить о сокращении доходов государства. Таможенные поступления снизились из-за слабого функционирования Великого шелкового пути, снижения уровня порядка в целом из-за смуты и развития бандитизма и грабежей, в частности (см. у Насонова, с. 166—167). Налоги поступали нерегулярно, а расходовались в возросших размерах не на поддержание управления, инфраструктуры и хозяйства, а на военные и политические цели. Затухание международной торговли, криминализация общества не могли не сказаться на хозяйственной и духовной жизни степных городов и кочевников.
В то же время образованные люди и ученые еще не эмигрировали в более благополучные страны Востока, прежде всего в Египет, с которым степную «гардарику» связывали особые отношения, еще окраины — земледельческие регионы Золотой Орды, чреватые грядущим экологическим кризисом, не вошли в него. Среди этих окраин самой большой как по территории, так и по численности населения была Русь. На Руси шли сложные процессы, но до социально-экологического кризиса было еще далеко: в XIV—XV вв. здесь быстро росло население; шел процесс консолидации политической власти, мировоззрения на базе христианства; хозяйство Руси, базирующее на двух технологиях — подсечно-огневого и пашенного земледелия, находилось в стадии роста (анализ состояния см. Кульпин 1995, с. 99—120). Контраст упадка Степи и устойчивости и богатства («простым продуктом») Руси был наиболее зримым при взгляде на нее из Степи.
Далее наши предположения носят вероятностный характер. Тридцатилетие 1351—1380 гг. отмечено климатологами как наиболее теплое во втором тысячелетии н. э. (Слепцов, с. 74), что для степи значит — наиболее жаркое. Засухи, повторяющиеся в степи через 3—4 года, стали злее. Обычно в таких условиях поголовье скота снижается. Если засушливые года совпадают со вспышками роста популяций грызунов, то поголовье скота — резко снижается.
В снижении уровня и качества жизни в совокупных неблагоприятных обстоятельствах в сферах политики, экономики, природопользования, видимо, трудно сомневаться. Проблема в глубине и остроте процессов. Подошли ли обедневшие кочевники к той черте, когда необходимость перехода к земледелию становится условием выживания? Исключить подобную жестокую необходимость мы не можем. Однако четкий ответ может быть получен только в результате комплексного социоестественного исследования.
Пока же попробуем в общих чертах описать экстремальную ситуацию. Все беды сошлись разом: торговля остановилась, развитие городов замерло, государство не контролирует ситуацию — идет непрерывная борьба группировок за власть, на дорогах бандитизм, в степи — сушь, скот — гибнет, от десятилетия к десятилетию его поголовье падает (причем, как свидетельствует прецедент Букеевской орды, за десять лет падение могло быть вдвое, втрое против начальной численности (Иванов 1995, с. 182), жизненный уровень массы населения резко снизился. Люди думают, что делать, как жить. Хотя бы немногим ясно, что дальше так жить, как жили до сих пор, невозможно. Известно, что система в период бифуркации — времени и процессе выбора дальнейшего пути развития, пробует разные варианты одновременно.
Все эти резоны заставили еще раз просмотреть исторические данные на предмет поиска иных, в том числе неординарных решений, мысли о которых, безусловно, были, но — не были зафиксированы. При этом главное внимание было направлено именно на свидетельства принципиального поворота мыслей людей, культурной переориентации с Востока (с мамлюкского Египта, Сирии) на Север. В том, что зафиксировано исторической наукой, внимание привлекает лишь непонятное, нетрадиционное желание темника Мамая стать московским князем. «В этот решающий момент Мамай надеялся не только наказать своего «улусника» и заставить признать власть татар, он мечтал сам сесть на Московский трон», — пишет Сафаргалиев (с. 396). В «Сказании о Мамаевом побоище», написанном, вероятнее всего, в первой четверти XV века, о целях похода темника Мамая на Русь говорится следующее:
«Онъ же безбожный Мамай начать хвалитися и поревновать второму Иуюлину отступнику, царю Батыю, и нача спрашивать старых татаръ како царь Батый плънилъ Русскую землю. И начаша ему сказывати старые татарове, како плънилъ Русскую землю царь Батый, какъ взял Киев и Владимеръ, и всю Русь, словенскую землю, и великого князя Юрья Дмитреевича убилъ, и многых православных князей избилъ и святые церкви оскьверни, и многы манастыри и села пожже, и въ Володимеръ вселенскую церковь златаверхую разграбилъ... Слышавъ же безбожный Мамай от своих старыхъ татаръ и нача подвиженъ быти и диаволом палим непрестанно, ратуа на христианство. И бъ в себе нача глаголити къ своим еулпатом и ясаулом, и князем, и воеводам, и всъм татаром, яко: «Азъ не хощу тако сътворити, яко же Батый, нъ егда доиду Руси и убию князя их, и которые грады красные довлъютъ нам, и ту сядем и Русью владъем, тихо и безмятежно пожывемъ». А не въедый того окаянный, яко господня рука высока есть. И по малех днех перевезеся великую реку Волгу съ всеми силами. И ины же многы орды къ своему великому въинству съвокупи и глагла имъ: «Поидем на Русскую землю и обогатеем русским златом!» Поиде же безбожный на Русь, акы левъ ревый пыхаа, акы неутолимая ехыдна гнъвом дыша. И доиде до усть ръки Вороножа и распусти всю силу свою и заповъда всъм татаром своим яко: «Да не пашете ни единъ васъ хлъба, будити готовы на русскыа хлъбы!»
(Памятники литературы, с. 132).
В последних словах Мамая можно видеть альтернативу для воинов-кочевников: вместо неизбежности становиться земледельцами (самим пахать землю), предлагается иная перспектива — сохранение статуса дружинников-воинов (на русских хлебах).
Многие историки полагают, что намерения Мамая завладеть великокняжеским престолом, не осуществляя кровавого нашествия, не вступая в конфронтационные отношения с населением («Я не хочу так поступить, как Батый»), далее, обеспечить для господствующего слоя — сподвижников темника — стабильное, устойчивое существование, а следовательно, и удовлетворительные условия жизни населения («тихо и спокойно заживем приписаны темнику летописцем и не соответствуют действительности. Квалифицировать подобное мнение как безосновательное, нельзя хотя бы потому, что нарративные документы и вообще все, исходящее от людей, субъективно, определено воззрениями и интересами авторов, а вовсе не желанием действительного отображения событий. Данное же мнение о невозможности осуществление желаний Мамая стать русским князем опирается на представление о ходе исторического процесса в целом. Итак, слова документа — факт из ряда тех, которые нуждаются в комментариях. Надежность факта может быть определена дополнительной аргументацией. К сожалению, она пока может быть лишь частичной, фрагментарной.
Итак, во-первых, была ли в принципе возможность мирной жизни в одном государстве кочевников и земледельцев? Известно расхожее представление о кочевниках как о профессионалах-грабителях оседлого населения. Есть ли исторические прецеденты объединения интересов тех и других в одном государстве? Во-первых, склонность к грабежу как историческая черта характера кочевника и способ его существования, мягко говоря, сильно преувеличены. Грабеж имеет место далеко не всегда, а тогда, когда защита оседлого населения слаба, а вот обмен продуктами труда скотоводов и земледельцев существовал всегда (см., Кульпин 1990). Во-вторых, в истории имеются примеры и объединения интересов земледельцев и кочевников в одном государстве. Например, кочевая болгарская орда хана Аспаруха отвоевала у Византии часть Балкан. В этнически смешанном государстве тюрки сначала заняли естественную для кочевников-воинов социальную нишу, став военным сословием, затем слились с основным земледельческим славянским населением. Второй пример — Цинская империя. Маньчжуры завоевали Китай, в течение веков сохранялись как этнос на своей земле, одновременно в Китае они были его военным сословием: из них и их союзников монголов формировались так называемые знаменные войска. Когда Китай вошел во второй социальноэкологический кризис, Цинский домен — Маньчжурия, был использован как резерв пахотных земель.
Разумеется, занять социальную нишу военного сословия целый этнос может лишь при определенном соотношении со всем населением государства. Принципиальная возможность подобного исторического прецедента возможна, если избыточное степное население несравнимо меньше оседлого. К примеру, в десять, двадцать раз. Тогда возможность замены значительной части русского военного сословия степняками могла состояться. Эта возможность требует проверки, которая может стать одним из направлений будущего исследования.
Если идея стать московским князем не приписана темнику русским летописцем и действительно принадлежит Мамаю, то она косвенно свидетельствует о том, что перенаселенность степи была фактом осознанным и требовавшим радикального решения. Как рыцарь в Западной Европе, каждый кочевник-мужчина готовил себя к профессии воина, но не хлебопашца — пахаря-сабанчи. В шесть лет он должен был уметь скакать на коне и стрелять из лука. Но воина кто-то должен был содержать...
Итак, во-первых, Мамай посягнул на власть, деньги и способ обретения того и другого на Руси. Никогда еще в прошлом, даже при нашествии Батыя, подобной угрозы не было перед власть имущими на Руси. Так ли поняли его намерение на Руси? Однозначного ответа письменные источники не дают. Правда, готовясь к битве, Дмитрий Донской просит помощи у предков перед их могилами, говоря о «великом» — не ординарном нашествии, т. е., возможно, отличном от обычной карательной акции центральной власти против сепаратизма мест:
«приступи къ гробом православных князей прародителей своих, и тако слезно рекуще: «Истинини хранители, русскыа князи. Православныа въры христианскыа поборьници, родитилие наши! Аще имате дръзновение у Христа, то ныне помолитеся о нашем унынии, яко велико въстание нынъ приключися нам, чадом вашим, и нынъ подвизайтеся с нами».
По окончании битвы великий князь, собрав всех воинов, обращается не ко всему народу, не ко всем воинам, а только к профессиональному военному сословию («Братья мои, князья русские, и бояре поместные, и служилые люди всей земли»):
«И отъехавъ на иное место, и повелъ трубити в събранные [сборные] трубы, съзывати людии... Събранымъ же людем всъм, князь великий ста посреди ихъ, плача и радуася: о убиеных плачется, а о здравых радуется. Глаголаше же: «Братиа моа, князи русскыа и боаре местныа, и служылыа люди всеа земля! Вам подобает тако служыти, а мне — по достоанию похвалити вас. Егда же упасеть мя господь и буду на своем столе, на великом княжннии, въ градъ Москвъ, тогда имам по достоанию даровати вас»».
(Памятники литературы, с. 150, 151, 184).
Однако, обращение к предкам может быть только выражением уважения к ним, а обращение только к военному сословию — прямым соратникам военачальника может быть свидетельствовать того, что остальные в глазах князя просто не заслуживали внимания.
Во-вторых, могла ли, в принципе, у Мамая возникнуть идея стать русским князем?
Не исключено, что могла. Мамай, не был ханом, он был темником, и у него не было прав стать ханом, поскольку он не принадлежал к роду чингизидов. Он не был монголом, не был даже тюрком, а был хиновином — выходцем из Северного Китая. Согласно традиционным степным обычаям он не мог претендовать на власть в Золотой Орде, он должен быть иначе, чем чингизиды утвердить свою власть. Одна из возможностей — стать не столько ханом, сколько Великим князем тюрков и славян, переустроить порядки в государстве, опереться не только на старые, но новые политические силы, повысить значимость тех этносов государства, сила которых явственно возрастала.
В-третьих, а были ли военные возможности у Мамая для переустройства государства?
