«Монгольский вопрос» в русском общественном сознании: прошлое и современность, наука и идеология
В русской историографии и общественной мысли существуют «вечные темы». Для древнейшей истории, к примеру, — это норманская проблема, для истории нового времени — петровские преобразования и т. д.
Без всякого преувеличения можно сказать, что и тема средневековых русско-монгольских (русско-ордынских) отношений стоит в этом же ряду: она была и остается востребованной как в научном мире, так и в широких общественных кругах уже более двух столетий («монгольский вопрос», писал Л.В. Черепнин, «принадлежит к числу важнейших исторических проблем»).
Тема русско-ордынских отношений является привлекательной не только для историков — специалистов по русской медиевистике, но и представителей других — смежных и несмежных — исторических специальностей, а также многочисленных любителей истории нашей Родины.
Такое устойчивое и пристальное внимание, безусловно, объясняется во многом тем, что от понимания и решения «монгольского вопроса» во многом (если не во всем) зависят концептуальные представления и оценки дальнейшего исторического процесса развития Руси и России, а также международных отношений в Европе и Азии.
Тема «Русь и монголы» остается важной и актуальной и в общественно-политической жизни. Достаточно вспомнить, что еще некоторое время назад (да и сейчас) можно было услышать с трибун или прочитать в периодике утверждения о России — тысячелетней рабе, о многовековом рабстве русского человека и т. д. При этом имелось ввиду прежде всего монголо-татарское иго и его последствия, якобы на много столетий вперед предопределившие деспотическую государственность в России и «иссушившие» русскую душу.
* * *
С самого начала выделения монгольской тематики как отдельной проблемы русской историографии она становится одновременно и идеологическим инструментарием.
Преобладавшая до середины XIX в. под воздействием летописных сообщений и общего национального подъема эмоциональная точка зрения Н.М. Карамзина и Н.И. Костомарова сменяется более взвешенным подходом в трудах С.М. Соловьева. Однако к первым десятилетиям XX в. какого-то единого подхода так и не было выработано.
Возобладавшая марксистская идеологическая доктрина, изначально предполагавшая монизм, повлияла как на общую направленность при разрешении вопроса истории Руси XIII—XV вв., так и на частную проблематику. «Монгольский вопрос» был поставлен в строго детерминированные рамки всемирного формационного процесса и классовой борьбы. Но и в этих условиях появляются крупные труды А.Н. Насонова, Б.Д. Грекова и А.Ю. Якубовского, М.Г. Сафаргалиева, Л.В. Черепнина, В.В. Каргалова, В.Б. Егорова, В.А. Кучкина. Они, во многом, повлияли и на общественное сознание и идеологию1, были востребованы и новой политической обстановкой, сложившейся в конце XX столетия.2
Вместе с тем, в 90-х годах становится ясно, что в научном отношении рамками сугубо конфронтационных отношений Руси и Орды или отношений господства-подчинения проблема не исчерпывается. Они многообразнее, и представляют собой сложные переплетения различных уровней: политического, военного, династического, экономического.
Ряд работ, вышедших в последнее десятилетие, подтверждают это. Традиционный для советской историографии подход пересматривается или критически уточняется в трудах А.А. Горского, К.А. Аверьянова, Д.Г. Хрусталева и других современных исследователей. Наряду с этим, присутствует и прежняя парадигма русско-ордынских отношений, а также имеет место и евразийская доктрина, давно перешедшая уже рамки научных изысканий.
Исследованность, таким образом, проблемы русско-ордынских отношений лишь кажущаяся, предполагающая как новое прочтение всего комплекса источников, так и новое осмысления места «монгольского вопроса» в русской историографии и — шире — в общественном сознании.
Нам уже приходилось высказываться по этому поводу. Однако за прошедшее время появился ряд работ, требующих нового осмысления и анализа.
* * *
Один из аспектов проблемы русско-монгольских отношений — само начало их, обозначаемое обычно как монголо-татарское нашествие, а также его последствия.3
Длительное время оно воспринималось безальтернативно как повсеместно сугубо разрушительное, последствия которого, усугубленные установлением «ига», Русские земли очень долгое время не могли преодолеть.
Сохранившиеся письменные источники позволяют трактовать эти, безусловно, в целом драматические для Руси события, по крайней мере, не так прямолинейно как это принято.4 Эмоционально-возвышенный трагический тон летописцев, относящийся к событиям рубежа 30—40-х гг., уже в 1239 г. сменяется на прежнюю размеренную повествовательную тональность. Мы видим, что «структуры повседневности» прежнего времени довольно быстро (конечно, с исторической точки зрения) вошли в прежнюю жизненную колею. Все это не слишком вяжется с картиной тотальной катастрофы, картиной, привычной для нас вследствие ее массового тиражирования в изданиях самого разного рода.
Надо сказать, что в последние годы исследователи более тщательно, взвешенно и критично стали подходить к летописным известиям об этих событиях (А.Ю. Бородихин, В.Н. Рудаков, Д.Г. Хрусталев). Так, по мнению В.Н. Рудакова, «характер летописных рассказов о нашествии Батыя — содержащихся в них оценок, деталей описания событий, используемых сюжетов — определялся сочетанием личных пристрастий писателей и ряда социальных факторов, судя по всему, оказывавшим мощное влияние на творчество книжников. На восприятие монголо-татар среди прочих влияли и место, в котором создавался тот или иной рассказ (было ли это княжество, подвергшееся татарскому разорению или же периферия русско-ордынских контактов), и характер отношений "политической элиты соответствующего княжества с ордынскими властями (от явно враждебного до заискивающе дружелюбного), и время появления повествования (писалось ли оно по горячим следам очевидцем или же создавалось post factum как результат спокойных размышлений потомка), и источники информации авторов (непосредственное восприятие или литературная обработка слухов) и пр.».5
В последнее время начинает покачиваться, а то и рушиться последний бастион сторонников радикальных изменений на Руси как факта монголо-татарского нашествия — археологические данные. Археологи уже далеко не так уверенно связывают все разрушения и пожарища с событиями 1237—1240 гг., говоря о «зыбких основаниях» такой трактовки. В определенной степени поворотным в археологическом осмыслении всего этого стали конференция «Русь в XIII: континуитет или разрыв традиций?» (Москва, 2000 г.) и вышедший сборник статей «Русь в XIII: древности темного времени» (М., 2003).
В статье Н.А. Макарова, предваряющей сборник, четко говорится, что «прямое отождествление объектов, связь которых с военными действиями не очевидна, а узкая датировка — невозможна, со следами Батыева нашествия способствует формированию необъективных представлений о масштабах трагедии 1237—1240 гг.».6 А «поспешно согласившись с тем, что общие культурные сдвиги той эпохи были обусловлены лишь разрушительным вторжением Батыя, мы рискуем чрезмерно упростить и представить в искаженном виде сложную картину исторической жизни XIII столетия».7 Можно добавить — и не только XIII в., но и последующих.
Более того, археологические материалы дают нам основание говорить о достаточно быстром восстановлении укреплений городов, подвергшихся штурму, о продолжении функционирования ремесленного дела (в том числе и строительного) и пр. И в этой связи весьма важной представляется ремарка А.В. Чернецова, что почти все разоренные «стольные города» «в дальнейшем продолжают существовать как крупные городские центры»8 (в том числе и Рязань (Старая Рязань),9 как это ни странно, может быть, звучит).
По-прежнему, ключевой проблемой в оценке степени зависимости Руси от Орды является вопрос даннический. Можно отметить два аспекта его рассмотрения. Первый — теоретический, связанный с общим пониманием дани как общественного института, характерного для определенных эпох, для отношений тех или иных этносов в период древности и средневековья.
Другой — конкретно-исторический, заключающийся в попытках подсчета размеров «ордынского выхода». Именно этот аспект интересует большинство отечественных историков-специалистов. Однако, ни один письменный источник не дает прямого ответа на него. Историки вынуждены лишь косвенным образом вести подсчеты. А это приводит к различным допущениям и, в конечном итоге, субъективным выводам.10
В меньшей степени, но также является спорной проблема окончания периода татаро-монгольской зависимости Руси. Но, может быть, в большей степени по сравнению с другими, она является идеологизированной, поскольку непосредственно связана с созданием на Руси национального государства.
Последний, из обращавшихся к этой теме, А.А. Горский, как всегда, тщательно изучив источники, пришел к выводу, что годом прекращения ордынского ига надо считать не 1480 г., как это общепринято, а 1472 г., когда после отражения похода большеордынцев «Иван III перестал выплачивать дань», что и «означало фактически прекращение отношений зависимости с Большой Ордой».11 А в 1480 г. «имела место попытка Ахмата восстановить власть над Московским великим княжеством».12
Как видим, речь идет о ликвидации зависимости от одного из «правонаследников» Золотой Орды — Большой или Синей Орды, ханы которой, правда, считали себя единственными прямыми потомками Чингисхана. Однако, видимо, проблема должна быть поставлена шире. Разрушаясь, Золотая Орда-Джучиев улус оставила после себя ряд постобразований. Среди них наиболее опасным для Русского государства становится Крымское ханство, с которым у Руси сохраняются определенное время отношения типологически близкие к данническим.13 Следовательно, принципиально нового в отношениях с постордынскими структурами, если исходить не с точки зрения довольно расплывчатого понятия «ига», а имея ввиду категорию даннических отношений, в 1472 или 1480 году не произошло.
Вместе с тем, в качестве аргументации для своего вывода А.А. Горский использует и идеологический фактор, проводя довольно рискованные исторические сравнения. «В мировой практике, — пишет он, — обретение страной независимости принято относить ко времени, когда освобождающаяся от иноземной власти страна начинает считать себя независимой, а не ко времени, когда эту независимость признает угнетающая сторона (так, в США годом обретения независимости считается 1776, хотя война за освобождение продолжалась после этого еще 7 лет, причем с переменным успехом, и Англия признала независимость своих североамериканских колоний только в 1783 г.). Поэтому если ставить вопрос, какую из двух дат — 1472 или 1480 г. — считать датой начала независимого существования Московского государства, предпочтение следует отдать 1472 году. Российскому суверенитету не 14 лет (сколько прошло с принятия "Декларации о суверенитете" 12 июня 1990 г.), и не 424 года (сколько прошло со "стояния на Угре"), а 432 года».14
Сколь актуальна эта точка зрения? Идеологически, учитывая историческое невежество (а, может быть, и сознательное введение в заблуждение), имеющее место в нашем современном обществе, эти рассуждения, наверное, оправданы. В исторической же ретроспективе, с принятием во внимание продолжения даннических отношений, хотя и в деформированных и измененных формах, восемь лет вряд ли что-либо значат. Тем не менее, наша историография, безусловно, должна будет учесть приведенные А.А. Горским аргументы.
К этому стоит добавить и то, что с некоторой идеологической подкладкой в научных работах подчас решается и вопрос о влиянии ряда ордынских институтов на появление или развитие властных структур Русского государства, формирующихся в конце XV—XVI вв.15
Таким образом, полагаем, что чрезвычайно важная как для русской так и для монгольской исторической картины мира проблема их средневековых развития и отношений в российской историографии последнего времени сдвинута с «мертвой точки». Появились работы, которые либо частично, либо концептуально пытаются представить по-новому весь период и весь спектр средневековых русско-монгольских отношений. Отход от линейной парадигмы этого сложного исторического явления, присущей историографии предшествующего периода, безусловно, будет способствовать его научному познанию, которое должно будет в определенной степени изменить и общественное сознание по этому вопросу.
Примечания
1. Национальные истории в советском и постсоветском государствах. М., 1999. С. 40 и др.
2. Кучкин В.А. Русь под игом: как это было? М., 1991; А было ли иго? // Родина. 1997. № 3—4. С. 85—92.
3. См. последние работы о походе Бату-хана на Русь: Хрусталев Д.Г. Русь: от нашествия до «ига» (30—40 гг. XIII века). СПб., 2004; Храпачевский Р.П. 1) Военная держава Чингисхана. М., 2004. С. 351—392; 2) Армия монголов периода завоевания Древней Руси. М., 2011; Почекаев Р.Ю. Батый) Хан, который не был ханом. СПб., 2006.
4. Кучкин В.А. Монголо-татарское иго в освещении древнерусских книжников (XIII — первая четверть XIV в.) // Русская культура в условиях иноземных нашествий и войн. X — начало XX в. Сб. науч. трудов. Вып. 1. М., 1990. С. 15—69.
5. Рудаков В.Н. Восприятие монголо-татар в летописных повестях о нашествии Батыя // Герменевтика древнерусской литературы. Сб. 10. М., 2000. С. 135—136. — См. также: Рудаков В.Н. Монголо-татары глазами древнерусских книжников середины XIII—XV вв. М., 2009.
6. Макаров Н.А. Русь в XIII: характер культурных изменений // Русь в XIII: древности темного времени. М., 2003. С. 7; см. также: Чернецов А.В. К проблеме оценки исторического значения монголо-татарского нашествия как хронологического рубежа // Там же. С. 12, 13; Хрусталев Д.Г. Русь: от нашествия до «ига» (30—40 гг. XIII века). С. 271.
7. Макаров Н. А. Русь в XIII: характер культурных изменений. С. 7.
8. Чернецов А.В. К проблеме оценки исторического значения монголо-татарского нашествия как хронологического рубежа. С. 14.
9. Там же. С. 14—15.
10. См.: Селезнев Ю.В. 1) Русско-ордынские отношения в конце XIV — первой трети XV вв. (1382—1434 гг.): автореф. дис. ... канд. ист. наук. Воронеж, 2002. С.21; 2) «А переменить Богъ Орду...» (Русско-ордынские отношения в конце XIV — первой трети XV вв.). Воронеж, 2006.
11. Горский Л.Л. Русь. От славянского Расселения до Московского царства. М., 2004. С. 313—314 и сл.
12. Там же. С. 318.
13. Ср.: Хорошкевич А.Л. Русь и Крым: От союза к противостоянию. Конец XV — начало XVI вв. М., 2001. С. 225—271; Горский А.А. Русь. От славянского Расселения до Московского царства. С. 322.
14. Горский А.А. Русь. От славянского Расселения до Московского царства. С. 319—320.
15. См.: Там же. С. 228, прим. 11.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |