Очерк первый. У истоков Новгородской государственности

Современной науке известны три главных отличительных признака государства: 1) размещение населения по территориальному принципу, а не на основе кровных уз, как это было при старой родовой организации; 2) наличие публичной власти, отделенной от основной массы народа; 3) взимание налогов, для содержания публичной власти.¹ «Именно совокупность этих трех характеристик позволяет говорить о том, что в данном обществе завершился политогенез и окончательно сложилось государство. Вполне очевидно, однако, что все они вовсе не обязательно возникают строго синхронно: конкретные условия исторической реальности могут в разных случаях ускорять или замедлять появление того или другого из таких необходимых элементов сформировавшегося государства».² И тем не менее вести речь о сложившемся государстве можно лишь тогда, когда существуют все названные признаки.³ Отсутствие какого-либо из них указывает на незавершенность процесса складывания государства и позволяет заключить только об элементах государственности.⁴

Весьма важным является вопрос и о формах, в которых реализуются признаки государства. По мере социальной эволюции происходит преобразование этих форм от низших к высшим, от примитивных к более совершенным.

Памятуя о сказанном выше, мы и приступаем к поискам начальных моментов в истории новгородской государственности.

В недатированной части Повести временных лет, где заключен рассказ о расселении восточных славян, относительно новгородских словен говорится следующее: «Словени же седоша около езера Илмеря, и прозвашася своим имянем...»⁵ Новейшие археологические данные позволяют (хотя и условно) очертить территорию ильменских словен в IX—X вв. Она охватывала «компактный район, включая в южном Приильменье среднее и нижнее течение рек Ловати, Полу, Полисть, водораздел Ильменя и верхней Волги; в восточном Приильменье она, видимо, проходила по среднему течению р. Мсты, в западном — по верхней Луге. На севере связанная с новгородскими землями территория, закрепленная цепочкой городищ, проходила узкой полосой вдоль Волхова до Ладоги».⁶ Вырисовывается, стало быть, единая область проживания новгородских словен на северо-западе Восточной Европы. В этом отношении словене находились в одинаковом положении с другими летописными племенами, жившими «каждо с своим родом и на своих местех».

Ильменские словени — отнюдь не единичное племя, а союз родственных племен, подобный тем союзам, которые скрываются под именами полян, древлян, северян, вятичей, кривичей и пр. Эти объединения появляются в результате естественного роста населения: первичное племя, состоящее из нескольких родов, увеличиваясь количественно, распадается на ряд племен, образующих союз. Рождается организация, представляющая, по словам Ф. Энгельса, не что иное, как свойственную родовым условиям «естественно выросшую структуру; она в состоянии улаживать все конфликты, которые могут возникнуть внутри организованного таким образом общества».⁷ Поэтому нельзя признать справедливым мнение, согласно которому объединение восточных славян (в том числе и новгородских словен) в племенные союзы происходило на фоне активного распада родовых связей, а сами союзы ознаменовали собой кризис родовых отношений.⁸

Вновь образуемые связи были, вероятно, поначалу непрочны. Но со временем они становились все более устойчивыми и приобрели постоянный характер. Просуществовав многие десятки, а может быть и сотни лет, постоянные восточнославянские племенные союзы «нашли отражение в летописной терминологии, в географической номенклатуре и в археологических особенностях отдельных славянских земель».⁹ Племенной союз словен в Приильменье археологически обозначается вполне определенно.¹⁰ Своеобразной вещественной его маркировкой являются ромбощитковые височные кольца.¹¹

Эпоха племенных союзов, которую следует рассматривать как завершающую стадию развития родоплеменного строя, отличалась от предшествующего времени несравненно большей насыщенностью социальными связями и сложностью общественных структур, что вело к учащению конфликтов и столкновению интересов различных племен, вошедших в союз. В этих условиях нормальная жизнедеятельность общества без координирующих центров оказывается невозможной. Начинается строительство городов, функционирующих в качестве политико-административных, военных и культурных центров. В городах происходила концентрация ремесла, служившего потребностям родоплеменной знати, дружинников и заезжих купцов в оружии, военном снаряжении, ювелирных изделиях, предметах оснащения торговых судов и т. п. И все-таки ремесленная деятельность в городах имела, по сравнению с политической, военной и культурной, ограниченное общественное значение.¹²

Ранние города, относимые к племенным центрам, — это не «древнейшая форма предгородского поселения на Руси», как считают некоторые исследователи.¹³ Центр союза племен есть город, а не протогород или какой-нибудь иной его предтеча.

По мнению Б.Д. Грекова, «город мог появиться только при наличии частной собственности, т. е. в классовом обществе. Родо-племенной строй не знает городов в точном значении термина. Появление города обозначает разрушение родо-племенного строя».¹⁴ Этот взгляд принадлежит к разряду типичных в советской исторической науке. Порой он возводится во всеобщий принцип, объясняющий секрет происхождения древнего города во всемирном, так сказать, масштабе: «Возникновение города как определенного общественного организма связано с глубокими качественными изменениями всей системы организации общества, когда в процессе исторического развития произошло отделение города от деревни».¹⁵

Применительно к Северной Руси процесс урбанизации изучается новейшими исследователями также в рамках перехода от доклассового общества к раннефеодальному. При этом указывается на глубокую преобразующую роль города в жизни местного общества, сопоставимую по глубине перемен с «революцией».¹⁶

Нам иначе видятся соответствующие явления истории восточных славян в целом и новгородских словен в частности. По нашим наблюдениям, восточное славянство VIII—IX вв. не вышло за пределы родоплеменного строя,¹⁷ а следовательно, и зарождение городов в это время происходило в доклассовой среде. Города плавно вошли в структуру традиционного общества, став на первых порах узлами его прочности. Напомним, что Ф. Энгельс писал о древнейших городах, которые служили «средоточием племени или союза племен...».¹⁸ В «Немецкой идеологии» основоположники марксизма, рассуждая об античной собственности, указывали на объединение (посредством договора или завоевания) «нескольких племен в один горек?».¹⁹ Из высказываний К. Маркса следует, что «античный город возникает еще в бесклассовом или, может быть, предклассовом обществе на базе вполне жизнеспособного родо-племенного строя».²⁰ Изучение фактов, связанных с урбанизацией в Древней Греции, позволило К. Марксу сделать вывод об античном городе как прежде всего аграрном поселении, «центре сельской жизни» и местожительстве землевладельцев.²¹

Ю.В. Андреев, обобщив высказывания К. Маркса и Ф. Энгельса об особенностях античного города и проанализировав соответствующие исторические данные, пришел к следующему заключению: «Специфичность греческого города в значительной мере определяется конкретными формами его генезиса, в котором чисто экономические факторы играли, по-видимому, лишь ограниченную роль, главенствующее же место принадлежала факторам демографического и военно-политического характера. Сами города представляли собой на этом раннем этапе их развития лишь более или менее крупные аграрные поселения или модифицированные сельские общины, в жизни которых ремесло и торговля еще долгое время занимали второстепенное, подчиненное положение. За очень немногими исключениями обе эти отрасли экономики были скорее порождением урбанизации, чем стимулом, вызвавшим ее к жизни. Главное, что отличало город от деревни в момент его возникновения, а во многих случаях и еще долгое время спустя, это — не столько его особые экономические функции рыночного или ремесленного центра, сколько его особый военно-политический статус "столицы" карликового государства и вместе с тем основного укрепленного пункта на его территории».²²

Нами уже отмечалось сходство исторических явлений Древней Греции и Руси X в.²³ Нет сомнений в том, что возникновение городов в античной Греции и у восточных славян, включая, разумеется, ильменских словен, также имело немало общих черт. На Руси второй половины IX—X вв. развернулось строительство городов-государств, возводимых на племенной основе. Присмотримся к тому, как это происходило на северо-западе Восточной Европы, на территории новгородских словен.

Племенной союз словен довольно отчетливо выступает в археологических и письменных источниках, относящихся к IX в. То была организация, с необходимостью порождавшая, как мы отмечали, города, служившие опорой ее жизнедеятельности. С точки же зрения функциональной к ранним восточно-славянским городам надо подходить дифференцированно. Именно в этом направлении ориентирует нас исследование состава восточнославянских союзов племен. Изучение погребальных обрядов вятичей, радимичей и северян, произведенное Г.Ф. Соловьевой на археологическом материале VIII—XIV вв., позволило выделить локальные группы на землях, занимаемых названными племенными союзами.²⁴ Г.Ф. Соловьева обоснованно идентифицировала эти группы с первичными племенами, образующими союзы племен, упоминаемые Повестью временных лет. Летописные племена распадались в среднем на 6—8 более мелких племен, являвшихся их структурными единицами.²⁵ Г.Ф. Соловьева приходит к важному для нас заключению: «Первичные племена, выявленные на территории радимичей и вятичей, должны были иметь и свои племенные центры, вокруг которых происходило объединение племен и к которым тянулось окрестное население. В дальнейшем они, возможно, превратились в центры удельных княжеств, а сами первичные племена составили основу этих уделов».²⁶ Б.А. Рыбаков, развивая соображения Г.Ф. Соловьевой, перевел их в общую для всего восточного славянства плоскость.²⁷ Таким образом, размещение первичных племен можно определять по городам, находящимся в границах того или иного союза племен.

К городским поселениям северо-западных словен принадлежали, как известно, Новгород и Ладога. Нет полной уверенности насчет Изборска, расположенного на окраине кривичских земель.²⁸ В.В. Седов с некоторой осторожностью замечает, что «в VIII—IX вв., по-видимому, это был племенной центр одной из групп кривичей».²⁹ Столь же предположительно он высказывается в другой своей работе: «Нужно полагать, что в VIII—IX вв. Изборск был племенным центром одной из групп кривичей».³⁰ В.А. Булкин, И.В. Дубов и Г.С. Лебедев считают возможным обойтись без гипотезы об Изборске как столице «псковских кривичей». По их словам, «анализ письменных данных, проделанный Д.А. Мачинским, показал, что славяне в лесной зоне появляются не ранее конца VII, а скорее в VIII в. Основатели Изборска могли быть связаны с той же волной славянских первопоселенцев, которая оставила в Приильменье городища с лепной и раннегончарной керамикой. Изборск — в этом случае — одно из самых западных поселений ильменских словен, на Псковском озере быстро обособившихся в самостоятельную группу».³¹ Но если Изборск все же был городом кривичей, то и тогда подтверждается мысль о существовании центров первичных племен, хотя и на примере соседствующего с новгородскими словенами племенного объединения.³² Что касается словенских городов — средоточий отдельных племен, к ним, вероятно, следует отнести также Новые Дубовики, Холопий городок.

Древнейшим из упомянутых словенских городов являлась, как свидетельствуют археологические данные, Ладога, сооруженная в низовьях Волхова. Время создания поселения — середина VIII в. Ладога возникла в гуще поселений, в окружении поселков-сателлитов, будучи центром заселений округи.³³ Закономерен вопрос, что первичнее — Ладога или окрестные поселения. А.Н. Кирпичников, известный знаток ладожских древностей, утверждает, будто ближайшая округа Ладоги формировалась «одновременно с основанием самого города».³⁴ Автор хочет, видимо, сказать, что складывание округи, «городовой волости» осуществлялось благодаря стараниям города. Подобный ход рассуждений демонстрируют и другие исследователи. Так, Н.Ф. Котляр, рассматривавший проблему генезиса и развития городов Галицко-Волынской Руси IX—XIII вв., сперва наблюдает возникновение города, а затем — интенсивное формирование волостной территории, тянущей к новообразованному городу.³⁵ С представлениями такого рода трудно согласиться. Город изучаемой эпохи возникал не на пустом месте. Он зарождался в сгустке поселений, обитатели которых, объединившись, создают центральный поселок для обеспечения нормальной жизнедеятельности олицетворяемой ими общественной организации. Не город изначально формирует свою округу, напротив, он сам есть порождение сельской стихии, превращающейся в его округу с момента создания городского центра. Отсюда явствует, что сельские поселения, расположенные поблизости от города, существовали раньше возникновения последнего, но социальный статус округи они получили после его постройки. Другое дело — последующее развитие «городовой волости». В ее сплочении и расширении город, несомненно, играл активнейшую роль. Все сказанное непосредственно касается и Ладоги, вышедшей на поверхность исторического бытия из недр скопления сельских поселений.

В исторической науке до сих пор дебатируется вопрос об этнической принадлежности жителей древнейшей Ладоги. Один из крупнейших исследователей Ладоги выдающийся советский археолог В.И. Равдоникас считал ее население искони славянским.³⁶ Г.Ф. Корзухина и Д.А. Авдусин связывали происхождение города с финскими племенами.³⁷ Разноплеменной состав (финны, балты, норманны, славяне) основателей Ладоги видится Г.С. Лебедеву. Городом новгородских словен Ладога, по его мнению, стала лишь к исходу IX в.³⁸ Признавая полиэтничность города в VIII—IX вв., включающей и славянский элемент, Е.Н. Носов полагает, что господствующим этот элемент стал лишь в X в.³⁹ Д.А. Мачинский основание Ладоги отнес к неславянской, «какой-то особой этнической группе, название которой по каким-то причинам не сохранилось в ПВЛ».⁴⁰ Более оправданной нам кажется точка зрения П.Н. Третьякова и А.Н. Кирпичникова. П.Н. Третьяков допускал, что нижний слой Ладоги, «быть может, имеет некоторое отношение к местным финно-угорским племенам — веси, ижоре или карелам, а возможно, и ко всем этим группировкам».⁴¹ Однако ученый был убежден, что «нижний слой Староладожского городища содержит все же остатки прежде всего славяно-русской колонизации».⁴² Схожий взгляд у А.Н. Кирпичникова: «В составе населения начальной Ладоги было, очевидно, много пришельцев из разных стран (особенно купцов). Этими же чертами наделена и материальная культура, полиэтническая по своему облику. При всем разноязычии основная часть населения имела определенный этнический адрес. Это отметил еще древнерусский летописец, который назвал Ладогу городом словен — первым на пути "из-за моря" в глубь русской равнины».⁴³

Споры об этническом субстрате ранней Ладоги, ведущиеся в научной литературе, проистекают главным образом из противопоставления ее сельской округе. Это оборачивается серьезной методической ошибкой: Ладога предстает как бы сама по себе, вне органического единства с окрестными поселениями. Поэтому найденным в ней неславянским вещам придается чрезмерное значение, искажающее подлинную историческую картину. Но если исходить из указанного единства, то славянство начальной Ладоги едва ли у кого вызовет сомнение.

С учетом того же единства должно судить и о производственных занятиях населения города. Яркое их описание содержится в статьях В.И. Равдоникаса, посвященных Старой Ладоге. По словам исследователя, «сельское хозяйство, домашняя промышленность, выделяющееся ремесло, торговля с далекими областями — вот основы экономики Ладоги VII—IX вв.».⁴⁴ На первое место, как видим, В.И. Равдоникас поставил сельское хозяйство. И в X в. ладожане выступают «прежде всего как земледельцы, как сельские хозяева, обитавшие в жилых гнездах-дворах, приспособленных к задачам сельского — уже крестьянского, индивидуального — хозяйства».⁴⁵ В целом же характер хозяйства ладожан X в. «можно определить как индивидуализированное крестьянское сельское хозяйство с домашней промышленностью и с наличием выделившегося ремесла».⁴⁶ Материал, которым располагал В.И. Равдоникас, не вызывал ощущения контраста между городом и деревней. Любопытно, что Б.Д. Греков, стойкий борец за идею противоположности между городом и деревней, оперируя этим материалом в своих исследованиях о Киевской Руси, увидел в Ладоге город, «еще не окончательно оторвавшийся от деревенского строя жизни».⁴⁷

Выводы В.И. Равдоникаса о хозяйстве ладожан оспорил А.Н. Кирпичников. «Теория о крестьянской Ладоге VIII—IX вв., — пишет он, — основана на некоторых связанных с сельским хозяйством находках. Одно время эта теория встретила сочувственный отклик, но ныне кажется не оправдавшей себя попыткой архаизации ладожского общества и его экономики».⁴⁸ У А.Н. Кирпичникова сложилось впечатление, что «поселенцы ладожского Поволховья принесли сюда довольно развитые аграрные навыки географически иного района, но, столкнувшись с более жесткими природными условиями, были вынуждены их изменить».⁴⁹ Какие доводы для оправдания своих сомнений выдвинул А.Н. Кирпичников? Прежде всего соображения общего порядка о коренных хозяйственных и общественных переменах (пашенное земледелие, выделение ремесла и торговли, появление индивидуальной семьи), произошедших в восточнославянском мире в VIII в.⁵⁰ Но во всех перечисленных переменах много спорных и неоднозначных моментов.⁵¹ Аргументация, выстроенная на них, не убеждает. Тут нужны более или менее конкретные факты. А.Н. Кирпичников их приводит, но многие из этих фактов расходятся с утверждениями самого автора. Говоря о том, что «со всех сторон Ладожскую область окружали не лучшие для возделывания подзолисто-торфяные почвы», он далее замечает: «Исключение представляли ближайшие окрестности самой Ладоги, располагавшиеся на первой луговой террасе левого берега Волхова в месте слияния рек Ладожки и Заклюки».⁵² В конечном счете оказывается, что возможности сельского хозяйства ладожан не столь уж ограничены, как уверяет А.Н. Кирпичников, ибо в VIII—IX вв., по его же собственному признанию, «земледелие и скотоводство служат самообеспечению жителей поселка и волости».⁵³ Показательно и то, что на протяжении первого столетия существования Ладоги (750—850 гг.) А.Н. Кирпичников находит там лишь «зачатки» ремесленного производства (бронзолитейного, косторезного, стеклодельного, судостроительного, железоделательного). Пребывание в Ладоге иноземных ремесленников, одному из которых, вероятно, принадлежал богатый набор кузнечно-ювелирного инструментария, образовавший настоящий клад,⁵⁴ также предостерегает от далеко идущих выводов относительно развития собственно ладожского ремесла. Красноречивым показателем его «зрелости» является и лепная керамика, сменяемая лишь на исходе IX — в начале X в. образцами, подправленными на гончарном круге.⁵⁵ Впрочем, Е.А. Рябинин, оценивая ремесленное производство в Ладоге, пишет: «Обращает на себя внимание довольно высокий уровень развития многих ремесел, выходящих за рамки домашнего производства. Набор специализированных инструментов для обработки железа и цветных металлов, находки костяных и деревянных изделий, изготовленных на токарном станке, — все это свидетельствует о появлении уже в VIII в. мастеров-профессионалов».⁵⁶ Было бы неверно отрицать наличие в Ладоге ремесел, вышедших за рамки домашнего производства, и профессиональных ремесленников. Однако определение «довольно высокий уровень» мало что дает. Чтобы иметь более ясное представление о характере ладожского ремесла, необходимо соотнести его с экономической и общественной системой Ладоги и ее ближайшей округи.

«Хотя обитатели Ладоги содержали скот и не были чужды огородничеству и земледелию, — пишет А.Н. Кирпичников, — считать их смердами-земледельцами нет оснований. Облик и обстановка ладожских домов свидетельствуют скорее об их городской, а не сельской принадлежности».⁵⁷ Ладожане, конечно же, не были «смердами-земледельцами», но они не являлись в массе своей и ремесленниками-профессионалами, живущими за счет производимой ими ремесленной продукции. Вводимое А.Н. Кирпичниковым разграничение по сельской и городской принадлежности исторически неприемлемо, поскольку тогда между городом и деревней в плане экономическом не было принципиального различия, а тем более — противоположности.⁵⁸ Выражение «не были чужды» явно здесь не удачно, ибо жители Ладоги занимались впрямую и довольно усердно, как это убедительно показал В.И. Равдоникас, земледелием и скотоводством, удовлетворяя собственным сельскохозяйственным трудом сбои жизненные потребности.⁵⁹ Вот почему мы относимся скептически к мысли о том, что Ладога с самого начала выступала как торгово-ремесленное поселение.⁶⁰ В нашем распоряжении есть и данные социально-экономического порядка, побуждающие сомневаться в этих построениях.

Обмен и торговля способствовали накоплению богатства, выражавшемуся прежде всего в имущественном неравенстве, которое современная наука относит к начальному этапу классообразования.⁶¹ «Имущественные различия между отдельными главами семей взрывают старую коммунистическую домашнюю общину...».⁶² Что же происходило в Ладоге VIII—IX вв.? По А.Н. Кирпичникову, ладожское общество той поры переживало переходное состояние от первобытнообщинного к раннефеодальному, когда «уже преобладали новые социальные силы и связи, порожденные далеко зашедшей ломкой прежних родовых порядков».⁶³ Где же, помимо слов, археологические следы указанного процесса? Их нет. Но есть другие, говорящие об ином. Для Ладоги середины VIII — конца IX в. типичны так называемые большие дома. Размеры этих домов и найденные в них вещи более или менее однородны, что позволяет заключить «об определенной социальной уравнительности населявших их семейных коллективов».⁶⁴ Синхронные строительству больших домов сопки, окружающие Ладогу, столь же однообразны, как и жилища. Археологический материал, казалось бы, указывает на родовые традиции местного населения.⁶⁵ Однако это не укладывается в схему А.Н. Кирпичникова, и он выходит из положения следующим образом: «Не исключено, что усадьбы древнейшей Ладоги появились вследствие кланового раздела ее территории между патронимиями, которые определяются как родовое земельное владение, организующее в своих пределах разнообразное по сословной принадлежности население; последнее делится на собственно семью, находящуюся в привилегированном положении, и зависимых от нее людей».⁶⁶ Ладожские патронимии бояр по сравнению с новгородскими отличались, как считает А.Н. Кирпичников, тем, что были «больше связаны не с земельными латифундиями, а с торговлей и судовождением».⁶⁷ Автор сознает всю условность такого сравнения, но все же прибегает к нему. Более подходящим случаю, ша наш взгляд, было бы сопоставление ладожских древностей с одновременными им археологическими материалами, добытыми при раскопках восточнославянских поселений лесостепной полосы. Оно не покажется надуманным, если вспомнить, что поселенцы ладожского Поволховья пришли сюда из южных районов, возможно из областей Поднепровья.⁶⁸ И что же? Исследованные археологами жилища лесостепной полосы, не позволяют указать на такие, «которые по своему архитектурному облику и по содержанию найденного в них бытового и хозяйственного инвентаря выделялись бы богатством. Внутреннее устройство жилищ и найденный в них инвентарь пока что позволяют расчленить обитателей этих поселений лишь по роду занятий — на земледельцев и ремесленников».⁶⁹ Перед нами картина, весьма похожая на ладожскую. Сопоставимые элементы этим, однако, не исчерпываются. Застройка в Ладоге, как показали раскопки, «была разреженной и группировалась отдельными скоплениями — гнездами».⁷⁰ На поселениях восточных славян VIII—IX вв. гнездовое расположение жилищ — явление обычное.⁷¹

Итак, отсутствие в Ладоге имущественного неравенства, засвидетельствованное археологическими источниками, — верный знак социальной однородности ладожского населения, которая может быть истолкована только как проявление первобытного равенства. Гнездовое размещение жилых строений в нашем городе по аналогии с подобной застройкой поселений лесостепной полосы следует понимать как отражение происходящей консолидации большесемейной общины, сменившей в конечном счете родовую организацию.⁷²

В новейшей историографии древнейшая Ладога иногда изображается и в качестве ОТРП— открытого торгово-ремесленного поселения, наподобие Бирки в Швеции, Хедебю в Дании, Ральсвика на о. Рюген, Гнездова под Смоленском, Тимерева под Ярославлем.⁷³ Естественно, что решающим фактором развития ладожской экономики было не земледелие и скотоводство, а «международные торговые связи, в которые активно включились в VIII—IX вв., с одной стороны, славяне и финно-угры Северо-Запада, а с другой — норманны и другие народы и племена Балтики».⁷⁴ Ладога вместе с округой, войдя примерно с 60-х годов VIII в. в систему евразийского оборота, выдвинулась в число «наиболее развитых североевропейских районов».⁷⁵ Она приобрела значение «международного торжища, возникшего на стыке нескольких миров, на оживленной торговой магистрали, где скапливалось пестрое по составу и к тому же от сезона к сезону обновлявшееся многоязычное население».⁷⁶ Так в современной научной литературе Ладога превращена в некий космополитический центр, в одну из опор головокружительной циркумбалтийской концепции.⁷⁷

Односторонность изложенных представлений о Ладоге для нас очевидна. Относя ее и близлежащую округу к «наиболее развитым североевропейским районам», мы тем самым отрываем ладожан от остальных словен, ставим их в обособленное положение по отношению к родственным словенским племенам, разрушая единство словен как союза племен. Но союз этот оставался, несмотря на предполагаемое активное участие Ладоги во внешней торговле. Задача исследователя как раз и состоит прежде всего в том, чтобы раскрыть роль Ладоги во взаимоотношениях племен, объединенных летописцем под именем словен. Мешает этому, вероятно, слишком сильное впечатление, производимое на наших исследователей оживленным торговым движением по Волхову, звоном куфических монет и мечей, найденных археологами в «торгово-ремесленных поселениях», лежащих вдоль торговых путей. Чтобы приблизиться к подлинному пониманию исторической действительности изучаемого региона, необходимо коснуться вопроса о значении рек в жизни восточных славян.

Еще Маврикий рассказывал о славянах и антах, что они селились в лесах, у неудобопроходимых рек, болот и озер.⁷⁸ Древнерусский летописец, повествуя о расселении восточных славян, почти все их племена разводит по рекам.⁷⁹ Современная археология полностью подтвердила сообщения древних писателей: «Славянские поселения были расположены действительно уводы — по берегам рек, как больших, так и малых, а также около озер и всевозможных протоков».⁸⁰ Помимо производственных и бытовых удобств, реки привлекали восточных славян еще и потому, что они издревле служили путями сообщения. Специфика ландшафта Восточной Европы, рыхлость почвы, равнинность поверхности позволили рекам, как подметил еще В.О. Ключевский, «принимать самые разнообразные направления. Потому нигде в Европе не встретим такой сложной системы рек со столь разносторонними разветвлениями и с такой взаимной близостью бассейнов: ветви разных бассейнов, магистрали которых текут иногда в противоположные стороны, так близко подходят друг к другу, что бассейны как бы переплетаются между собою, образуя чрезвычайно узорчатую речную сеть, наброшенную на равнину. Эта особенность при нешироких и пологих водоразделах, волоках, облегчала канализацию страны, как в более древние времена облегчала судоходам переволакивание небольших речных судов из одного бассейна в другой».⁸¹ При таких условиях реки, как и следовало ожидать, приобрели наиважнейшее коммуникационное значение, намного превзошедшее сухопутные дороги.⁸² В обстановке усилившейся вражды племен и участившихся между ними войн, характерных для поздней стадии развития родоплеменного строя, контроль над речными трассами становился острейшей потребностью. Рост населения, сопровождавшийся сегментацией племен, толкал к расширению «жизненного пространства», вызывая колонизационное движение. Исторический опыт свидетельствует, что любое племя, любой народ, овладевшие частью реки, упорно стремятся овладеть ею полностью. Бывает, это удается в короткий срок, но порою растягивается на многие десятилетия и даже целые столетия, как, скажем, произошло у восточных славян, древнерусских людей и великороссов е Волгой. В случае же с Волховом продвижение заняло сравнительно малое время. Обосновавшись в Приильменье и в верховьях Волхова, словене вскоре вышли в низовья реки, образовав два скопления поселений и тяготеющих к ним сопок: у начала волховских порогов и неподалеку от волховского устья. Среди первого скопления словене построили укрепленное поселение Новые Дубовики, а среди второго — знаменитую Ладогу,⁸³ вследствие чего Волхов на всем своем протяжении оказался в руках словен. Контроль над Волховом обеспечивал безопасность словенского племенного союза от нападений со стороны враждебных соседей. Он был установлен весьма своевременно, так как уже в VIII в. шведы пересекают Балтийское море, основывая опорные пункты на его южном побережье, откуда проникают в Финский залив, Неву, Ладожское озеро и Волхов.⁸⁴ Судя по староладожским материалам, скандинавы в низовьях Волхова появляются в середине VIII в., т. е. во время сооружения Ладоги.⁸⁵ Начиналась экспансия норманнов на территорию восточнославянских земель. Она «проявлялась в различных формах: в грабежах, сборах дани с народов, подвергнувшихся нападению, и их завоевании, наконец, в торговле».⁸⁶ Отряды варягов формировались из купцов-воинов, промышлявших в зависимости от обстоятельств сегодня торговлей, а завтра — грабежом и «примучиванием» попадающихся на их пути племен. Ладога стала своего рода контрольно-пропускным пунктом для всех чужих, направляющихся в глубь словенской земли и на юг — на Днепр и Волгу. Вторым таким пунктом являлись Новые Дубовики у волховских порогов — опаснейшего участка волховского пути, преодолевавшегося волоком. Миновать его пришельцам было значительно труднее и сложнее, чем Ладогу. В верхнем течении Волхова враги словен натыкались на новые речные заставы. Таким образом, Волхов и в истоке, и в устье был защищен от внешнего мира, что обеспечивало безопасность словенских земель. Чтобы помешать свободному проникновению сюда с Верхней Волги, словене освоили земли по р. Мсте, соорудив на ее берегах поселения и сопки.⁸⁷

Контрольные функции Ладоги на волховском пути предшествовали торгово-ремесленным, будучи частью обязанностей по организации обороны от неприятеля, возлагаемых на воплощаемый ею племенной центр. Но ее роль отнюдь не ограничивалась сугубо местными задачами оборонительного значения. Ладога была еще и звеном общей системы защиты от нападений извне, созданной племенным объединением словен на принадлежащей ему территории (о чем только что говорилось). Так открывается одна из граней роли Ладоги по отношению к союзу словен в целом.

По мере усиления торгового движения по Волхову Старая Ладога приобретает новое качество торгово-ремесленного центра, не теряя, разумеется, своего прежнего назначения. Подобная последовательность как бы подспудно и смутно улавливается некоторыми исследователями. А.Н. Кирпичников, например, размышляя о Ладожской волости, составленной «из цепочки приречных поселков», замечает, что «их строительство совпало (или, может быть, несколько опередило) начало проходящей здесь через Волхов евразийской торговли. Это обстоятельство активизировало рост поселений, в особенности самой Ладоги, и привело к организации службы прохождения водного транспорта. Ладога становится международной пристанью, важнейшим пунктом караванной и местной торговли и сама выступает в роли организатора этой торговли».⁸⁸ Высказанная вскользь мысль об опережающем строительстве Ладоги и прилегающих к ней поселений относительно начала евразийской торговли не получает, к сожалению, у автора дальнейшего развития. Зато торгово-ремесленное значение города, поднятое в заоблачную высь мировой политики и торговли, раздувается паче всякой меры.

Итак, Старая Ладога возникла и существовала длительное время как племенной центр. Своим происхождением она обязана окрестному населению, организованному в родовые общины. Ладога, рожденная в гуще этих общин, отразила процесс их слияния в единое племя, для поддержания жизнедеятельности которого она и предназначена. Вот почему Ладогу нельзя рассматривать изолированно от соседствующих с ней поселений. Вместе с ними она составляла общее и неразрывное целое. Ладожское общество — это и жители самой Ладоги и обитатели ближайших к ней поселков. Экономика ладожан, как и других племен, связанных с культурой сопок, базировалась прежде всего на земледелии и скотоводстве.⁸⁹ Важное значение имело ремесло (домашнее и профессиональное), дополнявшееся промыслами.⁹⁰ Внешняя торговля превалировала над внутренней, если последняя вообще практиковалась, поскольку данных, подтверждающих ее существование, у исследователей нет. Воздействие внешней торговли на ладожское племя не стоит преувеличивать. Она скользила по поверхности ладожского общества, увлекая своим потоком отдельных его представителей, но при этом не размывая основ родоплеменного строя ладожан. Особый якобы характер общества и экономики Ладоги, определяемый ее ключевым положением на крупнейшем евразийском торговом пути,⁹¹ нам кажется недостаточно обоснованным.

В 9 км от Ладоги вверх по течению Волхова, где свободное плавание преграждали пороги, обнаружено гнездо поселений, среди которых выделяется укрепленное поселение Новые Дубовики. По материальной культуре оно «аналогично нижним горизонтам древней Ладоги».⁹² Судьба Новых Дубовиков, как и Ладоги, исследователями поставлена в слишком жесткую зависимость от развития международной торговли. «Существование в последние века I тыс. н. э. значительного укрепленного поселения перед порогами, — читаем у Е.Н. Носова, — весьма симптоматично. Поселение являлось местом последней остановки перед трудным рубежом, местом перегрузки товаров и подготовки судов к переходу, контрольным пунктом на водной магистрали. Вероятно, значительная часть населения поселка была занята на проводке судов через опасные пороги. Именно поэтому вся жизнь укрепленного поселения на берегу р. Волхова в конце I тыс. н. э. во многом стимулировалась функционированием пути из стран Балтики на Исламский Восток, а позднее и пути "из варяг в греки"».⁹³ По убеждению А.Н. Кирпичникова, расположение поселений у волховских порогов было во многом обусловлено «необходимостью устройства "волоковых" станций, обслуживавших транспортное судоходство».⁹⁴ Здесь, как и в примере с Ладогой, вторичные причины абсолютизируются, чем затемняется подлинная суть истории, совершавшейся на берегах Волхова в начальный период расселения ильменских словен. Скопление поселений в районе волховских порогов есть свидетельство стремления словен овладеть всем течением Волхова, чтобы в целях безопасности контролировать речной путь, ведущий в Приильменье — главное местопребывание словен. Новые Дубовики и тяготеющие к ним поселения, подобно Ладоге и связанным с ней ближайшим поселкам, запечатлели процесс консолидации родовых общин в рамках единичного словенского племени. Можно предположить, что Новые Дубовики являлись племенным центром, надзиравшим за стратегически важным для словен участком водной дороги. Со временем в жизни этого центра и его округи определенную роль начали играть интересы торгового судоходства, о которых говорят А.Н. Кирпичников и Е.Н. Носов. Но доминирующими они стали много позже, во всяком случае за пределами рассматриваемого нами периода, т. е. середины VIII—конца IX в. Сомнительно также, чтобы в это время Новые Дубовики подчинялись Старой Ладоге, как считает А.Н. Кирпичников. «Ладога, — утверждает он, — контролирует сложную для проезда порожистую зону Волхова длиною около 36 км и обеспечивает здесь судовождение. Ладога — лидер своей округи, которая занимает узкую каемку приречной земли вдоль р. Волхова длиною около 50 км. Эта зона опознается по цепочке поселений и сопок, суммарно относящихся к последней четверти I тыс. н.э. и, следовательно, по времени своего возникновения одновременных древнейшему археологически выявленному строительному горизонту Е самой Ладоги (750—890 гг.). Некоторые поселения и сопки непосредственно приурочены к местам остановок судов и перегрузок товаров возле порогов».⁹⁵ А.Н. Кирпичников полагает, будто поселения, выросшие около порогов, зависели от Ладоги в административном, религиозном и территориальном отношениях, входя в ладожскую городовую волость, сложившуюся в низовьях Волхова в VIII—IX вв.⁹⁶ Автор, к сожалению, не приводит каких-либо фактов для обоснования своих наблюдений. А.Н. Кирпичников к тому же переносит явления волостного быта, типичного для XI — начала XIII в.,⁹⁷ на более раннюю эпоху родоплеменного строя, что недопустимо.

«Власть центра» отдельного племени (а в этом качестве и предстают перед нами Ладога и Новые Дубовики) распространялась лишь на поселения соплеменников. Ситуация меняется, когда создается родственное племенное объединение, в котором руководящее и нередко господствующее положение занимает одно из союз.ных племен. Тогда оно получает власть над всей территорией, занятой племенным союзом, а отнюдь не над локальными «приречными агломерациями»⁹⁸ или еще какими-нибудь ограниченными районами. Но об этом более детально скажем впереди. А пока обратим внимание на весьма знаменательную особенность размещения словенских поселений. Они распределялись скоплениями, гнездами, расположенными друг от друга на расстоянии, исчисляемом порой не одним десятком километров.⁹⁹ По мнению Е.Н. Носова, «само существование скоплений говорит об определенной обособленности групп населения и некоторой разграниченности в праве ведения хозяйственной деятельности в отдельных районах».¹⁰⁰ Принимая данные соображения, мы не можем согласиться с мыслью о том, что «в размещении поселений отразилось формирование уже сельских территориальных общин», включавших парцеллярное хозяйство малых семей как самостоятельных хозяйственных единиц.¹⁰¹ Правда, факты — вещь упрямая, и Е.Н. Носов вынужден признать, что «возведение сопок — огромных погребальных насыпей, высотой обычно 3—5 м, производилось не силами одной семьи или даже жителей одного небольшого поселка, а более значительными коллективами. Можно думать, что в это время, наряду с хозяйственной самостоятельностью малых семей, сохранялись кровнородственные связи более крупных коллективов и на начальной стадии формирования сельские общины состояли преимущественно из родственных семей».¹⁰² Идея о существовании малых семей у восточных славян, хотя и популярна среди современных историков и археологов, но тем не менее нам кажется далекой от исторической действительности VIII—IX столетий.¹⁰³ Что касается гнездового устройства поселений словен, то невольно напрашиваются аналогии с другими восточнославянскими племенами, позволяющие глубже осмыслить словенский материал.

Как известно, поселения восточных славян VIII—IX вв. располагались гнездами, в которых насчитывалось, по И.И. Ляпушкину, 3—4 поселка, а согласно Б.А. Рыбакову, — 5, 10, 15.¹⁰⁴ Размеры скоплений-гнезд, полагает Б.А. Рыбаков, близки к размерам племен.¹⁰⁵ Сгусток поселков (гнездо) отделялся от других гнезд незаселенной полосой в 20—30 км, а иногда сотней километров и больше.¹⁰⁶ Видимо, летописец со знанием дела говорил о полянах, что они «живяху кождо с родом своим и на своих местех». Логично предположить, что отдельный поселок олицетворял собою род, а скопление поселений — племя. При таком подходе возможно провести сравнительно-исторические параллели. Л. Морган писал об ирокезах: «Территория племени состояла из фактически заселенной им местности, а равно окружающего района, в котором племя охотилось и занималось рыбной ловлей и который оно было в состоянии охранять от захвата других племен. Вокруг этой территории лежала широкая полоса нейтральной, никому не принадлежавшей земли, отделявшей их от ближайших соседей, если те говорили на другом языке, и менее определенно ограниченная полоса, если эти племена говорили на диалектах одного и того же языка. Вся эта не имеющая точно определенных границ область, независимо от ее величины, составляла владения племени, признавалась таковой другими племенами и охранялась самими владельцами».¹⁰⁷ То, что Л. Морган наблюдал у индейцев Северной Америки, свойственно племенам различных регионов мира. Ф. Энгельс, выявляя специфические черты родоплеменного строя, замечал: «Население в высшей степени редко; оно гуще только в месте жительства племени; вокруг этого места лежит широким поясом прежде всего территория для охоты, а затем нейтральная полоса леса, отделяющая племя от других племен и служащая ему защитой».¹⁰⁸ Следовательно, гнезда (скопления) словенских поселений, удаленные друг от друга на многие километры, живо напоминают описанные Л. Морганом и Ф. Энгельсом порядки. Характерно в этой связи и то обстоятельство, что племена Нижнего Поволховья, были отделены от соседних областей с финским и славянским населением «фактически необитаемой полосой».¹⁰⁹

В густонаселенном, с развитым сельским хозяйством районе Северной Руси, каковым являлось верхнее Поволховье и ильменское Поозерье, возник Новгород — будущая слава России. Именно сюда летописец поместил словен, которые, по его словам, «седоша около езера Илмеря, и прозвашася своим имянем, и сделаша град, и нарекоша и Новъгород».¹¹⁰ Если верить летописцу, основание Новгорода относилось ко времени появления словен на берегах Ильменя. Но летописная версия расходится с результатами археологического исследования Новгорода. «В настоящее время при раскопках города лишь на Софийской стороне — на Неревском и Троицком раскопах — выявлены слои, четко датирующиеся дендрохронологически и по типологии находок серединой X в., ниже которых имеются напластования, позволяющие отнести начало заселения этих участков еще на два-три десятилетия ранее. Иначе говоря, на данном этапе археологического изучения Новгорода отсутствие в городе слоев IX в., в том числе и в ряде его ключевых точек, является фактом, с которым нельзя не считаться».¹¹¹ Однако это не обескураживает исследователей, и они с некоторым оптимизмом полагают, что «вопрос о том, возник ли Новгород в IX или X в., остается открытым».¹¹² Но в любом случае Новгород был и будет моложе Старой Ладоги и Новых Дубовиков. Впрочем, сказать так и на этом остановиться — значит почти ничего не сказать, ибо смысл занятий историка не столько в том, чтобы регистрировать события, сколько в том, чтобы объяснять их. В самом деле, почему при равных примерно экономических и социальных уровнях жизни Верхнего и Нижнего Поволховья произошел столь заметный разрыв во времени возникновения двух известных городов Древней Руси? Возможен следующий ответ: произошло это потому, что природные условия Нижнего Поволховья менее благоприятны для хлебопашества, чем земли Приильменья, и Ладога своей торгово-ремесленной деятельностью компенсировала этот недостаток. Отчасти, быть может, это так. Но главная причина кроется не здесь, поскольку ладожское земледелие и скотоводство имели достаточную эффективность, чтобы обеспечить продуктами сельского хозяйства местное население.¹¹³ Она заключалась в отрыве продвинувшихся в низовья Волхова поселенцев от основной массы словен, осевшей по ильменским берегам, и в большей открытости для вторжений и нападений со стороны внешних врагов. Все это требовало консолидации родовых общин, и они, объединившись в племена, построили и центры своих союзов — Ладогу и Новые Дубовики. В верхнем Поволховье и Приильменье, где сосредоточилась основная часть словен, обстановка была спокойнее, и формирование племен тут шло преимущественно под воздействием внутренних стимулов, а не внешних факторов. И только где-то в первой половине IX в. на фоне натиска норманнов внешние факторы срабатывают и в этом районе расселения словен. Появляется Рюриково городище, а потом — и Новгород.

В.Л. Янин и М.Х. Алешковский предполагают, что Новгород возник в результате слияния трех разноэтничных поселков. «Одним из них был Славенский на правом берегу Волхова, напротив современного Детинца. Другим — Неревский, к северу и северо-западу от Детинца, на левом берегу реки. Третий — Людин, там же, но к юго-западу от Детинца».¹¹⁴ В.Л. Янин и М.Х. Алешковский усматривают в Новгороде центр племени.¹¹⁵ Нам представляется важным их вывод о том, что «Новгород возникает первоначально как укрепленный общественный центр находящихся за его пределами поселений, которые, вероятно, также имели фортификацию, иначе по отношению к ним он стал бы просто "городом", а не "новым городом"».¹¹⁶ Жаль только, что авторы предельно сузили круг поселений, находящихся за пределами Новгорода, вызвав тем самым у некоторых исследователей впечатление малой заселенности новгородской округи,¹¹⁷ породившее иллюзию внешних импульсов возвышения Новгорода, исходящих из столицы полян — Киева. А.В. Куза, к примеру, писал: «Оставляя открытым вопрос о происхождении Новгорода, думается все же, что превращение его в центр Северо-Западной Руси явилось следствием объединения северорусских земель с Югом в конце IX — начале X в., что потребовало создания соответствующего военно-административного аппарата, обеспечивавшего господство "Русской земли" и ее столицы над всеми остальными территориями. Решением этой задачи и явилось возвышение Новгорода с киевской "засадой", сосредоточившей в себе указанные функции».¹¹⁸ Киевские князья, стремясь к господству над присоединенными землями, строили там новые центры «взамен старых, выросших на местной почве». Ту же цель преследовало распространение на эти земли «центрального государственного аппарата», а также постепенная замена «местных родоплеменных или раннегосударственных институтов власти централизованной киевской администрацией».¹¹⁹ Отсутствие у А.В. Кузы должного внимания к внутренним процессам развития словенского общества толкнуло его на путь искусственных, страдающих модернизацией построений, особенно в сфере таких понятий, как «центральный государственный аппарат», «центральная администрация». К концу IX— началу X в., когда родоплеменной строй еще не был пройденным этапом ни в Русской земле, ни в Северной Руси, данные понятия явно не применимы. Они лишь запутывают начальную историю Новгорода, строительство которого диктовалось местными потребностями, а не планами киевских правителей. Становление Новгорода, по резонному замечанию Е.Н. Носова, «неотделимо от процесса славянского расселения в лесной зоне Восточной Европы, в первую очередь в Приильменье — древнем историческом ядре Новгородской земли».¹²⁰ Новгород зародился в гуще земледельческих поселений, в самом ядре расселения славян в Ильменском бассейне.¹²¹ Археологические материалы не подтверждают догадку о разноэтничном составе трех поселков, слияние которых образовало Новгород.¹²² Да и вообще с точки зрения этнографических знаний чрезвычайно трудно допустить существование бок о бок трех племенных центров, этнически разнородных и даже чуждых (племя мери) друг другу. Ведь каждое племя имело собственную территорию, которую ревниво оберегало от посторонних.¹²³ Если же какое-либо племя занимало территорию иного племени, то последнее или истреблялось или изгонялось со своих мест обитания. Тесное соседство этнически неоднородных центров, а тем более их полное объединение исторически едва ли возможно. Это вовсе не означает, что идея о трех предшествовавших Новгороду поселках не верна. Не исключено, что на территории трех древнейших новгородских концов (Славенского, Неревского и Людина) когда-то располагались родственные в этническом отношении поселения, посредством соединения которых и возник Новгород. В Приильменье появился еще один племенной центр словен,¹²⁴ вскоре приобретший межплеменной характер. Возможно, Новгород изначально выступал племенным и межплеменным центром одновременно.¹²⁵ Но тогда необходимо предположить наличие в Приильменье племенного центра, передавшего свои функции Новгороду. Столь же вероятно, что сооружение Новгорода диктовалось обострением борьбы племен Северной Руси за лидерство и усилением внешней опасности со стороны норманнов во второй половине IX в.

Основание Новгорода со всей очевидностью свидетельствует об успехах интегрирующих тенденций у словен Приильменья. С его постройкой устанавливается полный контроль словенских племен над Волховом, который прочно был закрыт как с севера, так и с юга. Район истока Волхова, где встал Новгород, занимал ключевое географическое положение: сюда вели водные пути рек Ильменского бассейна, открывавшие выходы по Ловати и Поле на юг, по Шелони — на запад, а по Мсте — на восток.¹²⁶ Новгород был узловым пунктом двух великих водных дорог: балтийско-волжской и балтийско-днепровской.

Новгород, как и Ладога, концентрировал торгово-ремесленную деятельность. Но порожденный аграрным обществом, он не порывал с сельскохозяйственным производством, а находился в органической связи с сельской округой. Археологами собрано в городе большое количество деревянных граблей, железных кос-горбуш со стальными лезвиями. Найдены серпы, вилы, встречены и сощники.¹²⁷ По Б.А. Колчину и В.Л. Янину, основная масса новгородцев земледелием не занималась.¹²⁸ Полагаем, что данное утверждение, пригодное для Новгорода XII в. и последующего времени, не может звучать категорично относительно начала его истории.¹²⁹ Жители Новгорода трудились на огородах,¹³⁰ разводили крупный рогатый скот.¹³¹ Рыболовство и бортничество представлено многочисленными археологическими находками.¹³²

Поозерье и Верхнее Поволховье стягивали едва ли не основную массу словен. То была густо заселенная область. Поэтому логично предположить существование здесь, кроме Новгорода, других племенных центров. Быть может, таковым являлся Холопий городок, расположенный поблизости от слияния Волховца с Волховом на холме с крутыми склонами. Паводки превращали холм в остров. Город, как видим, имел хорошую естественную защиту. Его появление датируется первой половиной IX в.¹³³ Холопий городок окружали погребальные сооружения и неукрепленные поселки, принадлежавшие родовым общинам, единение которых в рамках племени он олицетворял. Контрольная функция поселения на волховском пути выступает со всей определенностью.¹³⁴ В этом плане Холопий городок, охраняя одно из ключевых мест волховской магистрали, выполнял необходимую и полезную работу по отношению к остальным словенским племенам, защищая, разумеется, при этом и своих соплеменников. Городок, подобно упомянутым уже нами племенным центрам словен, был крепкими производственными нитями связан с сельской округой, детищем которой он являлся. Правда, как считает Е.Н. Носов, местоположение Холопьего городка «весьма неудобно для занятия сельскохозяйственной деятельностью».¹³⁵ Но столь решительному заявлению противоречит самим же автором открытый в городке клад сельскохозяйственного инвентаря, состоящий из наральников, кос, топора, тесла, удил и других предметов.¹³⁶

Немало археологических памятников сохранилось по берегам р. Мсты. Это — сопки и остатки сельских поселений. Обилие сопок говорит о хорошей освоенности словенами здешних мест.¹³⁷ Надо заметить, что «топография и размещение сопок, даже в тех случаях, когда остатки селищ не зафиксированы, отражают топографию и размещение древних поселений и их скоплений на определенных участках».¹³⁸ Расстояние между скоплениями составляет от 4 до 20 км.¹³⁹ Наряду с селищами открыты и городища.¹⁴⁰ Все это позволяет высказать догадку, что и здесь имелись условия для появления племенных центров, открыть которые еще предстоит археологам.

Учесть все племенные центры словен невозможно по состоянию источников. Но привлеченного нами археологического материала и без того достаточно, чтобы обозначить в словенском обществе главное: процесс сплочения родовых общин и соединения их в племена, завершавшийся устройством городов — племенных центров. Надо думать, что в этих городах находились племенные вожди, старейшины, заседал совет старейшин, собиралось народное вече и ополчение, хранились племенные святыни. Такова была одна из первых ступеней социальной интеграции летописных словен. Следующая ступень связана с образованием союза словенских племен. «Возрастающая плотность населения, — писал Ф. Энгельс, — вынуждает к более тесному сплочению как внутри, так и по отношению к внешнему миру. Союз родственных племен становится повсюду необходимостью, а вскоре делается необходимым даже и слияние их и тем самым слияние отдельных племенных территорий в одну общую территорию всего народа».¹⁴¹

Формирование союза являлось делом вовсе не простым. Оно осуществлялось через взаимную борьбу и соперничество племен за лидерство. Отголоски происходивших на этой почве межплеменных столкновений слышны в источниках устных и письменных, их следы видны и в археологических материалах. «И въсташа сами на ся воевать, и бысть межи ими рать велика и усобица, и въсташа град на град, и не беша в них правды», — читаем в Новгородской Первой летописи.¹⁴² Хотя приведенное известие касается распрей между словенами кривичами и угро-финнами, оно отражает межплеменные раздоры, которые выливались в соперничество племен из-за первенства в собственном союзе.

Где-то в середине IX в. Ладога выгорела, охваченная «тотальным пожаром». Исследователи не без основания связывают ладожскую катастрофу с междоусобными племенными войнами.¹⁴³ Смутное воспоминание о них донесло до нас и «Сказание о холопьей войне», сохранившееся в нескольких редакциях и пересказах Герберштейна, Стрыйковского, Флетчера и других информаторов, в том числе отечественных. В Сказании повествуется о восстании новгородских холопов, завладевших женами своих господ во время длительного отсутствия тех в Новгороде. «Центрами сопротивления восставших рабов, по преданию, — отмечает П.П. Смирнов, — были Бронницкий холм на реке Мсте, при впадении ее в озеро Ильмень, городок Холопий на устьях реки Мологи, в 60 верстах выше впадения ее в Волгу, местность Калязина монастыря на реке Волге, выше города Углича, и иные. Одни редакции не датируют события, относя его вообще к языческой поре, до принятия христианства, другие довольно точно приурочивают его к 982—988 годам...».¹⁴⁴

Историки по-разному оценивали Сказание о холопьей войне. Довольно рано проявилось скептическое к нему отношение.

В.Н. Татищеву и Н.М. Карамзину оно показалось басней, навеянной рассказом Геродота о скифских рабах, взбунтовавшихся против своих хозяев.¹⁴⁵ Скрупулезный анализ Сказания произвел П.П. Смирнов и открыл в нем «незаурядный исторический и социологический интерес».¹⁴⁶ Он установил независимость отдельных редакций Сказания от «сказки» Геродота и счел возможным привлечь его в «качестве исторического источника», признав реальность описываемых в памятнике событий.¹⁴⁷ Перед взором П.П. Смирнова предстала «классовая война в Великом Новгороде», вспыхнувшая в княжение Владимира Святославича. Что же послужило ее причиной? «Неустойчивость экономического и социального положения высшего класса заставили князя Владимира и его бояр искать новых путей общественного развития и новой веры в Византии, которая давно уже шла по пути развития феодального хозяйства. Но внезапное и насильственное внедрение новых феодальных форм права и отношений, а равно неудержимое стремление к свободе порабощенных масс, которые сопровождали принятие христианства, настолько обострили борьбу основных классов дофеодального общества и различных групп среди господствующего класса, что в отдельных местах события перешли в настоящую войну, рассказ о которой дошел до нас в редакциях Сказания о холопьей войне».¹⁴⁸

Мысль П.П. Смирнова о том, что Сказание должно привлечь внимание исследователей как исторический источник, приоткрывающий завесу над событиями далекого прошлого Руси, заслуживает всяческой поддержки. Однако нельзя признать удачной /конкретную интерпретацию автором сведений, напоминающих Ч^холопьей будто бы войне, потрясшей Новгород на исходе X столетия.

П.П. Смирнов принадлежал к числу советских историков, которые считали, что Киевская Русь, прежде чем стать феодальной, была рабовладельческой.¹⁴⁹ Рассматривая состав «русского общества при князе Владимире, Ярославе и далее до Владимира Мономаха», он увидел лишь два класса: свободных и рабов.¹⁵⁰ В современной исторической науке идея о рабовладельческом строе «дофеодальной» Руси отвергнута как несостоятельная, несмотря на ее возобновление в трудах отдельных историков.¹⁵¹ Рабы на Руси, конечно, были. Но рабский труд в древнерусском обществе X в. находил ограниченное применение. Рабов, главным образом, вывозили для продажи на внешних рынках.¹⁵² Поэтому собственно на Руси они в массе долго не задерживались. И трудно вообразить огромное скопление их в Новгороде, приведшее к социальному взрыву, о котором пишет П.П. Смирнов. Умножение числа холопов, используемых в вотчинном хозяйстве, падает на XII в.¹⁵³ Но и здесь надо остерегаться преувеличений, поскольку вотчины были не столь уж многочисленны, напоминая островки, затерянные в море общинного хозяйства.¹⁵⁴ Кстати сказать, термин «холоп» сравнительно позднего происхождения. В X в. более распространенным наименованием рабов являлись слова «челядь», «челядин».¹⁵⁵

После П.П. Смирнова мало кто из исследователей обращался к Сказанию о холопьей войне. И к настоящему времени мы располагаем всего лишь несколькими замечаниями относительно исторического содержания данного памятника да небольшой статьей В.И. Вышегородцева, сопоставившего Сказание с летописной традицией.

М.Н. Тихомиров, трактуя вопрос о происхождении древнерусских посадов «из первоначальных поселений различного зависимого люда», ссылался среди прочих и на занимающий наше внимание источник: «Кажется, такую же реальную основу имело и позднее сказание о начале Холопьего города на Мологе, основанного будто бы новгородскими беглыми холопами, хотя это сказание носит на себе черты некоторых позднейших домыслов».¹⁵⁶ Близкие к предположению М.Н. Тихомирова мысли высказывают Е.Н. Носов и А.В. Плохов, согласно которым возникновение названия Холопий городок неподалеку от Новгорода «не связано с легендарным восстанием холопов, а происходит от поселения на этом месте зависимых людей». Появилось название «до 1270 г. (первое упоминание в письменных источниках), но после начала XI в., когда термин "холоп" стал входить в жизнь для обозначения определенной группы населения». Что касается причины постройки Холопьего городка, то, возможно, «размещение на ключевом месте волховского пути поселения зависимых, скорее всего княжеских, людей было обусловлено ролью городка как последней пристани на Волхове перед городом и участием холопов в каких-либо трудоемких операциях — перегрузке судов, проводке их вверх по течению Волховца к городищу и новгородскому торгу и т. д.».¹⁵⁷ Е.Н. Носов и А.В. Плохов слишком упрощают проблему, сводя все к нуждам обслуживания купеческих караванов на Волхове, недостаточность чего нами уже отмечалась.¹⁵⁸ К тому же они оперируют категориями более позднего времени (XI—XII вв.), модернизируя явления эпохи двух-, трехсотлетней давности (VIII—IX вв.), когда возникло поселение,¹⁵⁹ усвоившее впоследствии название Холопий городок. Поселок (городок) VIII—IX вв., населенный княжескими холопами — вещь исторически совершенно не реальная уже потому, что в данный период не существовало такой социальной категории, как холопы.

Вслед за М.Н. Тихомировым признавал «реальную основу» Сказания А.А. Зимин, по которому «конец X — начало XI в. были временем острой классовой борьбы. Летопись сообщает о серьезных мерах, предпринятых князем Владимиром против "разбойников". В 1016 г. против дружины Ярослава Мудрого восстали новгородцы, и князю пришлось пойти на серьезные уступки, ограничить произвол варяжских наемников. В 1.024 г. происходило какое-то движение в Ростово-Суздальской земле во главе с волхвами. У нас нет никаких прямых данных, говорящих об участии в этих движениях холопов. Но вряд ли этот наиболее зависимый элемент древнерусского общества оставался глухим к выступлению народных масс».¹⁶⁰ А.А. Зимин допускает, что «легенда о беглых новгородских холопах и Холопьем городке имеет в виду события начала XI в. Большего, к сожалению, из-за скудости сохранившихся источников сказать нельзя».¹⁶¹

Комментируя статью 17 Краткой Правды, дозволяющую убийство холопа, оскорбившего честь «свободного мужа», Л.В. Черепнин замечал: «Трудно сказать, какие выступления холопов в Новгороде послужили непосредственным поводом к изданию специального указа о предании смерти несвободного человека, нанесшего оскорбление свободному. Можно лишь указать, что взаимоотношения между господами и их рабами в Новгородской земле были очень острыми и почва для конфликтов между ними была подготовленной. Герберштейн записал предание о бунте в древнем Новгороде рабов против своих владельцев. Последние сначала якобы взялись за оружие, а затем за кнуты и батоги...»¹⁶² Бытовой казус драки холопа со «свободным мужем», зафиксированный в статье 17 Краткой Правды, и бунт холопов — явления совершенно разнородные, не поддающиеся без очевидных натяжек причинно-следственному толкованию. Однако В.И. Вышегородцев все-таки полагает, что указанную статью «Л.В. Черепнин не без основания связывал с восстанием холопов в новгородской земле».¹⁶³

Сам же В.И. Вышегородцев, сравнив основные редакции Сказания о холопьей войне с так называемой Иоакимовской летописью, счел возможным говорить «об отражении крупнейших событий конца X века в различных источниках, восходящих или близких к новгородской летописной традиции первых десятилетий XI века. Совпадение по времени, месту, развитию сюжета, отдельных фактов и антихристианской окраски выступления, а также распространение и бытование источников указывают на существование исторической традиции, описывающей события 989 года (крещение новгородцев. — И.Ф.), несмотря на многочисленные тенденциозные переработки позднего времени».¹⁶⁴

Исследователи, как видим, неодинаково толкуют Сказание о холопьей войне. Одни усматривают в нем отражение действительного восстания рабов в Новгороде на исходе X в., другие — обострение в начале XI в. классовой борьбы вообще, третьи — сопротивление новгородцев вводимому из Киева христианству. Но есть и общее, что объединяет историков: согласие в том, что Сказание сложилось на реальной основе, чрезвычайно искаженной и затемненной позднейшими переложениями, обработками, исключающими однозначное ее определение. Поэтому многовариантность тут неизбежна. Попытаемся и мы дать свое разумение этой основы, взяв для размышлений Сказание о холопьей войне в записи дьякона Моложского Афанасьевского монастыря Каменевича-Рвовского. Эта запись конца XVII в. содержит подробный рассказ о «холопьей войне» в наиболее подробном и целом виде, а не в обрывках, как иные редакции.¹⁶⁵ Она независима от всех литературных версий Сказания, в ней нет и явных следов литературного заимствования.¹⁶⁶ Запись Каменевича-Рвовского передает устные предания, переходившие от поколения к поколению среди жителей Помоложья, заселенного некогда выходцами из Новгорода. В них потомки колонистов хранили память о своей «прародине» — земле ильменских словен. О чем же повествует моложское Сказание? Не станем излагать его содержание полностью; обратим внимание только на самые важные, с нашей точки зрения, места рассказа, приближающие нас к пониманию исторической сути описываемых в нем событий.

Рассказ этот начинается со времени мифических Славена и Руса, современников Александра Македонского, имевших войско, которое носило наименование «старых новгородских холопов». Переходя затем ко временам значительно более поздним, Сказание сообщает о том, что новгородские старые холопы, лишившись содержания, выдаваемого им прежде господами, «начаша оскудевати, и нужды премногие от недостатков хлебных и денежных себе восприимати». От того в Новгороде пошли «свары и мятежи», «междоусобные и частые брани», «смертная убийства»: старые холопы стали «в Новегороде и инде где их всюду тайно и явно многих людей своих грабити и смертно убивати». Вскоре холопы, взяв собственных жен и детей, ушли из города «во пределы новоградские и во иная места пустая, и в дебри непроходимые всея земли своея словенские». Вот так холопы «начаша особо поселитися и грады ставити, и валы высокие, и осыпи земляные по лесам и по рекам, к житию своему, сыпати и устрояти крепкие. И тогда начата собою в премногих местах по всей земли разно жительствовати, якоже и доныне знаки есть градков их и селитв премногих таковых по реке Волхову и по реке Мологе и по славной и превелицей реце Танаису, то есть Волге... и по иным премногим великим и малым рекам, и по высоко раменистым местам, и по езерам, и по многим же лесным и приугодным дубровам и всепрекрасным рощам онии холопи разыдоша и поселишася на тех местах премногих своих, таже и по Каме реке...».¹⁶⁷

В этой части Сказания явственно слышатся отзвуки более поздних эпох, чем рубеж X—XI вв. «Старии холопи» — это почти наверняка сколок «старинных холопов», т. е. разряда холопов XV—XVI вв.¹⁶⁸ Наименование войска Славена и Руса «старыми холопами» есть несомненный отпечаток военной практики Московской Руси, предусматривающей участие в боевых действиях не только феодалов, но и принадлежавших им холопов.¹⁶⁹ Расселение холопов по Каме, упоминаемое в Сказании, отражает колонизационное движение новгородцев в бассейн Камы, походы ушкуйников, организованных порой в отряды «холопов-сбоев».¹⁷⁰

Наряду с поздними элементами Сказание сохранило некоторые детали, показавшиеся, очевидно, исследователям второстепенными и потому оставленные ими без внимания. Но в них-то и заключена информация, открывающая древнейший слой исторической памяти, ведущий нас по крайней мере к IX столетию. И тут возникает сомнение насчет холопства враждующих с Новгородом «повстанцев», для которых, оказывается, новгородцы — «свои люди», а не хозяева и владельцы. Такой же «своей» по отношению к мнимым холопам является и земля словенская. Данное обстоятельство никак не вяжется с холопьим статусом населения. Противоречит тому и массовость «холопов», осевших по берегам Волхова, Мологи и других рек, построивших не только грады, но и села.¹⁷¹ Расселение «старых холопов», по «премногим великим и малым рекам», «возвышенным местам», по озерам, дубравам и рощам живо напоминают картину расселения славян в Восточной Европе, нарисованную летописцем в Повести временных лет.

В Сказании есть выразительный штрих, характеризующий «холопов» как племенную общность. Имеем в виду религиозный аспект их жизни, засвидетельствованный сооружением «идолопоклонных» курганов и холмов, где совершались жертвоприношения. Вместе с тем по части религиозной они составляют с новгородцами некое племенное единство: «И вси убо сии жители новгородстии и старохолопстии из всея словенския земли над мертвыми своими трызны творяху, то есть памяти своя по них содеваху, и могилы превысокия над мертвыми и над именитыми своими, высокия жъ холмы и бугры в память их созидаху, и сыны своя на них от великии жалости и плача своего по ним жряху, и лица своя до кровей своих драху, и смертно на гробех их сами между собою убивахуся...».¹⁷²

Нападение «холопов» на Новгород сходно с межплеменными войнами: «Таже потом паки вси древний холопи, собравшеся во едино, и въздумавше совет свой таков положша, во еже бы им всем ити на Великий Новгород. И тако утвердившеся и охраб-рившеся, идоша и поплениша весь Великий Новград, и новоградцкая имения вся побраша себе, и жены их обругаша, и премного зла по всей земле словенстей содеваху, грабяще и убивающе».¹⁷³ Цель похода, задуманного, по всей видимости, на вече («собравшеся во едино, и въздумавше совет свой таков»), очерчена ясно: грабеж, захват имущества и женщин противника, разорение его земли. Перед нами один из эпизодов межплеменных конфликтов, свойственных первобытнообщинному строю, особенно на завершающей стадии его развития.

Межплеменной характер столкновения еще ярче высвечивается в ответных акциях новгородцев, которые «с холопами своими старыми крепкую брань составиша, и грады их и села начаша разорити, и самех их из всей области новгородцкия и из иных разных всех мест их, из городков и из сел, начаша вон изгонити от всея земли своея, не дающе им у себя места нигде же, а иных холопей по разным местам начаша всех побивати, и осыпи и валы и вся крепости их начаша повсюду разрушати всею землею своею».¹⁷⁴ С точки зрения рабовладельческих порядков тактика новгородцев совершенно непонятна, ибо, согласно этим порядкам, бежавшие рабы при поимке возвращались своим господам. Здесь же новгородцы поступают по-другому: частью «холопей» они изгоняют, а частью — просто истребляют. Важно подчеркнуть, что новгородцы сгоняют «холопов» «от всея земли своея», т. е. с собственных земель, занятых врагами, причем делают это «всею землею своею», или силами всего племени, а не одних лишь жителей Новгорода, откуда, по Сказанию, «изидоша» холопы. Все выделенные нами нюансы вписываются в предположение о межплеменной сути раздоров, переиначенных поздними сказителями в войну новгородцев с бунтующими холопами. Это предположение хорошо согласуется с этнографическими данными, свидетельствующими о многочисленных столкновениях племен из-за земель и различных угодий. Обыденность такого рода столкновений в жизни первобытных обществ доказана этнографической наукой.¹⁷⁵ Новгородцы выступили против враждебного племени, чтобы восстановить право собственности на принадлежащую им территорию, обозначаемую в Сказании терминами «область новгородская», «пределы новгородские».¹⁷⁶ Надо заметить, что «пределы новгородские» вычленяются из «земли словенские», куда входили «места пустая» и «дебри непроходимые».¹⁷⁷ Мы видим в этом указание на племенную, освоенную новгородцами территорию, находящуюся в их непосредственной собственности, и на пустующие земли, составлявшие собственность всего союза словенских племен. В Сказании как бы ненароком схвачен фрагмент структуры землевладения в первобытном обществе, воссозданной на примере древних германцев Ф. Энгельсом: «Каждое племя оседало на новом месте не по прихоти и не в силу случайных обстоятельств, а в соответствии с родственной близостью соплеменников... Более близким по родству крупным группам доставалась определенная область, в пределах которой опять-таки отдельные роды, включавшие определенное число семей, селились вместе, образуя отдельные села. Несколько родственных сел образовывали "сотню"... несколько сотен образовывали округ... совокупность этих округов составляла самый народ. Земля, на которую не притязало село, оставалась в распоряжении сотни; то что не попадало в надел сотни, оставалось в ведении всего округа; оказывавшаяся и после этого неподеленной земля—большей частью очень значительная площадь — находилась в непосредственном владении всего народа».¹⁷⁸ В распоряжение «всего народа» поступали незанятые, бесхозяйные, по выражению Ф. Энгельса, земельные массивы.¹⁷⁹ На языке же нашего Сказания — это «пустые места» и «дебри непроходимые».

Таким образом, первоначальная основа Сказания о холопьей войне заключала, по всей видимости, повествование о межплеменной борьбе среди северо-западных словен за главенствующую роль в образующемся племенном союзе. Это был процесс консолидации ильменских словен в рамках объединения родственных племен, предшествующий образованию новой союзной организации, включавший помимо словен и другие племена, в том числе иноязычные. Возникновение последней относится приблизительно к середине IX в. Значит, межплеменные стычки, отраженные Сказанием, и формирование союза ильменских словен, следует отнести к несколько более раннему времени. Впоследствии предание о внутренних войнах у словен подверглось переработке с введением в него холопьего мотива, а затем и этот мотив был окрашен в тона, связанные с эпохой колонизации новгородскими словенами Поволжья и Прикамья, с временами удалого ушкуйничества, активными деятелями которого выступали не только свободные новгородцы, но и холопы. Отсюда, быть может, пошло «охолопливанье» начального сюжета Сказания. Впрочем, есть возможность объяснить появление холопов в рассматриваемом памятнике с помощью стародавних обычаев и нравов. Вспомним, что «примученные» племена поставляли победителям рабов, платили различные дани. Положение покоренного племени или общины было ущербным с точки зрения представления древних о свободе. Поэтому киевляне, привыкшие повелевать Новгородом, презрительно называли новгородцев плотниками, удел которых «хоромы рубить» своим господам.¹⁸⁰ Но особенно красноречивы слова ростовцев, третировавших владимирцев как жителей подчиненного им пригорода: «Пожжем и попалим град Владимерь весь, и посадим в нем посадника своего; те бо суть холопи наши, каменосечци, и древодели и орачи, град бо Владимерь пригород наш есть Ростовскиа области».¹⁸¹ Не исключено, что холопы вошли в Сказание под воздействием подобного рода исторических переживаний. Все это убеждает нас в том, что Сказание о холопьей войне может служить источником, освещающим отдельные моменты межплеменной борьбы в союзе ильменских словен с целью завоевания в нем господства.

Борьба эта шла с переменным успехом. Сперва племя ладожан выбилось в лидеры, чему были свои причины, и прежде всего то обстоятельство, что словене, поселившиеся в Нижнем Поволховье, будучи оторванными от основной массы словен, облюбовавших для своего размещения Приильменье и верховье Волхова, и уязвимыми со стороны внешних врагов, нуждались в сплочении, чтобы выжить. Соединение родов в племя и создание племенного центра здесь, видимо, произошло раньше, чем у южных сородичей, что дало ладожским словенам перевес и выдвинуло Ладогу на первый план. Но по мере того, как интеграционные процессы набирали силу у приильменских словен, поражение Ладоги и утрата ею передовых позиций в системе властвования в формирующемся племенном союзе словен было лишь делом времени, поскольку именно в верховьях Волхова и в Приильменье образовалась наиболее густая сеть поселений, т. е. концентрация населения. Как показывают археологические данные, «северо-западное Приильменье и исток Волхова стали центром пришедшей сюда северной группы славян. Этот район, характеризующийся легкими почвами, благоприятными для первоначального земледельческого освоения, и обширными заливными лугами, превратился в одну из наиболее населенных и освоенных в сельскохозяйственном отношении областей Новгородской земли».¹⁸² По своим материальным и людским ресурсам племена Верхнего Поволховья и Приильменья имели преимущество между другими племенами словен, в том числе словенского племени с центром в Ладоге. Этим и объясняется господствующее положение новгородцев, которое они в конечном счете заняли в словенском союзе. Правда, соперничество Ладоги не было окончательно сломлено. Оно заметно еще и в конце IX в. Однако Новгород, утвердившись в господстве у словен, не упускал его уже из своих рук. Так сложился союз словенских племен во главе с Новгородом. Вполне понятно, что складывание союза было достаточно длительным. Ясно также и то, что ему предшествовала известная разрозненность словенских племен, преодолевавшаяся в ходе развития союзнических отношений. С этой точки зрения не вполне правомерен тезис Г.С. Лебедева о том, что Ладога изначально «входит в единую с Новгородом политическую систему и вместе с ним проходит все этапы развития этой системы».¹⁸³ Изначальной являлась самостоятельность племен, на смену которой пришла со временем называемая Г.С. Лебедевым «политическая система».

Образование союзной словенской организации влекло за собой слияние отдельных племенных территорий в единую общую территорию всех словен, что не могло не вызвать изменений в управлении обществом, его жизненном укладе. Анализируя сходные явления у древних народов, находившихся между варварством и цивилизацией, Ф. Энгельс писал: «Военный вождь народа — rex, basileus, thiudans — становится необходимым, постоянным должностным лицом. Появляется народное собрание там, где его не существовало. Военачальник, совет, народное собрание образуют органы родового общества, развивающегося в военную демократию. Военную потому, что война и организация для войны становятся теперь регулярными функциями народной жизни. Богатства соседей возбуждают жадность народов, у которых приобретение богатства оказывается уже одной из важнейших жизненных целей. Они варвары: грабеж им кажется более легким и даже более почетным, чем созидательный труд».¹⁸⁴ Яркой иллюстрацией к рассуждениям Ф. Энгельса может служить рассказ «О прихождению ратию к Сурожу князя Бравлина из Великого Новаграда», извлеченный из жития Стефана Сурожского: «Приде рать велика русскаа из Новаграда князь Бравлин силен зело, плени от Корсуня и до Корча, съ многою силою к Сурожу».¹⁸⁵ В.Г. Васильевский, а за ним и М.В. Левченко датируют поход Бравлина в пределах первых трех десятилетий IX в.¹⁸⁶ Другие исследователи относят его к концу VIII — началу или первой половине IX столетия.¹⁸⁷ Однако в любом случае на основании Жития Стефана Сурожского мы можем говорить о наличии князей у северо-западных словен в первой половине IX в. В так называемой Иоакимовской летописи, которой пользовался В.Н. Татищев, сквозь легендарную дымку виднеются славенские князья, что свидетельствует о существовании в средневековой отечественной историографической традиции, относившей княжескую власть в Новгороде к доваряжским временам.¹⁸⁸ Но решающим для нас аргументом является все же известие Повести временных лет о «княжениях» у восточных славян, включая и словен.¹⁸⁹

Лапидарная запись летописца легла в основу концепции советских историков о «племенных княжениях». Правда, изучение этого и других летописных сообщений привело к различным вариантам их прочтения. Так, П.Н. Третьяков наделял государственным характером упоминаемые летописью племена и «княжения», усматривая в них «полупатриархальные — полуфеодальные» политические союзы.¹⁹⁰ Сходным образом рассуждает В.Д. Королюк, согласно которому «племенные княжения» есть первичная и примитивная форма раннефеодальной славянской государственности.¹⁹¹

По словам И.И. Ляпушкина, «признание племенных княжений в качестве государственных образований естественно предполагает классовое общество с отчетливо выраженным экономическим неравенством, появление городов не только как административно-политических и религиозных пунктов, но и как центров ремесла и торговли; наличие вооруженных сил в виде дружины и других атрибутов, свойственных государству».¹⁹² И.И. Ляпушкин не находит в истории восточных славян VIII—IX вв. всех этих атрибутов и потому отказывается признать в «племенных княжениях» государственные образования. «Мы полагаем, — пишет он, — что исследователи, считающие племенные княжения союзами племен, т. е. последней ступенью развития первобытнообщинных отношений, стоят ближе к истине».¹⁹³

С большей гибкостью рассуждает В.В. Мавродин, оценивая «племенные княжения» как переходную форму «от союзов племен к государству, как своеобразные протогосударства восточных славян».¹⁹⁴ Они «еще не были государствами, но таили в себе зародыши государства».¹⁹⁵

В.Т. Пашуто, относя племена Повести временных лет к политическим объединениям, не определяет их характер. Но поскольку у него союзы земель (племен) превращаются в Древнерусское государство, можно думать о догосударственной или предгосударственной их сути.¹⁹⁶

Отличает «племенные княжения» от государственных образований и Б.А. Рыбаков. Союзы племен, по Б.А. Рыбакову, — это «политическая форма эпохи военной демократии, т. е. того переходного периода, который связывает последние этапы развития первобытнообщинного строя с первыми этапами нового классового строя». Появление племенных союзов было отражением «прогрессивного развития институтов родоплеменного строя», подготовлявшего будущие феодальные государства.¹⁹⁷ Б.А. Рыбаков предлагает следующую схему возникновения государства на Руси: союз превращается в суперсоюз (союз союзов), а суперсоюз в восточно-славянское государство. Превращение суперсоюза в государство, устанавливаемое Б.А. Рыбаковым, дает основание заключить, что суперсоюз, по крайней мере в начальной стадии своего существования, не являлся государством. Но Б.А. Рыбаков не последователен: мы узнаем от него и нечто иное. Относя союз племен к высшей ступени развития первобытнообщинного строя, отмечая, что «создание союза было уже подготовкой к переходу к государственности», он о союзе союзов (суперсоюзе) говорит следующее: «Когда же общество поднимается на порядок выше и создает из союзов племен новое (и количественно, и качественно) объединение, "союз союзов" племен, то вопрос о государственности может решаться только однозначно — там, где интеграция племен достигла такого высочайшего уровня, государство уже сложилось».¹⁹⁸

Как видим, в советской историографии нет единого мнения по вопросу о «племенных княжениях». Одни ученые относят их к ранним политическим и государственным образованиям, а другие — к учреждениям родоплеменного строя.

Такое разноречивое толкование «племенных княжений» обусловлено отсутствием должной четкости в общих установках и скудостью источников. Сказываются здесь и вольности в области терминологической. Дело в том, что «племенное княжение» — термин, придуманный современными историками. Летописи он не известен. Повесть временных лет сообщает, что по смерти Кия, Щека и Хорива «держати почаша род их княженье в полях, а в деревлях свое, а дреговичи свое, а словене свое в Новегороде, а другое на Полоте, иже полочане».¹⁹⁹Совершенно ясно, что слово «княженье» в устах летописца означает княжеское правление. Наши же историки истолковали его в территориально-политическом ключе.²⁰⁰ В результате появилась идея о «племенных княжениях» как территориальных племенных объединениях, в которых княжеской власти придавалось столь важное значение, что вполне логичным казался вывод об их политическом и государственном свойстве. А затем, как это бывает в науке, возник стереотип, не вызывающий ни малейшего сомнения, и повторяемый по привычке. Так, собственно, из ничего была создана целая научная проблема, обросшая к настоящему времени внушительной литературой.

Сказанное относится и к новгородским словенам. А.В. Куза и Д.А. Мачинский, например, вкладывают в понятие «княжение», связанное с Новгородом, территориальный смысл.²⁰¹ Г.С. Лебедев рассматривает Ладогу и Новгород «в качестве элементов единой системы словенского племенного "княженья". Центр его находился на берегах оз. Ильмень в районе Новгорода. Персонально он состоял из сгустка различных по функциям поселений, сгруппированных вокруг Перыни — святилища Перуна».²⁰² Словенское «княжение», как и «княжения» других восточнославянских племен, автор отождествляет с началом феодальной государственности на Руси. Он пишет: «Основу этногеографической карты ПВЛ образуют четыре славянских племени...: поляне, дреговичи, словене-полочане и словене-новгородцы. Четыре славянских "княженья", протянувшиеся с юга на север вдоль "Пути из варяг в греки и из грек", по которому прошел апостол Андрей Первозванный (а с его путешествия и пророчества автор ПВЛ открывает собственно историю восточных славян), четыре наиболее развитых раннегосударственных образования, сложившиеся задолго до появления варягов в Восточной Европе и представляющие собой начальную форму феодальной государственности, составляют как бы каркас древнейшей Руси, ее становой хребет, разместившись на важнейших, магистральных путях славянского расселения».²⁰³

Известия Повести временных лет о «княжении» у новгородских словен не дают оснований для столь далеко идущих выводов. Они позволяют говорить лишь о том, что словене имели собственных князей, власть которых была постоянной. Их происхождение связано с эволюцией института племенных вождей. Поэтому история новгородских князей уходит корнями своими в глубь столетий. Напомним, кстати, что Ф. Энгельс убедительно продемонстрировал, как у древних германцев племенной старейшина-вождь превращался в короля.²⁰⁴ Этим он генетически соединил власть племенного вождя с королевской властью. Однако в историографии последнего времени, посвященной Новгороду, высказывается мнение о чужеродности и вторичности княжеской власти, привнесенной якобы со стороны сперва варягами, а потом — киевскими князьями. Это мнение высказал В.Л. Янин. На чем построены его доказательства? В основном на обнаруженной им экстерриториальности князя и дружины по отношению к Новгороду.²⁰⁵ Когда в IX в. новгородцы приглашают к себе князя, он, по словам ученого, «не становится хозяином детинца, уже принадлежавшего жрецам и вечевому собранию. Резиденция князя возникает на противоположном берегу Волхова — за границей первоначальных городков, как бы вовне Новгорода». Она (Ярославово Дворище) — «не замок, а городская усадьба, — может быть, немного больше других усадеб». Что касается Ракомы и Городища, где также пребывали князья, то они удалены были от города еще на большее расстояние, чем Ярославово Дворище. Экстерриториальность князя, по В.Л. Янину, свидетельствует «о вторичности его власти по отношению к автохтонным политическим институтам», и прежде всего к вечу.²⁰⁶ В.Л. Янин противопоставляет новгородскую экстерриториальность «обычному порядку вещей», наблюдаемому в других стольных городах Руси. На поверку, однако, оказалось, что подобная экстерриториальность не была чужда Киеву, Пскову, Смоленску, городам Северо-Восточной Руси.²⁰⁷ Уже это обстоятельство делает позицию В.Л. Янина неустойчивой.²⁰⁸ Поэтому экстерриториальность новгородских князей, о которой пишет В.Л. Янин, нуждается в дополнительном осмыслении. Интересное объяснение ей предлагает А.В. Петров: «Можно считать, что изолированное положение резиденций древнерусских князей по отношению к основным кварталам их столиц было обусловлено традицией, которая восходила к отмеченным Д. Фрэзером особенностям первобытной идеологии, утверждавшей необходимость некоторой изоляции вождя-правителя. С этой точки зрения, традиционная экстерриториальность древнерусских князей убедительно свидетельствует не о вторичности и чужеродности княжеской власти, а как раз наоборот, об исконности и исключительной древности данного института».²⁰⁹ Принимая в принципе предположение А.В. Петрова об отражении первобытных представлений о власти вождя в особенностях размещения княжеских резиденций на Руси, заметим, что это — не. прямое отражение, а трансформированное, осложненное социально-политическими сдвигами и сменой древних князей восточного славянства пришлой генерацией правителей, получившей имя Рюриковичей. Чужеродность Рюриковичей относительно восточнославянского общества не могла не повлиять на их взаимоотношения с туземцами. В результате на измененные временем архаические представления о жилище вождя наложились новые понятия, возникшие у восточных славян вследствие появления у них в качестве властителей норманнских конунгов, а также их потомков, что и породило ту экстерриториальность князей в древнерусских городах, которая прослеживается в источниках.

Итак, мысль о новгородских князьях как привитом извне институте должна быть отвергнута. Ильменские словене имели своих вождей (князей) и до прихода варягов. Институциализация власти у них шла тем же путем, что и у других древних народов, известных этнографической науке.²¹⁰ Пришли они и к учреждению старейшинства.

В Воскресенской летописи читаем: «И пришедше Словене с Дуная и седше у езера Ладожъского, и оттоле прииде и седоша около озера Илменя, и прозвашася иным именем, и нарекошася Русь рекы ради Руссы, иже впадоша во езеро Илмень; и умножився им, и соделаша град и нарекоша Новград, и посадиша старейшину Гостомысла...»²¹¹ По совету Гостомысла новгородцы отправляются за князем в Прусскую землю: «И в то время в Новегороде некой бе старейшина, именем Гостомысла скончиваеть житие, и созва владалца сущая с ним Новаграда и рече: "Совет даю вам, да послете в Прускую землю мудрые мужи и призовете князя от тамо сущих родов"».²¹² Посажение в Новгороде старейшиной Гостомысла знают и другие поздние летописи, сохранившие в своем составе древние известия.²¹³

А.А. Шахматов возводил сведения о Гостомысле к предполагаемому им новгородскому своду 1167 г.²¹⁴ Но Д.С. Лихачев поставил под сомнение само существование этого свода.²¹⁵ Проникновение известий о Гостомысле в летописи он связал с составлением свода 1418 г. при митрополите Фотии. «Решительной новостью» Фотиева свода «явилось использование народных эпических преданий о богатырях Алеше Поповиче, Адрияне Добрянкове, Демиане Куденевиче, Рогдае Удалом, Добрыне и др. Имена их были включены в летопись. На основе народных преданий в свод Фотия были включены и известия о построении Владимиром I Святославичем города на Клязьме... и упоминание о Гостомысле — "старейшине" новгородском...».²¹⁶ В.Л. Янину кажется более вероятным заимствование сводом Фотия известия о Гостомысле из Списка новгородских посадников, помещенного в Новгородской Первой летописи младшего извода под 989 г. В Список же оно попало благодаря устной традиции.²¹⁷ По мнению же Р.П. Дмитриевой, сведения о Гостомысле, содержащиеся в Воскресенской летописи, взяты из «Сказания о князьях владимирских».²¹⁸

Предположения В.Л. Янина и Р.П. Дмитриевой не вполне корректны, ибо в Списке Гостомысл именуется посадником,²¹⁹ а в «Сказании» — воеводой,²²⁰ тогда как в летописях он назван старейшиной. Поэтому прямого заимствования здесь нет. Летописцы, по-видимому, располагали и какими-то иными источниками, помимо тех, что оказались под руками у В.Л. Янина и Р.П. Дмитриевой.

При выработке суждений о характере и степени достоверности известий о Гостомысле необходимо учесть и другие варианты повествований, где говорится о нем. В Иаокимовской летописи, например, Гостомыслу приписывается княжеское достоинство. При этом всячески выпячиваются его общественные заслуги. «Людие же, — рассказывает святитель Иоаким, — терпяху тугу велику от варяг, пославшие к Буривою, испросиша у него сына Гостомысла, да княжит во Велице граде. И егда Гостомысл приа власть, абие варяги бывшия овы изби, овы изгна, и дань варягом отрече, и, шед на ня, победи, и град во имя старейшаго сына своего Выбора при мори построи, учини с варяги мир, и бысть тишина по всей земли. Сей Гостомысл бе муж елико храбр, толико мудр, всем соседом своим страшный, а людем его любим, расправы ради и правосудна. Сего ради вси окольни чтяху его и дары и дани даюсче, купуя мир от него. Многи же князи от далеких стран прихождаху морем и землею послушати мудрости, и видети суд его, и просити совета и учения его, яко тем прославися всюду».²²¹

В преданиях, сочиненных большею частью в XVII в., произошло совмещение ролей Гостомысла, а проще сказать, — возникла путаница, обычная для поздних произведений, удаленных от описываемых событий на многие сотни лет. Согласно одному из них, словене после долгих скитаний в чужих краях воротились на родную землю и поставили «град на новом месте от старого Словенска вниз по Волхову, яко поприща, и нарекоша Новъград Великии, и поставиша стареишину княз от рода же своего имянем Гостомысла».²²² Бывало и такое, что один и тот же писатель сообщал противоречивую информацию. Так, в хронографическом рассказе о Словене и Русе и о городе Словенске говорится: «И поставиша старейшину и князя от роду своего именем Гостомысла».²²³ Но тут же читаем нечто иное: «И тако начаша расширитися страна она вельми, а общим же имянем прозывахуся. Сын старейшаго князя новгородцкаго Гостомысла, именуемый младый Словен, сей отъиде от отца своего в Чюдь».²²⁴ Тут все смешано: «старейшина», «князь», «старейший князь».

Если подвести итог, то надо сказать, что средневековые памятники запечатлели многоликий образ Гостомысла — старейшины, князя, посадника и воеводы. Исследователи также по-разному воспринимали Гостомысла, видя в нем то князя,²²⁵ то старейшину,²²⁶ то князя-старейшину,²²⁷ отдавая, следовательно, предпочтение одному из нескольких вариантов, имеющихся в источниках.

Разноголосица древних писателей в определении должностей Гостомысла — вещь, похоже, не случайная. В ней проявились политические пристрастия средневековых книжников. В.Л. Янин не без основания говорил о том, что включение Гостомысла в Список новгородских посадников выдает симпатии составителя: «Связывая возникновение посадничества как важнейшего института государственной власти в Новгороде с именем Гостомысла, составитель списка тем самым возводит историю посадничества к древнейшей поре новгородской истории. Посадничество в глазах составителя старше княжеской власти. Оно является исконной формой новгородской государственности, возникшей в самый момент основания Новгорода».²²⁸

Если новгородский книжник, превращая Гостомысла в посадника, старался утвердить первенство посадничества над княжеской властью, то епископ Иоаким Корсунянин, объявив его князем, старался доказать обратное: приоритет княжения перед посадничеством. Прокняжеские настроения Иоакима понятны: ставленник Владимира, обязанный ему своим возвышением, новоиспеченный епископ выступал проводником власти киевского князя в Новгороде. В конце X — начале XI в. отношения Киева с Новгородом резко обострились. Насильственное крещение новгородцев, их неповиновение Владимиру, походы новгородцев на Киев — вот перечень наиболее крупных событий, свидетельствующих об усилении вражды между киевской и новгородской общинами.²²⁹ В этих условиях похвала княжеской власти, обращенная к истокам новгородской государственности, звучала политическим оправданием деятельности в Новгороде киевских правителей. Обращаясь к истории, Иоаким проводил мысль о том, что только призванные князья способны дать мир и благоденствие новгородцам. Идейно-политический пафос этой конструкции очевиден. Святитель Иоаким верно служил киевскому княжескому дому.

Не заключает ничего загадочного трюк, совершенный с Гостомыслом в «Сказании о князьях владимирских», где он представлен воеводой. Средневековые идеологи, провозглашая московских великих князей потомками императора Августа, устраняли и подвергали переделке все, что даже в малой мере противоречило столь старательно изобретаемой ими схеме.

Стало быть, за различием терминов, определяющих должность Гостомысла, скрываются идеологические установки древнерусских писателей, влиявшие на осмысление легенды о новгородском старейшине. Но в любом случае, эта легенда должна изучаться, как верно замечает В.Л. Янин, «в связи с историей древних родоплеменных институтов».²³⁰ И здесь огромную услугу оказывают летописные известия о Гостомысле-старейшине. Именно данные известия Д.С. Лихачев считает весьма древними, несмотря на то, что они помещены в поздних летописях.²³¹

Мы полагаем, что в лице Гостомысла летописные своды XV—XVI вв. сохранили память о старейшинах, которые вместе с князьями правили у ильменских словен еще до «призвания» варягов. Гостомысл, по сообщению Воскресенской летописи, созывает «владалца сущая с ним Новаграда», из чего можно заключить, что новгородцы имели и других правителей.²³² Иоаким называет их старейшинами: «Гостомысл же, видя конец живота своего, созва вся старейшины земли...»²³³

Говоря о существовании в словенской земле старейшин, не следует ограничиваться ссылками на свидетельства лишь поздних летописцев. Необходимо привлечь материал и о «старцах градских» на Руси X в., имеющийся в древних летописях. В.О. Ключевский о старцах градских, сотрудничавших с Владимиром Святославичем, писал: «Старцы градские присутствуют в думе князя и подают голос вместе с епископами по таким делам, о которых Начальная летопись рассказывает без примеси легенды».²³⁴ Разумеется, авторитетом В.О. Ключевского нельзя подменять анализ источников. Проделав его, мы убедились в пригодности летописных записей для изучения проблемы «старцев». Была обнаружена эквивалентность понятий «старцы» и «старейшины», «старцы градские» и «старейшины града», что позволило расширить круг сведений по исследуемой теме и поставить ее разработку на более твердую основу. Старцев-старейшин встречаем у полян, древлян, смоленских кривичей, т. е. соседей новгородцев, родственных псковским кривичам и союзных Новгороду. Старцы градские — это племенная знать, которая занималась гражданскими делами, в отличие от князей, профилирующихся прежде всего в военной сфере. Наименование «градские» они получили потому, что находились в «градах» — племенных центрах.²³⁵ Вряд ли новгородские старейшины принципиально отличались от старцев градских других земель и областей Руси. Они являли собой общественных лидеров, правителей, занятых вопросами гражданской жизни. Перед нами разделение властей, присущее родоплеменному строю.

Наблюдения Л.Г. Моргана над бытом индейцев показывают сложную структуру власти в родоплеменном обществе на позднем этапе его развития, когда народом управляет совет вождей, народное собрание и высший военачальник.²³⁶ Совет вождей выполнял гражданские функции.²³⁷

На идентичное разделение властей у древних германцев обратил внимание Ф. Энгельс: «Высшей ступени варварства соответствует и организация управления. Повсеместно существовал, согласно Тациту, совет старейшин (principes), который решал более мелкие дела, а более важные подготовлял для решения в народном собрании... Старейшины (principes) еще резко отличаются от военных вождей (duces), совсем как у ирокезов».²³⁸

Созыв старейшин Гостомыслом для обсуждения вопроса о замещении княжеского стола в Новгороде — указание на совет старейшин в действии. Нелепо было бы отрицать народное собрание (вече) у ильменских словен, собиравшееся в главном городе племенного союза.

Итак, народное собрание, совет старейшин и князь — вот основные конструкции власти словенского союза племен, выявленные в ходе нашего исследования. В целом они типичны для родоплеменного общества, находящегося на высшей стадии развития. Структура власти союза племен формально совпадала с организацией власти единичного племени. Но это был уже иной уровень, характеризуемый появлением новых тенденций в системе управления обществом, особенно в княжеском звене.²³⁹ Князю союза приходилось заниматься более сложной работой, чем племенному вождю: налаживанием межплеменных отношений, военным строительством, обеспечением безопасности от врагов, руководством внешней политикой. По мере консолидации союза племен и связанного с этим упрочения княжеской власти умножались и заботы князя. Он начинает осуществлять религиозные и судебные функции. Важной новостью в деятельности князя союза племен, чреватой перерождением в будущем княжеской власти, стало применение (сперва эпизодическое) насилия внутри племенного объединения. Насилием в некоторых случаях сопровождалась борьба племен за первенство в союзе, насилие использовалось при подавлении сепаратизма того или иного племени. Оно, вероятно, срабатывало и тогда, когда частные интересы отдельных племен надо было принести в жертву общим интересам племенного союза. Возникали предпосылки появления публичной власти. Но все это вовсе не означает, что союзы племен (в нашем примере — ильменские словене) являлись протогосударствами, а тем более — государствами, пусть даже примитивными, или зародышами государства. Они еще укладывались в рамки родоплеменного строя. Вместе с тем такого рода союзы знаменуют высший этап в истории родоплеменного общества, стоящего на грани между родовой и общинной социальными системами. Создание союза племен означает начало разрушения родовой организации.

Строительство государственности у восточных славян значительно продвинулось с образованием союза союзов племен, или суперсоюза. На юге его олицетворяла Русская земля,²⁴⁰ а на северо-западе — объединение племен во главе с ильменскими словенами. Складываются вторичные племенные союзы. Будучи крупными соединениями племен с противоречивыми и сепаратистскими тенденциями, они без элементов публичной власти, способной подняться над узкоплеменными интересами, существовать не могли. Власть, управляемая ими, окрашивается в политические тона, приобретая государственный отчасти характер, впрочем, примитивный, а порою и эфемерный. К сплочению племен в форме вторичных союзов побуждала, как правило, внешняя опасность. Но по прохождении ее союзнические узы слабели, племенное содружество распадалось, а государственность, едва зародившись, погибала.

Именно такой ход событий подтверждает Повесть временных лет, где под 859 г. говорится: «Имаху дань Варязи из заморья на чюди и на словенах, на мери и на всех кривичех».²⁴¹ Владычество варягов вызвало совместное противодействие племен: «Изгнаша варяги за море и не даша им дани, и почаша сами в собе володети...»²⁴² Варяжская агрессия, следовательно, сплотила северо-западные племена для сопротивления. В.Т. Пашуто называет этот союз конфедерацией «земель-княжений» — Словенской, Кривичской, Чудской и Мерьской. Их слияние ускорялось «северной опасностью».²⁴³ Термин «конфедерация», употребляемый В.Т. Пашуто, вряд ли удачен, поскольку привносит определенную модернизацию в отношения вступивших в союз племен.²⁴⁴ Сомнительным для IX в. является и понятие «земли-княжения». Оно не соответствует родоплеменному строю и больше подходит к позднему времени, когда вместо племенных союзов формируются земли-волости, т. е. государственные образования Руси XI — начала XIII в.²⁴⁵

Что же касается «северной опасности», то она В.Т. Пашуто обозначена верно.

Покушения варягов на независимость словен засвидетельствовала не только Повесть временных лет, но и летопись Иоакима.²⁴⁶ Да и в скандинавских сагах имеются на сей счет определенные намеки. Так, в саге об Олаве Святом некий Торгнюр сетовал по поводу того, что «теперь конунги шведов ведут себя совсем не так, как бывало прежде». Торгнюр говорил, что его дед «помнил уппсальского конунга Эйрика сына Эмунда. Он рассказывал, что когда тот был в расцвете сил, он каждое лето набирал войско и отправлялся походом в разные страны. Он подчинил себе Финнланд, Кирьяланд, Эйстланд, Курланд и многие другие земли на востоке».²⁴⁷

Таким образом, в середине IX в. на северо-западе Восточной Европы сложился союз союзов племен (суперсоюз), организованный для обороны от норманнских вторжений. Он был примечателен тем, что включал в себя, кроме славянских племен (словене, кривичи), и финно-угорские племена. Управление им, по нашему убеждению, должно было осуществляться с помощью механизма, отличного от традиционных родоплеменных учреждений, т. е. посредством элементов публичной власти, имевшей, однако, примитивный характер, ибо в атмосфере господства родоплеменных отношений она принимала и не могла не принять форму главенства одного союза племен над другими, составившими с ним вместе союз союзов. В итоге вождь (князь) возвысившегося племенного союза подчинял вождей прочих союзов. Реализуемая им власть как бы отрывалась от рядовых племен, балансируя между ними и смягчая возникающие среди них трения, т. е. оберегала общие интересы суперсоюза, порой несогласные с интересами отдельного союза.

По имеющимся данным трудно сказать, какое племя выступило в роли объединителя и, стало быть, носителя публичной власти. Но если брать конечный результат, обозначившийся к исходу IX в., таковым было племя словен, которое оказалось сильнее своих соседей, вовлеченных в союзную организацию. Не случайно археологические «исследования последних лет свидетельствуют о крайне низкой плотности населения в местах концентрации памятников культуры длинных курганов», принадлежащей кривичам.²⁴⁸ Иную картину являют памятники культуры сопок новгородских словен, приуроченные к землям, наиболее удобным для пашенного земледелия. Вот почему «в эпоху сопок наметилась основная структура размещения сельского населения в центре Новгородской земли, которая сохранялась в древнерусское время и в позднем средневековье».²⁴⁹ Ильменские словене располагали потенциалом, тягаться с которым ни псковские кривичи, ни финно-угорские племена, конечно же, не могли.

Словене сколотили мощный разноэтничный племенной союз, замеченный не только русскими летописцами, но и арабскими писателями, которые сообщают о трех группах русов второй половины IX в., называя одну из них «ас-Славийа». Арабы упоминают и царя русов, пребывавшего в городе Салау.²⁵⁰ Историки обычно локализуют Славию в области ильменских словен. Любопытно, что эта группа считается высшей, главной. А.П. Новосельцев объясняет данный факт следующим образом: «Мне кажется, это место следует сопоставить... с материалами русской летописи. Согласно ей до захвата Киева Олегом и перенесении туда резиденции главным городом русов был Новгород или точнее город, ему предшествовавший. Это и зарегистрировали арабские осведомители того времени, назвавшие русов ас-Славийя высшими и главными для того времени (50—80-е годы IX в.)».²⁵¹

Особого внимания заслуживает известие о царе русов, т. с. главе крупного межплеменного союза, о котором говорилось выше. Это известие лишний раз подтверждает наличие княжеской власти в словенском обществе еще до появления на Волхове варягов.

Нас не должно смущать то обстоятельство, что словенский князь, возглавляющий северо-западный суперсоюз, называется царем. Слову «царь», да, кстати сказать, и термину «хакан» («каган») не надо придавать чрезмерно властного значения.²⁵² Титул «хакан» у восточных славян рассматриваемого времени означал верховного правителя, «претендующего на господство в регионе, под началом которого были другие властители, ниже его по рангу».²⁵³ Данное определение полностью приложимо к главе межплеменного объединения, в чьем подчинении находились вожди (князья) более мелких племенных подразделений. Оно подходит и к наименованию «царь». Так, во всяком случае, заставляет думать арабский географ Масуди, повествующий о том, как некогда одно из славянских племен «имело прежде в древности власть (над ними), его царя называли Маджак, а само племя называлось Валинана. Этому племени в древности подчинялись все прочие славянские племена, ибо (верховная) власть была у него и прочие цари ему повиновались».²⁵⁴ Сопоставив рассказ Масуди с летописными сообщениями о дулебах, «примученных» обрами, В.О. Ключевский сделал вывод, что речь у Масуди и летописца идет о союзе славянских племен VI в. на Карпатах под предводительством князя дулебов.²⁵⁵ Союз Масуди очень напоминает северо-западное межплеменное образование IX в., которое возглавлял князь ильменских словен, именуемый в арабских источниках, как и Маджак, царем.

Князь суперсоюза являлся одновременно князем господствующего в нем первичного союза племен. Получив власть над многочисленными племенами, он постепенно менял отношения к собственным соплеменникам, выводя их за пределы, очерченные родоплеменными традициями.. В этом он находил опору в дружине, о которой необходимо, хотя бы кратко, сказать особо.

Время возникновения дружины в восточнославянском обществе и социальная ее роль — вопросы дискуссионные в современной исторической науке. Некоторые историки относят появление постоянной дружины к эпохе антов, или к VI—VII вв.²⁵⁶ По убеждению В.И. Довженка и М.Ю. Брайчевского, выдвигающих эту датировку, дружина у антов настолько оторвалась от массы соплеменников, что была «противопоставлена не только внешнему врагу, но и в какой-то мере остальному, невооруженному населению».²⁵⁷ Нельзя согласиться с этим утверждением, поскольку оно расходится с фактами из антской истории, о чем говорил И.И. Ляпушкин, весьма вдумчивый и осторожный ученый, по словам которого «войну с Византией славяне вели и выигрывали не с помощью мифических дружин, как полагают некоторые исследователи, а силами и средствами всего, хотя и плохо, но вооруженного народа, находившегося на высшей ступени варварства».²⁵⁸ Но при всем различии суждений В.И. Довженка, М.Ю. Брайчевского и И.И. Ляпушкина в них есть общая основа: понимание дружины как института формирующегося классового общества. В.И. Довженок и М.Ю. Брайчевский открыли у антов классы и отсюда сделали вывод о классообразующей роли дружины. И.И. Ляпушкин, напротив, отвергал (в чем, конечно, был прав) всякие попытки изобразить антское общество классовым и потому доказывал отсутствие дружины у антов.

Появление восточнославянских дружин И.И. Ляпушкин относил ко времени не ранее середины IX в.²⁵⁹ В.А. Булкин, И.В. Дубов и Г.С. Лебедев полагают, что «начальный этап становления древнерусской дружины охватывает весь IX и первую половину X в., эпоху Аскольда и Дира, Олега и Игоря».²⁶⁰ То же самое наблюдает и В.В. Седов.²⁶¹

Различие взглядов на время возникновения дружинной организации не мешает этим авторам видеть в дружине силу, создающую классовое общество. «Военная дружина, — говорится в коллективной монографии ленинградских археологов, — организация воинов-профессионалов, подчиненная княжеской власти и противостоящая племенному ополчению, — один из определяющих элементов раннефеодального государства».²⁶² Этот вывод, касающийся всего восточного славянства, применим, разумеется, и к Северной Руси, где становление классового общества было якобы отмечено таким, в частности, явлением, как выделение военных дружин и вождей.²⁶³

Зародившись в первобытности, дружина поначалу нисколько не нарушала доклассовой социальной структуры.²⁶⁴ Дружинники, группировавшиеся вокруг князя, выступали в качестве его сподвижников, товарищей и помощников. Вскоре дружина настолько срослась с князем, что он уже не мыслился без дружинного окружения. Князь же у восточных славян воплощал власть, осуществлявшую определенные общественно полезные функции.²⁶⁵ Следовательно, и дружина, теснейшим образом с ним связанная и помогавшая ему во всем, неизбежно должна была взять на себя аналогичные обязанности и конституироваться в учреждение, обеспечивающее совместно с князем нормальную работу социально-политического механизма восточнославянского, а впоследствии и древнерусского общества.

Итак, первобытнообщинный строй и дружинные связи нельзя считать несовместимыми. Военные вожди свивают дружинные гнезда в недрах родоплеменного общества, ничем не задевая остальных соплеменников. Дружина отнюдь не противостояла племенному ополчению, будучи составным и ударным его отрядом, офицерским, так сказать, корпусом.²⁶⁶

Постоянная дружина создается тогда, когда вождь (князь) становится постоянным должностным лицом, что происходит в период формирования союзов родственных племен типа полян, древлян, кривичей, словен и пр., т. е. примерно в IX в., а возможно, и чуть раньше, но не ранее второй половины VIII в.

С образованием вторичных союзов, которые мы условно называем союзами союзов, суперсоюзами, намечаются перемены в характере княжеской власти, приобретающей самостоятельность, особенно по отношению к соседним (часто покоренным) племенам, входящим в союзную организацию. Вместе с князем менялась и дружина, которая превращалась в инструмент принуждения. Возникает двойственное положение князя и дружины: в рамках собственного племенного союза они оберегают интересы своих людей, несут полезную для общества службу, а за его пределами, среди других союзных племен, нередко прибегают к насилию, узурпируя их права, освященные родоплеменными обычаями и традициями. Князь и дружина становятся носителями принудительной, публичной власти, но пока не у себя, а у союзников-соседей. И чем более они преуспевают в этом, тем больше появляется соблазнов распространить принуждение и на собственный народ. Однако дальше эпизодических поползновений дело, видимо, не шло. И только с «призванием» варягов, положившим начало пертурбациям на новгородском княжеском столе, был осуществлен сдвиг в данном направлении.

Мы уже знаем, что образовавшие союз словене, кривичи и финно-угры вышвырнули из своей страны варягов, промышлявших здесь данью. После изгнания захватчиков союз пришел в расстройство, раздираемый внутренними усобицами и войнами: «И въста род на род, и быша в них усобице, и воевати почаша сами на ся».²⁶⁷ В Новгородской Первой летописи данный текст читается несколько иначе: «И въсташа сами на ся воевать, и бысть межи ими рать велика и усобица, и въсташа град на град, и не беше в них правды».²⁶⁸ Как видим, разразилась война всех против всех, довольно типичная для эпохи позднего родоплеменного строя. Термин «род» вряд ли надо толковать буквально как совокупность сородичей, т. е. как структурную единицу родоплеменного сообщества. За этим термином скрывалось либо племя, либо (что всего вероятнее) княжеский род, княжеская династия, о чем пишет Д.С. Лихачев, правда, применительно к другому случаю.²⁶⁹ Тогда становится понятным рассказ новгородского летописца о войне «градов». Ведь в племенных центрах («градах») размещалась туземная знать: князья и старейшины.²⁷⁰ Вспыхнувшие войны — это прежде всего войны правителей различных племен за господство в регионе, за руководящую роль в межплеменном союзе. В распри вовлекались и массы простых соплеменников. Весьма вероятно, что одно из враждующих словенских племен пригласило к себе на помощь варягов. То было опрометчивое решение, открывшее путь политическому перевороту, захвату власти со стороны приглашенных.

Примечания

1. См.: Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 21. С. 170—171; Социально-экономические отношения и соционормативная культура. М., 1985. С. 42.

2. Куббель Л.Е. Очерки потестарно-политической этнографии. М., 1988. С. 132.

3. См.: История первобытного общества: Эпоха классообразования / Отв. ред. Ю.В. Бромлей. М., 1988. С. 247.

4. Куббель Л.Е. Очерки... С. 132.

5. ПВЛ. Ч. 1. М.; Л., 1950. С. 11.

6. Булкин В.А., Дубов И.В., Лебедев Г.С. Археологические памятники Древней Руси IX—XI веков. Л., 1978. С. 81.

7. Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 21. С. 156.

8. См.: Рыбаков Б.А. Первые века русской истории. М., 1964. С. 23.

9. Там же.

10. Седов В.В. Восточные славяне в VI—XIII вв. М., 1982. С. 270.

11. Там же. С. 174.

12. См.: Фроянов И.Я. Спорные вопросы образования городов на Руси // Историческая этнография / Отв. ред. Р.Ф. Итс. Л., 1985; Фроянов И.Я. Дворниченко А.Ю. Города-государства Древней Руси. Л., 1988. С. 22—34. — В.И. Гуляев, отмечая, что «ранний город — это прежде всего политико-административный центр округи», предлагает такую его дефиницию: древний город Старого и Нового Света есть «крупный населенный пункт, служивший политико-административным, культовым и хозяйственным центром определенной, тяготеющей к нему округи» (Гуляев В.И. Города-государства древних майя // Древние города: Материалы к Всесоюзной конференции «Культура Средней Азии и Казахстана» / Отв. ред. В.М. Массон. Л., 1977. С. 22).

13. Булкин В.А., Дубов И.В., Лебедев Г.С. Археологические памятники... С. 138.

14. Греков Б.Д. Киевская Русь. М., 1953. С. 99.

15. Сайко Э.В. Предпосылки и условия формирования древнего города // Древние города... С. 13.

16. Кирпичников А.Н. Раннесредневековая Ладога // Средневековая Ладога: Новые археологические открытия и исследования / Отв. ред. В.В. Седов. Л., 1985. С. 5; Кирпичников А.Н., Дубов И.В., Лебедев Г.С. Русь и варяги (русско-скандинавские отношения домонгольского времени) // Славяне и скандинавы / Отв. ред. Е.А. Мельникова. М., 1986. С. 279; Лебедев Г.С. Русь и чудь, варяги и готы (итоги и перспективы историко-археологического изучения славяно-скандинавских отношений в I тыс. н. э.) // Историко-археологическое изучение Древней Руси / Отв. ред. И.В. Дубов. Л., 1988.. С. 85.

17. Мавродин В.В., Фроянов И.Я. Об общественном строе восточных славян VIII—IX вв. в свете археологических данных // Проблемы археологии. II. / Отв. ред. А.Д. Столяр. Л., 1978. С. 125—132.

18. Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 21. С. 163.

19. Там же. Т. 3. С. 21.

20. Андреев Ю.В. Историческая специфика греческой урбанизации // Город и государство в античном мире: Проблемы исторического развития / Отв. ред. Э.Д. Фролов. Л., 1987. С. 11.

21. Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 46, ч. I. С. 465, 569.

22. Андреев Ю.В. Историческая специфика... С. 29. — См. также: Андреев Ю.В. Начальные этапы становления греческого полиса // Город и государство в древних обществах / Отв. ред. В.В. Мавродин. Л., 1982.

23. Фроянов И.Я. Киевская Русь: Очерки социально-политической истории. Л., 1980. С. 231. — См. также: Становление и развитие раннеклассовых обществ: Город и государство / Отв. ред. Г.Л. Курбатов, Э.Д. Фролов, И.Я. Фроянов. Л., 1986. С. 5—б, 334.

24. Соловьева Г.Ф. Славянские союзы племен по археологическим материалам VIII—XIV вв. н. э. (вятичи, радимичи, северяне) // Советская археология. XXV. М., 1956. С. 140—165.

25. Там же. С. 166.

26. Там же. С. 167.

27. См.: Рыбаков Б.А. Союзы племен и проблема генезиса феодализма на Руси // Проблемы возникновения феодализма у народов СССР. М., 1969. С. 26—28.

28. Куза А.В. Новгородская земля // Древнерусские княжества X—XIII вв. / Отв. ред. Л.Г. Бескровный. М., 1975. С. 155.

29. Седов В.В. Племена восточных славян, балты и эсты // Славяне и скандинавы. С. 176.

30. Седов В.В. Некоторые итоги раскопок в Изборске // Северная Русь и ее соседи в эпоху раннего средневековья / Отв. ред. А.Д. Столяр. Л., 1982. С. 155.

31. Булкин В.А., Дубов И.В., Лебедев Г.С. Археологические памятники... С. 85.

32. См.: Плоткин К.М. Псков и его округа в конце I тыс. н. э. // Северная Русь и ее соседи... С. 159. — Автор отмечает соответствие результатов своих наблюдений «гипотезе Г.Ф. Соловьевой — Б.А. Рыбакова о территории большого и устойчивого племенного союза, в границах которого выделяются более мелкие территории первичных племен» (Там же).

33. Носов Е.Н. Поселения Приильменья и Поволховья в конце I тысячелетия н. э.: Автореф. канд. дис. М., 1977. С. 15; Кирпичников А.Н. Раннесредневековая Ладога. С. 5, 21. — См. также: Орлов С.Н., Аксенов М.М. Раннеславянские поселения в окрестностях Новгорода // Новгородский исторический сборник. Вып. 10. Новгород, 1962. С. 163.

34. Кирпичников A. H. 1) Ладога и Ладожская волость в период раннего средневековья // Славяне и Русь / Отв. ред. В.Д. Баран. Киев, 1979. С. 92; 2) Ладога и Ладожская земля VIII—XIII вв. // Историко-археологическое изучение Древней Руси. С. 67—68, 77.

35. Котляр Н.Ф. 1) Роль городов в процессе государственного освоения территории Галицко-Волынской Руси (до начала XIII в.) // Феодализм в России: Юбилейные чтения, посвященные 80-летию со дня рождения академика Л.В. Черепнина: Тезисы докладов и сообщений. М., 1985. С. 118. 2) Формирование территории и возникновение городов Галицко-Волынской Руси IX—XIII вв. Киев, 1985. С. 13.

36. Равдоникас В.И. Старая Ладога. Ч. II. // Советская археология. XII. М.; Л., 1950. С. 32.

37. Корзухина Г.Ф. Этнический состав населения древнейшей Ладоги // Тезисы докладов 2-й научной конференции по истории, экономике, языку и литературе скандинавских стран и Финляндии. М., 1965. С. 14; Авдусин Д.А. Происхождение древнерусских городов // Вопросы истории. 1980. № 12. С. 34. — М.И. Артамонов говорит о «варяжско-финском населении» ранней Ладоги (Артамонов М.И. Первые страницы русской истории в археологическом освещении // Советская археология. 1990. № 3. С. 283).

38. Лебедев Г.С. Археологические памятники Ленинградской области. Л., 1977. С. 188.

39. Носов Е.Н. Поселения Приильменья и Поволховья... С. 19.

40. Мачинский Д.А. О времени и обстоятельствах первого появления славян на северо-западе Восточной Европы по данным письменных источников // Северная Русь и ее соседи... С. 13.

41. Третьяков П.Н. У истоков древнерусской народности. Л., 1970. С. 148.

42. Там же. С. 149.

43. Кирпичников А.Н. Ладога и Ладожская земля... С. 44. — См. также: Носов Е.Н. Поселения Приильменья и Поволховья... С. 24; Дубов И.В. Великий Волжский путь. Л., 1989. С. 60, 69.

44. Равдоникас В.И. Старая Ладога. Ч. II. С. 40.

45. Равдоникас В.И. Старая Ладога. Ч. 1// Советская археология. XI. М., 1949. С. 48.

46. Там же. С. 54.

47. Греков Б.Д. Киевская Русь. М., 1953. С. 106.

48. Кирпичников А.Н. Раннесредневековая Ладога. С. 5.

49. Там же. С. 6.

50. Там же. С. 5.

51. См.: Фроянов И.Я. 1) Киевская Русь: Очерки социально-экономической истории. Л., 1974. С. 19—44; 2) Спорные вопросы образования городов на Руси; Мавродин В.В., Фроянов И.Я. Об общественном строе восточных славян...

52. Кирпичников А.Н. Раннесредневековая Ладога. С. 6.

53. Там же. С. 24.

54. Рябинин Е.А. Новые открытия в Старой Ладоге // Средневековая Ладога. С. 74. — См. также: Давидан О.И. К вопросу о происхождении и датировке ранних гребенок Старой Ладоги // Археологический сборник Государственного Эрмитажа. 1968. Вып. 10; Булкин В.А., Дубов И.В. Лебедев Г.С. Археологические памятники... С. 89.

55. Кирпичников А.Н. Раннесредневековая Ладога. С. 20. — По данным Е.А. Рябинина, появление гончарного круга в Ладоге относится «к периоду между 900 и 930 гг. (очевидно, ближе к последней дате)» (Рябинин Е.А. Новые открытия... С. 37).

56. Рябинин Е.А. Новые открытия... С. 74.

57. Кирпичников А.Н. Раннесредневековая Ладога. С. 16.

58. См.: Фроянов И.Я. Спорные вопросы образования городов на Руси; Фроянов И.Я., Дворниченко А.Ю. Города-государства Древней Руси.

59. А.Н. Кирпичников полагает, что «часть продуктов питания ладожане, как позднее и новгородцы, получали из сельской округи, в том числе и путем торговли» (Кирпичников А.Н. Раннесредневековая Ладога. С. 16). Это — догадка, не подтвержденная фактами.

60. См.: Булкин В.А., Дубов И.В., Лебедев Г.С. Археологические памятники... С. 89; Кирпичников А.Н. Раннесредневековая Ладога. С. 5, 19, 24; Кирпичников А.Н., Лебедев Г.С., Дубов И.В. Северная Русь // КСИА. 164. М., 1981. С. 7; Дубов И.В. Великий Волжский путь. С. 65.

61. См.: Хазанов А.М. Классообразование: факторы и механизмы // Исследования по общей этнографии / Отв. ред. Ю.В. Бромлей. М., 1979. С. 125.

62. Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 21. С. 164.

63. Кирпичников А.Н. Раннесредневековая Ладога. С. 5.

64. Там же. С. 16.

65. Там же. С. 5. — См. также: Дубов И.В. Великий Волжский путь. С. 67.

66. Там же. С. 16.

67. Там же.

68. Кирьянов А.В. История земледелия Новгородской земли I—XV вв. // МИА. 1959. № 65. С. 361; Кирпичников А.Н. Раннесредневековая Ладога. С. 6.

69. Ляпушкин И.И. Славяне Восточной Европы накануне образования Древнерусского государства (VIII — первая половина IX в.): Историко-археологические очерки. Л., 1968. С. 167.

70. Кирпичников А.Н. Раннесредневековая Ладога. С. 15.

71. См.: Березовец Д.Т. Поселения уличей на р. Тясмине // МИА. 1963. № 108. С. 155; Гончаров В.К. Лука-Райковецкая // Там же. С. 311; Линка Н.В., Шовкопляс А.М. Раннеславянское поселение на р. Тясмине // Там же. С. 239.

72. Мавродин В.В., Фроянов И.Я. Об общественном строе восточных славян... С. 131.

73. Булкин В.А., Дубов И.В., Лебедев Г.С. Археологические памятники... С. 89; Лебедев Г.С. Русь и чудь... С. 80—81.

74. Булкин В.А., Дубов И.В., Лебедев Г.С. Археологические памятники... С. 89; Лебедев Г.С. Эпоха викингов в Северной Европе. Л., 1985. С. 210.

75. Кирпичников А.Н., Лебедев Г.С., Дубов И.В. Северная Русь. С. 7.

76. Кирпичников А.Н. Раннесредневековая Ладога... С. 18. — См. также: Носов Е.Н. Волховский водный путь и поселения конца I тысячелетия н. э. // КСИА. 164. М., 1981. С. 18.

77. См.: Лебедев Г. С. 1) Северные славянские племена // Новое в археологии Северо-Запада СССР/ Отв. ред. А.Н. Кирпичников. Л., 1985. С. 46—47; 2) Эпоха викингов... С. 100—101, 263—269; 3) Русь и чудь... С. 82—83.

78. Маврикий. Стратегикон // Вестн. древней истории. 1941. № 1. С. 252.

79. ПВЛ. Ч. I. С. 11.

80. Ляпушкин И.И. Славяне Восточной Европы... С. 127.

81. Ключевский В.О. Сочинения в девяти томах. М., 1987. Т. 1. С. 76.

82. История культуры Древней Руси: В 2 т. М.; Л., 1948. Т. 1. С. 281.

83. Носов Е.Н. Поселения Приильменья и Поволховья... С. 15.

84. Гуревич А.Я. Походы викингов. М., 1966. С. 84.

85. См.: Лебедев Г.С. Эпоха викингов... С. 187.

86. Ловмяньский Х. Русь и норманны. М., 1985. С. 90.

87. Носов Е.Н. Поселения Приильменья и Поволховья... С. 19—20.

88. Кирпичников А.Н. Раннесредневековая Ладога. С. 24.

89. Конецкий В.Я. Некоторые вопросы исторической географии Новгородской земли в эпоху средневековья // Новгородский исторический сборник / Отв. ред. В.Л. Янин. Л., 1989. 3. С. 11—12, 18.

90. В принципе заключение В.И. Равдоникаса о том, что сельское хозяйство, домашняя промышленность, внешняя торговля являлись основами экономики Ладоги VI—IX вв., остается справедливым, хотя и должно быть скорректировано в сторону большей значимости специализированного ремесла и внешнеторговой деятельности.

91. См.: Кирпичников А.Н. Раннесредневековая Ладога. С. 5.

92. Носов Е.Н. Поселения Приильменья и Поволховья... С. 16. — См. также: Носов Е.Н. Волховский водный путь и поселения конца I тысячелетия н. Э.// КСИА. 164. С. 20.

93. Там же.

94. Кирпичников А.Н. Раннесредневековая Ладога. С. 5.

95. Кирпичников А.Н. Ладога и Ладожская земля VIII—XIII вв. С. 41—42.

96. Кирпичников A. H. 1) Раннесредневековая Ладога. С. 5; 2) Ладога и Ладожская земля VIII—XIII вв. С. 39.

97. См.: Фроянов И.Я., Дворниченко А.Ю. Города-государства Древней Руси.

98. См.: Кирпичников А.Н. Раннесредневековая Ладога. С. 5.

99. Носов Е.Н. Некоторые общие проблемы славянского расселения в лесной зоне Восточной Европы в свете истории хозяйства // Историко-археологические изучения Древней Руси. С. 34.

100. Там же.

101. Там же. С. 33, 34.

102. Там же. С. 34.

103. См.: Фроянов И.Я. 1) Киевская Русь: Очерки социально-экономической истории. Л., 1974. С. 26—43; 2) Семья и вервь в Киевской Руси // Советская этнография. 1972. № 3. С. 90—95.

104. Ляпушкин И.И. Славяне Восточной Европы... С. 128; Рыбаков Б.А. Союзы племен и проблема генезиса феодализма на Руси // Проблемы возникновения феодализма у народов СССР. М., 1969. С. 27.

105. Рыбаков Б.А. Союзы племен... С. 27.

106. Ляпушкин И.И. Славяне Восточной Европы... С. 128; Русанова И.П. Исследование памятников на р. Гнилопяти // Археологические открытия 1965. М., 1966. С. 142—146.

107. Морган Л. Древнее общество. Л., 1934. С. 67.

108. Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 21. С. 159.

109. Кирпичников А.Н. Раннесредневековая Ладога. С. 5.

110. ПВЛ. Ч. I. С. И.

111. Носов Е.Н. 1) Новгород и новгородская округа IX—X вв. в свете новейших археологических данных // Новгородский исторический сборник. 2. Л., 1984. С. 9; 2) Городище и Новгород в IX—XII вв. // Генезис и развитие феодализма в России. Проблемы истории города / Отв. ред. И.Я. Фроянов. Л., 1986. С. 19. — См. также: Арциховский А.В. Археологическое изучение Новгорода // МИА. № 55. 1956. С. 42; Куза А.В. Новгородская земля // Древнерусские княжества X—XIII вв. / Отв. ред. Л.Г. Бескровный. М., 1975. С. 171, 172.

112. Колчин Б.А., Янин В.Л. Археологии Новгорода 50 лет // Новгородский сборник / Отв. ред. Б.А. Колчин, В.Л. Янин. М., 1982. С. 41.

113. Кирпичников А.Н. Раннесредневековая Ладога. С. 5.

114. Янин В.Л., Алешковский М.Х. Происхождение Новгорода (к постановке проблемы) // История СССР. 1971. № 2. С. 41.

115. Там же. С. 39.

116. Там же. С. 40.

117. Куза А.В. Новгородская земля. С 171—172.

118. Там же. С. 173.

119. Там же.

120. Носов Е.Н. Новгород и новгородская округа... С. 18.

121. Там же. С. 20, 37.

122. Там же. С. 17.

123. См.: Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 21. С. 92—93.

124. См.: Засурцев П.И. Новгород, открытый археологами. М., 1967. С. 11.

125. Там же.

126. См.: Носов Е.Н. Новгород и новгородская округа... С. 19—20.

127. Колчин Б.А., Янин В.Л. Археологии Новгорода 50 лет. С. 74.

128. Там же.

129. См.: Засурцев П.И. Новгород, открытый археологами. С. 80.

130. Там же. С. 72, 82, 100—104.

131. Колчин Б.А., Янин В.Л. Археологии Новгорода 50 лет. С. 74.

132. Там же. С. 74—75.

133. Носов Е.Н. Новгород и новгородская округа... С. 23.

134. Носов Е.Н. 1) Волховский водный путь... С. 20—21; 2) Поселения Приильменья и Поволховья... С. 14; 3) Новгород и новгородская округа... С. 23.

135. Носов Е.Н. Поселения Приильменья и Поволховья... С. 14.

136. Носов Е.Н. Исследования на берегах Волхова // Археологические открытия 1981 г. / Отв. ред. Б.А. Рыбаков. М., 1983. С. 29; Конецкий В.Я., Носов Е.Н. Загадки новгородской округи. Л., 1985. С. 22; Носов Е.Н., Плохов А.В. Поселение Холопий городок под Новгородом // КСИА. М., 1989. С. 38. — Состав клада отразил в вещественной форме «основные стороны хозяйства населения Приильменья, и прежде всего его земледельческую направленность» (Конецкий В.Я., Носов Е.Н. Загадки... С. 22). См. также: Носов Е.Н. Новгородское (Рюриково) городище. Л., 1990. С. 181.

137. Жекулин В.С. Историческая география: предмет и методы. Л., 1982. С. 207.

138. Носов Е.Н. Поселения Приильменья и Поволховья... С. 20.

139. Там же.

140. Жекулин В.С. Историческая география... С. 207.

141. Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 21. С. 164.

142. НПЛ. М.; Л., 1950. С. 106. — В Повести временных лет текст читается иначе: «И въста род на род, и быша в них усобище, и воевати почаша сами на ся» (ПВЛ. Ч. I. С. 18). Термин «род» здесь обозначает скорее не общественную организацию (родовую общину), а княжескую династию, о чем писал Д.С. Лихачев применительно к другому рассказу Повести временных лет (ПВЛ. Ч. II. М.; 1950. С. 219). Но и в этом случае предположение о межплеменных конфликтах остается в силе.

143. См.: Кирпичников А.Н. Раннесредневековая Ладога. С. 23; Лебедев Г.С. Эпоха викингов... С. 212.

144. Смирнов П.П. Сказание о холопьей войне // Учен. зап. Моск. горпединститута. Т. II. Кафедра истории СССР. Вып. 2. М., 1947. С. 3.

145. Татищев В.Н. История Российская: В 7 т. М., Л., 1962. Т. 1. С. 205, 285, 404; Карамзин Н.М. История Государства Российского: В 12 т Т. 1. М., 1989. С. 288—289.

146. Смирнов П.П. Сказание о холопьей войне. С. 3.

147. Там же. С. 6, 10, 13, 27, 50.

148. Там же. С. 49.

149. Фроянов И.Я. Киевская Русь: Очерки отечественной историографии. Л., 1990. С. 109, 257.

150. Смирнов П.П. Сказание о холопьей войне. С. 39.

151. Фроянов И.Я. Киевская Русь: Очерки отечественной историографии. С. 306.

152. Зимин А.А. Холопы на Руси. М., 1973. С. 27—28.

153. См.: Романов Б.А. Люди и нравы древней Руси. М.; Л., 1966; Смирнов И.И. Очерки социально-экономических отношений Руси XII—XIII веков. М.; Л., 1963.

154. Фроянов И.Я. Киевская Русь: Очерки социально-экономической истории. Л., 1974. С. 158.

155. Фроянов И.Я. 1) О рабстве в Киевской Руси // Вестн. Ленингр. ун-та. Сер. История, язык, литература. 1965. № 2; 2) Киевская Русь: Очерки социально-экономической истории. С. 110—113; Зимин А.А. Холопы на Руси. С. 67.

156. Тихомиров М.Н. Древнерусские города. М., 1956. С. 50.

157. Носов Е.Н., Плохов А.В. Поселение Холопий городок... С. 40.

158. См. с. 45 настоящей книги.

159. Носов Е.Н., Плохов А.В. Поселение Холопий городок... С. 39.

160. Зимин А.А. Холопы на Руси. С. 68.

161. Там же. С. 72.

162. Черепнин Л.В. Общественно-политические отношения в древней Руси и Русская Правда // Новосельцев А.П., Пашуто В.Т., Черепнин Л.В., Шушарин В.П., Щапов Я.Н. Древнерусское государство и его международное значение. М., 1965. С. 162.

163. Вышегородцев В.И. «Холопья война» в летописной традиции // Крестьянство Севера России в XVI в. / Отв. ред. Ю.С. Васильев. Вологда, 1984. С. 172.

164. Там же. С. 173.

165. Смирнов П.П. Сказание о холопьей войне... С. 21.

166. Там же. С. 24—25.

167. Бережков М.Н. Старый Холопий городок на Мологе и его яр-марки // Труды VII археологического съезда в Ярославле. 1887. Т. I. М., 1890. С. 48—50.

168. См.: Колычева Е.И. Холопство и крепостничество (конец XV—XVI в.). М., 1971. С. 11—23; Панеях В.М. Холопство в XVI — начале XVII века. Л., 1976. С. 7—11.

169. См.: Зимин А.А. Холопы на Руси. С. 296—300; Яковлев А. Холопство и холопы в Московском государстве XVII в. М.; Л., 1943. С. 313.

170. См.: Костомаров Н.И. Северно-русские народоправства. Т. I. СПб., 1863. С. 241—251; Бережков М.Н. Старый Холопий городок... С. 42; Бернадский В.Н. Новгород и Новгородская земля в XV веке. М.; Л., 1961. С. 36—51.

171. Бережков М.Н. Старый Холопий городок... С. 49—50.

172. Там же. С. 50, 51.

173. Там же. С. 50.

174. Там же.

175. См.: История первобытного общества: Эпоха первобытной родовой общины / Отв. ред. Ю.В. Бромлей. М., 1986. С. 405.

176. Бережков М.Н. Старый Холопий городок... С. 49, 50.

177. Там же. С. 49.

178. Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 19. С. 330.

179. Там же. С. 495.

180. ПВЛ. Ч. I. С. 96.

181. ПСРЛ. Т. I. Стб. 374; T. IX. СПб;, 1862. С. 253. — См. также: Бережков М.Н. Старый Холопий городок... С. 42.

182. Носов Е.Н. Поселения IX—X вв. в окрестностях Новгорода // Новгородский край/ Отв. ред. В.Л. Янин. Л., 1984. С. 124—125; Носов Е.Н., Плохов А.В. Поселение Холопий городок... С. 39; Носов Е.Н. Новгородское (Рюриково) городище. С. 172.

183. Лебедев Г.С. Ладога — торговый, политический, сакральный центр словен новгородских // Тезисы докладов советской делегации на V международном конгрессе славянской археологии. М., 1985. С. 61.

184. Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 21. С. 164.

185. Васильевский В.Г. Труды. Т. III. Пг., 1915. С. 95.

186. Там же. С. CCXXII—CCXXIII; Левченко М.В. Очерки на истории русско-византийских отношений. М., 1956. С. 11—12.—В другом месте своей книги М.В. Левченко расширяет хронологические рамки да 842 г. (Там же. С. 45).

187. Пашу то В.Т. Внешняя политика Древней Руси. М., 1968. С. 58; Мавродин В.В. Образование Древнерусского государства и формирование древнерусской народности. М., 1971. С. 111; Сахаров А.Н. Дипломатия Древней Руси: IX — первая половина X в. М., 1980. С. 30.

188. Татищев В.Н. История Российская: В 7 т. М.; Л., 1962. Т. 1. С. 108.

189. ПВЛ. Ч. I. С. 13.

190. Третьяков П.Н. 1) Восточнославянские племена. М., 1953. С. 299. — П.Н. Третьяков в другом случае отнес «княжения» к разряду раннефеодальных государств (см.: Третьяков П.Н. У истоков Древней Руси // По следам древних культур: Древняя Русь. М., 1953. С. 33).

191. Королюк В.Д. 1) Основні етапы розвитку ранньфеодальної державності у східних і західних слов'ян // Україньский історичний журнал. 1969. № 12. С. 44; 2) Основные проблемы формирования раннефеодальной государственности и народностей славян Восточной и Центральной Европы // Исследования по истории славянских и балканских народов. Эпоха средневековья. Киевская Русь и ее славянские соседи / Отв. ред. В.Д. Королюк. М., 1972. С. 17.

192. Ляпушкин И.И. Славяне Восточной Европы... С. 162.

193. Там же. С. 168.

194. Мавродин В.В. О племенных княжениях восточных славян // Исследований по социально-политической истории России / Отв. ред. Н.Е. Носов. Л" 1971. С. 55.

195. Там же. С. 48, 55. — См. также: Мавродин В.В. Образование Древнерусского государства... С. 100.

196. Пашуто В.Т. Особенности структуры Древнерусского государства // Новосельцев А.П., Пашуто В.Т., Черепнин Л.В., Шушарин В.П., Щапов Я.Н. Древнерусское государство и его международное значение. М., 1965. С. 83—92.

197. Рыбаков Б.А. 1) Первые века русской истории. М., 1964. С. 10—11. 2) Славяне в VI в. н. э. Предпосылки образования русского государства // История СССР с древнейших времен до наших дней. М., 1966. Т. 1. С. 342, 343, 352.

198. Рыбаков Б.А. Киевская Русь и русские княжества XII—XIII вв. М., 1982. С. 88.

199. ПВЛ. Ч. I. С. 13.

200. В.Т. Пашуто пользуется термином «земли-княжения». — См.: Пашуто В.Т. Летописная традиция о «племенных княжениях» и варяжский вопрос // Летописи и хроники: Сб. статей. 1973 г. / Отв. ред. Б.А. Рыбаков. М., 1974. С. 106.

201. Куза А.В. Новгородская земля. С. 146; Мачинский Д.А. О времени и обстоятельствах первого появления славян... С. 14.

202. Лебедев Г.С. Ладога — торговый, политический, сакральный центр словен новгородских. С. 60.

203. Лебедев Г; С. Эпоха викингов... С. 195.

204. Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 21. С. 143—144, 150—151, 164—165. — Наблюдения Ф. Энгельса подтверждены исторической наукой (См.: Корсунский А.Р. Образование раннефеодального государства в Западной Европе. М., 1963. С. 23—25).

205. Янин В.Л. Очерки комплексного источниковедения: Средневековый Новгород. М., 1977. С. 222.

206. Янин В.Л. 1) Проблемы социальной организации Новгородской республики // История СССР. 1970. № 1. С. 46—47; 2) Очерки... С. 221—222.

207. См.: Алешковский М.Х. Повесть временных лет. М., 1971. С. 126—129; Алексеев Л.В. Смоленская земля в IX—XIII вв. М., 1980. С. 112.

208. См.: Петров А.В. Княжеская власть на Руси X—XII вв. в новейшей отечественной историографии // Генезис и развитие феодализма в России: Проблемы историографии / Отв. ред. В.А. Ежов, И.Я. Фроянов. Л., 1983. С. 83.

209. Петров А.В. К вопросу о внутриполитической борьбе в Великом Новгороде XII — начала XIII вв. // Генезис и развитие феодализма в России. Проблемы социальной и классовой борьбы / Отв. ред. И.Я. Фроянов. Л., 1985. С. 80.

210. Вызывает недоумение тот факт, что Б.А. Рыбаков, вопреки свидетельству летописи, полагает, будто у новгородцев в первобытной древности не было «своего княжения» (Рыбаков Б.А. Киевская Русь... С. 296).

211. ПСРЛ. Т. VII. СПб., 1856. С. 262.

212. Там же. С. 268.

213. См.: Там же. Т. IX. СПб., 1862. С. 3; T. IV. Пг., 1915. С. 3; T. XXV. М.; Л., 1949. С. 338; T. XXVI. М.; Л., 1959. С. 10; T. XXVII. М.; Л., 1962. С. 174, 309; T. XXVIII. М.; Л., 1963. С. 13, 167; T. XXX. М., 1965. С. 13; T. XXXIII. Л., 1977. С. 11; T. XXXIV. М., 1978. С. 33.

214. Шахматов А.А. Разыскания о древнейших летописных сводах. СПб., 1908. С. 233.

215. Лихачев Д.С. Исследования по древнерусской литературе. Л., 1986. С. 167—168.

216. Лихачев Д.С. Русские летописи и их культурно-историческое значение. М.; Л., 1947. С. 306.

217. Янин В.Л. Новгородские посадники. М., 1962. С. 46.

218. Дмитриева Р.П. Сказание о князьях владимирских. М.; Л., 1955. С. 129.

219. НПЛ. С. 164.

220. Дмитриева Р.П. Сказание... С. 162, 175, 188, 197. — В Сказании, кроме того, отсутствует рассказ о посажении Гостомысла старейшиной в Новгороде.

221. Татищев В.Н. История Российская. Т. I. С. 108—109.

222. ПСРЛ. Т. XXVII. С. 140. — См. также: Карамзин Н.М. История Государства Российского. Т. I. С. 197.

223. ПСРЛ. Т. XXXIII. С. 147.

224. Там же.

225. См., напр.: Татищев В.Н. История Российская. Т. II. М.; Л., 1963. С. 32.

226. См., напр.: Карамзин Н.М. История Государства Российского. Т. I. С. 94.

227. См., напр.: Костомаров Н.М. Северно-русские народоправства. Т. I. СПб., 1863. С. 6.

228. Янин В.Л. Новгородские посадники. С. 46.

229. См.: с. 143—147, 149—150, 159—160 настоящей книги.

230. Янин В.Л. Новгородские посадники. С. 47.

231. ПВЛ. Ч. II. С. 214.

232. ПСРЛ. Т. VII. С. 262.

233. Татищев В.Н. История Российская. Т. I. С. 110.

234. Ключевский В.О. Боярская дума древней Руси. Пг., 1919. С. 15.

235. См.: Мавродин В.В., Фроянов И.Я. «Старцы градские» на Руси X в. // Культура средневековой Руси / Отв. ред. А.Н. Кирпичников и П.А. Раппопорт. Л., 1974. С. 29—33.

236. Морган Л. Древнее общество. Л., 1934. С. 71.

237. Там же.

238. Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 21. С. 142.

239. См.: Фроянов Н.Я. Киевская Русь: Очерки социально-политической истории. С. 15—16.

240. См.: Фроянов И.Я. К истории зарождения Русского государства // Из истории Византии и византиноведения / Под. ред. Г.Л. Курбатова. Л., 1991.

241. ПВЛ. Ч. I. С. 18.

242. Там же.

243. Пашуто В. T. 1) Особенности структуры Древнерусского государства. С. 85; 2) Внешняя политика Древней Руси. М., 1968. С. 21.

244. К сожалению, этот термин проник и в исследования других ученых (См., напр.: Кирпичников А.Н., Дубов И.В., Лебедев Г.С. Русь и варяги... С. 190; Лебедев Г.С. Эпоха викингов... С. 212). Надуманным является и термин «федерация», используемый Б.А. Рыбаковым, В.Л. Яниным и А.В. Кузой (Рыбаков Б.А. Киевская Русь... С. 30; Янин В.Л. Очерки... С. 220; Куза А.В. Новгородская земля. С. 146). Понятия «конфедерация» и «федерация» искажают суть межплеменного союза, осовременивая его, т. е. придают объединению племен несвойственный ему характер.

245. См.: Фроянов И.Я., Дворниченко А.Ю. Города-государства Древней Руси.

246. Татищев В.Н. История Российская. Т. I. С. 108—109.

247. Снорри Стурлусон. Круг земной. М., 1980. С. 219.

248. Седов В.В. Об этнической принадлежности псковских длинных курганов // КСИА. 1981. Вып. 166. С. 5—10; Носов Е.Н. Некоторые общие проблемы славянского расселения... С. 29—30, 37.

249. Носов Е.Н. Некоторые общие проблемы славянского расселения... С. 30—31.

250. Новосельцев А.П. Восточные источники о восточных славянах и Руси VI—IX вв. // Новосельцев А.П., Пашуто В.Т., Черепнин Л.В. и др. Древнерусское государство и его международное значение. С. 412.

251. Там же. С. 417.

252. Ср.: Мачинский Д.А. О времени и обстоятельствах первого появления славян... С. 21.

253. Новосельцев А.П. К вопросу об одном из древнейших титулов русского князя // История СССР. 1982. № 4. С. 152, 157.

254. Гаркави А.Я. Сказания мусульманских писателей о славянах и русских. СПб., 1870. С. 135—136.

255. Ключевский В.О. Сочинения Т. 1. С. 122—124.

256. См.: Довженок В., Брайчевский М. О времени сложения феодализма в Древней Руси // Вопросы истории. 1950. № 8; Свердлов М.Б. Общественный строй славян в VI — начале VII веков // Советское славяноведение. 1977. № 3; Рыбаков Б.А. Киевская Русь и русские княжества XII—XIII вв. М., 1982. С. 93, 99; Горский А.А. 1) Дружина и генезис феодализма на Руси // Вопросы истории. 1984. № 9; 2) Древнерусская дружина. М., 1989. С. 15—25.

257. Довженок В., Брайчевский М. О времени сложения феодализма... С. 76.

258. Ляпушкин И.И. Славяне Восточной Европы... С. 161.

259. Там же. С. 163.

260. Булкин В.А., Дубов И.В., Лебедев Г.С. Археологические памятники Древней Руси... С. 140. — В другом месте своей книги авторы говорят о «дружинных укрепленных поселениях, известных с VIII—IX вв.» (Там же. С. 141).

261. Седов В.В. Восточные славяне VI—XIII вв. М.; 1982. С. 255. — Вместе с тем В.В. Седов замечает, что в VI—VIII вв. «сравнительно небольшое число дружинников находилось при племенном князе постоянно». (Там же. С. 247).

262. Булкин В.А., Дубов И.В., Лебедев Г.С. Археологические памятники Древней Руси... С. 140.

263. Кирпичников А.Н., Лебедев Г.С., Дубов И.В. Северная Русь. С. 8.

264. См.: Корсунский А.Р. Образование раннефеодального государства в Западной Европе. М., 1963. С. 158.

265. Фроянов И.Я. Киевская Русь: Очерки социально-политической истории. С. 19, 26—44.

266. ПВЛ. Ч. I. С. 18.

267. См.: Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Т. 21. С. 143.

268. НПЛ. С. 106.

269. ПВЛ. Ч. II. С. 219.

270. В.Л. Янин, исходя из своей теории аристократического происхождения Новгорода, населяет эти «грады» боярами, что нам представляется искусственным (см.: Янин В.Л. Очерки... С. 220).

Предыдущая страница

К оглавлению

Следующая страница