Этого мы доподлинно не знаем, но, вероятно, они были невелики. Арсений Насонов констатирует, что Мамай не сумел установить свою власть на Правобережье Волги (Левобережьем владел Тохтамыш). Из Астрахани Мамай был изгнан Хаджи-Черкесом, из Великого Булгара — Дмитрием Донским, Сарай же был ареной непрерывной борьбы (Насонов, с. 174—175, 254—255). Насонов писал: «Согласно некоторым признакам, Мамай действительно не чувствовал себя сильным... Вернуть московского князя к прежним отношениям Мамай сделал только в 1378 г. Но собравшись с силами, чтобы организовать поход на Дмитрия Ивановича и «на всю Русскую землю», Мамай не имел достаточных военных средств, чтобы привести московского князя к покорности. Нечего и говорить, что представление о том, что в годы, предшествовавшие Куликовской битве, Мамай выводил Орду из смуты (мы видели это выше), совершенно ложно. Битва при Воже окончилась, как известно, полным позором для Мамая (1378 г.)... В XIII веке татары, как мы говорили, удивляли европейские страны замечательной постановкой военно-политической разведки. Источники, рассказывавшие о событиях предшествующих Куликовской битве, не оставляют сомнения в том, что в этом отношении в борьбе с Мамаем преимущество было на стороне русских: о Мамае получались все время сведения, но Мамай, по данным, доставленным в армию 5 сентября, о движении русских не знал» (Насонов, с. 175, 176, 177).
Наконец, огромное численное превосходство татар над русскими в Куликовской битве, возможно, также является не более чем историческим мифом. В основном письменном документе Куликовского цикла — «Сказании о Мамаевом побоище» говорится, что русских было в четыре раз больше, чем татар, и что у Мамая просто уже не было пути назад.
«Въстницы же ускоряють, яко уже близъко погании приближаются. Въ шестый же час дни прибъже Семенъ Меликъ з дружыною своею, а по них гонишяся мнози от татаръ. Толико безстудно гнашаси нълии и плъны русскыа узръша и възвратишися скоро къ царю и повъдаша ему, яко князи русскые оплъчишася при Дону. Божиимъ бо промыслом узръша множество велико людей уряжено, и повъдаша царю, яко «князей русскых въинство четверицею болши нашего събраниа». Онъ же нечестивый царь, разженъ диаволом на свою пагубу, крикнувъ напрасно, испусти гласъ: «Тако силы моа, аще не одолъю русских князей, тъ како имамъ възвратитися въсвоаси? Сраму своего не могу тръпети». И повелъ поганым своимъ половцем въоружатися»
(Памятники литературы, с. 164).
Не исключено, что Мамай шел ва-банк и Куликовская битва была для него жестом отчаяния («Таковы силы мои, и если не одолею русских князей, то как возвращусь восвояси? Позора своего не перенесу»). Однако, и это главное, мы не знаем, был ли это личный жест отчаяния обанкротившегося политика или же он воплощал в себе чаяния, если не всего, то части городского степного татарского общества? Утверждать что-либо на основании свидетельств одного письменного источника в социоестественной истории нельзя. Но и исключить возможность предполагаемого хода событий невозможно. Можно лишь говорить о степени вероятности. Предположим, что версия не противоречит общему состоянию умонастроений татарской степи. Что из этого следует? Что властитель степи полагал, что единственная реальная возможность выхода из степного социально-экологического кризиса, единственная реальная попытка изменить путь развития суперэтноса — это перенос центра кристаллизации суперэтноса с низовьев Волги на Русь.
Эта модель исторического события не может претендовать на роль научной гипотезы, скорее, поскольку у Мамая уже не было пути назад, является сюжетом для художественного произведения — трагедии шекспировского звучания, но (и это главное) данная гипотеза не противоречит известному нам объективному ходу исторических событий, является одним из возможных его вариантов. В едином вмещающем ландшафте объединение народов в суперэтнос, т. е. группу этносов с общей исторической судьбой, должно было произойти с неизбежностью. Однако после гибели степной городской цивилизации и соответствующими невосполнимыми потерями культуры, системообразующим этносом мог стать уже не тюркский (татарский), а какой-либо другой этнос. Им стал русский.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |