Наступление на «старину»
Первой из проблем, вставших перед Русским государством на следующий день после отражения Ахмата, было оформление отношений с удельными князьями — вчерашними мятежниками.
Договоры с Андреем Углицким и Борисом Волоцким были подписаны в один и тот же день — 2 февраля 1481 г.1 В своей основной части эти договоры воспроизводят текст докончаний 1473 г., урегулировавших первое «нелюбье» между братьями.2 Главное отличие новых договоров — включение Новгорода и Новгородской земли в «отчину» великого князя, т. е. в состав собственно Русского государства, в комплекс тех земель, в которых удельным князьям «не вступатися... никоторою хитростию». Кроме того, состав бывшего удела князя Юрия (в который князьям тоже «не вступаться») перечислен подробно (а не в общей форме, как было в 1473 г.). Тем самым великокняжеское правительство достигает своей основной цели — полностью и навсегда отсекает какие-либо поползновения удельных князей на долевое соучастие во властвовании над Русским государством.
По докончанию Андрей Большой получает Можайск — «пожалование» ему от великого князя. За Андреем же утверждаются села и волости, «купли», великой княгини Марии Ярославны, которые она ему «подавала». В связи с этими куплями договорная грамота устанавливает: «А что мати наша... к своим селом, х куплям к своим к всем, которые села табе подавала, приняла земль боярьских, и манастырьских, и служних, и черных, и нам тех земль обыскати, очистити».3
Это положение представляет большой интерес. Значит, Мария Ярославна «принимала»-таки к своим «куплям» земли других владельцев, округляла свои владения за их счет. Неясно, каким образом она это делала, каким путем попадали в ее руки, к ее «селом», земли бояр и монастырей, слуг под дворским и черных крестьян: имели ли место обычные земельные сделки, или акты коммендации и закладничества, или, наконец, захваты явочным порядком через тех самых тиунов, которые, как было известно еще Даниилу Заточнику, «аки огнь трепетицею накладны», через «рядовичей», которые «яко искры»? Во всяком случае с точки зрения великокняжеского правительства эта деятельность — нарушение порядка, интересов феодального государства и как таковая подлежит расследованию. Настороженное отношение к земельным акциям великой княгини, которая морально, если не по существу, связана идеями, традициями и стилем поведения с удельно-княжеской оппозицией, и стремление к эффективному контролю над всеми землями и землевладельцами явственно прослеживаются в этой клаузуле.
Основная часть статьи об ордынском «выходе» текстуально воспроизводит соответствующую статью договора 1473 г. Это, разумеется, явный анахронизм; никакого «выхода» ни в какую «Орду» после Угры никто никогда не платил и платить не собирался. Но составители докончании заботливо включили эту архаику в текст нового документа. В этом проявилась, как мне представляется, не только свойственная средневековому мировосприятию инерционность, любовь к традиции и старой форме. Думается, что сбор «выхода» продолжался, хотя сам «выход» и не шел ни в какую «Орду», а оставался в составе княжеских доходов.4 В 1000 руб. «выхода» Углицкий удел платил 100 руб. 30 алт. 3 ден., т. е. около 11%; соответствующая квота Волоцкого удела составляла около 6%. Если считать, что «выход» был более или менее пропорционален другим платежам, то удельные князья начала 80-х гг. контролировали около 17% всех доходов великого княжества (не считая, разумеется, Новгородской и Псковской земель, с которых «выход» как таковой никогда не шел, и Твери, которой формально был «к Орде... и ко царю путь чист»). Добавляя к этому несколько процентов, шедших с Верейско-Белозерского удела, убеждаемся, что непосредственно в руках московского правительства было к этому времени сосредоточено не менее трех четвертей доходов со старой территории великого княжения. Для сравнения можно вспомнить, что по духовной Донского его старший сын должен был платить немногим более трети «выхода» с великого княжения (342 руб. из тысячи, причем 72 руб. должен был получать с волостей матери — великой княгини Евдокии)5
Докончание с Борисом Волоцким предоставляет этому князю «ведати з судом и с данью» села, завещанные ему бабкой — Марией Голтяевой.6 (По договору 1473 г. эти села судам и данью тянули к великому князю).7 Это единственная уступка, сделанная Борису по новому докончанию.
Сопоставление летописных известий с текстами докончаний 1481 г., как с официально утвержденными экземплярами, так и с черновыми вариантами, позволяет прийти к выводу, что в летописях отразились определенные этапы выработки окончательных договоров.8 В конечном итоге текст договоров сложился на основе реального соотношения сил и зафиксировал политические итоги феодального мятежа и его неудачи.
Удельные князья были вынуждены отказаться от всех своих требовании принципиального характера и согласиться на возобновление тех самых отношений, против которых они в начале 1480 г. подняли мятеж. Отказ от Новгородской земли означает крушение попыток удельных князей рассматривать себя дольщиками во всей Русской земле. Это был в сущности конец правящей княжеской федерации.
Итак, суть докончаний февраля 1481 г. — капитуляция удельных князей перед московским правительством, формальное примирение ах со сложившимися политическими условиями нового государства, отказ от борьбы за сохранение «старины».9 Линия московского правительства в отношении уделов остается в принципе неизменной — не ликвидируя уделав как таковых, оно постепенно и неуклонно лишает удельных князей фактического суверенитета, низводя их да уровня простых подручников великого князя. Не уничтожая уделов, Иван III уничтожает удельную систему как основу политических отношений Русской земли.
О кризисе удельной системы свидетельствует и духовная грамота князя Андрея Вологодского, составленная, по-видимому, почти одновременно с февральскими докончаниями.10
Весь свой удел — Вологду, Кубену и Заозерье со всеми волостями и пошлинами — Андрей Меньшой безоговорочно завещает своему «господину... брату... старѣйшему великому князю Ивану Васильевичю». Только волость Иледам дается матери, великой княгине, «до ее живота», после чего также включается в комплекс земель, непосредственно подчиненных Москве. Андрей Углицкий получает подмосковную волость Раменейце, Борис Волоцкий — подмосковное село Ясеневское, двухлетний Василий Иванович, сын великого князя, — подмосковное село Танинское. Это частновладельческие распоряжения. Частновладельческий характер носит и наделение Троицкого монастыря 40 волостными деревнями на Сяме. Выступая в своем уделе как собственник, удельный князь не заинтересован в сохранении черных земель — резервного фонда феодального государства и одной из опор его социальной политики. На примере Андрея Вологодского ясно видно превращение суверенного владетельного князя в крупного феодального вотчинника и в политическом, и в психологическом аспектах.
Бросается в глаза существенная разница в предсмертных распоряжениях двух бездетных князей Московского дома — Юрия Дмитровского в 1472 г. и Андрея Вологодского в 1481 г. Первый из них выступает в своей духовной только как частное лицо, распоряжаясь селами и движимым имуществом и не касаясь вовсе судеб своего удела. Второй наряду с частновладельческими распоряжениями непосредственно передает свой выморочный удел в руки великого князя. Этим самым он санкционирует полную ликвидацию Вологодского княжества как политической единицы. Чем объясняется эта разница? Думается, основная причина — в существенном изменении реального положения удельных князей за истекшее десятилетие. Юрий Дмитровский решение вопроса о своем выморочном уделе предоставил традиции, предусматривавшей в принципе (если не формально) передел земель Московского дома после смерти одного из его членов. Андрей Вологодский на эту традицию опереться не может — традиции как таковой уже нет, она решительно и бесповоротно разрушена в 1472 г. безоговорочной ликвидацией Дмитровского удела, что закреплено последующими межкняжескими докончаниями. В этих принципиально новых условиях владелец выморочного удела не может видеть перед собой другой перспективы, чем передача своего удела в великое княжение, в лучшем для себя случае с некоторыми оговорками. И Андрей Вологодский делает такие оговорки. Кроме передачи отдельных волостей и сел братьям, племяннику и Троицкому монастырю он просит, чтобы «господин... князь великий пожаловал... грамот не порушил», которые были даны монастырям и церквам на земли в Вологодском княжении. Он просит также изъять из письма и тягла земли Спасо-Каменного монастыря и снизить «по старине» тамгу и другие пошлины, повышенные им в его княжении. Это последний отблеск суверенных прав вологодского князя.11
Характерная черта духовной Андрея Вологодского — констатация его огромной задолженности. По словам автора духовной, он должен великому князю «тритцать тысяч рублей, что за меня в Орды давал, и в Казань, и в Городок царевичю, и что есми у него собе имал». На фоне этой колоссальной суммы долги частным лицам — около полутора тысяч рублей — кажутся незначительными.12
Долг великому князю — это не просто долговое обязательство. Платежи в Орду («выход»), Казань (вероятно, какие-нибудь «поминки») и «царевичю» (денежное жалованье вассалу Русского государства) вносились за Вологодский удел великим князем, за счет государственной казны. Внося платежи за Вологодский удел, московское правительство усиливает свое политическое влияние на него. Огромные суммы долга, накапливаясь из года в год, ставят вологодского князя в определенную степень зависимости от старшего брата и в известной мере предопределяют судьбу его княжения. Освобожденное от обязательных платежей, оно превращается в своего рода прекарное держание, долженствующее после смерти прекариста перейти к его кредитору-сюзерену. Далеко не исключено, что финансовая зависимость от Москвы способствовала сохранению вологодским князем политической лояльности в годы обострения борьбы с удельно-княжеской оппозицией. Щедро ссужая младшего брата, великий князь усиливал свои политические позиции и в Вологодском уделе, и в системе Московского дома в целом. Можно думать, что кредитование удельного князя — новая черта московской политики после 1472 г.: в духовной Юрия Дмитровского подобные явления не прослеживаются.
Большие долги удельного князя частным лицам встречаются и в духовной Юрия Дмитровского. Сумма долга, однако, у Андрея вдвое выше. Очевидно, причины, вызывающие подобную задолженность, продолжают действовать с нарастающей силой. Чтобы достать деньги, вологодский князь в широком масштабе закладывает драгоценности, пожалованные ему матерью и старшим братом. Кто же его кредиторы?
Если Юрий Дмитровский в свое время сделал крупный заем (380 руб., более половины всего своего долга) у Владимира Ховрина, а у других лиц брал в долг сравнительно небольшие суммы, то в качестве основных кредиторов Андрея Меньшого выступают Иван Фрязин, Гаврила Саларев и Григорий Бобыня (на них приходится около двух третей всего долга). Иван Фрязин — это, надо полагать, знаменитый Джанбаттиста Вольпе, «денежник» великого князя, венецианский предприниматель, издавно живший в Москве и принимавший активное участие и в политических переговорах с Римом в период «византийского сватовства», и в интригах венецианской сеньории (что едва не стоило ему жизни). Гаврила Саларев — выходец из рода гостей — сурожан, финансовых и дипломатических агентов московского правительства. Саларевы — вотчинники Московского и Переяславского уездов; поддерживавшие имущественные отношения с фамилией Ховриных — богатейших московских бояр купеческого происхождения.13 Третий крупный кредитор (названный в духовной на первом месте) — тот самый Григорий Бобыня, московский гость и дворовладелец,14 который в свое время дал в долг Юрию Дмитровскому сравнительно небольшую сумму — 30 руб. Теперь масштаб его кредита возрос во много раз, и вологодский князь вынужден закладывать ему золотые вещи — фамильные драгоценности, «что... пожаловала... мати... великая княгиня». Итак, основные кредиторы Андрея Меньшого — представители крупного феодального торгово-ростовщического капитала.
В числе более мелких заимодавцев упомянуты Владимир Ховрин (бывший кредитор Юрия Дмитровского) и двое его сыновей — будущий казначей великого князя Дмитрий Овца и Иван Г олова, крестник великого князя, шурин князя И.Ю. Патрикеева, женатый на дочери знаменитого воеводы князя Данилы Холмского.15 В отличие от Юрия Дмитровского Андрей Меньшой занял у Ховриных сравнительно небольшую сумму — у всех вместе около 70 руб. Из прочих кредиторов представляет известный интерес Сенька Бронник, которому вологодский князь должен «пятдесят рублев с рублем».
Итак, в духовной Андрея Вологодского, как и в духовной Юрия Дмитровского, перед нами факт задолженности удельного князя частным лицам. Отражая экономическую неэффективность, нежизнеспособность удела, этот факт имеет важное политическое значение.
В условиях сложившегося централизованного государства с его повышенными требованиями к службе и представительству удельный князь Московского дома уже не может поддерживать свое княжеское реноме, не входя в крупные, неоплатные долги, прежде всего представителям феодальной финансово-землевладельческой верхушки. Старая экономическая система замкнутых удельных мирков, составлявшая когда-то хозяйственную основу феодальной раздробленности, оказывается в новых условиях столь же недейственной, как и старая политическая система «суверенных» удельных княжеств.
Экономическая политика Ивана III прямо направлена против интересов удельных князей. Он запрещает князьям чеканить свою монету и сосредоточивает все монетное дело на Москве, вводя таким образом монетную регалию. Он запрещает князьям торговать на Москве — вся торговля в столице ведется в гостиных дворах, а торговые пошлины идут в казну.16
Очередным шагом в борьбе за пересмотр основ удельной системы явилось докончание с верейско-белозерским князем Михаилом от 4 апреля 1482 г.17 Его основное отличие от предыдущего договора, заключенного ранее сентября 1472 г.,18—дальнейшее существенное снижение владельческих прав удельного князя. В новом докончании князь Михаил рассматривается по отношению к Белоозеру только как пожизненный владелец: после его смерти Белозерская земля должна перейти полностью в состав великого княжения,19 что подтверждается соответствующей (не дошедшей до нас) грамотой. В составе наследственного удела верейских князей остаются только Верея и Малый Ярославец.
Договор 4 апреля 1482 г. ясно продемонстрировал конечную цель московской политики в отношении Верейско-Белозерского удела. Эта цель — постепенная ликвидация удела, слияние его с основной территорией великого княжества. В новых исторических условиях правительство Русского государства отказалось от традиционной линии поведения — союз князей Московского дома фактически перестал существовать как основной элемент политической структуры. В этом смысле докончании 1481 — 1482 гг. знаменуют важный рубеж в истории складывания новой государственности.
Установление дружественных отношений с Молдавией, которая под руководством Стефана Великого в последней четверти XV в. была важной политической силой в Юго-Восточной Европе, на стыке земель и интересов Руси, Польско-Литовского государства, Крыма и Османской империи, — значительный успех внешней политики Русского государства. Конфессиональное единство и общность политических интересов в борьбе против Ягеллонов делали Русское государство и Молдавию естественными союзниками. Внешним выражением русско-молдавской дружбы стал династический брак Ивана Молодого с дочерью молдавского господаря. Но это событие должно рассматриваться не только в международном аспекте, но и как важный шаг во внутренней политике Ивана III. В 1482 г. великий князь послал к господарю «боярина своего Михаила Плещеева и множество детей боярских».20 Имя посла названо неверно. Львовская летопись сообщает, что к Стефану были посланы (вторично?) Андрей и Петр Михайловичи Плещеевы, которые ехали «через королеву землю» и по дороге получили «дары» от Казимира Литовского из Новогрудока.21 «Обручав свою дщерь, Стефан воевода отпустил ее к великому князю» в сопровождении большой свиты. 14 ноября («в Филиппово заговенье») невеста наследника Русского государства прибыла в Москву и поселилась в Вознесенском монастыре у великой княгини — иноки Марфы. По словам Вологодско-Пермской летописи, венчание состоялось «по Крещении в той же день» (т. е. 7 января 1483 г.) в Успенском соборе, причем обряд венчания совершал не митрополит Геронтий, а архимандрит Спасского монастыря Елисей.22 Известие Вологодско-Пермской летописи претендует на документальность и исходит, видимо, из хорошо информированного московского источника. Однако официозная Московская летопись приводит другую дату венчания — 12 января (не сообщая при этом никаких данных). В предыдущем известии той же летописи говорится, что «генваря 7 преставися князь великий Василий Иванович Рязанской в обедню».23 Вологодско-Пермская летопись точной даты этого события не приводит, но сообщает, что «перед свадьбой великого князя Ивана Ивановича за четыре дни (курсив мой. — Ю.А.) преставился князь великий Василий Иванович Рязанской».24 Этим косвенно подтверждается датировка свадьбы Ивана Молодого, содержащаяся в Московской летописи.
Второй брак великого князя и появление на свет его сыновей от Софьи Палеолог (к началу 1483 г. их было уже трое: Василий, родившийся 23 марта 1479 г., Юрий — 23 марта 1480 г. и Дмитрий — 6 октября 1481 г.) ставили остро вопрос о династических перспективах. В этих условиях женитьба сына от первого брака, взрослого человека, имевшего известный опыт политической деятельности и уже в течение ряда лет официально именовавшегося наряду с отцом «великим князем» (чем формально подчеркивалось его право на престолонаследие), значительно укрепляет его положение и свидетельствует о том, что именно он, Иван Молодой, женившийся на дочери союзника Русского государства, рассматривается как естественный и наиболее вероятный будущий государь всея Руси.
С браком Ивана Молодого связано, возможно, какое-то уточнение или изменение его владельческих прав. Об этом свидетельствует известие, читающееся в Холмогорской летописи непосредственно после сообщения о его женитьбе. «Того же году князь великий Иван Иванович пошел на свою отчину в Суздаль».25 Это известие заслуживает внимания. Если ему верить, Иван Молодой рассматривается в 1483 г. как владелец Суздальского княжения,26 но в то же время остается «великим князем», наследником государя всея Руси. Надо думать, что этот Суздальский «удел» в данных условиях — категория хозяйственная, а не политическая. Взрослый сын великого князя создает свой «двор» и получает при женитьбе известную хозяйственную самостоятельность, становясь своего рода наместником-кормленщиком выделенного ему «удела». Политический статус Ивана Молодого определяется, разумеется, не административно-судебными правами в номинальной Суздальской «отчине», а его реальным положением как наследника государя всея Руси.27
Женитьба Ивана Молодого, естественно, понижает династические и политические перспективы сыновей от второго брака и политическую роль тех представителей московских правящих кругов, которые так или иначе ориентировались на великую княгиню Софью и ее окружение. Признавая важность династического вопроса для Русского государства (как и для любой другой феодальной монархии), отнюдь не следует, однако, преувеличивать его значение в реальных условиях 80-х гг. и тем более придавать этому вопросу глубокий социально-политический смысл. Во-первых, политическая власть в стране и формально, и реально была сосредоточена в руках великого князя Ивана Васильевича и подобранных им помощников. Во-вторых, в распоряжении исследователя нет никаких реальных фактов, которые позволяли бы утверждать, что сторонники или противники великой княгини Софьи (или соответственно Ивана Молодого) имели какую-то свою политическую программу и особую социальную базу.28
В том, что брак Ивана Молодого рассматривался как важное событие общерусского значения, свидетельствует кроме всего прочего тот факт, что с известием о нем было отправлено специальное посольство к Михаилу Тверскому. Как сообщает тверской летописец, с этой «радостью» в Тверь приехал Петр Григорьевич Заболотский, привезший дары тверскому великому князю, его матери и жене.29
10 октября у Ивана Молодого и Елены Стефановны родился сын Дмитрий.30 По данным Типографской летописи, великий князь «того же году всхоте... сноху свою дарити саженьем первые своей великой княгини».31 Это известие помещено непосредственно после сообщения о рождении князя Дмитрия и, вероятно, находится в прямой связи с этим событием. Однако на требование великого князя предоставить «сажение» великая княгиня Софья была вынуждена ответить отказом. По словам летописи, она «много истеряла казны» великого князя: «...давале бо бе брату, иное же давала, кое племянницу давала за княж за Михайлова сына за Верейского за князя Василья, и много давала». Разгневанный великий князь велел взять у князя Василия все его приданое, «еще и со княгинею его хоте поимати». Василий «бежа в Литву и с княгинею х королю». В погоню за беглецом был послан князь Борис Михайлович Туреня Оболенский, и «мало его не яша».32
Краткое сообщение Типографской летописи (содержащееся также в Львовской) приоткрывает завесу над ситуацией, сложившейся к зиме 1483/84 г. в самых верхах московского общества — в непосредственном окружении великого князя. Известие Типографской летописи позволяет сделать несколько выводов.
Первый из них — очевидное стремление великого князя продемонстрировать свою ориентацию на старшего сына: Иван Иванович и его сын — основная династическая линия Русского государства. Именно этим можно объяснить желание щедро одарить невестку, принесшую внука. Косвенным образом это известие опровергает легенду о конфликте между Иваном III и его сыном в связи с событиями 1480 г. (помещенную в софийско-львовском рассказе).
Второе наблюдение касается великой княгини Софьи. Драгоценностями Московского великокняжеского дома, данными ей на сохранение и во временное владение, она распоряжалась как своей собственностью, обнаружив незнание русских обычаев и традиций. Все предметы, входящие в казну, тщательно перечислялись в духовных завещаниях и представляли не личную, а фамильную (если не сказать национальную) ценность. Великий князь, очевидно, не имел возможности повседневно следить за состоянием своей казны, доверив это великой княгине. Софья не оправдала доверия — драгоценности Московского дома стали утекать в частные руки в соответствии с личными видами и симпатиями «римлянки». В числе лиц, наделенных из московской казны, оказался, как мы видим, брат Софьи, живший в Италии в качестве изгнанника. Еще более важно, что из сообщения летописи мы узнаем о браке верейско-белозерского князя Василия с племянницей Софьи, дочерью ее брата.
Оценивая объективное значение тех или иных событий и их роль в историческом процессе, исследователь далеко не всегда может с достаточной степенью вероятности определить их непосредственные поводы. В большинстве случаев мы имеем дело со сложным переплетением объективного с субъективным, политических интересов с личными мотивами. Можно ли видеть в браке Василия Верейского какой-то особый политический смысл и говорить о связи Софьи и ее сторонников с удельно-княжескими оппозиционными кругами, представителем которых был князь Василий Михайлович?
При попытках ответить на этот вопрос следует проявить осторожность. Особенность династических споров и придворных отношений в феодальных монархиях заключается в большой доле чисто личных интересов и соображений, влияющих на поведение участников событий. Далеко не всегда придворные «партии» складываются на принципиальной политической основе. Борьба за власть, влияние, личное благополучие — наиболее типичные мотивы поведения членов этих «партий». В данном случае, например, трудно себе представить Софью Палеолог сознательной политической деятельницей, сторонницей сближения с удельными княжатами, пытавшейся путем брака своей племянницы укрепить свои связи с русскими князьями. Вовсе не исключено, что дело гораздо проще — натерпевшееся нужды и унижения в своей итальянской эмиграции семейство Палеолог хотело как можно полнее использовать новую родину Софьи и ее новое положение, ту головокружительную высоту, на которую внезапно вознеслась гонимая греческая принцесса, для поправления своих дел, для личного обогащения, для совершения удачных браков.
Тем не менее конфликт о «саженье» бросает некоторый свет если не на политические взгляды, то на характер великой княгини Софьи и на ее окружение. «Наследница византийских императоров» вовсе не чуждается общества русских удельных князей и считает вполне возможным брак своей племянницы (тоже «наследницы») с одним из их второстепенных представителей. Внучка и племянница императоров небезразлична к драгоценностям русской казны и по отношению к ней не проявляет особой щепетельности. Нетрудно представить, что появление невестки великого князя и тем более нового продолжателя старшей линии великокняжеского рода не могло вызвать восторга у Софьи Фоминишны. Ее отношения с Иваном Молодым и прежде были недружественными, о чем свидетельствует А. Контарини.33 Во всяком случае в 1483 г. при русском дворе завязывается тугой династический узел, этот бич феодальных монархий.
Наследнику Верейского княжества (удела), испытывавшего возрастающее давление и притеснение со стороны московского правительства, брак с представительницей фамилии Палеолог, даже наде-ленной из великокняжеской казны, не сулил особо благоприятных перспектив, хотя нельзя исключить, что верейский князь мог рассчитывать на покровительство великой княгини — близкой родственницы своей жены.
Во всяком случае каковы бы ни были политические расчеты обеих сторон при заключении брака, они оказались построенными на песке. Более того, брак Василия Верейского с Марией Палеолог дал косвенный повод для окончательной ликвидации Верейско-Белозерского княжества. Тесная связь личных и политических мотивов, особенно характерная для феодальных монархий, сыграла в данном случае роль, роковую для Верейско-Белозерского удела. Оскорбленный и ограбленный наследник этого удела был вынужден ради спасения своей жизни и свободы бежать в Литву — это пристанище всех русских князей-эмигрантов, всех недовольных централизаторским курсом московского правительства.
Так вчерашний член Московского дома, активный участник казанского и новгородских походов, храбро сражавшийся под Алексином и защищавший переправы на Угре, опустился до уровня беглых потомков Шемяки и Ивана Можайского, стал фактически государственным изменником, оказавшись в лагере врагов Русской земли.34 Можно не сомневаться, что бегство его за рубеж осенью 1483 г. было вызвано не только конфликтом о приданом. Докончание 4 апреля 1482 г. наносило сильнейший удар по Верейско-Белозерскому княжеству. Для сколько-нибудь энергичного и дееспособного представителя удельного княжения открывалась альтернатива — полностью отказаться от владельческих прав и влиться в ряды служилого боярства (подобно Оболенским, Ростовским и другим вчерашним удельным князьям) или бежать за рубеж к гостеприимному королю Казимиру. Конфликт о приданом только ускорил неотвратимую развязку. За рубежом Русской земли князь Василий оказался в силу неумолимого хода объективного исторического процесса, перемалывавшего старые удельно-княжеские традиции и возводившего на их обломках здание нового централизованного государства.
Под тем же 1483/84 г. Типографская летопись сообщает: «...тогды же Фрязина имал и мастеров серебряных». Нет прямых данных о том, как соотносится это событие с конфликтом в великокняжеской семье по поводу истраченной казны. Связь между этими явлениями не исключена: жившие в Москве итальянцы были, естественно, так или иначе связаны с Палеологами; серебряных дел мастера могли иметь прямое или косвенное отношение к расхищению великокняжеской казны. Но все это не более чем предположение, не подтверждаемое прямыми указаниями источников. В какие бы формы ни вылилось недовольство великого князя действиями Софьи, она сохранила свое официальное положение. Итальянская колония в Москве так же продолжала существовать, политика привлечения на Русь иностранцев-специалистов не претерпела никаких видимых перемен. Общий курс московской политики оставался неизменным.
Значительно сильнее отразились события осени 1483 г. на судьбах Верейско-Белозерского княжества. 12 декабря последовало заключение нового докончании с князем Михаилом Андреевичем. Это докончание — прямой ответ на бегство князя Василия. Основное отличие нового договора от докончании 4 апреля предыдущего года — безоговорочное обязательство князя Михаила Андреевича «после своего живота» передать все свои земли в великое княжение. Из текста докончания становится известным, что сразу после бегства князя Василия великий князь конфисковал основную часть княжества — Верею, но потом «пожаловал ею князя Михаила Андреевича ("что из, князь великий, пожаловал тебя своею вотчиною (курсив мой. — Ю.А.). Вереею с волостями и с отъезжщими места, что взял есмь в своей вине у твоего сына, у князя Василия")».35 Таким образом, свой собственный наследный удел Михаил Андреевич получает в пожизненное владение в качестве пожалованной ему вотчины великого князя! Трудно представить себе большее нарушение «старины» и традиционного статуса удельного князя Московского дома. С Верейским княжеством исчезал последний осколок удельной системы, созданной духовной Дмитрия Донского.
Договоры 1481 —1483 гг. означали фактически ликвидацию традиционной удельной системы как основы политической структуры Московской земли. Но оставались еще Тверь и Рязань с их относительно самостоятельными феодальными системами. Подчинение этих земель Москве стало на повестку дня после окончательной победы над удельными князьями Московского дома.
9 июня 1483 г., через несколько месяцев после смерти рязанского великого князя Василия Ивановича, последовало заключение нового договора с Рязанью.36 Основное отличие этого договора от докончания 20 июля 1447 г. — принципиально иная постановка вопроса об отношениях с Литвой. Если договор 1447 г. предусматривал возможность самостоятельных (хотя и согласованных с Москвой) переговоров рязанского великого князя с королем (исходя при этом из факта союзных отношений между Москвой и Рязанью),37 то новое докончание решительно отсекает этот вариант: «...тебе с ним не канчивати, ни с иным ни с кем». Великое княжение Рязанское тем самым полностью включается в систему внешнеполитических отношений Русского государства, хотя и сохраняет свою внутреннюю структуру. Подобно тому как в 1460 г. Господин Псков признал над собой власть великого князя, сохранив только внутреннюю автономию, Рязань по договору 1483 г. стала не более чем автономной частью Русского государства.
Новый великий князь рязанский — родной племянник государя всея Руси. Его мать, великая княгиня Анна, сестра Ивана III, поддерживает постоянную связь с московской великокняжеской семьей. Весной 1483 г., например, она долго гостит в Москве у матери и брата. Было бы упрощением видеть в этих связях только политический смысл — в июне 1483 г. Анна Васильевна навещала свою умирающую мать (инока Марфа скончалась 4 июля). Но отнюдь нельзя недооценивать степень влияния Москвы на Рязань и того, что великая княгиня Анна вольно или невольно была проводником этого влияния. Показателем понижения политического статуса великого князя рязанского может служить его женитьба 13 июля 1483 г. на княжне Агриппине, дочери Василия Бабича, одного из служащих в Москве мелких удельных князей.38 К середине 80-х гг. со сколько-нибудь заметной политической ролью Рязанского княжества было покончено.
Как мы видели, зимой 1481 г. новгородские бояре Василий Казимир, Александр Самсонов «и иные мнози» идут в поход вместе с войсками великокняжеских наместников.39 Под тем же годом Московская летопись помещает краткую заметку: «...поимал князь великий новгородских бояр, Василия Казимира, да брата его Короба, да Луку Федорова, да Михаилу Берденева».40 Конкретные «вины» «пойманных» новгородских бояр неизвестны, но социально-политический смысл акции московского правительства не вызывает сомнений: оно делает новый шаг в своей политике перестройки отношений в Новгородской земле, новый шаг в борьбе с могущественным новгородским боярством.
Крупное значение в этом плане имел вопрос о главе новгородской епархии. Как известно, после раскрытия заговора Феофила в январе 1480 г. Новгородская земля осталась без духовного владыки. Находившийся в заточении, обвиненный в государственной измене Феофил формально продолжал быть архиепископом, пока не «остави» кафедру «нужею великого князя», после чего был выпущен из заточения и получил разрешение «жити у Михаилова Чюда». По данным Львовской летописи, это произошло в 1482/83 г.41 Отречение Феофила дало формальную возможность выдвижения нового кандидата на архиепископскую кафедру. По сообщению Московской летописи выборы нового архиепископа состоялись 17 июня 1483 г.42 Церемония избрания описана в летописи довольно подробно: «...князь великий... обмысля с своим отцем с митрополитом... и с архиепископом Асафом Ростовским и с Семеном, епископом Рязанским, и с Герасимом, епископом Коломенским, и с Прохором, епископом Сарским, положили жеребья на престол: Елисея, архимандрита Спасского, да Геннадия, архимандрита Чюдовского, да Сергея, старца Троицкого, бывшего протопопа Богородицкого, на архиепископство в Великий Новгород». В результате жеребьевки был выбран Сергей.43 Сопоставляя эту церемонию с обычаями, практиковавшимися в Новгороде при избрании архиепископов (например, Ионы44 и Феофила45), можно прийти к выводу, что традиционная новгородская процедура была в общих чертах повторена в Москве. Однако если в Новгороде назначение трех кандидатов, подлежащих жеребьевке, было функцией веча (фактически — новгородской господы, заранее намечавшей и проводившей своих кандидатов), то в новых условиях, в Москве, оно стало прерогативой государственной власти совместно с высшими церковными иерархами. Перенесение в Москву новгородского обычая имело несомненно политическое значение, новый архиепископ должен был приехать в свою епархию, выбранный по всем новгородским правилам. Новгород не «завоеван», он включен в состав Русского государства как одна из его земель.46 Оказывая уважение новгородскому обычаю, московское правительство вместе с тем использует его для увеличения авторитета своего ставленника. Характерно, что все три намеченных кандидата — представители московского столичного духовенства, не имеющие никакого отношения к Новгородской земле и ее церковно-политическим традициям. Это, конечно, не случайно. Москва хотела видеть во главе дома святой Софии, на ответственнейшем церковно-политическом посту, именно «своего» человека, никак не связанного с новгородским боярством, с сепаратистскими традициями местных светских и церковных феодалов. Торжественное избрание в Москве нового архиепископа должно было стать важным шагом на пути укрепления московского влияния в Новгородской земле, в борьбе с новгородским сепаратизмом.
По данным Московской летописи, «поставление» (т. е. формальное утверждение в сане архиепископа) нового владыки состоялось 4 сентября.47 В Новгород он прибыл два месяца спустя — «перед Филипповыми заговена».48
Назначение и прибытие нового архиепископа совпало с резким обострением борьбы с новгородским сепаратизмом. Как мы видели, еще в 1481 г. последовало «поимание» четырех видных новгородских бояр. Теперь же развернулись значительно более масштабные события. По словам Типографской летописи, зимой 1483/84 г. «прииде обговор от самих же новгородцев, яко посылали ся братия их новгородцы в Литву х королю».49 «Обговор» свидетельствовал об углубляющемся расколе в верхах новгородского общества, о разделении их на сторонников и противников Москвы и об активизации деятельности тех и других. Во всяком случае он вызвал немедленные ответные репрессивные меры московского правительства. «Князь же великий послал и пойма их всех, человек болших с тридать житьих, да их домы пограбити велел». Обвиненными в изменнических сношениях с королем оказались, таким образом, представители следующего за боярством слоя новгородских феодалов. «Поимание» «житьих» сопровождалось судебным следствием, в духе средневековой традиции проходившим под пытками («и повеле их мучити на Иванове дворе Товаркове Гречневику подьячему, а домучиваться у них того обговору, чем их обговорили»). По словам Типографской летописи, смертный приговор был заменен тюремным заключением, когда выяснилось, что обвиняемые «клепалися между собою, егда их мучили». Жены и дети обвиненных были тоже посланы в заточение.50 Как повсюду в Европе, средневековая юстиция не знала пощады и милосердия. В числе жертв репрессий оказались видные новгородские деятели — «Настасья славная и богатая» и Иван Кузмин. Эта та самая Настасья, вдова посадника Ивана Григорьева, которая вместе с сыном Юрием в декабре 1473 г. устраивала пир для великого князя на Городище.51 Иван Кузмин в 1473 г. принимал участие во встрече великого князя во время его «похода миром», следующей зимой был вызван на суд в Москву, а 18 января 1478 г. в числе других новгородских бояр бил челом в великокняжескую службу. Однако Типографская летопись сообщает, что после взятия Новгорода Иван Кузмин бежал к королю в Литву с 30 слугами. Но «король его не пожалова, и люди его отстали от него». На свою «отчину» в Новгород он прибежал «сам третий».52 Это известие Типографской летописи представляет большой интерес. Оно свидетельствует, что коммендация новгородских бояр на службу великому князю в январе 1478 г., после приведения Новгорода к присяге, не мешала им сразу же после этого нарушать свое целование и бежать со своими послужильцами в Литву. Недоверчивое отношение великого князя к новгородским боярам имеет, таким образом, вполне реальные основания.
В 1483/84 г. события в Новгороде достигли такого накала, что заставили московское правительство ввести в город войска. Именно так можно понимать сообщение Псковской И летописи от конца июля 1484 г.: «...тогда московская застава ратная отъехаша на Москву, а стояли в Новгороде 17 недель».53 Московские войска были, следовательно, введены в город в конце марта, тогда и начался разгром очередной новгородской «коромолы».
Официозная Московская летопись рассказывает о новгородских событиях зимы 1483/84 г. несколько иначе. По ее словам, «поймал князь великий больших бояр новгородских и боярынь и казны их и села все велел отписати на себя. А им подавал поместья на Москве под городом. А иных бояр, которые коромолу держали от него, тех велел заточити в тюрмы по городам». Симеоновская летопись этого известия не приводит, но сообщает, что «того же лета» (т. е. 1484 г.) «повелением великого князя... начата здати в Великом Новгороде град камен на старой основе».54
Итак, московское правительства зимой 1483/84 г. предприняло принципиально важные меры. Во-первых, новгородские бояре, повинные в крамоле (государственной измене), были посланы в заточение (очевидно, с конфискацией вотчин). Во-вторых, все остальные «большие бояре и боярыни», т. е. крупнейшие новгородские феодалы, не дававшие повода для обвинения себя в измене, были переселены из Новгородской земли, а их движимое и недвижимое имущество конфисковано. В-третьих, эти — теперь уже бывшие — новгородские феодалы получили «поместья» под Москвой. Впервые после включения Новгорода в состав Русского государства мы видим не репрессии против отдельных лиц, а широкие социально-политические акции, направленные против новгородского боярства как такового. Впервые были разгромлены не отдельные боярские гнезда, а приняты меры для полной ликвидации новгородского боярства как социального слоя и экономической базы новгородской боярской олигархии — крупного старинного вотчинного землевладения на новгородской территории. Впервые на страницах летописи возникает новый термин — «поместье», которому суждено сыграть крупную роль в аграрной и социальной истории Русского государства последующих столетий.55 События 1483/84 г. — важнейший рубеж в перестройке социально-экономических отношений Новгородской земли, в коренной ломке всего ее социально-политического и бытового уклада. Сюда же относится укрепление обороноспособности Новгорода, начало строительства новой каменной крепости, отмеченное Симеоновской летописью. Под 1483/84 г. Устюжская летопись записала: «...того же лета князь великий велел поимати в Новгороде всех бояр новгородских, и весь Новгород развел и одолел за себе».56 Это краткое, но многозначительное известие — эпитафия по старому боярскому Новгороду.
События зимы 1483/84 г. имеют, по-видимому, непосредственное отношение к судьбе первого новгородского архиепископа, назначенного в Москве. По сообщению Типографской и Львовской летописей «того же году остави владыка Семион в Новгороде архиепискупью, болен бе». Оказывается, «не хотяху Новгородцы покоритися ему, что он не по их мысли ходить». С новым архиепископом великий князь прислал «боярина, своего... и казначея, и дьяка». Новый владыка выступил как подлинный представитель государственной власти в Новгороде. Речь шла не только о назначении архиепископа Москвой, но и о создании нового аппарата управления Софийским домом и всей Новгородской епархией, целиком зависящего от Москвы.
Оказавшись на новгородской кафедре, Сергий стал, очевидно, проводить политику, продиктованную ему Москвой. Из Псковской летописи известно, что он «многы игумены и попы исъпродаде и многы новыя пошлины введе».57 Псковский летописец передает, вероятно, общее впечатление о деятельности нового владыки, сложившееся у духовенства, недовольного его нововведениями. Думается, что известие летописи содержит зерно истины. Новый владыка преследовал и наказывал «многих» игуменов и попов, выступавших против его политики, в защиту старых традиций времен вечевой республики. Он вводил и новые «пошлины», под каковыми можно понимать и попытки установления новых порядков, и непосредственные «пошлины» — платежи с монастырей и церквей.58 И то, и другое было, очевидно, направлено против старой традиции новгородской церкви, против ее экономического и политического могущества. Но архиепископ Сергий не ограничился наступлением на материальные основы новгородского церковного сепаратизма. «Летописец новгородским церквам» сообщает о столкновении владыки с видными представителями новгородской иерархии: у гроба почитаемого новгородцами архиепископа Моисея он «возвысився умом высоты ради сана своего и величества, яко от Москвы прииде к гражданам яко плененным», и будто бы обозвал этого святителя «смердовичем».59 Рассказчик явно враждебен по отношению к новому архиепископу, но, вероятно, в какой-то степени отражает черты его поведения: Сергий пытался расшатать идеологические основы новгородского сепаратизма, демонстрируя скептическое отношение к новгородской церковной традиции.
Однако дом святой Софии, могущественная церковная корпорация, всеми корнями неразрывно связанная с новгородским боярством, не собирался сдаваться без боя. Острый конфликт с оппозиционно настроенными верхами новгородского общества привел к тяжелому психическому заболеванию архиепископа: «...они же ум отнята у него волшеством». Несмотря на опалы ряда своих представителей, новгородская оппозиция была еще сильна и сумела выиграть поединок с первым архиепископом — посланцем Москвы. Псковская II летопись, отражающая в этой своей части, очевидно, новгородскую интерпретацию событий, приводит подробности, связанные с заболеванием архиепископа. Ему, оказывается, стали являться во сне и наяву новгородские святые, «обличающе яве безумное дръзнутия на поставление святительства ему... яко живу сущу епископу... не подобает иному на престол его мучительскы дръзати».60 Не вызывает сомнения, что протест новгородцев против назначения нового владыки был вызван отнюдь не тем, что нарушены «положеныя каноны святыми отцы». История новгородской архиепископии знает нередкие примеры насильственной смены владык.61 Возмущение новгородской оппозиции вызывали московское происхождение и московская ориентация нового архиепископа. 27 июля 1484 г. Сергий вынужден был оставить кафедру и вернуться в Троицкий Сергиев монастырь.
Итак, в 1483/84 г. в Новгороде наблюдается широкое по масштабам выступление антимосковской оппозиции, охватившее и светских феодалов, и тесно связанную с ними новгородскую церковную организацию. В борьбе против усиливающегося влияния Москвы, против планов перестройки внутренней социально-политической структуры Новгородской земли, против ее полного слияния с Русским государством боярская олигархия напрягала свои последние силы.
Разгром новгородского боярства в 1483/84 г.62 — ответ московского правительства на попытки новгородской оппозиции отстоять свою «старину». Пиррова победа над архиепископом Сергием не меняла и не могла изменить основного социально-политического факта — полного поражения и ликвидации новгородской боярской традиции в столкновении с политическим укладом нового Русского государства. Как сообщает Симеоновская летопись, 12 декабря 1484 г. «поставлен на архиепископью Великому Новгороду и Пскову архимандрит Чюдовский Генадий».63 На новгородской кафедре оказался твердый, энергичный и последовательный сторонник московской великокняжеской политики (и при этом идейный противник митрополита Геронтия). Любопытно в связи с этим, что летописи не описывают церемонии выбора нового архиепископа, подобной той, которая полтора года назад сопровождала выборы его предшественника. Возможно, в новых условиях — после окончательного разгрома новгородского боярства — московские власти не считали нужным даже формально поддерживать новгородскую традицию, связанную с выборами владыки. Геннадий был просто «поставлен» на свою кафедру, как любой другой епископ. Новгородская «старина» окончательно отходила в прошлое.
Примечания
1. ДДГ. № 72, 73. С. 252—275; Черепнин Л.В. Русские феодальные архивы. М., 1948, ч. 1. С. 162—175.
2. ДДГ. № 69. С. 225; № 70. С. 232.
3. Там же, № 72. С. 264.
4. В пользу этого говорит обычная клаузула духовных и договорных грамот со времен Дмитрия Донского: «...а переменит Бог Орду, и который... возмет дань на своем уделе, то тому и есть» (ДДГ. № 12. С. 36). Это означает, что «выход» с уделов в условиях конца XV в. не поступал в государственную казну.
5. ДДГ. № 12. С. 35.
6. Там же, № 73. С. 272.
7. Там же, № 69. С. 226.
8. В одном из черновиков договора с Андреем Углицким в качестве пожалования великого князя фигурировала Калуга (Черепнин А.В. Русские феодальные архивы. Ч. 1. С. 172). В этом черновике отразился первоначальный проект великого князя, сформулированный в апреле 1480 г. (третье посольство).
9. В литературе, как дореволюционной, так и советской, распространено мнение, что великий князь не выполнил обещаний, данных братьям во время переговоров (см.: Пресняков А.Е. Иван III на Угре // С.В. Платонову ученики, друзья и почитатели. СПб., 1911. С. 297; Базилевич К.В. Внешняя политика... С. 222; Лурье Я.С. Идеологическая борьба в русской публицистике конца XV — начала XVI в. М.; Л., 1960. С. 52). Как можно судить по летописным данным и по черновым проектам докончаний, изученным Л.В. Черепниным, во время переговоров реально обсуждались территориальные вопросы, а не принципиальное положение удельных князей. В этом вопросе московское правительство, по-видимому, не шло (да и не могло пойти) ни на какие уступки.
10. ДДГ. № 74. С. 275—277. — Грамота составлена между концом марта 1480 г. (по упоминанию князя Юрия Ивановича, родившегося 23 марта) и концом марта 1481 г. (по упоминанию архиепископа Вассиана, умершего 23 марта 1481 г.), скорее всего не ранее октября 1480 г. (конец феодального мятежа). По мнению Л.В. Черепнина, «самой вероятной датой завещания следует признать февраль 1481 г.» — по связи текста духовной с февральскими докончаниями (Черепнин Л.В. Русские феодальные архивы. Ч. 1. С. 180). По мнению А.А. Зимина, духовная была составлена около 12 августа 1479 г., когда больной князь Андрей присутствовал на освящении Успенского собора (Зимин А.А. О хронологии духовных и договорных грамот великих и удельных князей XIV—XV вв. // Проблемы источниковедения. М., 1958. Вып. VI. С. 317). Однако эта датировка противоречит упоминанию в духовной князя Юрия Ивановича: «А великого князя сыну, князю Юрью, даю икону...» (ДДГ. № 74. С. 276).
11. Перемены в реальном положении удельного князя после Угры уловлены А.Е. Пресняковым, подчеркнувшим, что процесс подчинения удельных князей «с уничтожением их значения как князей владетельных» получил «сильный толчок вследствие событий 1480 г.» (Пресняков А.Е. Иван III на Угре. С. 298). Л.В. Черепнин тоже отметил, что «после поражения Ахмата великий князь более решительно вмешивается в завещательные распоряжения князей Московского дома» (Черепнин Л.В. Русские феодальные архивы. Ч. 1. С. 183). Но речь идет не только о вмешательстве, но и о ликвидации суверенитета удельных князей.
12. Семенченко Г.В. Кредиторы удельных князей Московского дома в конце XV — начале XVI в. // Вопросы истории. 1982. № 11. С. 84—94.
13. АСВР. Т. I. № 56. С. 127.
14. ДДГ. № 89. С. 358; см. также: Семенченко Г.В. Кредиторы удельных князей... С. 88, примеч. 28.
15. Веселовский С.Б. Исследования... С. 446 и др.
16. ДДГ. № 89. С. 361; Семенченко Г.В. Кредиторы удельных князей... С. 85, 94.
17. ДДГ. № 75. С. 277—283; Черепнин Л.В. Русские феодальные архивы. Ч. 1. С. 165.
18. ДДГ. № 67. С. 217—221.
19. Там же, № 75. С. 279.
20. ПСРЛ. Т. 26. С. 275.
21. Там же. Т. 20, ч. 1. С. 349. — Андрей и Петр — сыновья боярина Михаила Борисовича, которого к этому времени уже не было в живых.
22. Там же. Т. 26. С. 275.
23. Там же. Т. 25. С. 329.
24. Там же. Т. 26. С. 275.
25. Там же. Т. 33. С. 124.
26. О связях Ивана Молодого с Суздалем свидетельствует и актовый материал. В 1483/84 г. Иван Молодой «был в Суждале», где подтвердил жалованную грамоту Спасо-Евфимьеву монастырю (АСВР. Т. II. № 444. С. 486). В марте 1485 г. он тоже был в Суздале (там же. № 479. С. 517). См.: Каштанов С.М. Социально-политическая история России конца XV — первой половины XVI В. М., 1967. С. 30, 31.
27. Ср.: Каштанов С.М. Социально-политическая история... С. 24.
28. Зимин А.А. Россия на рубеже XV—XVI вв. М., 1982. С. 140—147.
29. ПСРЛ. СПб., 1863. Т. 15. Стб. 497—498. — Заболотские, потомки смоленских княжат, до последней четверти XV в. были в ближайшем окружении великих князей. Сыновья боярина и дворецкого Григория Васильевича, Петр Лобан и его братья, в конце XV — начале XVI в. дослужились до окольничих и бывали полковыми воеводами, послами и судьями. См.: Веселовский С.Б. Исследования... С. 353—354.
30. ПСРЛ. Т. 25. С. 330. — По словам Московской летописи, восходящим, по-видимому, к официальному источнику, это событие произошло «в 10 часу нощи», т. е. по нынешнему отсчету времени уже 11 октября. Наречение имени состоялось 26 октября, в день Дмитрия Солунского. Эти подробности, содержащиеся в официозной летописи, свидетельствуют о значении, которое придавалось в Москве рождению нового члена великокняжеской семьи — сына наследника великого князя.
31. Там же. Т. 24. С. 202; т. 20, ч. 1. С. 350.
32. Там же. Т. 24. С. 203.
33. Барбаро и Контарини о России: К истории итало-русских связей в XV в. / Вступ. ст., подг. текста, пер. и коммент. Е.Ч. Скржинской. Л., 1971. С. 229.
34. Бегство князя Василия произошло, очевидно, еще до рождения князя Дмитрия. Уже 2 октября, по данным Литовской метрики, король Казимир пожаловал ему Любеч и другие вотчины (РИБ. СПб., 1910. Т. 27. Стб. 390—391).
35. ДДГ. № 78. С. 293—294; Черепнин Л.В. Русские феодальные архивы. Ч. 1. С. 175—179.
36. ДДГ. № 76. С. 283—290.
37. Там же, № 47. С. 142, 143.
38. ПСРЛ. Т. 18. С. 270.
39. Там же. С. 269.
40. Там же. Т. 23. С. 329.
41. Там же. Т. 20, ч. 1. С. 349. — «...Познаваю убожьство своего ума и великое смятение своего неразумия... и того ради оставляю архиепископью Великого Новгорода и Пскова и степень своего святительства», — писал Феофил в своей отреченной грамоте (РИБ. СПб., 1880. Т. 6. № 10. Стб. 746—747).
42. ПСРЛ. Т. 23. С. 330. — Приводя то же известие, Симеоновская летопись датирует его 17 июля (там же. Т. 18. С. 270).
43. Там же. Т. 25. С. 330; т. 18. С. 270.
44. Там же. СПб., 1889. Т. 16. Стб. 197.
45. ПЛ. Т. 2. С. 172.
46. «Этой уступкой местному новгородскому обычаю в Москве хотели примирить принятое нововведение со стариной», — считает А.И. Никитский (Никитский А.И. Очерк внутренней истории церкви в Великом Новгороде. СПб., 1879. С. 130).
47. ПСРЛ. Т. 25. С. 330; т. 18. С. 270.
48. ПЛ. Т. 2. С. 63.
49. ПСРЛ. Т. 24. С. 203. — То же известие имеется в Львовской летописи (там же. Т. 20, ч. 1. С. 350).
50. Там же. Т. 25. С. 203.
51. Там же. С. 307. — По данным В.Л. Янина, Иван Григорьев (умер в 1466 г., см.: там же. Т. 26. С. 219) — представитель боярства Прусской улицы, занимавшего промежуточную позицию в спорах московской и литовской «партий» (Янин В.Л. Новгородские посадники. М., 1962. С. 379).
52. ПСРЛ. Т. 25. С. 304, 309; т. 18. С. 265. — По данным В.Л. Янина, Иван Кузмин — представитель Плотницкого конца (Янин В.Л. Новгородские посадники. С. 380).
53. ПЛ. Т. 2. С. 64.
54. ПСРЛ. Т. 25. С. 330; т. 18. С. 270.
55. В.Н. Вернадский считает конфискацию земель в 1484 г. «едва ли не самой крупной по размерам» (Вернадский В.Н. Новгород и Новгородская земля. М.; Л., 1961. С. 321). По подсчетам Г.В. Абрамовича, только в вотчинах 30 больших бояр было конфисковано более 12 тыс. обеж (не считая земель, полученных московским правительством в результате массового выселения других вотчинников). Он отмечает, что «1484 г. был переломным... и в переходе от единичных случайных пожалований московских людей новгородскими землями к более планомерным и массовым раздачам». По подсчетам того же автора, общее число обеж, конфискованных у монастырей, владыки и бояр начиная с 1478 г., достигло к этому времени почти 32 тыс. (Абрамович Г.В. Поместная система и поместное хозяйство в России в последней четверти XV и в XVI в.: Автореф. дис. ... д-ра ист. наук. Л., 1975. С. 10 и след.).
56. ПСРЛ. Т. 37. С. 49.
57. ПЛ. Т. 2. С. 63.
58. А.И. Никитский видит в этих новых «пошлинах» систему повинностей, «которыми духовенство изоброчивалось в пользу своих епархиальных архиереев», и считает введение этих «пошлин» распространением на Новгород московских порядков. Правда, он тут же признает, что и прежде новгородское духовенство «было обложено разными поборами в пользу своего епархиального владыки и его десятинников» (Никитский А.И. Очерк внутренней истории церкви... С. 135—136). Речь идет, таким образом, не о качественном, а о количественном изменении в положении новгородского духовенства. Едва ли, однако, дело исчерпывалось только этим. Введение новых «московских» порядков означало прежде всего изменение политического положения новгородского духовенства, терявшего свою прежнюю относительную самостоятельность, свое особое положение в системе русской церкви, вынужденного подстраиваться под общерусские обычаи и порядки, теряя свою «старину».
59. ПСРЛ. СПб., 1841. Т. 3. С. 310.
60. ПЛ. Т. 2. С. 64.
61. Так, 22 января 1211 г. был изгнан архиепископ Митрофан (Новгородская Первая летопись старшего и младшего изводов. М.; Л., 1950. С. 52), в 1219 г. — Антоний, а Митрофан возвращен (там же. С. 60); в 1223 г. на кафедру возвели Арсения, «мужа добра и зело бояшася Бога» (там же. С. 61), что не помешало через два года вернуться изгнанному Антонию, «и ради быша новгородци своему владыце» (там же. С. 64); в 1330 г. кафедру оставил Моисей (там же. С. 99), а в 1352 г. он же занял ее вторично (там же, с. 362). Во всех этих случаях «яко живу сущю епископу... не обличену ересьми или инеми вещьми подобными», новгородцы отнюдь не усматривали «безумное дерзнутие на поставление».
62. Архангелогородский летописец приводит 15 июля 1484 г. как дату окончательного «взятия» Новгорода (ПСРЛ. Т. 37. С. 94).
63. ПСРЛ. Т. 18. С. 270. — То же известие, но без точной даты находим во Львовской и Типографской летописях.
| Предыдущая страница | К оглавлению | Следующая страница |