Государственный строй монгольской империи XIII в. проблема исторической преемственности
XIII в. оказался временем потрясений и катастроф для многих народов Азии и Европы. Из глубин евразийских степей на них обрушились монгольские полчища. После череды непрерывных войн к середине столетия образовалась колоссальная держава — Еке Монгол улус1, по своим размерам не имевшая прецедентов в истории. При верховном хане Мункэ (1251—1259) под властью завоевателей находились земли от Средиземного до Желтого морей.
Вот уже более семисот лет ученых, политиков, просто любознательных людей занимает вопрос: каким образом небольшой кочевой народ, не обладавший собственной письменностью, почти не имевший городов, других привычных атрибутов цивилизации, смог за сравнительно короткий срок покорить крупные и социально развитые государства? Как сумел он не только захватить, ограбить соседние страны, но и соединить их народы в надэтничной структуре, имя которой — Монгольская империя? Успех этот объясняют по меньшей мере четырьмя причинами: 1) гениальностью Чингис-хана — основателя империи; 2) военно-тактическим превосходством монгольской армии; 3) раздробленностью и, следовательно, ослаблением соседних со средневековой Монголией государств; 4) заимствованием от них приемов и способов организации управления. Ясно, что для существования государства мало иметь какую-либо территорию — нужно научиться управлять ее населением. В этом смысле пункты 2 и 3 отметаются сразу: они раскрывают причины военной удачи, но не стройности системы управления. Если согласиться с тезисом пункта 1, то придется признавать гениальными также Чингисовых преемников — его детей и внуков, так как империя окончательно сформировалась уже после смерти Чингис-хана. Остается концепция заимствований. В 1987 г. она получила аргументированное обоснование в книге Т. Оллсена «Монгольский империализм»2. Но Еке Монгол улус — прежде всего кочевая империя и по составу господствовавшего этноса, его вооруженных сил, и по основной массе населения до 1219 г. (до вторжения во владения хорезмшаха). Основные принципы управления закладывались в начале XIII в. именно в кочевой среде и с целью регулирования жизни кочевого общества. А кочевая государственность по природе своей традиционна, и это одна из причин того, что на протяжении I тысячелетия в степях возникали ханства и каганаты, очень сходные по своему внутреннему устройству. Даже при поверхностном взгляде между ними и Монгольской державой много общего.
Государственность средневековых монголов (как и любая другая) содержала в себе три составляющие: 1) институты оригинальные, собственно монгольского происхождения3; 2) традиционные органы и приемы управления, т. е. унаследованные от исторических предшественников империи Чингисидов; 3) административные учреждения, заимствованные из завоеванных стран.
Наша книга посвящена изучению традиционных элементов монгольской государственности XIII в., т. е. компонентов социально-политического устройства, перешедших в нее из административных структур раннего Средневековья. Таким образом, государственный строй Монгольской империи станет предметом данного исследования, которое, однако, не ставит целью проанализировать всю систему управления. Внимание будет сконцентрировано лишь на государственных традициях.
Основой для преемственности государственного строя служит специфика государственной жизни как особой деятельности людей по регулированию социополитических связей между ними. Поскольку любое государство, будучи самостабилизирующейся системой, стремится сохранить свои существенные характеристики (территориальное разделение, публичную власть, фиск), то оно неизбежно оставляет след в истории — след тем больший, чем прочнее и долговечнее оно было. Тем более это верно для ситуации, когда формы собственности и власти остаются принципиально неизменными, как у кочевников с начала новой эры до середины II тысячелетия.
Мы определяем государственную традицию4 как историко-генетическую преемственность общих, основных и существенных признаков, принципов и компонентов государственного устройства, передающихся от одних государств к другим.
Каждая традиция слагается из представлений о порядке и способе определенной деятельности. Поэтому традиция существует не в форме деятельностных актов, а прежде всего в виде представлений о них5. Представлениям же вовсе не обязательно сопутствует их материально-предметное воплощение (породившее их или порожденное ими).
При рассмотрении государственной традиции это выглядит достаточно четко. Три из четырех основных «каналов» ее движения в истории (памятники письменности, устное народное творчество и обычноправовые нормы) являются продуктами духовной деятельности, т. е. представлениями, воплощенными в идеальных (фольклор, норматика) или материальных (тексты) формах. Но и четвертый «канал» — практику государственного управления — нельзя не учитывать. Он, во-первых, сам по себе предполагает представления о государственном строительстве, во-вторых, содержит в себе в преображенном (переведенном в другую, деятельностную форму) виде три предыдущих компонента, т. е. в конечном счете базируется на традициях.
Каждый социальный институт для своего успешного функционирования требует особых приемов деятельности, без которых его существование станет бессмысленным, т. е. для того, чтобы управление существовало, нужна задающая это состояние программа. В этом качестве и выступает государственная традиция, раскрывающая приемы и способы государственного строительства, их идейное обоснование6. Традиционный образ, стало быть, означает систему, способную служить прогнозом действия.
Традиции различных держав наслаивались друг на друга и либо извлекались на свет, если были нужны, либо погребались в толщах исторической памяти. Какие именно традиции? Из прошлого в современность могут переноситься (сохраняясь или возрождаясь) принципы построения государства, необходимые в данное время (территориальное деление, элементы административной и податной систем, иногда даже выбор столицы и т. д.). Возможно сохранение или возрождение приемов участия отдельных групп населения в государственной жизни: традиция закрепляла за одними общностями (родами, корпорациями, классами и т. п.) производство материальных благ и выполнение повинностей, за другими — охрану внутреннего порядка и постоянную военную службу, за третьими интеллектуальное обслуживание и духовную защиту интересов правящих групп социума. Именно представители последней общности — чиновники и священнослужители — были носителями письменной информации о прошлом. И из этих сведений выбиралось то, что могло укрепить и идеологически обосновать существующий общественный строй. Все составляющие государственного механизма требовали обоснования как целесообразные и законные, а это нередко достигалось объявлением того или иного института «завещанным предками». Отсюда заключаем, что объектом государственной традиции служат представления о таких административных установлениях и учреждениях в прошлом, которые способны обеспечить прочную власть данного правительства и представляемых им социальных сил.
Наша монография предполагает: 1) показ состояния изученности темы традиций у номадов и выявление нерешенных проблем; 2) выяснение средств и способов передачи социально-политических, государственных традиций в истории вообще и у кочевников в частности; 3) определение традиционных форм социально-политической жизни и государственного устройства Монгольской империи; 4) выяснение их происхождения, определение источников государственной традиции у монголов.
В соответствии с этими задачами сформирована структура работы. В гл. 1 дается обзор источников и литературы по изучению традиций в кочевых обществах, в частности монгольском в XIII в. В гл. 2 выявлены пути трансляции государственных традиций во времени и от одного народа к другому. В гл. 3 и 4 рассмотрены конкретные сведения о функционировании традиционных институтов в империи и улусах, высказаны суждения об исходном моменте и процессе их развития.
Значимость поднимаемых в книге проблем видится, во-первых, в необходимости уяснения исторических корней гигантской агрессивной державы, созданной Чингис-ханом и Чингисидами. Во-вторых, для того чтобы в полной мере отразить динамику политического развития народов евразийского степного пояса, нужно рассмотреть это развитие с учетом сохранения традиций и появления инноваций, а каждому из кочевых образований найти место в общей линии движения форм потестарности-государственности. На сегодняшний день история Монгольской империи сравнительно полно обеспечена источниками, и ее изучение может послужить началом исследований в этом направлении. В-третьих, разбор особенностей государственной традиции — явления, присущего всем государствам, — имеет и общесоциологическое значение.
Некоторые заключения автора будут расходиться с утвердившимися в науке концепциями и интерпретацией событий. Но такая сложная и далекая эпоха, как XIII век, не может не вызывать споры и дискуссии. Поэтому будем надеяться, что мысли, высказанные на страницах монографии, вызовут взыскательный и конструктивный интерес у читателя.
Примечания
1. Еке Монгол улус (Великая Монгольская держава) — название империи, употреблявшееся монголами в XIII в.
2. Allsen Th.T. Mongol Imperialism. The Policies of the Grand Qan Möngke in China, Russia and the Islamic Lands, 1251—1259. Berkeley; Los Angeles; L., 1987.
3. См.: Владимирцов Б.Я. Общественный строй монголов: Монгольский кочевой феодализм. Л., 1934; Ишжамц Н. Образование единого монгольского государства и установление феодализма в Монголии (XI — середина XIII в.). Автореф. докт. дне. М., 1972; Кычанов Е.И. К вопросу об уровне социально-экономического развития татаро-монгольских племен в XII в. // Роль кочевых народов в цивилизации Центральной Азии. Улан-Батор, 1974; Он же. Монголы в VI — первой половине XII века // Дальний Восток и соседние территории в средние века. Новосибирск, 1978; Он же. О татаро-монгольском улусе XII в. // Восточная Азия и соседние территории в средние века. Новосибирск, 1986; Скрынникова Т.Д. К вопросу о формировании монгольской государственности // Исследования по истории и культуре Монголии. Новосибирск, 1989.
4. В.Я. Петрухин назвал государственной традицией предания об основании и основателях государства // История первобытного общества. Эпоха классообразования. М., 1988. С. 445.
5. Близким к этому определением природы традиций завершилась дискуссия 1984—1985 гг. в журнале «Советская этнография» по вопросу о месте сельской общины в социальном механизме формирования, хранения и изменения традиций (СЭ. 1985. С. 81). Ряд исследователей этого феномена также относит его к сфере общественного сознания: Малинин В.А. К диалектике традиций в общественном сознании // Диалектика материальной и духовной жизни общества в период строительства коммунизма. М., 1966. С. 201, 208; Першиц А.И. Традиции и культурно-исторический процесс // НАА. 1981. № 4. С. 70; Суханов И.В. Обычаи, традиции и преемственность поколений. М., 1976. С. 25, 76.
6. Идеологическая функция государственной традиции в книге подробно не рассматривается. Некоторые соображения по этому поводу: Овчинникова Б.Б., Трепавлов В.В. К вопросу о древнетюркском наследии в Монгольской империи // Тезисы докладов конференции аспирантов и молодых научных сотрудников. Т. 2. М., 1982. С. 33.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |