Историография проблем исторической преемственности

Европейская наука исследует древнюю и средневековую историю кочевников уже более двухсот лет. С накоплением источников расширялась проблематика, однако долгое время внимание ученых было сосредоточено на отдельных конфедерациях и государственных образованиях номадов. Кочевые державы, которые сменяли друг друга в степях от Дуная до Амура, рассматривались каждая отдельно, без учета традиций, преемственности, в частности, в социально-политическом устройстве. Лишь в последние два десятилетия стали появляться суждения о необходимости комплексного анализа истории кочевников, преодолении дескриптивности характеристик тюркских и монгольских ханств. Эта проблема была поставлена как советскими¹, так и зарубежными авторами², но в дальнейшем почти не разрабатывалась советской наукой. Тем не менее отдельные высказывания по этому вопросу встречались в литературе неоднократно, и, несмотря на абсолютную неразработанность темы, как это ни парадоксально, уже можно составлять ее историографию. Поскольку пристальный интерес к аспектам преемственности стал проявляться только с 60-х гг. нашего столетия, а в более ранних работах ссылки на них эпизодичны, представляется нецелесообразным членить историографический очерк по общепринятому хронологическому принципу. Будет удобнее это сделать, в ракурсе отдельных крупных проблем.

Проблема объективной обусловленности государственных традиций. Преемственность в социально-экономическом развитии

Знакомясь с политическими образованиями у кочевников невозможно не заметить явное сходство этих образований между собой, причем настолько разительное, что ряд западных и японских ориенталистов считает развитие этих обществ циклическим («теории кругов»). Такое сходство в типе социальных учреждений, податных систем, административной структуры, внешней политики и т. д. обусловлено, вероятно, идентичностью принципов организации и функционирования скотоводческой экономики. Следовательно, причину сходства нужно искать в экономических и социальных отношениях.

В истории кочевников заметно различаются две тенденции развития потестарности и оформления государственности. Одна — установление деспотического централизованного монархического правления, чаще всего в результате разгрома ханов-соперников и завоевания соседних владений. Другая — объединение постепенно разлагающихся племен с адаптацией родо-племенных институтов к функциям надплеменной властной структуры. Этим тенденциям дают различные названия, но суть не меняется. В.В. Бартольд первую из них трактовал как гегемонию аристократии (Монгольская империя), вторую — как господство демократии (Тюркский каганат)³, Л.Н. Гумилев — соответственно как тюркский и уйгурский пути развития⁴. Л.П. Лашук обозначил их как третью (государство) и вторую («большое племя») «стадии-структуры» развития социальных организмов кочевников⁵. У Г.Е. Маркова это «военно-кочевое» и «общинно-кочевое» состояния общества⁶. С.А. Плетнева составила «третью модель» для народов на «третьей стадии кочевания» (уйгуров и хазар периода расцвета их каганатов, енисейских кыргызов, кимаков, монголов XIII—XIV вв.) и «вторую модель» для народов на «второй стадии кочевания» (хунну, гуннов Аттилы, сяньби, жужаней, тюрок-туцзюэ⁷, авар, кипчаков с начала XII в.)⁸. Г.А. Федоров-Давыдов выделил монгольский (военный) и кипчакский (мирный) пути развития⁹. Заметим, что почти все названные историки признают господство первой тенденции в монгольском государстве XIII в. Кроме того, ее усматривают в развитии других крупнейших держав — хуннской и древнетюркских.

Однако В.В. Бартольд противопоставлял Тюркский каганат Монгольской империи на основе неоправданной идеализации правителей из рода Ашина («народный вождь», «защитник и помощник бедного и нагого народа» и т. п.). Он расценивал их монархию как результат победы «демократии», одолевшей «аристократию». В то же время В.В. Бартольд считал, что у монголов все произошло наоборот, и Чингис-хан являлся душителем свободы народных масс в угоду степным князьям, к которым сам принадлежал¹⁰. Здесь справедливо подмечена связь образования Еке Монгол улуса с социальными конфликтами, но Тюркский каганат вовсе не антипод в этом отношении. Орхонские рунические тексты отразили разделение кочевников на знать и простонародье, существование категории зависимых — кул. Впрочем, спорность суждений В.В. Бартольда была отмечена еще А.Н. Бернштамом¹¹.

К разным «моделям» относит каганаты тюрок-туцзюэ и империю Чингисидов и С.А. Плетнева. Разницу между ними она обосновывает социально-экономическим несходством. Тем не менее и этот автор признает возможность историко-типологического сравнения крупнейших кочевых империй (хунну, туцзюэ, монголов)¹².

Идентичность социально-политической организации кочевых империй позволяет предположить, что они являлись как бы ступенями единого процесса развития общественного строя номадов. Другими словами, существовала преемственность в социально-экономическом развитии кочевых государств. Действительно, выдвигается идея органической связи этих государств в процессе неуклонной феодализации¹³, «перехода земли во владение и монопольную собственность феодализирующейся знати» и обусловленного этим «превращения свободных общинников в феодально-зависимых и крепостных»¹⁴. Феодализация была очень длительной. По мнению И.Я. Златкина, она охватила более полутора тысячелетий — от начала I тысячелетия до н. э. по XIII в.¹⁵ В это время кроме трансформации отношений собственности происходил, во-первых, переход от примитивного охотничье-собирательского и оседло-земледельческого хозяйства к кочевому скотоводству как главной отрасли труда. Во-вторых, шло формирование и консолидация некоторых монгольских, тюркских и тунгусских народностей¹⁶. Причем «каждое из сменявшихся на территории Монголии государственных образований... закрепляло полученные от предшественников элементы феодализма и, в свою очередь, расширяло и укрепляло их. Монгольские племена... явились наследниками всего прогрессивного, что было накоплено их предшественниками»¹⁷. Все это дало И.Я. Златкину основание отнести всю историю кочевых народов с первых веков нашей эры до середины XIII в. к раннефеодальному периоду¹⁸.

В целом исследователи соглашаются с правомерностью этого тезиса, и расхождения касаются вопроса о том, историю каких союзов племен и государств можно считать полноценными этапами феодализации. Одни историки выделяют лишь наиболее прочные и долго существовавшие державы (хунну, сяньби, тюрок, уйгуров, киданей, монголов)¹⁹, другие относят сюда все образования, которые возникали в Центральной Азии с начала новой эры, включая Кыргызский каганат, каганат цзубу, мелкие тюрко-монгольские ханства и племенные союзы XI—XII вв.²⁰ Поскольку общественный строй последовательно развивался, то ясно, что сопутствующие ему политические институты несли на себе отпечаток предшествовавших учреждений. Поэтому «необходимо учитывать преемственность развития традиций государственности на всем протяжении истории Монголии»²¹. Н. Ишжамцу вторит американский номадист Л. Квантен. В своей монографии «Кочевники — создатели империй» он неоднократно акцентирует внимание на наличии общих традиций построения кочевых империй, в том числе и монгольской. Более того, он утверждает, будто монголы не только были хорошо осведомлены об истории предыдущих ханств, но и, понимая причины крушения последних, предпринимали шаги для предотвращения аналогичного исхода²². Однако эти тезисы Л. Квантена не подкреплены достаточными доказательствами и чаще просто постулируются.

Не раз в литературе назывались общие для политических образований номадов черты. Заметим кстати, что три основных признака государства, сформулированные Ф. Энгельсом в «Происхождении семьи, частной собственности и государства»²³, нечасто привлекаются к определению степени социального развития обществ евразийских степей. Так, В.Ф. Шахматов, пытаясь разобраться в общественных отношениях позднесредневекового Казахстана, не увидел у кочевых ханств ни территориального разделения (так как население делилось по родам), ни публичной власти, ни постоянной системы налогов²⁴. В самом деле, при сравнении античных полисов и западноевропейских королевств с тюркскими и монгольскими «вечными элями» и «великими улусами» (где практиковались поголовное вооружение, некодифицированное право, размытые границы владений) трудно уподобить их друг другу. Поэтому применительно к центральноазиатским и восточноазиатским обществам историки разрабатывают более детальные схемы и используют другие критерии. В отношении чжурджэней такую работу проделал М.В. Воробьев. Он считает, что о существовании государства можно говорить лишь при наличии, во-первых, зафиксированного в источниках его провозглашения как сознательного политического действия, точно ориентированного во времени; во-вторых, названия государства и соответствующего прозвища его жителей; в-третьих, осознания правящей верхушкой себя в качестве правителей государства с принятием монархических титулов²⁵.

Детальный и аргументированный разбор генезиса и особенностей государственности проделали Л.С. Васильев и Л. Крадер²⁶. Они обратили внимание на особую форму «чифдом» («вождество»), образующуюся на промежуточном этапе в процессе трансформации догосударственных структур в государство и потому присущую как земледельцам, так и номадам. По мнению Л.С. Васильева и Л. Крадера, степняки в своем социально-политическом развитии не были способны подняться выше «чифдома»²⁷. Однако некоторые из отмеченных Л.С. Васильевым параметров «чифдома» (основополагающая роль генеалогического родства, главенство сакрализованной) лидера, разделение труда и обмен, то, что «правитель из слуги общества начинает становиться... господином над ним»²⁸), не просматриваются в Монгольской империи и ряде подобных ей образований. Не случайно абсолютное большинство историков рассматривают огромные, зачастую рыхлые и эфемерные степные объединения как ранние государства²⁹.

Некоторые исследователи проводят обобщения на более узком фоне, сопоставляя лишь кочевые империи, в которых находят следующие сходные черты: 1) сохранение формы родо-племенных институтов, наполняемых новым содержанием, соответствующим степени развития классового общества и государства³⁰; 2) строго централизованное управление с чертами военной диктатуры, характерное для крупнейших кочевых империй — древнетюркских и Монгольской³¹; 3) состояние постоянной войны с соседями; 4) громадные размеры³².

Степень повторяемости государственно-политических явлений оценивается неоднозначно. Можно встретить абсолютизацию традиции: с точки зрения Б.Я. Владимирцова, Н.Ц. Мункуева и некоторых других историков, в устройстве монархии, созданной Чингис-ханом, все было повторением того, что существовало и до него³³. Некоторые исследователи подходят к этой проблеме более осторожно, полагая, что государство монголов либо «напоминало вполне прежние кочевые империи»³⁴, либо носило «определенный отпечаток перенятых древних традиций»³⁵, либо имело неких «предвестников событий XIII века»³⁶.

По поводу «предвестников» существуют резко противоположные мнения. Обычно предпочтение отдают какой-нибудь одной этносоциальной общности кочевников, приписывая ей славу исходного пункта центральноазиатской государственности.

Проблема происхождения государственной традиции у кочевников Евразии

Историки придают особое значение державе хунну (III в. до н. э. — II в.) — первому достоверно известному политическому образованию в восточной части Великой Степи. Еще в XVIII в. Ж. Дегинь утверждал, что «Хунну было кочевое государство, из которого впоследствии вышло турецкое (т.е. древнетюркское. — В.Т.), а затем монгольское»³⁷. Подобные общие констатации встречаются ныне у Л. Квантена, Э. Филлипса и некоторых других востоковедов³⁸. Чаще всего хуннская традиция понимается как сходство отдельных компонентов политической организации, и предпринимаются попытки конкретизировать данное понятие. Самым значительным государством кочевников раннего Средневековья был, несомненно, первый Тюркский каганат, и именно в его устройстве ищут аналогии с царством шаньюев Люаньди, иногда представляя эль древних тюрок как результат развития хуннской государственности³⁹. Эту преемственность видят в дублировании правящего триумвирата хуннов (каган, ябгу, шад — шаньюй, правый и левый сянь-ваны)⁴⁰, системы крыльев⁴¹, десятичного разделения армии⁴², трактования сакральной связи правителя с Небом⁴³. Происхождение отдельных явлений в Монгольской империи XIII в. также связывают с хунну: крылья⁴⁴, улусную систему⁴⁵, десятичную систему⁴⁶, «традиции степного единства»⁴⁷. Лишь Дж. Флетчер попробовал (в пределах небольшого абзаца) не просто отметить сходные черты в организации управления, но и проследить развитие «тенденции к империи» от государства хуннов через объединения сяньби, тюрок, киданей к державе монголов XIII в. Эту тенденцию он видел в абсолютизации ханской власти и постепенном установлении жесткой военизированной структуры⁴⁸. К сожалению, это мнение американского номадиста не подкреплено какими-либо доводами и ссылками на источники.

Пристальное внимание вопросам преемственности монгольского Еке улуса от его предшественников конца I тысячелетия до н. э. — начала I тысячелетия уделяют историки МНР Н. Ишжамц⁴⁹ и особенно Г. Сухбатар. В пользу своего основополагающего тезиса о том, что «традиция государственности у монголов преемственно связана с хуннской», Г. Сухбатар приводит такие соображения: 1) идентичность раздела империи на крылья и центр; 2) военная десятичная система; 3) сходная церемония интронизации; 4) одинаковая концепция верховной власти (авторитарность шаньюя); 5) похожий погребальный обряд; 6) применение свистящих стрел; 7) любовь и хуннов и монголов к конским скачкам и верблюжьим бегам; 8) одинаковый видовой состав стада; 9) одинаковая конструкция лодок⁵⁰. Ясно, что лишь первые четыре фактора можно считать элементами социально-политической преемственности. Однако Г. Сухбатар не дает подробно сопоставления текстов источников и оставляет в стороне проблему механизма движения традиции в истории. Что касается остальных пунктов, то все они построены на предельно дискуссионном утверждении о монголоязычности хуннов (и, следовательно, признании их этническими предками монголов) и на абстрагировании от общеизвестной нивелировки материальной культуры евразийских номадов. К тому же в источниках, насколько мне известно, нет детальных описаний коронации шаньюя.

Да и сам Г. Сухбатар в своей книге о сяньби (период их гегемонии в Центральной Азии — II—IV вв.) писал, что ритуал поднятия хана на войлоке семью придворными происходит от ритуала тоба⁵¹. С этим же сяньбийским племенем Ш. Бира связывает монгольскую титулатуру, иерархию государственных должностей и концепцию верховной власти (идея «единохаганства», связь кагана с Небом). Но для доказательства традиционности последнего явления он привлекает не сяньбийскую, а древнетюркскую формулу монаршего титула, уподобляя ее эпитетам первопредка Бортэ-Чино в «Тайной истории монголов». Кроме того, заявляя о непрерывности передачи традиции политических представлений у кочевых народов, Ш. Бира не прослеживает ход этого процесса, не пытается выяснить его динамику⁵². К тому же сферу сохранения традиции он ограничивает лишь религией (для древних тюрок и монголов до второй половины XIII в. — шаманизм, для периода Юань и позже — буддизм⁵³, что обедняет многообразие социально-политических отношений, ведь государственное строительство велось не только на основе религиозных норм (см. ниже, гл. 2).

Если Г. Сухбатар и И.Я. Златкин начинают историю антагонистических формаций в Центральной Азии (а стало быть, по марксистской схеме, и государственности) с хуннской эпохи, то Н. Сэр-Оджав, признавая державу шаньюев «дофеодальным государством», считает первым раннефеодальным образованием каганат журжаней (IV—VI вв.). Именно от них, по его мнению, через тюрок и уйгуров, начало формироваться классовое общество, окончательно сложившееся в Монгольской империи XIII в.⁵⁴

Тема государственных традиций древних тюрок (туцзюэ) VI—VIII вв. довольно полно отражена в литературе. Еще в 1941 г. В.А. Гордлевский писал, что «гипотеза о взаимодействии турок и монголов» задолго до нашествия Чингис-хана и его внуков на западные страны «стоит на очереди»⁵⁵. Начали исследовать ее американские и турецкие ученые⁵⁶. П. Голден разработал классификацию передававшихся традиций, выделив из них культовые (церемониал коронации; представления о священных узах кагана и всего правящего рода с божественными силами; понятие священного центра державы), политические и социальные (титулатура; деление государства на две части-крыла при старшинстве восточной; владение домениальными землями по рекам Орхону и Селенге)⁵⁷. Избранные П. Голденом критерии анализа представляются чрезвычайно продуктивными, но данный автор намеренно ограничивает свое исследование дочингисовской эпохой, лишь изредка ссылаясь на примеры из устройства Еке Монгол улуса. Кроме того, он тоже не показывает пути и способы движения традиции от одного народа к другому, хотя и применяет вполне здесь уместное понятие из лексикона европейского Средневековья — translatio imperii⁵⁸.

В трудах историков-марксистов укоренился формационный подход, который применен и при анализе древнетюркской эпохи⁵⁹. Выше указывалось, что некоторые советские и монгольские авторы связывают начало феодализации номадов с периодами гегемонии хунну и жужаней. Другие исследователи видят аналогичную роль каганатов туцзюэ и уйгуров для народов Саяно-Алтая⁶⁰, Центральной Азии⁶¹, а С.Г. Кляшторный прямо пишет: «Не гунны, а наследовавшие им... тюркские племена оказали решающее влияние на формирование специфических для Центральной Азии хозяйственных типов, политических общностей и культурных традиций»⁶². Принципиальное значение социально-политической организации («вечного эля») туц-зюэ для окрестных и более поздних кочевых народов подчеркивал и Л.Н. Гумилев, выдвигая на первый план притягательную для степных вождей стройность политической структуры при правителях из рода Ашина⁶³. Правда, в одной из последующих работ он высказал противоположное мнение о всеобщем неприятии той же системы вследствие ее «жестокости»⁶⁴. В литературе неоднократно отмечалось решающее влияние каганатов VI—IX вв. на формирование государственности у карлуков и Караханидов⁶⁵, киданей⁶⁶, кимаков⁶⁷, хазар⁶⁸ и других народов. Рассмотрим проблему древнетюркских традиций применительно к Монгольской империи.

Прежде всего следует отметить попытки сопоставления двух великих кочевых царств безотносительно к их исторической связи. Поскольку формационные критерии их сравнения уже названы и перечислены выше, упомянем о других концепциях.

Новозеландский номадист Дж. Сондерс усмотрел общность исторических судеб и особенностей внутренней структуры каганатов туц-зюэ и Еке Монгол улуса в таких факторах, как чрезвычайная скорость расширения территории, использование распрей в стане противника, стремление к созданию единой империи⁶⁹. Несмотря на то что целая глава в его «Истории монгольских завоеваний» называется «Тюркская репетиция монгольских завоеваний», Дж. Сондерс не пошел дальше пересказа известных фактов политической истории VI—VIII вв., а для сравнения взял самые абстрактные параметры, к тому же только из сферы военно-дипломатических отношений. Подобной неконкретностью страдают и выкладки американского историка Х. Мартина⁷⁰.

Д. Синор (США) оценивает эль тюрок и улус монголов посредством исторически иррациональных категорий: «У тюркского государства не было ни долголетия, ни мощи Монгольской империи, но оно так же либерально, как и последняя, относилось к людям и идеям и было менее разрушительным (т.е. менее агрессивным. — В.Т.)»⁷¹. Такой подход едва ли может способствовать позитивному изучению вопросов историко-генетических связей кочевых держав.

П. Голден, утверждая, будто «многие из тюркских имперских форм возродились и всплыли в империи Чингис-хана»⁷², ограничивается двумя частными примерами — контролем над домениальными территориями и сходством каганской титулатуры⁷³. Подобное перечисление аналогов способствует накоплению материалов для решения проблемы, но не самому решению. Впрочем, П. Голден ставил задачу изучения традиций лишь у «дочингисидских номадов», о чем говорилось выше.

Почти все авторы, занимавшиеся вопросами древнетюркского государственного наследия XIII в., отмечали наличие отдельных его элементов — не более. Так, его проявление усматривали в тюркской по происхождению титулатуре монгольской знати⁷⁴, в системе крыльев, их иерархии и цветообозначении⁷⁵, доктринах монархического правления⁷⁶, организации гвардии⁷⁷, стремлении Чингис-хана распространить свое господство на районы, некогда подчинявшиеся Ашинам⁷⁸.

Но обычно подобные рассуждения эпизодичны, без развернутых комментариев и аргументации. В трудах же турецких историков И. Кафесоглу и особенно А. Зеки Велиди Тогана тюрко-монгольские историко-генетические связи являются главным предметом исследования. А. Зеки Велиди Тоган выдвигает корректную посылку: «Ни один народ не может за несколько лет создать государственность; наивно было бы приписывать возникновение разветвленной государственной системы только советам уйгуров или гениальности Чингисхана»⁷⁹. Внутреннюю и внешнюю политику, проводившуюся монгольской верхушкой в начале XIII в., А. Зеки Велиди Тоган объясняет именно «тюркскими завоевательными и государственными традициями», в числе которых перечисляются следующие: 1) простая и гибкая организация, основанная на обычном праве; 2) титул кагана, который А. Зеки Велиди Тоган считает тюркским; 3) главенство правящего рода; 4) 24-членная и вообще четырехкратная организация армии и уделов, раздача четырем Чингисовым сыновьям по четыре племени; 5) идея всемирной империи с центром в древнетюркском домене Отюкен йыш, трактуемом А. Зеки Велиди Тоганом как регион между Тянь-Шанем и Орхоном⁸⁰.

Ни один из этих пунктов не бесспорен: 1) обычное право (тӧрӱ) — вовсе не монополия древних тюрок и монголов. А. Зеки Велиди Тоган сам признает, что оно бытовало в истории с глубокой древности до позднего Средневековья⁸¹; 2) каганом впервые назвал себя правитель сяньби или жужаней⁸² (оба народа монголоязычны) и только потом правитель тюрок-туцзюэ; 3) правящий род возглавлял империю не только у хуннов (Люаньди), тюрок (Ашина) и уйгуров (Яглакар), по и у монголоязычных киданей (Елюй), у тунгусоязычных чжурчжэней (Ваньянь); 4) Чингисхан раздал сыновьям не по четыре племени, а по четыре «тысячи», что неравнозначно. Причем из четырех наследников младший получил не четыре, а более ста «тысяч»⁸³. Да и приведенная аналогия опоры древнетюркских монархов на четыре племени⁸⁴ сомнительна; 5) домен рода Чингисидов располагался к востоку от Орхона — это был так называемый Коренной юрт в бассейне Онона и Керулена; 6) если идея «всемирной империи» прослеживается в политике монгольского правительства (особенно в периоды правления Гуюка и Мункэ), то нет явных сведений о существовании таковой в тюркских каганатах.

Задавшись целью выявить тюркские традиции в Монгольской империи, А. Зеки Велиди Тоган столкнулся с необходимостью объяснить причины их проникновения туда. В своих книгах «Монголы, Чингиз и тюрки» и «Введение во всеобщую историю тюрок» он попытался обосновать это генеалогическим родством Чингисидов с Ашинами, монгольского племени кият-борджигинов с древнетюркским «аристократическим» племенем кайы⁸⁵. Разбор этнической предыстории кият-борджигинов (Чингисидов) выходит за рамки нашей темы. Отметим лишь, что все доводы А. Зеки Велиди Тогана по этому поводу были опровергнуты в обстоятельной статье И. Кафесоглу⁸⁶.

Связать происхождение Чингис-хана с тюрками и уйгурами пытались также Г. Шмидт, раскритикованный Д. Банзаровым⁸⁷, и Х. Ховорс. Последний идентифицировал одного из Чингисовых предков, Дува-мергена, с тюркским Тобо-каганом (573—581). Обосновал он это следующим: 1) после смерти Тобо каганат разделился на четыре части, а согласно «Тайной истории монголов», племянники Дува-мергена были главами четырех племен; 2) у Тобо был брат Секин (Сакуй), а у Дува-мергена — брат Дува-Сохор⁸⁸. На самом же деле Тобо — это китайская транскрипция тюркского имени Таспар (Тсапар)⁸⁹. Кроме того, братья Дува были потомками Бортэ-Чино в десятом поколении, т. е. жили примерно в середине IX в. — на триста лет позже Тобо-кагана⁹⁰.

Происхождение монгольской государственности нередко связывают еще с одним кочевым народом — киданями. Их империя Ляо («Железная», 907—1125) занимает в ряду средневековых держав особое место прежде всего в силу своей экономической особенности — совмещения кочевого и оседло-земледельческого укладов⁹¹. Поскольку эта же черта была позже присуща и Еке монгол улусу, отдельные авторы, начиная с В.П. Васильева, причисляли ее к наследию киданьской державы⁹². Кроме того, в литературе отмечалось большое влияние ляоского общественного строя на формирование феодальных отношений у монголов⁹³, на принципы комплектования административного и командного персонала, военную структуру и религиозную политику⁹⁴. Среди главных инициаторов введения киданьских методов управления называют начальника канцелярии при Чингис-хане и Угедэе Елюй Чуцая. Некоторые исследователи полагают, что Чингис мнил себя наследником государей Ляо и месть чжурчжэням за разгром «Железной» империи была одной из причин его вторжения в Северный Китай⁹⁵. Действительно, он заявлял Елюй Чуцаю: «[Дома] Ляо и Цзинь — извечные враги. Я отомстил им (т.е. цзиньцам. — В.Т.) за тебя!»⁹⁶ Все же, по нашему мнению, Чингис-хан мстил не за чуждое ему киданьское царство. В источниках говорится о мести Цзиням за Амбагая, предка Чингисхана, казненного чжурчжэнями⁹⁷. Но не стоит преувеличивать фактор мести в монголо-цзиньских отношениях. Вероятно, это был тактический ход, средство привлечения на свою сторону многочисленных киданьских подданных чжурчжэньского императора. Подтверждением тому служит, например, трагическая судьба марионеточного княжества Великое Ляо, сначала поддержанного Чингис-ханом, а затем безжалостно уничтоженного⁹⁸. К тому же, если бы Чингис-хан придерживался какой-либо прокиданьской ориентации, трудно было бы объяснить стремление к союзу с ним в 1211 г. уйгурских и карлукских правителей, составлявших оппозицию как раз киданьским правителям Семиречья. В целом проблема кидаиьского наследия еще ждет подробного изучения.

Итак, многие историки ищут истоки формирования монгольской государственности в более или менее отдаленном от чингисовских времен прошлом, среди немонгольских или протомонгольских этносов. Но эпоха XII вв. в Центральной Азии тоже заслуживает внимания и анализа. Существует мнение, что стимулом развития социально-политических отношений у ононо-керуленских номадов были их связи с окрестными племенными союзами — цзубу, кереитами и др.⁹⁹ Активно разрабатывается вопрос о том, какой статус имело объединение середины XII в. Хамуг Монгол, возглавлявшееся хаганами Хабулом, Амбагаем и Хутулой. Ведь именно их преемником порой называют Чингис-хана, принявшего титул хагана и «вновь» нарекшего своих подданных монголами¹⁰⁰.

Б.Я. Владимирцов отрицал существование доимперской государственности у монголов. Власть ханов XII в., писал Б.Я. Владимирцов, «была очень слабой и неопределенной... Это были эфемерные вожди неопределенных групп с неопределенной, всегда оспариваемой властью»¹⁰¹. Этого же мнения придерживаются Г.Е. Марков, Н.Ц. Мункуев, В.С. Таскин, А.М. Хазанов¹⁰², к нему примыкают точки зрения Л. Крадера и Р. Груссе. Первый относит основание монгольского государства к концу XII в., когда Темучина впервые провозгласили ханом; второй, хотя и признает Хамуг Монгол «зародышем первого царства монголов», отмечает его моментальный распад после смерти Хутулы и отсутствие чьих-либо попыток «воцариться» вновь¹⁰³.

В то же время некоторые историки, в том числе медиевисты МНР, выдвигают идею о том, что Хамуг Монгол — это уже государство¹⁰⁴. Их доказательства сводятся к следующему: 1) «Всеми монголами ведал Хабул-хаган. После Хабул-хагана всеми монголами стал ведать... Амбагай-хаган»¹⁰⁵. Слова «все монголы» (qamuq mongyol) расцениваются историками в качестве названия «государства»; 2) по известиям китайских хроник, один из монгольских вождей (скорее всего Хабул) в 1147 г. принял китайский титул «император-основатель династии» и назвал свое владение Великим монгольским государством¹⁰⁶; 3) персидские хронисты тоже называют объединения того времени государствами.

Приверженцам той и другой теорий не откажешь в логике, но обеим сторонам не хватает источниковой базы, часто одни и те же высказывания из средневековых сочинений трактуются в противоположном смысле. Поэтому в последние годы эта дискуссия начала перемещаться с проблемы «государство» или «не государство» к более методологически оправданному выяснению общественно-экономического и политического характера центральноазиатских союзно-племенных объединений-улусов во главе с ханами. Одним из таких улусов, видимо, и являлся Хамуг Монгол. Наиболее плодотворно в этом направлении работают А.Ш. Кадырбаев и Е.И. Кычанов, определившие улусы XII в. как государства, но «первоначального типа»¹⁰⁷.

К проблеме традиционности примыкает вопрос о влиянии оседлых соседей на номадов и заимствовании последними социальных институтов и культурных достижений. Применительно к истории Центральной Азии эти аспекты подробнее всего разработаны в отношении монголо-китайских, монголо-чжурчжэньских, монголо-уйгурских, монголо-тюркских¹⁰⁸ связей. Однако все эти связи — явления другого уровня, так как при их функционировании преемственности в полном смысле не происходило. Поэтому опускаю разбор литературы, отражающей заимствования в организации Монгольской империи и влияние на нее со стороны соседних стран.

Время от времени встречаются утверждения о полном или частичном отсутствии преемственности в процессе развития кочевых государств. Как правило, авторы этих концепций или в конце концов признают существование традиции, или ограничивают ее какой-либо определенной этнической общностью¹⁰⁹.

В итоге можно отметить, что, во-первых, вопрос о государственных традициях в кочевых империях, в том числе Монгольской, в самых общих чертах поставлен в историографии и большинством историков решен положительно. Во-вторых, не решен и даже, пожалуй, еще не поднимался вопрос о природе и особенностях государственной традиции, о путях и способах ее передачи в истории. А ведь без его изучения сопоставительный анализ государственности различных кочевых народов превращается в простое сравнение по аналогии. В-третьих, углубленного рассмотрения отдельных традиций (древнетюркской, киданьской и т. д.) не предпринималось. Исследователи ограничивались констатацией существования традиции или приведением отдельных примеров ее проявления. В целом проблема государственных традиций у кочевников остается неисследованной¹¹⁰.

Изучение традиций кочевой государственности как во всей их исторической протяженности, так и в пределах какого-нибудь отдельно взятого образования требует привлечения всего корпуса источников по данному региону или периоду. Детальный разбор массы письменных памятников невозможно вместить в рамки одной главы. Поскольку социально-политические отношения в Еке Монгол улусе разбираются в подобном ракурсе впервые, предстоит обращение к уже выявленным и известным источникам с целью поиска в них отражения преемственности. Эти сочинения неоднократно изучались и оценивались учеными, что послужило еще одной причиной конспективности источниковедческого раздела.

Примечания

1. Златкин И.Я. Основные закономерности развития феодализма у кочевых скотоводческих народов // Типы общественных отношений на Востоке в средние века. М., 1982. С. 255.

2. Сухбаатар Г. К вопросу об исторической преемственности в истории древних государств на территории Монголии // Түүхийн судлал. 1973. Т. 9. С. 113, 117; Шырендыб Б. Некоторые вопросы исследования проблемы «Роль кочевых народов в цивилизации Центральной Азии» // Роль кочевых народов в цивилизации Центральной Азии. Улан-Батор, 1974. С. 25; Kwanten L. Imperial Nomads. A History of Central Asia, 500—1500. Philadelphia, 1979. P. 4.

3. Бартольд В.В. Н.А. Аристов. Заметки об этническом составе тюркских племен и народностей и сведения об их численности. СПб., 1897 // Сочинения. М., 1968. Т. 5. С. 278; Бартольд В.В. Образование империи Чингисхана // Там же. С. 261.

4. Гумилев Л.И. Древние тюрки. М., 1967. С. 390.

5. Лашук Л.П. Историческая структура социальных организмов средневековых кочевников // СЭ. 1967. № 4.

6. Марков Г.Е. Проблемы развития общественной структуры кочевников Азии // 9-й МКЭАН. Доклады советской делегации. М., 1973. С. 6, 7.

7. Туцзюэ — китайское название алтайских и Орхонских тюрок, создавших в VI—VIII вв. восточные и западный каганаты.

8. Плетнева С.А. Кочевники Средневековья. Поиски исторических закономерностей. М., 1982. С. 36—126.

9. Федоров-Давыдов Г.А. Общественный строй Золотой Орды. М., 1973. С. 42.

10. Бартольд В.В. Образование империи Чингисхана. С. 261; Он же. Б.Я. Владимирцов. Чингис-хан. Пг.; М.; Берлин, 1922 // Бартольд В.В. Сочинения. Т. 5. С. 616. Свой тезис В.В. Бартольд подкреплял следующими соображениями: 1) тюркский каган, судя по орхонским эпитафиям, делает бедный народ богатым, малочисленный народ многочисленным и т. п. А «Чингиз-хан настаивает на том, что до него в степи не было никакого порядка: младшие не слушали старших, подчиненные не уважали начальников, начальники не исполняли своих обязанностей по отношению к подчиненным. Чингиз-хан, вступив на престол, ввел строгий порядок и указал каждому свое место» (Бартольд В.В. Н.А. Аристов. С. 261, 278). Получается, что каган туцзюэ заботился о благе подданных, а Чингис-хан стремился к установлению строгой социальной иерархии; 2) во всех своих наставлениях Чингис-хан обращается не ко всему народу, подобно тюркскому кагану, а только к родственникам, вельможам и военачальникам (Там же). Однако, во-первых, мы не можем слепо следовать концепции источника и принимать на веру альтруизм государя Ашина. Перечисление Бильге-каганом собственных благодеяний еще не свидетельствует о «демократическом» характере древнетюркского общества. Во-вторых, стелы с руническими надписями были выставлены на всеобщее обозрение и представляли собой политические декларации. Вероятно, в таких документах трактовка отношений сюзерена и подданных должна была выглядеть иначе, чем в засекреченных хрониках правящего рода, откуда В.В. Бартольд взял наставления Чингис-хана.

11. Бернштам А.И. Социально-экономический строй орхоно-енисейских тюрок VI—VIII веков. Восточно-Тюркский каганат и кыргызы. М.; Л., 1946. С. 24—28; см. также: Кляшторный С.Г. Формы социальной зависимости в государствах кочевников Центральной Азии (конец I тысячелетия до н. э. — I тысячелетие н. э.) // Рабство в странах Востока в Средние века. М., 1986.

12. Плетнева С.А. Кочевники Средневековья. С. 114, 117.

13. Викторова Л.Л. Монголы: Происхождение народа и истоки культуры. М., 1980; Златкин И.Я. Опыт периодизации истории феодализма в Монголии // 25-й Международный конгресс монголоведов. Доклады делегации СССР. М., 1960; Он же. Некоторые проблемы социально-экономической истории кочевых народов // ПАМ. Элиста, 1974. Вып. 1; Ишжамц Н. Образование единого монгольского государства и установление феодализма в Монголии (XI — середина XIII в.).

14. Там же. С. 9.

15. Златкин И.Я. Некоторые проблемы социально-экономической истории кочевых народов. С. 35—37.

16. Он же. Концепция истории кочевых народов А. Тойнби и историческая действительность // Современная историография стран зарубежного Востока. М., 1971. С. 173.

17. Златкин И.Я. Опыт периодизации истории феодализма в Монголии. С. 2—3.

18. Там же. С. 8.

19. Викторова Л.Л. Монголы: Происхождение народа и истоки культуры. С. 172.

20. Понятие «каганат цзубу» мною встречено только в работах Н. Ишжамца: Ишжамц Н. Образование единого монгольского государства и установление феодализма в Монголии (XI — середина XIII в.). С. 9, 10.

21. Там же. С. 31.

22. Kwanten L. Imperial Nomads. A History of Central Asia, 500—1500. P. 5, 230.

23. Энгельс Ф. Происхождение семьи, частной собственности и государства // Маркс К., Энгельс Ф. Сочинения. 2-е изд. Т. 21. С. 170, 171.

24. Шахматов В.Ф. Основные черты казахской патриархально-феодальной государственности // Известия АН КазССР. Сер. истории, археологии и этнографии. 1959. Вып. 3 (11). С. 68, 71—73, 76—78.

25. Воробьев М.В. Чжурчжэни и государство Цзинь (X в. — 1234 г.). Исторический очерк. М., 1975. С. 62, 63.

26. Васильев Л.С. Проблемы генезиса китайского государства (формирование основ социальной структуры и политической администрации). М., 1983. С. 3—57; Krader L. The Principles and Structures of Organization of the Asiatic Steppe-Pastoralists // Southwestern Journal of Anthropology. 1955. Vol. 11. № 2; Idem. The Origin of the State Among the Nomads of Asia // The Early State. The Hague, 1978.

27. Васильев Л.С. Проблемы генезиса китайского государства (формирование основ социальной структуры и политической администрации). С. 32; Krader L. The Origin of the State among the Nomads of Asia.

28. Васильев Л.С. Проблемы генезиса китайского государства (формирование основ социальной структуры и политической администрации). С. 40.

29. Л.С. Васильев применяет понятие раннего государства для следующей за «чифдомом» ступени политического развития (Там же. С. 49). И как раз признаки этой, более поздней формы гораздо больше соответствуют картине общественных отношений в крупнейших кочевых империях.

30. Бернштам А.И. Социально-экономический строй орхоно-енисейских тюрок VI—VIII веков. Восточно-Тюркский каганат и кыргызы. С. 145; Кляшторный С.Г. Каган, беги и народ в памятниках тюркской рунической письменности // Ученые записки ЛГУ. № 412. Сер. востоковед. наук. Л., 1984. Вып. 25. С. 149; Марков Г.Е. Проблемы развития общественной структуры кочевников Азии. С. 7; Нацагдорж Ш. Основные черты феодализма у кочевых народов (на примере развития монгольского общества) // 14-й МКИН. Доклады монгольских делегатов. Улан-Батор, 1975. С. 2; Плетнева С.А. Кочевники Средневековья. Поиски исторических закономерностей. С. 106; Сэр-Оджав Н. Древняя история Монголии (XIV в. до н. э. — XII в. н. э.). Автореф. докт. дис. Новосибирск, 1971. С. 24—25; Федоров-Давыдов Г.А. Кочевники Восточной Европы под властью золотоордынских ханов. М., 1966. С. 227; Krader L. The Principles and Structures of Organization of the Asiatic Steppe-Pastoralists. P. 68.

31. Марков Г.Е. Проблемы развития общественной структуры кочевников Азии. С. 7; Ширендыб Б. Некоторые вопросы исследования проблемы: «Роль кочевых народов в цивилизации Центральной Азии». С. 28.

32. С.А. Плетневой принадлежит; видимо, самая подробная схема сравнения держав номадов. Хотя С.А. Плетнева и относит Хунну, Тюркский каганат и Монгольскую империю к разным «моделям», она все же неоднократно подчеркивает наличие сближающих их политических факторов: Плетнева С.А. Кочевники Средневековья. Поиски исторических закономерностей. С. 69, 106, 117, 141—142.

33. Владимирцов Б.Я. Общественный строй монголов: Монгольский кочевой феодализм. С. 96—97, 102—103; История Монгольской Народной Республики. М., 1967. С. 106; Мункуев Н.Ц. Заметки о древних монголах // Татаро-монголы в Азии и Европе. М., 1970. С. 366; Fox R. Genghis Khan. L., 1937. P. 106.

34. Чулошников А.П. Очерки по истории казак-киргизского народа в связи с общими историческими судьбами других тюркских племен. Оренбург, 1924. С. 86.

35. Ширендыб Б. Некоторые вопросы исследования проблемы: «Роль кочевых народов в цивилизации Центральной Азии». С. 25.

36. Рерих Ю.Н. Монголо-тибетские отношения в XIII—XIV вв. // Филология и история монгольских народов. Памяти академика Б.Я. Владимирцова. М., 1958. С. 334.

37. Цит. по: Бернштам А.И. Социально-экономический строй орхоно-енисейских тюрок VI—VIII веков. Восточно-Тюркский каганат и кыргызы. С. 23.

38. Kwanten L. Imperial Nomads. A History of Central Asia, 500—1500. P. 9; Phillips E.D. The Mongols. N. Y.; Wash., 1969. P. 22, 23.

39. Савинов Д.Г. Народы Южной Сибири в древнетюркскую эпоху. Л., 1984. С. 32, 34.

40. Киселев С.В. Древняя история Южной Сибири. М., 1951. С. 501.

41. Грач А.Д., Потапов Л.П. Период ранних феодальных отношений. Тува в составе Тюркского каганата // История Тувы. М., 1964. Т. 1. С. 69, 70; Толстов С.П. К истории древнетюркской социальной терминологии // ВДИ. 1938. № 1 (2). С. 76.

42. Phillips E.D. The Mongols. P. 24.

43. Фасеев Ф.С. К расшифровке хуннских фрагментов // Источниковедение и история тюркских языков. Казань, 1978. С. 128; Mori M. The T'u-chüeh Concept of Sovereign // AA. 1981. № 41. P. 74; Phillips E.D. The Mongols. P. 24; Turan O. The Ideal of World Domination Among the Medieval Turks // SI. 1955. Vol. 4. P. 78—80.

44. Гонгор Д. Халх товчоон. Б. 2. Улан-Батор, 1978. С. 17; Хазанов А.М. Социальная история скифов: Основные проблемы развития древних кочевников евразийских степей. М., 1975. С. 197.

45. Таскин В.С. Предисловие // Материалы по истории сюнну (по китайским источникам). Вып. 2. С. 17; Хазанов А.М. Социальная история скифов: Основные проблемы развития древних кочевников евразийских степей. С. 197.

46. Sankrityayana R. History of Central Asia. Calcutta; New Delhi, 1964. P. 20, 21.

47. Гумилев Л.Н. Поиски вымышленного царства (легенда о «государстве пресвитера Иоанна»). М., 1970. С. 162.

48. Fletcher I. The Mongols: Ecological and Social Perspectives // HJAS. 1986. Vol. 46. № 1. P 21.

49. Ишжамц Н. Образование единого монгольского государства и установление феодализма в Монголии (XI — середина XIII в.). С. 8, 9.

50. Сухбаатар Г. К вопросу об исторической преемственности в истории древних государств на территории Монголии. С. 114, 115; Он же. К вопросу об этногенезе монголов // Роль кочевых народов в цивилизации Центральной Азии. Улан-Батор, 1974. С. 275—276; Он же. Некоторые вопросы истории хуннов (сюнну) // Олон улсын монголч эрдэмний III их хурал. Улаанбаатар, 1978. Т. 1. С. 262, 264.

51. Сухбаатар Г. К вопросу о появлении письменности у народов Центральной Азии // Монголын судлал. 1971. Т. 8. С. 131, 132.

52. Бира Ш. Концепция верховной власти в историко-политической традиции монголов // Бира Ш. БНМАУ-ын түүх, соёл, түүх бичгийн асуудалд. Улаанбаатар, 1977. С. 196, 197.

53. Бира Ш. Концепция верховной власти в историко-политической традиции монголов. С. 199—204.

54. Сэр-Оджав Н. Древняя история Монголии (XIV в. до н. э. — XII в. н. э.). С. 15, 25; Он же. Монголын эртний түүх. Улаанбаатар, 1977. С. 157, 158.

55. Гордлевский В.А. Государство Сельджукидов Малой Азии // Гордлевский В.А. Сочинения. М., 1960. Т. 1. С. 69.

56. Речь идет именно о попытках развернутой аргументации, а не о простой констатации наличия тюркского наследия.

57. Golden P.B. Imperial Ideology of the Sourses of Political Unity Amongst the Pre-Cinggisid Nomads of Western Eurasia // Archivum Eurasiae medii aevi. T. 2. Wiesbaden, 1982. P. 42—65.

58. Idem. P. 73.

59. Под древнетюркской эпохой я подразумеваю период с середины VI до середины IX в. — время существования в Центральной Азии каганатов тюрок-туцзюэ, сеяньто, уйгуров. А.Д. Грач и Л.Р. Кызласов в своих статьях и монографиях вели многолетний спор о хронологических рамках древнетюркской эпохи и правомерности самого этого понятия. Первый отстаивал широкое толкование этого времени (VI—X вв.), т. е. включал и период «кыргызского великодержавия» (Грач А.Д. Хронологические и этнокультурные границы древнетюркского времени // ТС. К 60-летию А.Н. Кононова. М., 1966), второй выступил за датировку VI—VIII вв., т. е. до падения второго Восточно-Тюркского каганата (Кызласов Л.Р. История Тувы в средние века. М., 1969. С. 121; Он же. Древняя Тува (от палеолита до IX в.). М., 1979. С. 140—143). Доводы Л.Р. Кызласова мне представляются более убедительными. Но в этой дискуссии не учитывался момент традиционности. Если государственные образования на Енисее возникли еще до установления гегемонии туцзюэ, то эль уйгуров сформировался на основе тех же политических институтов, что действовали в империи Ашина (об этой преемственности см.: Бернштам А.Н. Социально-экономический строй орхоно-енисейских тюрок VI—VIII веков. Восточно-Тюркский каганат и кыргызы. С. 191; Гумилев Л.Н. Древние тюрки. С. 222; Кызласов Л.Р. Тува в составе Уйгурского каганата (VIII—IX вв.) // История Тувы. М., 1964. Т. 1. С. 117, 132; Плетнева С.А. Кочевники Средневековья. Поиски исторических закономерностей. С. 90—91; Сэр-Оджав Н. Древняя история Монголии (XIV в. до н. э. — XII в. н. э.). С. 21; Тихонов Д.И. Хозяйство и общественный строй Уйгурского государства X—XIV вв. М.; Л., 1966. С. 31; Kwanten L. Imperial Nomads. A History of Central Asia, 500—1500. P. 7 и др.). Следовательно, кыргызы должны быть выделены в самостоятельный политический массив, а уйгуры (теле) представлены как продолжатели традиций разгромленного ими второго Восточного каганата. Административные органы в обеих державах были идентичны. Конечно, такое объединение условно, так как уйгурское ханство на Орхоне с его выборными предводителями, постоянной враждой равноправных телесских племен-федератов было антиподом государства туцзюэ, возглавлявшегося самодержавным монархом и сплоченным вокруг него правящим родом.

Специфическую уйгурскую традицию попытался определить К. Цегледи, но он причисляет к таковой только один феномен — десятичную разверстку армии и населения (Czégledy K. History and the Turkic Inscriptions // Роль кочевых народов в цивилизации Центральной Азии. Улан-Батор, 1974. С. 304). Однако известно, что она бытовала задолго до того у хуннов, жужаней и Орхонских тюрок, поэтому не может считаться «изобретением» уйгуров.

60. Маннай-оол М.Х. К вопросу о предпосылках и сущности генезиса феодализма у народов Саяно-Алтайского нагорья // Проблемы истории Тувы. Кызыл, 1984. С. 105.

61. Федоров-Давыдов Г.А. Общественный строй Золотой Орды. С. 6.

62. Кляшторный С.Г. Древнетюркская письменность и культура народов Центральной Азии (по материалам полевых исследований в Монголии, 1968—1969 гг.) // ТС. 1972. М., 1973. С. 254—255.

63. Гумилев Л.Н. Орды и племена у древних тюрок и уйгуров // Материалы по этнографии. Л., 1961. Вып. 1. С. 20.

64. Гумилев Л.Н. Поиски вымышленного царства (легенда о «государстве пресвитера Иоанна»). С. 122.

65. Бартольд В.В. Двенадцать лекций по истории турецких народов Средней Азии // Сочинения. Т. 5. С. 112; Кадырбаев А.Ш. Китайские источники эпохи Юань о карлуках // ПППИКНВ (13-я сессия). М., 1977. С. 87; Кляшторный С.Г. Эпоха «Кутадгу билиг» // Советская тюркология. 1970. № 4. С. 84—85; Samolin W. East Turkestan to the 12th Century. The Hague, 1964. P. 77—78.

66. Викторова Л.Л. Роль киданей в этнокультурной и политической истории монголов X—XII вв. // XII научная конференция «Общество и государство в Китае». Тезисы и доклады. М., 1981. С. 75, 76; Ивлиев А.Л. О возникновении государства у киданей (к постановке вопроса) // XII научная конференция «Общество и государство в Китае». Тезисы и доклады. М., 1981. С. 68; Kwanten L. Imperial Nomads. P. 94.

67. Кумеков Б.Е. Государство кимаков IX—XI вв. по арабским источникам. Алма-Ата, 1972. С. 116—117; Плетнева С.А. Кочевники Средневековья. С. 98.

68. Артамонов М.И. История хазар. Л., 1962. С. 170—171; Бартольд В.В. Тюрки // Бартольд В.В. Сочинения. Т. 5. С. 583; Магомедов М.Г. Образование Хазарского каганата. По материалам археологических исследований и письменным данным. М., 1983. С. 178; Толстов С.П. Основные вопросы древней истории Средней Азии // ВДИ. 1938. № 1 (2). С. 187; Он же. По следам древнехорезмийской цивилизации. М., 1948. С. 226; Golden P.B. Imperial Ideology of the Sourses of Political Unity Amongst the Pre-Cinggisid Nomads of Western Eurasia. P. 47, 59—61.

69. Saunders J.J. The History of the Mongol Conquests. L., 1971. P. 28.

70. Martin H.D. The Rise of Chingis Khan and His Conquest of Nothem China. Baltimore, 1950. P. 309, 310.

71. Sinor D. The Historical Role of the Turk Empire // Cahiers d'histoire mondiale. 1953. Vol. I.№ 2. P. 434.

72. Golden P.B. Imperial Ideology of the Sourses of Political Unity Amongst the Pre-Cinggisid Nomads of Western Eurasia. P. 55.

73. Ibid. P. 56, 72.

74. Бартольд В.В. Образование империи Чингисхана. С. 256; Phillips E.D. The Mongols. N. Y.; Wash., 1969. P. 24.

75. Армянская география VII века по Р.Х.: (Приписываемая Моисею Хоренскому) / Пер., примет., изд. текста К.П. Патканова. СПб., 1877. С. 83; Кононов А.Н. Семантика цветообозначений в тюркских языках // ТС. 1975. М., 1978. С. 173; Alföldy A. Türklerde Çift Krallık // 2-ci Türk Tarih Kongresi. İstanbul, 1943. S. 516.

76. Бира Ш. Монгольская историография (XIII—XVII вв.). М., 1978. С. 30; Golden P.B. Imperial Ideology of the Sourses of Political Unity Amongst the Pre-Cinggisid Nomads of Western Eurasia. P. 72, 73; Kvaerne P. Mongols and Khitans in the 14th Century Tibetan Bonpo Text //AOH. 1980. T. 34. P. 94, 95; Rachewiltz I. de. Some Remarks on the Ideological Foundations of Chingis Khan's Empire // Papers on Far Eastern History. 1975. № 7. P. 28—31; Turan O. The Ideal of World Domination Among the Medieval Turks. P. 82.

77. Phillips E.D. The Mongols. P. 42.

78. Turan O. The Ideal of World Domination Among the Medieval Turks. P. 228. Противоположного мнения об оригинальности корпуса кэшиг придерживаются Д. Гонгор и Ш. Нацагдорж (История Монгольской Народной Республики. М., 1967. С. 67).

79. Togan A.Z.V. Çingiz, Moğollar ve Türkler. İstanbul, 1941. P. 31.

80. Idem. P. 30; Togan A.Z.V. Umumî Türk Tarihine Giriş. С. 1. İstanbul, 1946. S. 103, 106—109.

81. Ibid. S. 109.

82. О приоритете сяньби: Материалы по истории древних кочевых народов группы дунху / Пер., введ., коммент. В.С. Таскина. М., 1984. С. 217, 227, 234; Сухбаатар Г. К вопросу о появлении письменности у народов Центральной Азии. С. 79—80. К. Сиратори и Н. Сэр-Оджав считают, что первым в истории каганом был жужаньский Шэлунь (Сэр-Оджав Н. Древняя история Монголии (XIV в. до н. э. — XII в. н. э.). С. 16; Shiratory K.A. Study on the Titles Kaghan and Khatun. Memoirs of the Research Department of the Toyo Bunko. 1926. № 1. P. 3, 4, 7—8, 16.

83. Рашид ад-Дин. Сборник летописей Т. 1. Кн. 1 / Пер. Л.А. Хетагурова. С. 266—277.

84. Togan A.Z.V. Umumî Türk Tarihine Giriş. С. 1. S. 108.

85. Togan A.Z.V. Çingiz, Moğollar ve Türkler. P. 14—17; idem. Umumî Türk Tarihine Giriş. P. IV. S. 66—67.

86. Kafesoğlu I. Türk Tarihinde Moğollar ve Cengis Meselesi // İstanbul Üniversitesi Edebiyat Fakültesi Tarih Dergisi. 1953. T. 5. № 8.

87. Банзаров Д. О происхождении слова Чингис // Шейбаниада. История монголо-тюрков на джагатайском диалекте. Казань, 1849. С. 17.

88. Haworth H.H. History of the Mongols from the 9th to the 19th Century. L., 1876. Pt. l.P. 36.

89. Кляшторный С.Г., Лившиц В.А. Согдийская надпись из Бугута // СНВ. Вып. 10. М., 1971. С. 130.

90. Ныне установлено, что время жизни Бортэ-Чино — середина VIII в. (Викторова Л.Л. Монголы: Происхождение народа и истоки культуры. М., 1980. С. 161). Одно поколение — приблизительно 20—25 лет.

91. Викторова Л.Л. Кочевой уклад в Киданьской империи // Материалы по этнографии. Вып. 1. Л., 1961.

92. Васильев В.П. История и древности восточной части Средней Азии от X до XIII века с приложением перевода китайских известий о киданях, чжурчжэнях и монголо-татарах // ТВОРАО. 1857. Вып. 4. С. 17; Деопик Д.В. Восточная Азия // Первобытная периферия классовых обществ до начала Великих географических открытий (проблемы, исторических контактов). М., 1978. С. 119; Таскин В.С. Киданьский император на китайском престоле // Сибирь, Центральная и Восточная Азия в средние века. Новосибирск, 1975. С. 83; Он же. «История государства киданей» как исторический источник // Е Лун-ли. История государства киданей («Цидань го чжи»). М., 1979. С. 16.

93. Пэрлээ Х. Собственно монгольские племена в период Киданьской империи (907—1125) // Труды 25-го Международного конгресса востоковедов. М., 1963. Т. 5. С. 95.

94. Wittfogel K. Oriental Despotism. A Comparative Study of Total Power. New Heaven, 1957. P. 184; Wittjogel K., Feng Chiasheng. History of Chinese Society Liao (907—1125). Philadelphia, 1949. P. 9, 18, 533.

95. Викторова Л.Л. Монголы: Происхождение народа и истоки культуры. С. 175; Мункуев Н.Ц. Китайский источник о первых монгольских ханах. Надгробная надпись на могиле Елюй Чуцая: Перевод и исследование. М., 1965. С. 14; Grousset R. D'empire mongole (1-re phase). P., 1941. P. 216.

96. Иакинф (Бичурин И.Я.). История первых четырех ханов из дома Чингисова. СПб., 1829. С. 106; Мункуев Н.Ц. Китайский источник о первых монгольских ханах. С. 70.

97. Иакинф (Бичурин И.Я.). История первых четырех ханов из дома Чингисова. С. 36; Рашид ад-Дин. Сборник летописей Т. 1. Кн. 2 / Пер. О.И. Смирновой. М.; Л., 1952. С. 263.

98. Иакинф (Бичурин И.Я.) История первых четырех ханов из дома Чингисова. С. 55, 58, 77, 86; Мелихов Г.В. Установление власти монгольских феодалов в Северо-Восточном Китае // Татаро-монголы в Азии и Европе. М., 1970. С. 64—70.

99. Гумилев Л.Н. Поиски вымышленного царства (легенда о «государстве пресвитера Иоанна»). С. 171; Ишжамц Н. Образование единого монгольского государства и установление феодализма в Монголии (XI — середина XIII в.). С. 1011; Rachewiltz I. de. Qan, Qagan and the Seal of Cüyüg // Documenta Barbarorum: Festschrift für Walter Heissig zum 70. Geburtstag. Wiesbaden, 1983. P. 282—284.

100. Бартольд В.В. Туркестан в эпоху монгольского нашествия // Бартольд В.В. Сочинения. М., 1963. Т. 1. С. 447; Он же. Образование империи Чингисхана. С. 257—258; Викторова Л.Л. Основные этапы формирования монгольских этнических общностей // ПАМ. Элиста, 1974. Вып. 1. С. 211; Kałużynsky St. Dawni Mongolowie. Warszawa, 1983. P. 131.

101. Владимирцов Б.Я. Общественный строй монголов: Монгольский кочевой феодализм. С. 80.

102. Марков Г.Е. Кочевники Азии: Структура хозяйства и общественной организации. М., 1976. С. 63; Мункуев Н.Ц. Заметки о древних монголах // Татаро-монголы в Азии и Европе. М., 1970. С. 354—355; Он же. Некоторые проблемы истории монголов XIII в. по новым материалам. Исследование южносунских источников. Автореф. докт. дис. М., 1970. С. 10, 11; Материалы по истории древних кочевых народов группы дунху / Пер., введ., коммент. В.С. Таскина. М., 1984. С. 31; Khazanov A.M. The Origin of the Genghis Khan's State. An Anthropological Approach // Etnografia polska. 1980. T. 24. Z. 1. P. 30, 36.

103. Grousset R. D'empire mongole (1-re phase). P. 36, 39; Krader L. The Origin of the State Among the Nomads of Asia // The Early State. P. 99, 100.

104. Бүгд Найрамдах Монгол Ард Алсын түүх. Улаанбаатар, 1984. С. 147; Викторова Л.Л. Основные этапы формирования монгольских этнических общностей. С. 211; Гонгор Д. К вопросу о формировании халхаской народности. Улаанбаатар, 1973. Т. 1. С. 121; Ишжамц Н. Образование единого монгольского государства и установление феодализма в Монголии (XI — середина XIII в.). С. 11, 12; Кычанов Е.И. К вопросу об уровне социально-экономического развития татаро-монгольских племен в XII в. С. 165—169; Пэрлээ Х. Собственно монгольские племена в период Киданьской империи (907—1125). С. 316; Phillips E.D. The Mongols. P. 25.

105. Козин С.А. Сокровенное сказание. Монгольская хроника 1240 г. М.; Л., 1941. Т. 1. С. 84.

106. Бичурин Н.Я. (Иакинф). Собрание сведений о народах, обитавших в Средней Азии в древние времена. М., 1950. Т. 1. С. 379; Васильев В.П. История и древности восточной части Средней Азии от X до XIII века с приложением перевода китайских известий о киданях, чжурчжэнях и монголо-татарах. С. 80.

107. История Казахской ССР с древнейших времен до наших дней. Алма-Ата, 1979. Т. 2. С. 48; Кадырбаев А.Ш. «Юань ши» как источник по истории кераитов и найманов // Письменные памятники Востока. Историко-филологические исследования. 1976—1977. М., 1984. С. 254—255; 1986; Кычанов Е.И. Монголы в VI — первой половине XII века; Он же. О татаро-монгольском улусе XII в. // Восточная Азия и соседние территории в средние века. Новосибирск, 1986.

108. См., например: Кадырбаев А.Ш. Китайские источники эпохи Юань о карлуках; Он же. Тюрки-канглы в империи Чингисхана (по китайским источникам) // П.И. Кафаров и его вклад в отечественное востоковедение. М., 1979. Ч. 2; Он же. О культурной адаптации тюркских этнических групп в империи Юань // XI научная конференция «Общество и государство в Китае». Тезисы и доклады. Ч. 2. М., 1980; Он же. Китайские источники монгольской эпохи о внешнеполитических связях тюркских кочевников Казахстана — кыпчаков и канглы — с народами Центральной Азии и Дальнего Востока (XII — начало XIII в.) // XIII научная конференция «Общество и государство в Китае». Тезисы и доклады. Ч. 2. М., 1982; Он же. Уйгуры в империи Чингисхана и его преемников XIII—XIV вв. // ПППИКНВ (16-я сессия). Ч. 1. М., 1982; Rachewiltz I. de. Qan, Qagan and the Seal of Cüyüg. Ш. Бира предпринял единственную в своем роде попытку выявить кушанскую религиозно-политическую традицию в Юани, привнесенную буддийским монашеством через писания древнеиндийских мудрецов: Бира Ш. Кушаны в монгольской традиции // Центральная Азия в кушанскую эпоху. Т. 2. М., 1975.

109. Подробнее: Трепавлов В.В. Традиции в кочевых империях. Очерк историографии // Mongolica. М., 1992.

110. А. Зеки Велиди Тоган впервые попробовал проанализировать лишь историко-этническую преемственность.

Предыдущая страница

К оглавлению

Следующая страница