Д.Г. Хрусталёв. «Русские немцы и немецкие русские в XIII в.»1
Если бы в названии статьи не было временного ограничителя, то следовало потребовать обзора всех аспектов отношений Руси-России и Европы, переплетения личных и государственных судеб, то есть превратить тему в необъятную. Наши цели многократно уже. Мы хотим представить лишь небольшой уголок вопроса, субъективно ограничив его XIII в. и объективно Балтийским регионом. Поводом для работы послужили обследования опубликованных документов Любекского городского архива и Любекской епархии. Все они большей частью были изданы еще в XIX в. и стали вполне традиционными источниками для исследователей. Особенно важно, что на основе этих материалов можно произвести интересные наблюдения из области микроистории, опустившись на уровень судьбы отдельного человека XIII в., причем человека не княжеского происхождения и вне духовной иерархии — горожанина.
И в политическом, и в культурном отношении XIII в. стал рубежом для стран, примыкающих к Балтийскому морю. Причины здесь могут быть указаны самые разнообразные. На Руси важнейшим фактором было монгольское нашествие. В Западной Европе преобладали процессы внутреннего социально-экономического развития, выразившиеся в росте городов. Для Ливонии и соседних прибалтийских областей это был период формирования и становления в целом. Характерно, что исследователи нередко применяют для периода X—XI вв. термин «балтийская цивилизаций» или «балтийский социум», предполагающий заметную мобильность местных жителей, столь же активную на линии восток—запад, как север—юг. Препарируется этот феномен преимущественно на основе археологических материалов. Для исследователей XIV—XV вв., опирающихся преимущественно на письменные источники, термин «балтийская социальная общность» также далеко не чужд, но он все же имеет заметные рубежные ориентиры по критерию взаимоотношений с Русью. Становятся существенными границы, которые, начав формироваться, первое время сохраняли заметную гибкость. Однако на линии восток-запад эти реперные линии имели заметно более четкие очертания, не редко конфессионально обусловленные. В XIII в. это еще не так заметно, или, скорее, не так четко выражено. Говорить об общности балтийских народов, включающей русский, в XIII в. уже затруднительно, однако, как показывают обследованные документы, социально-экономические границы формировались заметно медленнее политических.
Печать Генриха Псковского, 1323 г.
Никого не удивляет наличие в Ладоге или Новгороде крупной варяжской колонии, существование далеко не родственной этнически группы жителей в преобладающей славянской и финно-угорской среде. Но если в X, XI и, может, в XII вв. — иноземцы близки к интеграции в общину, в XIII в. ничего подобного уже не фиксируется. Возрастает количество сохранившихся документов и иных источников, но из них выходит, что немцы и скандинавы проживали в Новгороде обособленными сообществами в специальных очерченных линией забора факториях (дворах) и однозначно воспринимались как люди вне новгородского социума. Примерно то же мы, судя по всему, должны наблюдать и в других городах. Основные выводы строятся в этом вопросе на данных летописи и материалах новгородских торговых договоров, в которых почти не встречаются личные данные участников — нет ни имен иноземцев, проживавших на Руси в XIII в., ни каких-либо их характеристик. Это, так сказать, макроуровень. На микроуровне мы практически не располагаем примерами. Редкие исключения позволяют говорить, что интеграция иноземца в русское общество шла уже исключительно через княжеский двор, где вполне могли принять инородца. Так, в 1230—1240-е гг. известен то ли тверской, то ли дмитровский воевода князя Ярослава Всеволодовича Кербет (Ербет), вероятно, Герберт (Herbert)2. Нехарактерное для Руси имя выдает в нем иностранца.
Фактически чаще всего мы не располагаем иными критериями для определения этнической или конфессиональной принадлежности человека в Средние века кроме имени. Но и этот показатель к однозначным не относится. Например, прозвище «киевлянин» может означать как то, что человек родился в Киеве, так и то, что он приехал из Киева или что он регулярно ездит в Киев, торгует с Киевом или киевскими товарами, специализируется на южной торговле. Кроме того, для позднейшего времени мы наблюдаем процесс огласовки или модификации имен: Ивор становился Игорем, а Тудор — Федором. В этом случае исчезают даже небольшие зацепки для определения личных особенностей этого человека, который теряется в среде местного общества. Следует признать, что для XIII в. материал по личным именам иноземного происхождения в русских источниках представлен слабо. Так, в окружении князя Ярослава Всеволодовича новгородская летопись фиксирует некоего новоторжца Ивора (осень 1215 г.), который, судя по всему, тождественен Ивору Чапоносу, выполнявшему функции княжеского посланника в Новгород весной 1216 г., накануне Липицкой битвы3. Скандинавское имя Ивор, к сожалению, вовсе не обязательно указывает на происхождение его носителя. Нам известно немало примеров использования скандинавских имен на Руси в качестве вполне допустимых. Имя Ингварь было распространено в княжеской среде: известны киевский князь Ингварь Ярославич (упом. 1180—1212 гг.)4, рязанский князь Ингварь Игоревич (упом. 1207—1235 гг.) и Ингварь Ингваревич5. А в Ипатьевской летописи под 1146 г. упоминается киевлянин Ивор Юрьевич, под 1180 г. — рязанский воевода Ивор Мирославич, в 1241 г. — галицкий боярин Ивор Молибожич6. Та же ситуация с именем Тудор, которое отдаленно напоминает латинское Theodore, но в русском не сразу объединилось с Федором. Новгородской летописи под 1224 г. известен Никифор Тудорович, а под 1229 г. — Иван Тудоркович7. Нерусское происхождение выдает отчество-прозвище новгородского тысяцкого Ратибора Клуксовича (упом. 1268—1269 гг.)8. Имя Клукс (или Клюке) в источниках не встречается. Оно позволяет произвести себя от Klaus (от Claus, Claes) — немецкая огласовка имени Николай. Однако это может быть и производная от прозвища Клюка, которое встречается в позднейших записях.
Печать Иоганна Псковского, 1347 г.
Любекские документы XIII в. содержат существенно больше примеров имен, на которых отразились этнические или региональные особенности. Хотя это может быть оправдано и существенно большим количеством сохранившихся документов. Среди членов Любекского магистрата встречаются бюргеры с характерными прозвищами. Например, в 1230 г. упоминается Генрих Грек (Henricus Grecus), в 1232 г. — Иоганн из Англии (Johannes de Anglia), а в 1234 г. Вернер Венецианец (Wernerus Wenethisce)9. На протяжении XIII в. фиксируется деятельность большого Любекского семейства Курляндцев (de Kuren)10, а также носителей похожих фамилий Kuro, Curo, Cure и даже Curow (Kurow)11. Примечательно, что в материалах XIV—XV вв. таких имен почти нет. Преобладающими становятся иные прозвища и более узкий географический охват. Участники городской жизни Любека — это теперь исключительно коренные горожане и лишь иногда представители иных германских городов или областей. Теперь если и встречаются, то Генрих из Ревеля (Henrich de Revele) или Годшальк из Феллина (Godscalc de Vellin)12. Но XIII в. предоставляет немало примеров социальной мобильности. И городской патрициат Любека оказывается заметно менее консервативен, чем в том же Новгороде. Для нас особенно интересно проследить или хотя бы только зафиксировать в западноевропейских источниках упоминание людей, чье происхождение или профессия были прямо связаны с Русью. Показательно, что речь будет идти далеко не о рядовых бюргерах, но о членах магистрата, а иногда и о представителях рыцарского сословия.
В период с 1229 по 1245 г. одним из членов Любекского магистрата был Илья Рус (Русский)13. В условиях орфографического непостоянства его прозвище писалось различно — Рус, Русо, Русский (Ruz; Ruze; Razo; Race; Rutherius), но личное имя, более чем необычное для Германии, неизменно Илья (Helgas; Helia; Elyas). В связи с характерным именем и прозвищем, казалось бы, можно утверждать, что перед нами любекский бюргер русского происхождения. Но не стоит торопиться. В те же годы, когда в Любеке отмечена деятельность бюргера Ильи Русского, в Германии была произведена первая письменная фиксация старинной верхненемецкой поэмы «Ортнит» (Ortnit), где сподвижником главного героя выступает также Илья Русский (Yljas von Riuzen; Riuze; von den Riuzen; künec von Riuzen)14. С.Н. Азбелев считает, что речь идет об отражении в германском эпосе русских былин об Илье Муромце15. Такие наблюдения могут свидетельствовать о идеоматическом значении имени Илья, которое выступало в неразрывной связи с прозвищем «русский» и свидетельствовало, прежде всего, о «восточном» происхождении носителя, но никак не именно о русской национальности.
Печать Иордана Псковского, 1408 г.
О конфессиональной принадлежности Ильи делать заключения ещё сложнее, но так как он входил в магистрат, скорее всего, он считался вполне лояльным христианином. Стоит подчеркнуть, что Илья был далеко не рядовым или случайным членом магистрата. Он входил в пятерку самых влиятельных горожан. В перечнях членов магистрата он обычно упоминается на 3-м или 4-м месте16. Этническая амбивалентность городских общин Балтийского региона в этом случае выступает особенно рельефно, так как именно в период деятельности Ильи Русского в городской администрации Любек предпринимал особенно интенсивные действия по освоению Прибалтики и вытеснению оттуда русского политического влияния. Как известно, любекские купцы были главными двигателями прибалтийской колонизации, приведшей в 1220—1240-е гг. к оформлению такого сложного государственного образования, как Ливония.
В конце XIII в. в любекских грамотах встречается Годеке Рус (Godeke Ruce), названный в одном из текстов Rucen17. Его родство с Ильей Русским и вообще русское происхождение иначе никак не подтверждаются, хотя указатели дают огласовку его прозвища Ruze/Russe, что, скорее всего, соответствует корню прозвища Ильи.
Герб с печати Иоганна Псковского, 1347 г.
Личные имена в XIII в. часто сохраняли этнические особенности, хотя, как мы указывали, на этом опасно основывать однозначные выводы. Так, среди упоминавшейся фамилии Курляндцев (Куршей) известен Иван Курляндец (Ywanus de Kuren)18, чье имя писалось далеко не как обычное для Германии Иоанн (Ioannus) и сильно напоминает русскую огласовку. Ниже рассмотрим обратный случай.
В грамоте, выданной Ревельским капитаном по поводу земельных владений монастыря Дюнамюнде в Ревеле 27 апреля 1257 г., среди свидетелей упоминается Robbekinus de Novgardia19. Robbekin — это фламандский диминутив от Робин (Роберт, Робрехт), а Novgardia — это традиционное и никак иначе не интерпретируемое в немецких источниках наименование Новгорода. Примечательно, что этот Робин Новгородец упоминается среди знатных рыцарей: «Testes interfuerunt L. Balliso, Theod(ericus) de Kiwele, Eglbr. (= Engelbertus), Ioh(annus) de Holtele, Wilhel(mus) de Brema, milit(ia) Reval(ia), Ioh(annus) gener domini Saxonis, Robbekinus de Novgardia, Ioh(annus) de Thoreidia, Albertus Wibekinus, loh(annus) prior de Dunamunde, fr(ater) God(scalcus), fr(ater) Sigmundus et dominus Wosgehne miles et alii quamplures»20. Более того, его место в списке между членами Тевтонского ордена указывает на то, что и он принадлежал к рыцарскому братству. В целом это не противоречит обычаям того времени: в середине XIII в. доступ в Орден еще был открыт лицам незнатного происхождения. Однако прозвище Новгородец все же не поддается однозначной интерпретации. Выходец из Новгорода с фламандским именем в составе Ливонского ордена — необычный и трудноразъяснимый казус.
Печать Годеке Псковского, 1478 г.
Иную и гораздо более длительную историю имеет знатный любекский род Псковских (de Pleskowe). В период с 1299 по 1478 г. 8 его членов входили в любекский магистрат21. Первым источникам известен Генрих Псковский (Hinricus de Plezkowe; ум. 1341), чья деятельность как Любекского магистрата (консула) прослеживается с 1299 г.22 Впоследствии упоминаются его старший сын — Генрих II Псковский (Hinricus de Plescowe II; упом. 1328—1359 гг.)23, его сын от второго брака Арнольд (Arnoldus; ум. 1363), а также Бернард Псковский (Bernard de Plescowe; ум. 1366; упом. с 1344 г.)24, Иоганн Псковский (Johanni Plessekowen; ум. 1367; упом. с 1343 г.)25, сын Генриха II — Бернард II (Bernard; ум. 1412; упом. с 1399 г.), сын Арнольда Иордан (Jordan Pleskow; член магистрата с 1389 г. и бургомистр в 1425 г.)26, сын Иордана Готфрид (Gottfried; ум. 1451; член магистрата с 1438 г.) и многие другие рядовые представители этой вскоре разросшейся фамилии27. Во второй половине XIV в. отмечена деятельность Якова Псковского (Jacobus de Plescow; ум. 1381), который был членом магистрата с 1352 г. и во многих документах отмечен первым среди коллег, выполняя функции бургомистра28. Именно с Яковом Псковским связано создание и документальное оформление Ганзы.
Один из Псковских — Генрих (Hinrike Plescecowe; упом. 1331—1338 гг.) — был даже братом-рыцарем Тевтонского ордена и выполнял функции представителя магистра на переговорах с Новгородом в 1338 г.29 Его имя указано в хорошо известном Договоре Новгорода с немецкими купцами о спорных делах от 17 мая 1338 г. В русском переводе Е.А. Рыдзевской приведена калька с его имени: «господин Гинрике фан Плессекове от магистра (vor hern Hinrike van Plessecouwe van des mesteres weghene)»30. Использование Генриха Псковского в качестве посла на переговорах с русскими может означать, что современники осознавали его родство с восточными соседями. Это же наглядно демонстрирует и родовой герб Псковских, который венчала геральдическая «голова русского»31.
Путь, в ходе которого семья Псковских обосновалась в Любеке, проследить затруднительно. Первый упоминаемый — Генрих — уже носит немецкое имя, а следовательно, если речь идет о переселенцах из Пскова, то их эмиграция относится к периоду не позднее середины XIII в. Возможно, она была связана с борьбой вокруг Пскова в 1240—1242 гг.
Источники сохранили упоминание еще двух Псковских. В 1289 г. они отмечены среди членов Рижского магистрата: Тидрик Псковский (Tiderici de Plescowe) и Седиль Псковский (Sedile de Plescow)32. Так как жили они в Риге почти в то время, когда в Любеке уже обосновался Генрих Псковский, то речь, скорее всего, идет о другой фамилии. Такое обильное распространение прозвища Псковский, очевидно, должно быть связано не только с торговой активностью Пскова и соседствующей торговой артерии, но и с эмиграцией из этого города. В связи с этим действительно следует со всей серьезностью говорить о существовании в Пскове в середине и второй половине XIII в. если не немецкого населения, то развитой группы пронемецки настроенных горожан, многие из которых вскоре вынуждены были покинуть город.
* * *
Обследование любекских документов завершенным назвать никак нельзя, но представленный материал все же позволяет сделать предварительные выводы о социальной мобильности того времени. Судя по всему, в XIII в. распад балтийского социального содружества подходил к завершающей стадии, но еще в середине века мы фиксируем случаи, когда этнический русский вполне мог стать не только знатным горожанином Любека, но и войти в городской магистрат, участвовать в определении городской политики, торговой и экспансионистской. И это в условиях, когда политика Любека выступала определяющей во всем Балтийском регионе, в государственном строительстве в Ливонии, в экспансии в Эстонии, в христианизации Восточной Прибалтики и в северной торговле в целом. Примеры показывают, что этнические связи воспринимались современниками действенными и в позднейшее время.
Примечания
1. Этот доклад был прочитан автором на конференции «Ладога и проблемы древней и средневековой истории Северной Евразии» (XIII чтения памяти Анны Мачинской) в Старой Ладоге 21 декабря 2008 г.
2. Кербет вместе с Домашем Твердиславичем руководил отрядом, который был «в розгоне» накануне Ледового побоища (5 апреля 1242 г.) и принял бой «у моста» с немецким авангардом (НПЛ, 78, 295). Под 1245 г. новгородская летопись сообщает, что в помощь новоторжцам, погнавшимся за литовцами, грабившими окрестности, пришли «Явидъ и Ербетъ со тферичи и дмитровци» (НПЛ, 79). В Синодальном списке НПЛ записано «Ербетъ», но в Комиссионном уже конкретно «Кербетъ» (НПЛ, 304). Исследователи достаточно единодушно отождествляют этого Кербета с тем, что участвовал в бою «у моста» в Эстонии, но затрудняются определить, был ли он «тверским воеводой» (Пашуто, 1956. С. 184) или «дмитровским наместником» (Кучкин, 1996. С. 26). Е.Л. Назарова даже почему-то считает Кербета «новгородским воеводой» (Матузова, Назарова, 2002. С. 325, прим. 15).
3. НПЛ, 54, 252, 253, 446. А.Н. Насонов их отождествлял (НПЛ. С. 616).
4. См.: ИЛ, 616, 633; Воскр., 118, 235.
5. ЛЛ, 430; Воскр., 114; Рапов, 1977. С. 126, 133.
6. ИЛ, 327, 619, 790.
7. НПЛ, 64, 68, 268, 275. См. также: ИЛ, 321, 507, 616.
8. НПЛ, 88—89, 319—320, 472.
9. LübUB, I. S. 59, № 48; S. 62, № 52; S. 68, № 59.
10. LübUB, I. № 329; UBL. № 32, 165, 229, 249, 256, 303, 304, 319, 491, 622.
11. LübUB, I. № 44; LübUB, II. № 1023, 1043, 1093, 1095; LUB, III. № 1044, b, 41, 51, 60, 123, 144; HUB, I. № 593; Nottbeck, 1875. S. 29.
12. LübUB, II. S. 939, № 1013; S. 701, № 758; S. 765, № 823; S. 1066, № 846.
13. LübUB, I. S. 55, № 44 (1229 г.); S. 59, № 48 (8 сент. 1230 г.); S. 61, № 50 (1231 г.); S. 62, № 52 (11 февр. 1232 г.); S. 64, № 54 (15 марта 1233 г.); S. 66, № 57 (фев. 1234 г.); S. 68, № 59 (15 марта 1234 г.); S. 83, № 75 (21 марта 1236 г.); S. 104, № 104 (2 янв. 1245 г.); S. 105, № 105 (2 янв. 1245 г.); LübUB, II. S. 10, № 12 (1232 г.; HUB, I. S. 82, № 243); UBL. S. 70, № 69 (24 июля 1231 г.); UBL. S. 85, № 88 (1243 г.).
14. Ortnit, 1871. S. 4, 6, 40, др.
15. Азбелев, 2008. С. 10, 14, 32.
16. LübUB, I. S. 55, № 44 (1229 г.; он на 4 месте из 15 членов магистрата); S. 59, № 48 (8 сент. 1230 г.; он на 3 месте из 26); S. 61, № 50 (1231 г.; он на 2 месте из 11); S. 62, № 52 (11 февр. 1232 г.; он на 3 месте из 12); S. 64, № 54 (15 марта 1233 г.; Ruce; на 6 из 14); S. 66, № 57 (февр. 1234 г.; он на 3 месте из 5); S. 68, № 59 (15 марта 1234 г.; он на 7 из 10); S. 83, № 75 (21 марта 1236 г.; он на 4 месте из 6); S. 104, № 104 (2 янв. 1245 г.; он на 4 месте из 9); S. 105, № 105 (2 янв. 1245 г.; он на 4 месте из 9); LübUB, II. S. 10, № 12 (1232 г.; он на 3 месте из 4).
17. LübUB, II. S. 940, № 1016 (1292 г.); S. 935, № 1013 (1290 г.); S. 1021, № 1086, n. 11 (на Пасху 1288 г.).
18. UBL. № 165.
19. LUB, I. S. 386—387, № 299.
20. LUB, I. S. 387, № 299. Сокращения раскрыты Д.Х.
21. LübBS, VII. S. 18—19; Nottbeck, 1875. S. 35.
22. LübUB, II. S. 949, 631, 668, № 1023, 679, 719; LübBS, VII. S. 19, № 23; UBL. № 429, 449, 450, 460, 511, 516, 530.
23. LübUB, II. S. 832, 902 — № 900, 977; LUB, VI. S. 520, № 3090, a; LübBS, VII. S. 19.
24. LübUB, II. S. 766, 901, № 823, 977; LUB, VI. S. 520, № 3090, a; LübBS, VII. S. 19.
25. LübUB, II. S. 832, 903; № 900, 979; LUB, VI. S. 520, № 3090, a; LübBS, VII. S. 19, 27, № 15. Его печать см.: LübBS, VII. Taf. II, № 15.
26. LübBS, VII. S. 19; LübBS, X. S. 87, № 86; Taf. 15, № 94.
27. См.: LübUB, II. S. 1043, № 1095 (1307 г., Arnoldus de Plescowe); LübUB, II. S. 1065, № 1098, n. 52 (1332 г., Hinricus de Plezcowe); UBL. S. 614, 744 (1334 г., Johannes&Alheydis); LUB, VI. Reg. S. 172, № 1032, aa (1347 г., Greta); LübBS, X. S. 82, № 97; Taf. 13, № 99 (1478 г., Godeke Plescowe); LübBS, VII. S. 19. В справочниках все эти носители прозвища-фамилии Псковский относятся к представителям одного рода, хотя вполне вероятно, что речь идет о представителях нескольких семей.
28. LUB, III. S. 221 № 1055 (1368 г.), S. 287 № 1095 (1373 г.), S. 322 № 1122 (1376 г.), S. 380 № 1174 (1381 г.), S. 410 № 1195 (1383 г.); LUB, VI. S. 231 № 2893 (1368 г.), S. 238 № 2894 (1368 г.), S. 520 № 3090, а (1359 г.), S. 654 № 3213 (1366 г.), S. 657 № 3215 (1369? г.); LübBS, VII. S. 19.
29. См.: LübUB, II. S. 481 № 531 (17 авг. 1331 г.); S. 624—625 № 672 (17 мая 1338 г., Henrike van Plessecouwe); S. 626 № 673 (17 мая 1338 г., Hinrike Plescecowe); LUB, II. № 781; LUB, VI. № 2811; HUB, I. № 614; ГВНП. № 40. С. 71—72; Nottbeck, 1875. S. 35.
30. ГВНП. С. 71, № 40; LübUB, II. S. 624 № 672.
31. LübBS, VII. S. 19, 27, № 15; Nottbeck, 1880. S. 23, № 112. См. изображения на печати Иоганна Псковского (1347 г.): LübBS, VII. Taf. II, № 15; Nottbeck, 1880. Taf. 7, № 112. См. изображение на печати Иордана Псковского (1408 г.): LübBS, X. S. 87, № 86, Taf. 15, № 94. К концу XV в. родовым символом Псковских стала считаться роза, что видно на печати Годеке Псковского (1478 г.): LübBS, X. S. 82, № 97; Taf. 13, № 99.
32. LUB, III. S. 186 № 1044, b, 44; S. 195 № 1044, b, 124.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |