Н.В. Новосёлов, Д.Г. Хрусталёв. «Капелла св. Марии на поле Раковорской битвы и русская архитектура XIII века»¹

На окраине эстонского города Виру-Нигула (Viru-Nigula, нем. Maholm) на небольшом холме, у подножия которого протекает ручей, отделяющий от поселения обширное поле, располагаются руины капеллы св. Марии (см. рис. 1). В письменных источниках капелла впервые упоминается в 1657 г. в Хронике церкви Виру-Нигула, созданной местным пастором М. Шольбахом (M. Scholbach), где отмечена как уже разрушенная. Историк подчеркивал древность и загадочность возникновения часовни, особенно отмечая, что народная традиция связывает с ней некие языческие верования и ритуалы, исполнявшиеся еще в XVII в. (излечение от бесплодия, улучшение здоровья и проч.). Кроме того, старожилы именовали ее «Капелла Марии Военной» — эст. Söja-Maarja Kabel (нем. Södda-Maria Capelle), а ручей, протекающий рядом, — «Кровавый ручей» — эст. Vereoja (нем. Blutbach)². Приведенные названия указывают на некие знаменательные военные события, случившиеся в этих местах, — сейчас их вполне уверенно идентифицируют с Раковорской битвой 1268 года. Но темой для нашей статьи стало брошенное вскользь неожиданное указание пастора Шольбаха о том, что капелла создана «auff Reusche Manier» — «в русской манере»³.

Какого-либо дальнейшего развития эти архитектурные наблюдения не получили, и вплоть до середины XIX в. капелла не упоминалась в работах исследователей. Лишь в новогоднем номере 1856 г. ревельского журнала «Das Inland» снова местный пастор, на этот раз Г. Хассельблатт (G. Hasselblatt), напечатал краткий очерк по истории храмовых построек Виру-Нигула со схематичным рисунком капеллы. В этой статье, основной объем которой был посвящен приходскому храму св. Николая, автором впервые была предпринята попытка датировать возведение капеллы, сопоставив ее с событиями русско-немецкого военного противостояния в Прибалтике в XIII в. Без какой-либо емкой аргументации пастор отнес ее к 1223—1224 гг.⁴. Ответом на краткую работу Хассельблатта стала целая серия статей видного прибалтийского исследователя Э. Пабста (E. Pabst), публиковавшихся в «Beiträge zur Kunde Ehst-, Liv- und Kurlands» на протяжении четырех лет (1869—1872). В панорамном обследовании историк аккумулировал материалы почти всех доступных источников о владетелях и строениях Виру-Нигула. В приложении к последней из статей было напечатано и самое раннее изображение руин капеллы св. Марии — гравюра 1828 года К. Унгерн фон Штернберга (C. Ungern von Sternberg) (см. рис. 2)⁵.

Рис. 1. Окрестности Виру-Ингула: 1 — церковь, 2 — капелла, 3 — кладбище

Собственно работа Пабста стала и остается самой крупной по истории Виру-Нигула, а ее выводы во многом сохраняют значение и сейчас⁶. Капеллу св. Марии историк надежно связал с событиями 18 февраля 1268 года, когда дорогу русской (новгородско-псковско-суздальской) рати преградили объединенные ливонские (Тевтонского ордена, датчан и вассалов Дерптского епископа) войска⁷. Основной немецкий источник о событиях русско-немецкого противостояния в Прибалтике в XIII в. — «Старшая» ливонская рифмованная хроника (Livländische Reimchronik), созданная в орденской среде в конце XIII в., — никак не локализует сражение 18 февраля 1268 года, хотя и содержит его подробное описание⁸. В соответствии с известием Новгородской первой летописи битва состоялась «на рѣцѣ Кѣголѣ»⁹. С небольшими отклонениями это название воспроизводят все летописные источники¹⁰. Как следует из текста, место расположено на пути от Восточной Виронии к Раквере (Раковору)¹¹. От этой реки новгородцы гнали немцев до Раковора 7 верст, то есть около 10—14 км¹². Часто встречается мнение, что под Кеголой имелась в виду река Кунда (Kunda), в среднем течении которой есть поселение Кохала (Kohala) как раз в 13 км от Раквере¹³. Однако Кохала при очевидном фразеологическом сходстве: во-первых, находится существенно в стороне от основной торговой магистрали, связывающей Восточную Виронию с Раквере, а во-вторых, прикрыта на правом берегу Кунды лесом, то есть подойти к нему с востока на пути к Раквере не представляется возможным. Кроме того, существует указание Хроники Ливонии Германа Вартберга (Hermann Wartberge; ок. 1380 г.) о том, что в 1268 г. решительное столкновение с русскими состоялось невдалеке от «церкви Махольм» (cirka ecclesiam Maholm)¹⁴.

Махольм (нем. Maholm) — это нынешнее поселение у церкви св. Николая Виронского, Виру-Нигула (эст. Viru-Nigula), центр кихельконда Маху (Maum). Впервые эта область описана в 40-е гг. XIII в. в Датской поземельной книге (Liber census Daniae)¹⁵. В этом источнике перечислены все владетели этих мест. Собственно церковь Виру-Нигула располагалась в деревне Акедоле (Akedolœ), владельцем которой являлся Альберн де Кокель (Albern de Kokœl). Ему же принадлежало и обширное (40 гакенов) имение Кокель (Kokael) в районе современного поселка Койла (Коіlа) на реке Пада¹⁶. По весьма вероятному предположению Х. Моора и Х. Лиги Альберн де Кокель принадлежал к местному эстонскому нобилитету, был немногим из эстонских племенных нобилей, кто смог сохранить свои земельные права и при немцах¹⁷. Во владениях Альберна располагался древний племенной центр — столица кихельконда — поселок Махольм (Akedolœ; совр. Виру-Нигула)¹⁸. Рядом в Койле находилось древнее эстонское городище I тыс. н. э.¹⁹, что свидетельствует о давней преемственности властного центра. Именно здесь был построен первый каменный храм в Виронии.

Рис. 2. Капелла св. Марии у Виру-Нигула. Гравюра К. Унгерн фон Штернберга, 1828 г.

Судя по исследованию вопроса П. Йохансеном, река Кегола — это и есть Пада, ранее именовавшаяся Kokœl-Koila-Кегола, как и род местных племенных нобилей. Впоследствии река получила название по расположенному рядом королевскому имению Пада. Источники с XIII по XVI в., собранные Йохансеном, фиксируют такие модификации названия поселка: Kokel, Cokgele, Coggele, Kogghel, Kogelle, Koggel, Koigel, Koygell, Koihel, Koyel, Coyll, Koel, Koil, Koila²⁰.

Главным возражением исследователей в этом вопросе может служить упоминание в летописи продолжительности погони: «и гониша ихъ, бьюче, и до города, въ 3 пути, на семи верстъ»²¹. От Виру-Нигула до Раквере не менее 22 км. Однако, речь со всей очевидностью, не идет о конкретном расстоянии в 7 верст. Так, при сообщении о Ледовом побоище летописец также использовал эту цифру и примерно в тех же выражениях: «и, гоняче, биша ихъ на 7-ми верстъ по леду до Суболичьскаго берега»²². Сам оборот подчеркивает, что преследование продолжалось не конкретно 7 верст, а «на семи верст», то есть вполне достойный отрезок пути, позволяющий закрепить преследователям победу. Указание «до города» или «до Суболичьскаго берега» должно показывать не конечный пункт преследования, а его направление. Это идиоматическоё выражение смущать не должно.

Рис. 3. Капелла св. Марии. Вид на западный фасад

Мнение Э. Пабста, обоснованное П. Йохансеном, позволяет нам утверждать, что Раковорская битва состоялась именно на реке Койла (Пада) в районе Махольма (Акедоле; Виру-Нигула). Это признается большинством специалистов по балтийской истории²³.

У Махольма на обширном поле, пересеченном ручьем и примыкающем к пойме реки Пада (Pada), 18 февраля 1268 г. состоялось одно из крупнейших сражений средневековой истории северных стран — Раковорская битва. По данным Старшей рифмованной хроники, с русской стороны в битве приняло участи около 30 тысяч человек, из которых 5000 погибло²⁴. Ливонская армия, вероятно, насчитывала не многим меньшее количество воинов, при том что включала орденское войско из эстонских комтурств и многочисленное местное ополчение. Новгородская летопись не упоминает о численности вражеского войска, но отмечает по впечатлениям очевидца: «и бе видети якои лесъ: бе бо совокупилася вся земля Немечкя»²⁵. Потери сторон были колоссальными и по количеству, и по составу. С ливонской стороны погиб самый высокопоставленный участник сражения — Дерптский епископ Александр. С новгородской стороны полег цвет новгородского боярства (летопись в несколько строк перечисляет их имена), включая посадника Михаила Федоровича и тысяцкого Кондрата. Об объеме потерь указывает известие летописца, разъяснявшего, почему княжеская конница не могла угнаться больше семи верст за отступающим противником — «якоже не мощи коневи ступити трупьемь»²⁶ — поле было завалено трупами настолько, что лошади не могли передвигаться.

Рис. 4. Западный фасад капеллы св. Марии, 2004 г.

Примечательно, что мнения сторон о результате баталии различались диаметрально. Старшая рифмованная хроника повествует о победе орденских братьев над русскими интервентами, хотя и упоминает блистательный прорыв с фланга князя Дмитрия Александровича²⁷. В свою очередь новгородская летопись сообщает о разгроме ливонцев и в качестве аргумента приводит факт традиционного трехдневного «стояния на костях» («новгородци же сташа на костех 3 дни») в ожидании противника — раз не вернулся, значит побежден²⁸. Раковорская баталия знаменовала завершение самого насыщенного эпохальными событиями этапа в русско-немецком противостоянии в Прибалтике. После нее более тридцати лет — жизнь целого поколения — эти земли не знали войн, да и позднее столкновения носили эпизодический характер и не вели к существенной перемене сфер влияния вплоть до Ливонской войны XVI в.

Можно быть уверенным, что современники вполне оценивали значение событий, случившихся у деревни Кеголы (Кокелы). И в ознаменование этих событий вполне допустимым выглядит возведение капеллы, вероятно, на месте, где размещалась ставка епископа Александра. Источники указывают, что вплоть до 1534 г. (это фактически весь католический период в истории Прибалтики) капелла находилась под непосредственным покровительством орденского комтура в Ревеле²⁹, то есть относилась к разряду особенно почитаемых тевтонскими рыцарями храмов. Лишь в ходе бурных событий Реформации она была разрушена и заброшена.

Рис. 5. Капелла св. Марии. Шурфы 1996 г.

К настоящему времени от первоначальной постройки сохранились фундаменты и местами нижние ряды кладки стен, дополненные рядами реставрационной консервирующей кладки. Из стен существует только западная, притом большей частью в восстановленном виде (см. рис. 3). Первоначальность существующего ныне западного фасада, предполагающего двухскатное перекрытие верхнего яруса основного объема, вызывает сомнение (см. рис. 4). Натурное обследование показало неоднородность его кладки, что заставляет предположить разновременные переделки и ремонты. Об архитектурном облике памятника можно судить также по гравюре Унгерн фон Штернберга (1828 г.), на которой изображены сохранившиеся к тому времени участки сводов. В сумме данных постройку можно охарактеризовать как крестообразное в плане сооружение, вытянутое по оси восток — запад. Крестообразность плана достигается за счет неглубоких ниш, примыкающих к прямоугольному центральному объему и образующих «рукава» креста. Восточная ниша переходит в небольшой хор. Ниши полностью открыты в основной объем и отделены от него широкими и низкими (судя по гравюре) арками. Общий размер здания — 12,25×16,1 м (см. рис. 6).

В ходе шурфовок в 1996 г. у стен капеллы была получена информация о фундаментах памятника³⁰ (см. рис. 5). Они имеют глубину около 1 м и сложены из валунов и колотых известняковых плит насухо. Фундаменты шире стен и образуют обрез равный 30 см. Стены сложены из плит (средние размеры 10×20×40 см) на известняковом растворе без заметных примесей.

Рис. 6. План капеллы св. Марии по Т. Тамла

Архитектура капеллы является уникальной для Прибалтики. Прямых аналогий такому сооружению в регионе нет. В то же время крестообразный план позволяет видеть в этой постройке черты восточно-христианской архитектуры, на что неоднократно указывали прибалтийские историки. Специальную работу капелле св. Марии посвятил выдающийся знаток готической архитектуры Виллем Раам, на работах которого основывались и позднейшие исследователи³¹. В своей неопубликованной статье Раам писал: «Можно вполне обоснованно утверждать, что это один из самых древних и своеобразных примеров распространения древнерусской архитектуры в Прибалтике»³². Ученый указывал и на ближайшие аналогии для пространственной композиции капеллы св. Марии — «верхнее течение Оки», прежде всего церковь Нового Ольгова городка³³.

Действительно, схожесть планировки памятников бросается в глаза (см. рис. 6—7).

Рис. 7. План церкви Нового Ольгова городка на уровне фундаментов

Новый Ольгов городок (ныне — деревня Никитино) располагался на мысу в устье Прони (в 6 км от Старой Рязани вниз по течению Оки) и представлял собой небольшое треугольное в плане городище с мощными валами. С востока валы имеют разрыв. Здесь, вероятно, были въездные ворота, за которыми на расстоянии примерно 20 м и находился каменный храм (см. рис. 8)³⁴. Иногда исследователи называют Ольгов городок «княжеской резиденцией»³⁵, но бедность археологических находок в нем не позволяет признать эту версию убедительной³⁶.

Церковь Ольгова городка была вскрыта раскопками А.В. Селиванова в 1889 г., а потом обстоятельно изучена П.А. Раппопортом и М.Б. Чернышевым в 1970 г. К этому времени от храма сохранились только фундаментные рвы, и все выводы исследователей относительно объемной и пространственной композиции храма строятся преимущественно на их характеристиках (см. рис. 9). Некоторую информацию о данной постройке могут дать также остатки строительных материалов и скудные известия о раскопках конца XIX в. Храм представлял собой бесстолпную постройку с квадратным (7,85×7,87 м) центральным помещением и тремя притворами, полностью открытыми внутрь храма. Стены были сложены из кирпича (плинфы) на известковом растворе с цемянкой. В развалах найдены лекальные кирпичи с полукруглым торцом, которые предположительно использовались для кладки пучковых пилястр. Фундамент имеет глубину несколько более 1 м и состоит из сложенных насухо камней, пролитых сверху раствором³⁷, то есть по своим техническим характеристикам он близок фундаменту капеллы св. Марии.

Рис. 8. План Нового Ольгова городка (городище у дер. Никитино)

Церковь Ольгова городка всеми современными исследователями реконструируется как храм со ступенчатой системой сводов, создающей динамичное завершение (см. рис. 10). Она является бесстолпным вариантом храма с динамичной композицией масс, со второй половины XII в. получившим распространение практически во всех строительных школах Древней Руси. Исследователи по-разному интерпретировали архитектурные особенности церкви Ольгова городка. Ее сравнивали с Георгиевским собором в Юрьеве-Польском³⁸, с храмами Кавказа³⁹ и Балкан⁴⁰. В последнее время общепризнанной является точка зрения Н.Н. Воронина и П.А. Раппопорта, согласно которой церковь Ольгова городка принадлежит к смоленской архитектурной традиции⁴¹.

Рязанскую церковь датировали началом XIII в., но эта датировка всегда считалась условной⁴². Она основана на общих представлениях о развитии типа храма с динамичным построением масс в древнерусской архитектуре и на общепризнанной точке зрения об отсутствии монументального строительства на Руси после монгольского нашествия (1237 г.) и до конца XIII в. Оба этих тезиса могут быть оспорены.

Рис. 9. Фундаменты церкви Нового Ольгова городка. Раскопки 1970 г. Общий вид раскопанной церкви. Поперек раскопа крестообразно проходят бровки, оставленные для контроля стратиграфии

Прежде всего, можно задаться вопросом о названии «Ольгов городок»: кем из князей он был создан? Летописи в XII—XIII вв. знают только двух рязанских князей с именем Олег. Первый, Олег Владимирович, является персонажем мало известным, незначительным и лишь однажды упоминается в летописи под 1207 г. в качестве одного из пронских князей⁴³. Другой, Олег Ингваревич (летописное прозвище — Красный), сын великого князя Рязанского Ингваря Игоревича, плененный Батыем в 1237 г. во время разорения Рязани и вернувшийся из плена лишь через 14 лет (в 1252 г.). После возвращения из плена Олег Ингваревич стал великим князем Рязанским и умер таковым в 1258 г.⁴⁴ Логично предположить, что строительство Ольгова городка и церкви в нем наиболее вероятно связать именно с этим князем. А в таком случае церковь Ольгова городка относится уже к середине XIII в. (вероятно, к периоду между 1252 и 1258 гг.), то есть времени после монгольского нашествия, когда, судя по общепринятому мнению, никакого строительства на Руси не велось.

Здесь мы подходим к очень сложному и малоизученному вопросу о судьбах монументального зодчества на Руси после походов Батыя. Принято считать, что после монгольского нашествия монументально строительство в Русских землях прерывается на 40 лет (за исключением юго-западных территорий), причем строительная активность в конце XIII — начале XIV в. оказывается значительно ниже, чем в начале XIII в. Относительно этого общепринятого постулата необходимо сделать ряд замечаний.

Рис. 10. Реконструкция церкви Нового Ольгова городка

По нашему мнению, 1237 или 1240 гг. не были таким же однозначным культурным рубежом для северо-западных и западных земель, как для Владимиро-Суздальской земли и Киева. Разорение Владимира или Киева не могло сразу же отразиться на строительной ситуации в Новгороде или в западных землях. Строительная деятельность могла здесь продолжаться какое-то время и после нашествия. На роль памятника «переходного периода», возведенного в 40-е или даже в 50-е годы XIII в., может, например, претендовать церковь Рождества Богородицы на Перыни в Новгороде. По своей технике этот памятник относится к традиции домонгольского времени, однако его архитектурные формы во многом принадлежат зодчеству последующего периода.

Церковь Ольгова городка, на наш взгляд, также вполне соответствует категории постройки «переходного периода». По своей технике она весьма близка домонгольским памятникам Смоленска. В то же время она гораздо меньше по размерам и проще по своему архитектурному решению, чем большинство памятников смоленского круга, причем некоторые особенности сближают ее с постройками послемонгольской эпохи.

К таким особенностям относится одноапсидность церкви Ольгова городка. Подавляющее большинство храмов конца XIII — начала XIV в. одноапсидные, в то время как домонгольская архитектура Смоленска демонстрирует лишь тенденцию к формированию храма с одной апсидой. Все домонгольские храмы Смоленска трехапсидные. Боковые апсиды наиболее поздних смоленских храмов хотя и не выражены внешне, имеют закругления в интерьере.

Церковь Ольгова городка реконструируется Н.Н. Ворониным и П.А. Раппопортом с пучковыми пилястрами на углах⁴⁵. При этом все домонгольские храмы Смоленска имеют раскреповку фундамента под пилястры. У фундамента церкви Ольгова городка раскреповка фундамента под пилястры отсутствует, что позволяет предположить отсутствие и самих пилястр. Найденные при раскопках этого храма лекальные кирпичи могли использоваться не только для кладки пилястр, но для кладки архитектурного декора верхних частей здания. Отсутствие пилястр также можно рассматривать как особенность, характерную для зодчества послемонгольского периода.

Рис. 11. Окрестности Старой Рязани, XIII в.

Предложив датировку церкви Ольгова городка 50-ми годами XIII в., мы вступаем в явное противоречие с устоявшийся точкой зрения на историю смоленского строительства. Принято считать, что монументальное строительство в Смоленске резко прервалось вследствие мора 1230 г.⁴⁶ Подобная позиция основана на анализе типологии смоленских построек, их строительной технике, общей исторической ситуации и датировке памятников по формату плинфы. В задачи настоящей статьи не входит критическое рассмотрение всех сторон этого вопроса. Но стоит отметить, что фактура проблемы имеет немало спорных сторон. И остается вполне вероятным, что мор 1230 г. стал причиной не прекращения строительной деятельности, а лишь резкого сокращения ее объемов.

Другой причиной сокращения объемов строительства в Смоленске мог стать отток строительных сил княжества в другие регионы. На рубеже XII—XIII вв. смоленские мастера работают в Новгороде, Пскове, Киеве, Рязани и Торжке⁴⁷. Смоленская архитектурная школа уже не ограничивается пределами родного княжества. Смоленские мастера повсеместно позиционируют себя как транстерриториальные строительные коллективы. Еще до монгольского нашествия смоленские артельщики могли раствориться среди строительных сил других земель. В этом отношении особенно интересен Новгород, где происходят переработка и переосмысление смоленских форм: от церкви Пятницы на Торгу к храмам Перыни и Липны. В связи с этим В.В. Седовым было высказано справедливое суждение об интервенции смоленской архитектуры в Новгород в XIII в.⁴⁸

Для нас особенно важно, что церковь Ольгова городка по ряду характеристик оказывается близка постройкам смоленских мастеров в Новгородской земле. Схема плана сближает ее с Пятницкой церковью⁴⁹, а особенности строительного материала с Борисоглебским собором в Торжке⁵⁰. Таким образом, смоленские формы церкви Ольгова городка могли быть опосредованы участием в ее создании мастеров из других земель, в частности из Новгорода. Это создает вполне уверенную картину возможности опосредованного влияния смоленских форм и на первую каменную постройку Северо-Восточной Эстонии.

Прекращение монументального строительства на Севере и Северо-Востоке Руси в 1240—1270-е гг. и импульсивный характер строительной деятельности в конце XIII — начале XIV вв. исследователи традиционно объясняют отсутствием достаточного количества мастеров и отсутствием средств у заказчиков⁵¹. Такое «объяснение», однако, ничего не объясняет.

Следует отметить, что строительная активность резко сокращается практически во всех русских землях уже к началу 30-х гг. XIII в. Так, например, во Владимиро-Суздальской земле за период с 1220 по 1237 г. было возведено лишь пять каменных храмов, причем последний из них — Георгиевский собор в Юрьеве-Польском — был освящен в 1234 г.⁵² После этого летописи не фиксируют ни одного случая каменного строительства в этом регионе. В Новгороде за этот же период письменными источниками отмечено всего три случая монументального строительства.⁵³ Последняя каменная постройка этого периода в Новгороде, согласно письменным источникам, надвратная церковь Феодора, была заложена в 1233 г.⁵⁴ Количество монументальных сооружений, возведенных в этот период, оказывается на порядок меньше, чем в более раннее время. Например, в Новгородской земле лишь за 90-е годы XII в. было построено не менее десяти монументальных зданий. Таким образом, у нас нет оснований связывать сокращение объема строительного производства в ряде русских княжеств исключительно с монгольским нашествием. Юго-Западная Русь пострадала от монгольского нашествия не меньше, чем Владимиро-Суздальское княжество и, тем более, Новгородская земля. Между тем, нашествие монголов не привело здесь к прекращению строительства или сокращению его объемов.

Рис. 12. План капеллы св. Марии по В. Рааму

Сокращение масштабов или прекращение монументального строительства явилось, по нашему мнению, следствием ряда социально-экономических факторов (различных в разных княжествах), среди которых монгольское нашествие было хотя и важным, но не единственным. Монгольское вторжение стало катализатором, активизировавшим внутренние социально-экономические процессы в древнерусском обществе⁵⁵, которые негативно отразились на ситуации в строительстве.

Новые социально-экономические условия, с которыми столкнулось русское общество в 1240-е годы, с необходимостью требовали адаптации к ним строительных групп, действовавших в то время на Руси. Перед древнерусскими строителями острейшим образом встала проблема сохранения своей профессиональной принадлежности. Отсутствие заказов и длительный простой неизбежно влекли за собой распад производственной группы, члены которой могли изменить род занятий или искать применения своих профессиональных знаний в иных землях. В 40—70-е годы XIII в. деятельность строителей в древнерусских княжествах была сосредоточена преимущественно на ремонтных работах. Для Севера и Северо-Востока Руси это время было периодом застоя в монументальном строительстве. Причем относительно начала этого периода (1240-е гг.) можно, очевидно, говорить о переизбытке строительных кадров, спрос на которые в большинстве русских княжеств был минимальным. В данных условиях многие из древнерусских строителей могли попытать счастья в составе других производственных коллективов в тех регионах, где сохранялся устойчивый спрос на их деятельность: на Волыни, в Литовских землях или в Прибалтике. Именно этим на социальном уровне и можно объяснить две противоречивые черты, присущие русской архитектуре конца XIII — начала XIV в.: ориентация на домонгольское наследие, с одной стороны, и широкое применение технических и художественных иноземных заимствований, с другой.

Преодоление социально-экономического кризиса в древнерусском обществе можно условно относить к 80—90-м годам XIII в. Тогда же возобновляется и монументальное строительство. Постройки, возведенные в конце XIII — начале XIV в., демонстрируют отказ мастеров от строительных технологий, существовавших в домонгольский период. Появляются другие строительные материалы, другие технические и художественные приемы. Все это позволяет говорить о смене строительных традиций, а на личностном уровне — о том, что мастера конца XIII в. не были учениками (или учениками учеников) мастеров домонгольского периода. Строительство не велось, а следовательно, не было школы для молодых кадров, не могла состояться передача рабочих навыков и методов работы от поколения к поколению.

Первые храмы, возведенные после многих лет застоя, характеризуются наличием многочисленных зарубежных новаций, позволяющих предположить участие в их создании иноземных мастеров. Так, в строительстве Спасского собора в Твери могли участвовать мастера из Галича⁵⁶, строительная техника церкви Бориса и Глеба в Ростове находит аналогии в Литовских землях⁵⁷, а архитектурный декор церкви Николы на Липне под Новгородом — в Ливонии⁵⁸. Однако летописи ни словом не упоминают об участии в возведении этих храмов приезжих «съдателей». Если иноземные мастера действительно доминировали в строительных коллективах, возводивших эти постройки, молчание летописей об этом выглядит странным. Логичнее предположить, что в строительстве этих храмов были задействованы русские мастера, освоившие новые технические и художественные приемы во время работы за рубежом.

Исследования последних десятилетий опровергают давно устоявшееся мнение об обособленном развитии архитектурных школ во второй половине XIII — начале XIV в. В свете последних данных это время представляется периодом активного взаимодействия между различными регионами⁵⁹. В первые десятилетия после монгольского нашествия мобильность строительных коллективов и отдельных мастеров была, вероятно, особенно высокой. В условиях социально-экономического кризиса и резкого сокращения заказов на строительные работы высокая мобильность была просто необходимой для сохранения производственной группы. Эти же условия, очевидно, приводили и к слиянию в одной артели мастеров из разных регионов и как следствие этого — к синтезу различных архитектурных традиций. У нас нет оснований ограничивать мобильность мастеров середины — второй половины XIII в. лишь рубежами Руси. Их деятельность могла распространяться и на сопредельные государства, в частности на Ливонию, которая в этот период образовывала с Русью «единое политическое пространство, где соседние государства, как правило, не могли противостоять своим противникам без помощи других»⁶⁰.

Итак, близость архитектурных форм капеллы св. Марии и церкви Нового Ольгова городка позволяет предположить участие в строительстве прибалтийского храма русских мастеров. Требования заказа, иные условия строительства, а возможно, и участие в составе производственной группы местных мастеров могли стать причиной отказа русских строителей от привычных строительных материалов (плинфы и цемяночного раствора), а также отразиться на облике капеллы. Хотя, надо полагать, в этом памятнике было больше западных, чем русских черт, но это ничуть не уменьшает его исключительной ценности в качестве примера заимствований русской архитектурной образности в регионе, характеризующимся в качестве сферы влияния западноевропейской культуры.

Предложенная конструкция не лишена некоторых условностей и предположительности, но на сегодняшний день она может считаться единственной попыткой объяснить на социальном уровне многие вопросы истории развития русского зодчества в период после монгольского вторжения.

Примечания

1. Настоящая публикация является исправленным и дополненным переизданием статьи: Новоселов, Хрусталев, 2008.

2. Pabst, 1873. S. 139—140; Tamla, 1993. S. 25.

3. Busch, 1867. S. 1108.

4. Hasselblatt, 1856. S. 855—856.

5. Pabst, 1873. S. 465. Ср.: Hasselblatt, 1856. S. 855; Tamla, 1993. L. 24.

6. Pabst, 1873. S. 115—143, 276—278, 398—460.

7. Это мнение является общепринятым у исследователей, см.: Johansen, 1933. S. 441; Раам, 1974. С. 123; Rowell, 1992. P. 9; Tamla, 1993. S. 24—25; Raam, 1997. S. 162; Матузова, Назарова, 2002. С. 253, прим. 15. Исключение составляет Т. Тамла, который к концу XIII в. относит строительство церкви Виру-Нигула, а капеллу датирует 1230-ми гг. (Tamla, 1993. S. 36).

8. LR, v. 7567—7676; Матузова, Назарова, 2002. С. 248—249.

9. НПЛ, 86, 316.

10. «на реци Кеголѣ», «на рѣцѣ Кѣголѣ», «на рѣку Кигору (Кигуру)», «на рецѣ Киголѣ», «к рѣцѣ Киголѣ» (С1Л, 345; Воскр., 167; НЛ, 146; ЛА, 54; Н4Л, 237; Татищев, 1996. С. 46; Карамзин, 1992. С. 61).

11. «и яко быша на реце Киголе, к Раковору идуще, и ту усретоша полкъ Немецкый стоящь» (ЛА, 54); «приидоша к реце Киголе, къ Раковору идуще» (Н4Л, 237).

12. «и гониша ихъ, вьюче, и до города, въ 3 пути, на семи верстъ» (НПЛ, 87, 318).

13. Чешихин, 1885. С. 84—85; Kahk, Vassar, 1960. S. 58; Тихомиров, 1975. С. 340; Rowell, 1992. P. 9; Selart, 2001. P. 169; Pagel, Kirss, 2008. S. 17.

14. Wartberge, 1863. S. 38, 46.

15. См.: ELB, 1856. S. 6—7; LUB, I. № 535 (51a—52a); Johansen, 1951. S. 148—151; Шмидехельм, 1956. С. 180—181.

16. LUB, I. № 535, 51a. В аутентичном издании Датской поземельной книги Ф.Г. фон Бунге пунктиром в качестве владений Альберна де Кокеля обведены только имения Kwalae, Akendolae, Waskaethae, а имения Kokaei и Unox — указаны прежде обведенных пунктиром владений Альберна и после, также обведенных пунктиром, владений Тидрика де Эквиста (Thideric de Equaest) (LUB, I. № 535, 51a). Такое оформление списка привело к тому, что Бунге и Р. фон Толль при новом издании поземельной книги (с переводом на немецкий) отметили имения Kokaei и Unox в качестве владений Тидрика (ELB, 1856. S. 6, № 1), что и логично, если читать перечень последовательно. Однако П. Йохансен считал, хотя и с учетом предположительности, что эти земельные участки относились к собственности Альберна де Кокеля (Johansen, 1933. S. 441, 805). Названия сопоставлены с современными по: Johansen, 1933. S. 441, 805—806; Моора, Лиги, 1969. С. 67.

17. Моора, Лиги, 1969. С. 67—68; Moora, Ligi, 1970. S. 88—89. С этим не был согласен П. Йохансен, который относил Альберна к немцам (Johansen, 1933. S. 739).

18. Датское Akœdolce — производная от Hageda (Hagedo), вероятно, происходит от диалектн. эст. hagijas, hagema (совр. эст. haarama) — «власть» (Kettunen, 1955. S. 68—69; Tamla, 1993. S. 21).

19. Моора, Лиги, 1969. С. 68; EA, 3. S. 137.

20. Johansen, 1933. S. 441—442.

21. НПЛ, 87, 318.

22. НПЛ, 78, 296.

23. Johansen, 1933. S. 441; Раам, 1974. С. 123; Rowell, 1992. P. 9; Tamla, 1993. S. 24—25; EA, 3. S. 162; Матузова, Назарова, 2002. С. 253, прим. 15. Особую позицию занимает Т. Тамла, который не сомневается, что Раковорская битва состоялась у Махольма, но считает, что капелла св. Марии заложена раньше — примерно в начале 1230-х гг. при легате Балдуине (Tamla, 1993. S. 23—30, 36). Версия про Кохала еще встречается в популярной литературе (Pagel, Kirss, 2008. S. 17). Бывает, возникают даже такие казусы, как предположение С. Роуэла, поддержанное почему-то В. Урбаном, что зимой 1268 г. в Виронии состоялось два русско-немецких сражения: одно — у Кохала (на реке Кунда), а другое у Махольма (на реке Пада (Койла)) (Rowell, 1992. P. 9—10; Urban, 2003. P. 103—104; Урбан, 2007. С. 165). Такой оригинальный подход, конечно, не имеет под собой основания в источниках.

24. LR, v. 7573, 7664.

25. НПЛ, 86, 316.

26. НПЛ, 87, 318.

27. LR, v. 7623—7633, 7664—7673.

28. НПЛ, 87, 318.

29. См.: Johansen, 1933. S. 526.

30. Пользуясь случаем, выражаем искреннюю признательность г-ну Тоома-су Тамла, автору раскопок 1996 года, любезно предоставившему нам материалы этих обследований.

31. Raam, 1959. L. 1; Tamla, 1993. S. 36.

32. Raam, 1959. L. 2; Raam, 1997. S. 163.

33. Raam, 1959. L. 8; Raam, 1997. S. 163.

34. Монгайт, Раппопорт, Чернышев, 1974. С. 163—164; Даркевич, Борисевич, 1995. С. 110, 114.

35. Монгайт, 1961. С. 150—152; Монгайт, Раппопорт, Чернышев, 1974. С. 167; Раппопорт, 1993. С. 85.

36. Даркевич, Борисевич, 1995. С. 436.

37. Раппопорт, 1982. С. 50.

38. Селиванов, 1891. С. 34.

39. Корзухина-Воронина, 1929. С. 81.; Некрасов, 1936. С. 76.

40. Вагнер, 1976. С. 240—243.

41. Раппопорт, 1993. С. 85.

42. См.: Монгайт, Раппопорт, Чернышев, 1974. С. 167. П.А. Раппопорт датировал церковь 1203—1205 гг., то есть считал, что ее строили непосредственно после возведения Спасского собора Старой Рязани (Раппопорт, 1993. С. 263).

43. Рапов, 1977. С. 127.

44. Рапов, 1977. С. 133.

45. Воронин, Раппопорт, 1979. С. 357, рис. 176.

46. Воронин, Раппопорт, 1979. С. 376—377.

47. Воронин, Раппопорт, 1979. С. 348—371; Малыгин, Салимов, 1991. С. 248—249.

48. Седов, 1997. С. 395.

49. Воронин, Раппопорт, 1979. С. 360.

50. Малыгин, Салимов., 1991. С. 249.

51. См. например: Антипов, 2000. С. 4.

52. ЛЛ, 460.

53. Исходя из анализа архитектурных форм и строительной техники, к этому же периоду теоретически можно отнести еще две или три постройки (церковь Рождества Богородицы на Перыни и Феодоровские храмы).

54. НПЛ, 72, 282.

55. См.: Хрусталев, 2008. С. 266—270.

56. Салимов, 1990. С. 167—177.

57. Иоаннисян, 1994. С. 80—82.

58. Седов, 1997. С. 404—406.

59. См., например: Салимов, 1990. С. 167—177; Салимов, 1994 С. 23—42; Антипов, 2000. С. 5—6.

60. Селарт, 2002. С. 84.

Предыдущая страница

К оглавлению

Следующая страница